Текст книги "Странники"

Автор книги: Вячеслав Шишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

23. КОНЦЕРТ. ДВЕРЬ КЛЕТКИ ЗАСКРИПЕЛА

Письмо товарища Амелька Схимник жадно читал и перечитывал. С этого дня стены своего зверинца стали еще противнее, а населяющее зверинец стадо – отвратительно до жалости. Но, может быть, намек Дениса оправдается, и Амельку направят в трудовую колонию! Брошенная товарищем надежда пленила сердце парня; Амелька спал и видел: скорей бы уже…

Сегодня с утра запестрели по камерам афиши – концерт знаменитой дивы Марии Заволжской. Ура! ура! Значит, начальство не забыло обещания, значит, начальство держит свое слово.

Вечером заключенные снова прифрантились и по два в ряд пошли в театральный зал. Амельке не во что приодеться – разбитной брюханчик, игравший в «Ревизоре» Осипа, сам пожелал блистать перед Марией Заволжской во всем своем параде и в просьбе Амельки отказал. Впрочем, Амельке и незачем в чужой шкурке щеголять, сойдет и в старом балахоне: мысли Амельки теперь иные, и на Зою Червякову ему да-кось наплевать.

После преступной выходки на спектакле «Ревизор» начальство решило помещать женщин во время зрелищ отдельно от мужчин. Теперь все женщины сидели на спешно устроенных вдоль задней стены хорах.

Ввалившиеся в зал заключенцы, среди которых много новичков, сразу отыскали женщин, задрали к хорам головы и зорко, по-ястребиному, принялись высматривать своих подруг-марух.

– Ванька! Никак, ты? – турманом кувыркаясь, летит сверху, – Когда зацепился?

– Здравствуй, Надька. Ну, как?

– Ой, Обмылок! Степка! И ты влип?

– Замели… Под следствием… А ты, Лизка, в которой камере?

– Пятой, в пятой!.. Подкинь рублевки две…

Женщины цветистой гирляндой прихлынули к барьеру хор. С их оживленных лиц падают вниз, очи в очи, радостно-грустные улыбки. Вибрирующие нити голосов, смешинок, вздохов, взоров, пересекаясь, делая летучие узлы, плетут густую сеть. И эта сеть – от сердца к сердцу, из уст в уста – путано колышется меж унизанными женской стаей хорами и толпою заключенцев с запрокинутыми лицами. Женщины приветливо взмахивают платочками, шарфами, а сзади них – живописно плещут крыльями нарисованные на стенах ангелы.

Раздражающе тренькает звонок.

– Занять места!

И сразу все, кроме вдруг затихших ангелов, шумно садятся. Мужчины растирают уставшие шеи, улыбаются, пыхтят.

Амелька сел в пятом ряду и с интересом наблюдал проходивших мимо него заключенцев. Дунька-Петр вперевалку плыл, как селезень, повиливая жирным задом. Ромка Кворум ковылял как-то неуверенно, словно на искусственных ногах. Амельке показалось, что Ромка пьян или волнуется. Впрочем, все волновались в этот вечер, больше же всех Амелька. А ну-ка, что за птичка эта знаменитая артистка?..

Поднялся занавес, вышел румяный старичок в кургузом пиджаке, остановился возле рояля и сказал:

– Я сейчас сыграю вам одну из пьес Шопена. Вслушайтесь. Звуками можно передавать разные душевные эмоции; звуками, как и красками, можно рисовать целые картины, образы, ландшафты. Сейчас вы услышите в звуках раннее утро на реке, вы услышите журчанье струй, лепет камыша, порханье и щебет птиц, вообще – благостное пробуждение природы. Во второй части – конский топот: всадники мчатся степью, и где-то плачет осиротевшая мать.

Он сел, простер над роялем вспружиненные кисти рук и нежно опустил их на клавиши Зал погрузился в напряженную внимающую тишину. Мягкий поток звуков, наполнив все пространство, уносил в иной, напевный, волнующий сердце мир. Овеществленные звуковые образы ясно чертились на общем фоне пьесы, но их воспринимали два-три человека. Для остальных – это цветистый Дождь, непонятный хаос звуковых вибраций. Ритмичные звуки ласково захлестывали мозг, утомляли темное сознание. У многих закрывались глаза, никли на грудь головы; иные впадали в сладкий сон; один даже громко захрапел и получил от соседа здорового пинка,

Но вот всадники промчались, камыши отшумели, рояль замолк. Пианист поднялся. Наступившее молчание сразу пробудило зал. Пианист сухо поклонился на ленивые хлопки, ушел.

С хор, от женской половины, полетели вниз свернутые в трубочку любовные записки, так называемые «ксивы». Мужчины подымали, прочитывали адрес и, крадучись, честно передавали по назначению.

Снова поднялся занавес, снова вышел старичок и сел возле рояля. Вслед за ним легкой поступью выплыла на просцениум лучезарная певица. Раздались неприветливые жидкие хлопки. Певица прищурилась сквозь лорнет на публику и, чуть обиженная, слегка кивнула головой. Она высока, стройна, в темном длинном платье, у плеча – желтая роза. Овал бледного лица красив, спокоен. Голова – в темных локонах, перехваченных обручем с блестящими камнями.

Зал повозился, откашлялся, затих. Румяный старичок вдохновенно откинул голову, ударил в клавиши рояля. Артистка запела «Калинушку». Голос ее густ, одухотворен: он лился плавным, широким потоком, он забирал над толпой власть: большое сердце толпы прислушалось, дрогнуло, заныло. Глаза вдруг загорелись восхищением. Тихое очарование окутывало воздух, как звучащий золотой туман, Амелька скован был холодным онемением; он весь трепетал; зубы его стучали.

Певица кончила. Поднялся бурный рев восторга. Ладони заключенных вспухли от яростных рукоплесканий, глотки охрипли от криков. Мария Заволжская, милостиво улыбаясь, теперь стала отвешивать глубокие поклоны, обнажая блеск зубов и мрамор плеч.

Вторым номером артистка исполнила «Ночь тиха, ночь тепла», третьим – «Соловей».

Когда легкий голос певицы взлетел в соловьиных трелях в облака, Амелька, да и многие из слушавших дрогнули от неуверенности и страха за певицу: как бы не сорвалась, не осрамилась. Нет, вынесла… И кровь отхлынула от сердца: раздался общий облегченный вздох.

Артистка с сильным подъемом стала исполнять «Спите, орлы боевые». Голос ее теперь звучал стальными нотами, улыбка скрылась, лицо похолодело, брови сдвинулись в трагические линии.

Атмосфера зала все больше и больше накалялась. Аплодисменты гремели неуемными взрывами. Вызовам не было конца.

В антракте очарованные заключенные мнениями не обменивались: тут уж не до слов, только заглядывали один другому в глаза и гоготали. Весь зал был влюблен в артистку насмерть. Обаяние ошеломляющего искусства петь и внешняя красота Марии Заволжской царили над толпой.

Казалось, психика, злая воля заключенных, сразу перестроилась: все обмякли, почувствовали себя настоящими людьми, готовыми на труд, на подвиг. Бывшие враги пожимали друг другу руки, делились последней махоркой.

Артистке поднесли букеты от администрации и заключенных.

– Речи, речи! Приветствия!.. Просим!

С разрешения начальства начались речи. Первым говорил крупный, похожий на Ваньку Графа, заключенец.

– Дорогая, многоценная, великая артистка! – забубнил он, как в трубу, от волненья заикаясь, глотая звуки. – Ты звездой явилась в нашу ночную тьму, ты осветила, как молнией, мрак души нашей, ты заставила тосковать и плакать наше обездоленное сердце. Привет тебе, привет тебе, младая дева, или, может быть, мадам, ароматный цветок полей!..

Он послал ей воздушный поцелуй, эффектно высморкался в шелковый платок и, весь потный, красный, как из бани, сел. Толпа, целиком присоединяясь к нему, неистово ревела.

Вторым говорил сухощавый, с звенящим тенористым голосом налетчик Сережа Прыгун, мужчина лет тридцати пяти, с воровскими быстрыми глазами. Он поправил галстук-бабочку, мотнул полуплешивой головой с выдавшимся, как нарост на дереве, затылком, пучеглазо напыжился и, двигая вверх-вниз рыжими хохлатыми бровями, разразился горячей речью:

– Ты вот какая женщина! Ты волшебница! Ты не подумай, что мы, жулики, воры, налетчики, не можем понять тебя. Мы тебя поняли и благодарим покорно. Я, например, плакал, можно сказать, ревел, как белуга на удочке, по случаю твоих песен. И поверь, товарищ Мария, мы не хулиганы, мы за добро платим добром! Теперь ты можешь жить на белом свете без опаски. – Он с размаху ударил себя в грудь и, потрясая руками, закричал: – Клянусь рыжим дьяволом, клянусь желтой черепахой, клянусь лапой старой ведьмы!.. Да все мы клянемся!

– Все, все! – повскакав, заорали с мест. – Все клянемся!!

– Клянемся тенью зеленого дракона, клянемся чертовой бабушкой и всем святым!!

– Клянемся! Все клянемся!!!

– С сего текущего момента тебя никто пальцем не пошевелит! Ежели вру, плюнь моему дедушке на лысину! Мы завтра же оповестим все дома заключения по всей России, Мы сейчас выдадим тебе мандат на право безопасного хождения в ночь-полночь… Ур-р-ра-а!!

– Ура! Ура!! Да здравствует Мария Заволжская!.. Спасибо! Благодарим!

– Мандат! Где мандат?

И трое заключенных, под водительством горящего светлым порывом налетчика Сережи Прыгуна, торжественно поднесли на алюминиевой тарелке лист бумаги с многими подписями и самодельною печатью, Сережа дрожащим голосом прочел:

– «Сие удостоверение выдано знаменитой артистке Марии Заволжской для беспрепятственного хождения по улицам, а также путешествия в вагонах, трамваях, автомобилях, пароходах и извозчиках по всему СССР сроком на пять лет. Кто ее обидит, тот последний подлец и хулиган; товарищеским судом смерть тому, где бы он ни был!»

Растроганная Мария Заволжская пожала всем депутатам руки, аккуратно сложила удостоверение и сунула его в серебряный чешуйчатый ридикюль.

– Благодарю вас, благодарю вас, друзья мои!..

Весь зал тоже был искренне растроган. Заключенные плотной толпой теснились возле сцены, наступая на пятки своего начальства.

У многих лица красны, глаза влажны, сердце горячо, ладони холодны.

– Просим, умоляем вновь посетить нас!..

Простившись с начальством и со всем залом, артистка оделась в богатую мантилью и, сопровождаемая кричавшей приветствия толпой, направилась к выходу. Тут ее ловко подхватили на руки и, как хрупкий драгоценнейший сосуд, бережно пронесли по коридору.

– Ура! Ура!.. До скорого свидания…

Мило улыбаясь и держась за шеи необычных поклонников своих – Сережи Прыгуна и Пашки Валета, – она сказала:

– Благодарю вас, граждане, за столь теплый прием. Памятную встречу с вами я вечно буду носить в своем сердце и в радости вспоминать вас…

– Ур-ра! ра-ра-ра!! Ур-ра-а-а!!!

И, лишь возвратясь домой, Мария Заволжская обнаружила пропажу своего ридикюля с пятью червонцами только что полученного гонорара, золотой пудреницей и носовым платком. Мария Заволжская больно, разочарованно скривила вдруг дрогнувшие губы. Она сделала движение, чтобы швырнуть охранную грамоту в топившийся камин, но тут же вспомнила, что мандат тоже был похищен. Тогда Мария Заволжская упала на диван и разразилась истерическим хохотом.

* * *

На другой день Амельку вызвали в канцелярию дома заключения.

– Емельян Схимников! Не желаешь ли в трудовую колонию попасть? Там будет пока человек полтораста таких, как ты. Мы тобой очень довольны. А местность там хорошая, и условия хорошие. Ну, как? – строго насупившись, спросил Амельку добряк – начальник дома.

Амелька от неожиданной радости едва передохнул:

– Согласен… Спасибо, гражданин начальник!.. Вполне согласен. Целиком и полностью.

Ну, вот, все вышло так, как писал ему Денис. Ах, светлый парень! Нужно сегодня же ему ответить.

Вместе с Амелькой отправлялось в колонию человек двадцать молодежи. У Амельки на сберегательной книжке двести два рубля, заработанных в мастерской дома заключения. Эти деньги, добытые Амелькой большим трудом, были для него священны. Он купит пиджачную пару, штиблеты, белье, пальтишко. Все будет новое, с иголочки! И сам Амелька станет новым… Ну, вот. Еще немного – и дверь железной клетки со скрипом распахнется для него в свободу, в жизнь.

* * *

К пароходной пристани с песнями шли малыши детского дома. Впереди, вслед за оркестром пожарников, – Емельян Кузьмич. Большая борода его полоскалась майским ветром, лицо сияло. По обе стороны его – оживленные, охваченные мечтой о дачной жизни, ребята с плакатами: «Миллионами детских рук поможем перестроить нашу страну», «Все для детей».

Марколавна шла с девочками. Сзади, на пяти подводах, имущество. На первом возу сидел Инженер Вошкин. Он шуточный начальник транспорта, С левого бока подвязан деревянный меч-кладенец, с правого – револьвер-пугач, подарок Марколавны; на животе, через шею, барабан; на зимней лихо заломленной шапке наискосок пришита красная лента – партизанский знак. Инженер Вошкин, сознавая всю ответственность своего служебного поста, видом важен, строг.

– Эй, товарищ!.. Голова – два уха… Чего слюни на клубок мотаешь?!! Погоняй, погоняй! – покрикивает он на возницу. – Стой, стой! Приехали… – И под звуки оркестра палит из пугача в шумный вешний воздух.

ЧАСТЬ 3. ТРУД

Владыкой мира будет труд.

1. СНОВА ВМЕСТЕ

Амелька открыл глаза, осмотрелся. Двадцать пять коек со спящими товарищами плотно стояли от стены к стене. Три широких окна с полукруглым верхом глядели в старинный барский парк. Потоки майского солнца освещали большую комнату с лепным потолком, люстрой елизаветинских времен и когда-то богатыми, сиреневого цвета, измызганными обоями. Хрусталь люстры играл под солнцем радугой.

«Паутина в углу, надо снять», – хозяйственно подумал Амелька, встал, распахнул все три окна и снова лег. В комнату хлынули волны освежающего воздуха, птичий гам, лай собак, легкий шелест молодой листвы.

Было девять часов утра, но сегодня праздник: можно полежать, подумать. Амелька стал вспоминать недавнее.

Вот он в канцелярии дома заключения. С ним двадцать два человека молодежи, сплошь из бывших беспризорных. Они, как и Амелька, по первому же зову согласились отбывать оставшийся срок высидки не здесь, а в трудовой колонии. Начальник дома заключения растроганно говорит им напутственную речь о будущем труде на воле, о том, что они должны заработать квалификацию знающего честного рабочего.

Молодежь слушает внимательно, но не верит ушам своим. «А нет ли тут какого подвоха? Как бы не законопатили на Сахалин? И с чего это вдруг такая милость?» Но вот им выдали заработанные ими в тюремных мастерских деньги, выдали документы, стоимость железнодорожного билета до коммуны и сказали: «До свиданья».

В странном полусне ребята без конвоя выходили из врат тюрьмы. «Ну, тут-то обязательно задержат», – мелькнуло у Амельки. Однако вооруженные привратники по-веселому, молодецки подмигнули им: «Счастливый путь!» Бывшие заключенцы отошли несколько шагов, оглянулись на серую громаду холодных стен и, как впервые выпущенные из хлева телята по весне, принялись скакать, прыгать, швырять вверх шапки. Потом, в сущности малознакомые, чужие, они бросились друг другу на шеи:

– Ребята, воля! Заправдышняя!.. Хряй, не стой!

Все это Амелька вспоминал с умилением.

Во втором детском доме, куда Амелька направился на поиски Инженера Вошкина, ему сообщили: «Ищи ветра в поле – уехали». Амелька записал адрес мальчонки. Столь знакомый Амельке город показался ему новым, неузнаваемым, приятным. Все в его глазах получило теперь иное, глубокое содержание. Механизм шумного города работал осмысленно, целесообразно. Грохотали трамваи, мчались автомобили, надсадно везли поклажу лошади, спешил работящий люд, бежали с газетами крикливые мальчишки, на углах девочки продавали букеты полевых цветов, в парке жадно пищали из гнезд еще не оперившиеся грачата… Так вот он, деловой каменный город, да жизни которого Амельке не было раньше никакого дела!.. Вольный, умудренный тяжелыми переживаниями, парень теперь весь светился изнутри: ликующее чувство свободы мешало ему дышать.

В каком-то водовороте нового мироощущения, похожего на волшебный сон, парень купил за пятак букет цветов, стал с первобытной, опьяняющей жадностью вдыхать их аромат, целовать лепестки желтых лилий, жасминов и фиалок. Но вдруг он вспомнил мать. Ноги его ослабели, букет поник: фиалки, лилии, жасмин. А что на могиле его матери? Поганые грибы, крапива?.. Меж тем солнце катило в небе, как на тройке. Надо поспеть к вечернему поезду, надо хоть немножко приодеться. Ну, ладно, когда-нибудь… Когда-нибудь после он разыщет могилу незабвенной Настасьи Куприяновны, он украсит ее цветами, вздохами, мольбой… Прощай, прощай, матка!

Припоминая это, Амелька порывисто, взахлеб вздохнул, окинул взором все еще спящих своих товарищей, разбросанные по паркету вонючие портянки, сапоги, окурки и подумал: «Прошлого не вернешь… Надо глядеть в будущее».

«В будущее?» – поймал себя Амелька и придирчиво улыбнулся. Он вспомнил свой давнишний спор возле мельницы с комсомольцем. Тот через настоящее звал к будущему. Амелька же издевательски доказывал, что будущего нет, что будущее нужно дуракам.

У Амельки вдруг вспыхнули уши: он вслух сказал себе: «Башка телячья, осел», – и со злобой, по привычке, сплюнул на паркет.

Нить мыслей Амельки оборвалась. В дверях стоял освещенный солнцем парень в розовой рубахе, брюках, картузе. Парень потоптался, кашлянул. Амелька воззрился на него. Парень кашлянул погромче. Тогда Амелька вихрем к парню:

– Филька! Филька!.. Ты?..

Спящие подняли головы. На дворе ударили в железную доску к чаю.

– Долго дрыхнете, – по-господски, – окрепшим голосом сказал Филька, утираясь рубахой после Амелькиных губастых поцелуев.

Чай пили в большом новом бараке-столовой. Простые, на козлинах, без скатертей, столы. Голые, струганые стены убраны еловыми гирляндами, портретами вождей. Прислуживали три дежурных девушки и парень. Филька шепнул Амельке:

– Сегодня у нас в станице праздник. Приходи. Только своих не приглашай. Мужики против вас зубы точат.

После чая Амелька показывал приятелю все заведения коммуны, водил из мастерской в мастерскую, с жадностью слушал рассказы Фильки, сам рассказывал. Амелька льнул к другу всей душой, открыто и любовно. Филька же держал себя с выжидательным холодком, в сторонке.

– Что ж, думаешь по-честному зажить?

– Безусловно.

– А все-таки любопытно было под баржей, весело… – уголками мужицких думающих глаз посматривал Филька на бывшего приятеля. – Один Вошкин чего стоит.

– Веселость та самая гнилая, – почувствовав Филькину настороженность, ответил Амелька, – веселость вот она, здесь, в труде. Вот в этом цехе я работаю. Я – столяр.

– Я – плотник, – сказал Филька. – Эти мастерские мы рубили, с Дизинтёром.

– Вот видишь, пока десять верстаков, еще двадцать пришлют. Тут вот есть и мои табуретки. Моей выработки. Я и маляр.

Он отворил дверь в другое отделение мастерской, до потолка набитое новой, окрашенной в белый цвет, мебелью.

– Взяли подряд оборудовать больницу в совхозе. Это – операционные столы. Это – тумбочки к кроватям. Людям – польза. В сердце – хорошо. А ты как?

– Ничего, живу.

День праздничный. Мастерские пустовали. Филька спросил:

– Очень хорошие у вас девушки есть. Кто такие?

– Да такие ж, как и мы с тобой были. Бывшие воровки больше. Гулящие. Есть и по-мокрому. Только не по своей воле, а хахали, ворье под обух подводили их.

– Ты наших станичных девок посмотри: вот девки!

– Знаю. Которая перестрадала, та лучше в жизни. Душевные страданья – как огонь. Либо всего человека спалит – тогда аминь, либо скверноту одну: тогда думы другие зарождаются. Человек в большую совесть вступает. А ваши девки что?.. Видимость одна.

– Ну, не скажи. Ежели тебе Наташу показать…

– Кто такая?

– Так, девушка одна. В учебу собирается. А я уговариваю ее на земле сидеть.

– На земле крот сидит. Поэтому ему глаз не дадено, темный. А ей, может, желательно соколицей над землей летать.

– В городу спакостится, крылья сломит.

– Пусть, пусть. Новые вырастут. Ты гляди на наших девушек, потолкуй-ка с ними. Ого!.. А кто они?

Филька теперь посматривал на приятеля с робостью и любопытством.

– Пошто ты такой умный? Откудова это? – завистливо спросил Филька.

– Поживи с мое… – И Амелька самодовольно плюнул, внутренне ликуя и любуясь самим собой. В станице густо загудел колокол.

– К «Достойне». – Филька снял картуз с лакированным козырьком и стал креститься.

– Веришь?

– Верю.

Амелька молча улыбнулся.

2. ПРАЗДНИЧЕК

После обеда, не сказавшись товарищам, Амелька пошел в станицу проведать приятеля. Кругом зеленели всходы; солнце стояло высоко; весенними цветами были схлестнуты луга; большое стадо паслось в приволье: пастух-подросток в длинном рваном балахоне дудел в рожок. Амелька шел и улыбался, всему радовался, все благословлял: вот он, легкий ветерок; вот жаворонок вьется; стая бабочек порхает над цветами, а у него, между прочим, в кармане тикают часы; начищенные сапоги чуть-чуть скрипят; пиджачок, галстук, все такое. А всего удивительней, всего радостней для Амельки – воля. Встал, пошел. Ни тебе часовых с ружьем, ни тебе ненавистных стен тюрьмы. Но ведь Амелька

– правонарушитель, ведь он далеко еще не отбыл положенного срока? Хотя он прожил в трудовой коммуне две недели, а все еще не может освоиться с новым режимом полного доверия. Выйдет за бывшие барские ворота, и вот как тянет оглянуться. И мерещится враждебный строгий окрик: «Стой! Стрелять буду!» – Но все молчит. По земле он ступает хозяйской ногой, уверенно и бодро, Что ж! Значит, Амелька в самом деле человеком стал?

– Всенепременно, между прочим…

На лугу, возле церковной ограды, гуляла молодежь. На штабеле старых бревен – девушки в коротких платьях, многие стрижены по-модному. Возле каждой – парень в пиджаке и при калошах. Щелкали семечки, шутили, обнимались. Немножко, для приличия, девушки повизгивали. А на лугу шел русский пляс. Подвыпивший курносый гармонист обливался потом. Плясуны рыли каблуками землю. Чуть поодаль стояла группа негостеприимно встреченных Амелькиных товарищей. Они одеты чисто, и вид у них скромный, но крестьяне – молодежь и мужики – относились к ним задирчиво. Танцующие парни, делая возле них круг, норовили как бы невзначай плюнуть в их сторону, расхохотаться или охально прокричать: «Берегите, братцы, кошельки: шпана пришла!»

А с бревен летело озорное:

– Где, где, где?

– Да вот, нешто не видите? Манька, не хошь ли станцевать вон с ним! Он те сережки-то золотые, чихнуть не успеешь, срежет.

– Они чистяки… Городские… Пролетарь… А драться, товарищи, можете?

– А попробуй, плюнь им в рот…

– Ни черта!.. Только оботрутся.

И все это покрывалось грубым хохотом. Земля горела под ногами оскорбленных коммунаров, но они, с трудом сдерживая себя, молчали.

Только Амелька, тяжело дыша, сказал:

– Товарищи! При чем тут такое ненавистничество? И вы и мы – трудящиеся. В чем дело?

– Не пялься! – крикнул гармонист. – Жаль гармонь ломать, а то я те по маковке-то хлобыснул бы!

– Глупо, – сказал Амелька, и подбородок его дрогнул. – Гармонь дана, чтобы играть, а голова – чтоб думать.

– Ха-ха. Думать?.. Да у тебя, наверно, в башке-то вшей с три короба. Эх ты, камуна-матушка!.. Губошлеп!

– Вот что, ребята, господа камунщики, – подошел беспоясый пьяный мужик с разбитым носом. – Вы утекайте, пока мы не напились. А то ноги из спины новыдернем… Жулики, лешегоны…

Амелька разыскал Фильку в избе-читальне.

– Пойдем в гости к бывшему хозяину моему. Я с ним помирился, – сказал Филька.

Изба дяди Тимофея – дым коромыслом, как трактир в базар. Долгобородый хозяин был под большим «турахом», но все же сразу увидел вошедших:

– А, Филиппушка, Филипп!.. И с барином… Залазь, залазь… Эй, девки, пива!.. Потому, чье мы пьем? Свое или советское? Врешь, свое. Ничего не отдадим… Шалишь… Так ли, гостеньки?

– Так… Справедливо, так… – поддакивали захмелевшие мужики,

– Заруби на носу, заруби на носу… Эй, Филька! – заорал хозяин и погрозил крепким кулаком. – Ты хоть и умный, а по самое это место дурак. Наташка! Батьку с маткой чтишь?

– Отстань, батюшка.

– Чти отца твоего и матерь твою, и благо ти будет… Поняла? А книжицы твои тьфу, тьфу, тьфу! У меня вот где книга! – хлопнул он себя в лоб ладонью. – Тут тебе весь закон… Да у меня встарь восемь троек ямщину гоняли. Да у меня товаров на пять тыщ было… Да я кредит у купцов на десять тыщ имел!.. А теперь я что? Где купцы? Где тройки?.. – Он скосоротился, взмотнул бородой и заплакал, роняя слезы в стакан с вином. – Убивать надо этих самых ученых!.. В землю на сажень втоптать… Что они, сволочи, наделали… Россию взбаламутили… Знаю я их, сволочей!.. Еще в девятьсот пятом годе… – Достукались, достукались, дьяволы, довели Россию до ручки… И бог-то батюшка на землю нашу очи закрыл: «Ах, без меня желаете? Живите». Вот и живем, вот и маемся. В безумии, в злобе, в лихоимстве. Суета сует это, гибель всему, скончание. Внемлите, языцы, что сказал господь!.. – Он опять погрозил кулаком и, подавившись слюной и слезами, закашлялся.

– Это верно, это верно, – откликнулся Дизинтёр, говоривший с Амелькой. – В злобе нет спасенья, добром надо. Против злобы – ласку, огонь водой туши.

– Мила-а-й!.. – расчувствовался хозяин и полез целоваться с Дизинтёром. Молодая бородка и полуседая бородища сплелись в одно, губы влипли в губы. – Катюха! Добер парень. Хороводь… Лапай парня в мужики себе. Свадьбу справим. Пока не разорили. Отбирай, отбирай, дьяволы!! Ха-ха… Иди, говорят, к ним в артель, в бедняцкую… Да что мне в ихней артели делать? Тьфу! А вот варганизуй артель из богатеев…

– Из богатеев?.. – неожиданно взъерошился Филька.

– Молчок, старичок? – стукнул в стол хозяин. Тарелки подпрыгнули; соленый груздь, как лягушонок, скакнул на стол. – Нет, шалишь! С беднотой нам не по пути. Бедняк – завистливый, жадный. Да будь он трижды через нитку проклят… ежели я с ним… А вот! Л много имею и много трачу. Мне не жаль. А бедняку жаль. Он мне будет в рот глядеть, а чуть что – и за бороду сгребет. А я, православные, вот как: ежели праздник – гуляй! Ежели дочек выдавать – ух ты… Неделю пировать… Хозяйка!.. Где гусь? Тащи из печки гуся.

– Съели…

– Имай другого!.. Имай сразу трех… Филька, Григорий!.. Имай!.. Жарь!.. Становь на стол!.. – Он зашатался по избе и, задыхаясь, упал на кровать.

Гости, человек двадцать, шумно орали, плакали, чокались, пили, орошая скатерть пивом, вином, слезами. Занятые гульбой и обалделые, вряд ли они слышали, что говорил хозяин. Но Амелька слышал. Он сидел возле печки вместе с Филькой, Дизинтёром и Наташей. Катерина охорашивалась перед зеркалом, собиралась уходить.

– Мне очень даже не нравится все это ихнее пьянство. Необразованность, – жеманясь перед Амелькой, сказала Наташа. – Выкушайте стопочку винца.

– Будемте напредки знакомы. – И Амелька, тоже не без жеманства, выпил. – К нам приходите гулять. У нас думают кино установить, сеанцы будут. Кроме сего, – духовой оркестр. А также невзадолго театр. Можете записаться в наш драмкружок.

– Нет, записаться нам нельзя. Тятенька будет против. Да знаете что? Ведь я к осени в город, в учебу…

– Советую вполне, – сказал Амелька, чувствуя, как от стакашка водки потекла истома от плеч к локтям.

Катерина положила на лоб храпевшего отца мокрую тряпку. Старик вскочил, сбросил тряпку, сорвал с гвоздя ключ:

– Думаешь, пьян? Ни в одном Глазе, – и, хватаясь за стены, загремел вниз по лестнице.

На нос Амельки упал с потолка таракан. Амелька аккуратно снял его и притоптал ногой.

– Тятенька не дозволяет выводить тараканов, – оправляя на груди брошку, сказала Наташа. – Он душевную чистоту блюдет, а пакость в избе терпит. Говорит, что убивать таракана – грех.

– Полный предрассудок, – подбоченился Амелька и покрутил рыжеватенькие свои усики. – А ваш тятенька – довольно черносотенная личность. Паразит изрядный, извиняюсь…

В это время ввалился хозяин, В каждой руке, меж пальцев, по четыре бутылки городского вина, в зубах ключ от лавки.

– Гуляй! – крикнул он. – Проствейн, рябиновка, мадера. Барин! Камунщик! Пьешь? Нет? – Он с силой подтащил Амельку за рукав к столу, налил стакан. – Пей, чертово семя, гостем будешь. Ну, что вы там, подлецы, делаете в своем монастыре! Воровству, что ли, обучаетесь да разбою? Ха-ха-ха!

– Это ты, старичок, напрасно.

– А что же? Деньги, что ли, вырабатываете фальшивые? Ох, жулик… По роже вижу, что жулик… – Старик по-сильному обнял его и поцеловал в маковку. – Не сердись, пей, редко ходишь. Раз я гуляю, все должны гулять… Потому, знаешь, я кто?

– Знаю. Только не скажу. Впоследствии времени скажу А вот приходи к нам, посмотри, что мы делаем. Машины, жнейки есть у тебя? Ремонту требуют? Привози. Дешево возьмем.

– О-о? – изумился хозяин и, нажав на плечи Амельки, усадил за стол. – А там не зарежут меня?

– Пошто тебя резать? Ежели на говядину – стар. В колбасу да в сосиски ежели пустить, жиру в тебе мало, кость одна.

Гостям остроумие понравилось. Гости рассмеялись.

Хозяин схватил бутылку, налил:

– Пей! Редко ходишь… Амелька отодвинул стаканчик:

– Больше ша! Ни в рот ногой…

– Пей, чего ты! Начальства своего, что ли, опасаешься?..

– У нас нет начальства. Мы – сами себе начальство, – с гордостью сказал Амелька и оглянулся на Наташу с Филькой.

– То есть как это «нет начальства»? – разинул хозяин рот и насмешливо уставился в лицо Амельке. – То есть как это – вы сами себе начальство? Так вы кто же, мерзавцы, не говоря худого слова, в таком разе будете?..

– Мы – люди.

– Ах, люди? – враз вскричала вся застолица. – Они, братцы, люди, а мы скоты?! Слыхали! Почему же это у нас есть начальство, а у вас нет?

– По тому по самому, что вы врозь живете, всяк в свое, а мы коммуной.

– Ах, коммуной? – ощерился хозяин. – Так, так, так… Мирсите. Наташка! Катька! Ежели в камуну хоть шаг шагнете, башки отвинчу и в бельма брошу…

– У нас, товарищи, кооператив хороший со временем будет… Просим милости.

– Каперати-ив?! – И хозяин затеребил свою бороду. – Проворуетесь, дьяволы, проворуетесь.

Амелька с язвинкой прищурился на него, по-холодному сказал:

– Воровать у самих себя вряд ли будем, а вот что касаемо тебя с твоей лавкой, то в трубу пустим… Фють! Тилим-бом! – и выразительно взвинтил рукою вверх.

Хозяин опять открыл рот и, дыша перегаром Амельке в нос, сидел так несколько секунд. Глаза его круглились, как два мыльных пузыря, готовых лопнуть.

– Так, так, таа-к, – сказал он. – В таком разе вот бог, вот порог, а вот окошко, можешь выпрыгнуть, пока я те бутылкой темя не прошиб… Вон! – Он с такой яростью схватился за бутылку темного стекла, что Амелька, не на шутку испугавшись, встал и поспешно вышел. Хозяин орал вслед:

– Наташка!.. Катька! Досмотри… Как бы хомут в сенях не спер… али курицу.

За Амелькой выскочил и Филька.

* * *

Поздно ночью гурьба пьяных парней с двумя гармошками вплотную подошла к зданиям коммуны, уселась на пригорке и подняла невообразимый гвалт со свистом, выстрелами, всероссийской матерщиной.

– Выходи, сукины дети, выходи: мы вам потроха выпустим.

– Эй, шпана! Острожники!.. Прочь с нашей земли! Все ваше жительство в дым пустим.

Пашка Мыслин зарядил ружье и дунул дробью прямо в дом.

– Пали еще!.. Стреляй! Стреляй!

Пашка дунул еще три раза. В доме зажглись огни. Сторож засвистал в свисток. Парни ржали лошадиным хохотом; гармошки осатанело скулили. Гуляки, сломав запертые ворота, с разбойным гиком ворвались во двор: