Текст книги "Странники"

Автор книги: Вячеслав Шишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

8. ВОЛШЕБНЫЕ ЯИЧКИ

Однажды перед ужином ждали вновь прибывающего этапа, а две большие партии здешних заключенных должны гулять отсюда в новое место заключения. Соответствующие списки еще накануне были вывешены по камерам и коридорам. Из камеры, где сидел Амелька, уходили в другой город двенадцать человек.

Вечерний чай окончился. Полежать негде. На полу – строго воспрещается. Заключенные слонялись из угла в угол, играли в шашки, портняжили, резались по темным углам в карты.

Брезжили зимние сумерки. Свету еще не давали: должно быть, шалило электричество. Человек пять молодежи сидели за столом с книжками, бумагой, карандашами и нетерпеливо поглядывали на лампочку вверху – скоро ли загорится. Они работали по «культурной части»: один пишет пьесу, другой – очередную статью для стенной газеты, третий заполняет свой альбом «блатными» стихами.

Амелька одиноко торчал, как сыч, в уголке у печки. Сидя на скамейке, он вдвое перегнулся, обхватил руками колени и понурил голову. В камере холодно, и отвратительный был запах. Амелька ежился, думал, тосковал. Вспоминалось многое, грязное и светлое, голод и обжорство, собственная трусость, подлость и геройские подвиги на защиту человека. Да, да, думалось о многом. Но когда нить воспоминаний подводила его к последнему моменту жизни на свободе, Амелька хватался за сердце, охал. Призрак матери неспешно проплывал мимо него и быстро таял. Амелька вполголоса затягивал песню. Ничего не выходило. Бросал, сердито сплевывал.

Наискосок, с угла на угол, давным-давно размеренно шагает Ванька Граф, Шаги его грузны, взгляд растерянный. Губы что-то шепчут, как бы отсчитывая каждый шаг. Он, наверно, прошел уже верст пять, а все еще ходит, ходит. Амелька угадывает, что на душе Ваньки Графа тоже неблагополучно.

Как бы почувствовав следящий за ним Амелькин взгляд, Ванька Граф стал возле парня и спросил:

– Хочешь яичко съесть?

– А какое, крутое или всмятку?

– Жидкое.

– Жидкое я не уважаю…

– Хряй за мной, – через силу ухмыльнулся Ванька Граф и подвел его к стоявшей в углу, возле поднятой койки, большой своей корзине, Развязал, открыл, вынул яйцо.

– Принеси полстакана воды.

– Зачем?

– Не спорь.

Амелька принес. Ванька Граф осторожно расколупал булавкой скорлупу, все содержимое яйца вылил в стакан, разболтал карандашом и подал Амельке:

– Пей половину.

Амелька выпил, замотал головой, прикрикнул и с удивлением сказал:

– Водка!

– Эту передачу со спиртом приносит мне Надька, последняя маруха моя. – Он помолчал и спросил Амельку: – А ты за что влип? По какой статье? – Ванька Граф хотел спросить об этом Амельку при первой встрече, Но нарочно оттянул вопрос: парень показался ему в то время больным и жалким.

Амелька подумал, вздохнул и отвернулся.

– Я, понимаешь, вожаком был под баржей… Ну и…

– Так, так… По мокрушке, что ли? Амелька часто замигал, пофыркал носом и потупился.

Дали свет. Ванька Граф пододвинул ногой скамью:

– Садись. Хочешь еще волшебное яичко съесть? Съели по другому. Спирт был крепок. Амелька сморщился, забодал головой и вытер губы.

– Ну, цыплята в яичках ничего себе, подходящие, – сказал он.

– Маруха моя, Надька, десяток этой гари прислала, – уныло проговорил Ванька Граф. – В них бутылка спирту. Газовать можно. Мне и писульки она присылает в папиросах, в мундштуках, а бритву «жилет» – в соленом огурце… Вообще, моя алюрка – жох! Например, вот в этой бумаге был завернут хлеб. – Ванька Граф порылся в корзине и вытащил кусок синей толстой бумаги – На можешь прочесть?

Амелька, напрягая зрение, тщетно водил носом по бумаге:

– Нет, ни хрена не вижу.

– А глазом и не усмотришь Ты пощупай пальцем: булавкой наколы сделаны, буковки. И пишет мне Надька, что приятель мой Иван He-спи третьего дня вышку получил… На луну отправили…

Амелька вздрогнул, схватил Ваньку Графа за руку.

– Иван He-спи?! В расход выведен? Да ну?..

– А ты знавал его?

Знал. Задрыга, душегуб…

– Врешь, врешь… Иван He-спи – громила добрый

– Тьфу! – свирепо плюнул Амелька,

– Чем же он тебя?.. Ну-ка…

Амелька не ответил Он весь дрожал внутренним темным ликованьем: вот и хорошо, пусть будет казнь бандита местью за смерть Амелькиной матери. Осиновый в душу кол ему!

После ужина загустели шум, гвалт, перебранка. От темного угла, где дулись при огарке в карты, кричали:

– Грахв, грахв!.. Эй, Ванька! Наматывай в «стирки» мылиться!

Но Ваньке Графу не до карт: взглянул туда, ни слова. Вино не развеселило его, грустил,

– А знаешь, кто мне съестное, сладости, табак приносит?

– Кто? – безучастно спросил Амелька.

– Мать… Да, мать родная.

Слово «мать» Ванька Граф произнес с такой любовью, с таким благоговением, что захмелевший Амелька, взглянув товарищу в глаза, удивленно откачнулся от него и просиял весь.

– Прислуга, прачка… Вот кто моя мать, – тихо, отрывисто говорил Ванька Граф.

Багрово-красное, неприятное лицо его, обрамленное на подбородке редкой рыжей шерстью, становилось скорбным, вдумчивым; низкий лоб бороздили морщины житейских волнений; приплюснутый нос жалостливо пофыркивал, потел.

– Да, мать, старуха. Во всем свете одна она прощала мне все мои преступления. Никогда не отворачивалась от меня, не корила… Только плакала, жалела меня… предупреждала об опасности… кормила. Ванька Граф говорил медленно, с трудом, с внутренней болью. – Из последних сил тянула меня к учению. Не пошло впрок. Раз споткнулся. Снюхался с уркаганами. А как сбился с пути, заблудился. Не мог на дорогу выйти, на прямую. Затянуло болото, приключения, ухарство. Без дела стало тягостно, Хряешь по улицам, места не найдешь.

Голос Ваньки Графа сделался крепче, и сам он взбодрился чуть.

– Только при шухере оживаешь. На деле и после дела оживаешь. Жизнь расцветает. А потом засыплешься, поймают. Так вот и идет. Свобода, дело, кича, снова свобода, снова кича – тюрьма. Да, да. А мать… Эх, матка, матка!.. Страдает за меня, глаза от слез не просыхают, слепнет. А я не могу отстать. Понимаешь? Душа гниет. Варнак я, большой злодей…

Долго рассказывал про мать, про детство, про свои погромные дела. В его повествовании не было теперь мрачной хвастливости, которую он всегда проявлял в разговорах со своими, со шпаной. Теперь он говорил задушевно, просто, искренне, как бы рассуждая сам с собой в минуты горестного покаяния. Наконец, тяжело передохнув, спросил Амельку:

– А у тебя мать жива?

– Была жива. Недавно кончилась, – продрожал голосом Амелька.

С минуту помолчали, Амелька кряхтел.

– Ты мне люб. Хороший ты, – сказал Ванька Граф. – Сармаку хочешь?

– У меня маленько есть… Ну, дай. Граф подал ему бумажку в три червонца.

– На тебе три червячка. Я сармаком не дорожу. Амелька молча взял деньги, сунул в «квартиру», в карман штанов, завязал карман бечевкой.

– А вот нет ли у тебя «марафеты» понюшки две? – спросил он Ваньку Графа.

Тот испытующе посмотрел на него потемневшими серыми глазами, сказал:

– Брось, браток. Не дело это. Брось.

– Скучно очень. Тоскливо. Места не найду… – отвернулся Амелька, опустил голову и отер рукавом глаза.

По коридору зашагали люди; в камере шум и крик взыграли пуще:

– Этап, этап идет!!

Надзиратель в синей форме, – рыжие усы вразлет, у пояса наган, – входя в камеру, скомандовал:

– Приготовься на этап! Москва, Ростов-Дон, Кавказ! Соловьев, Миколадзе, Петров, Миронов, он же Копейкин, Морозов, Арбузиков, Мура-Хаджи-Оглы, Логинов, он же Степанов, он же Чуднов!..

И камера сразу – как разрытый муравейник. Приготовленья, сборы, проводы. Быстро, в пять минут. Со всех сторон, как град, просьбы писать, порученья, пожеланья, ругань:

– Желаем освободиться!

– Спасибо!

– Пишите!

– Копчику поклон!

–… узнай… вследствие приговора…

–… хабала…

– Дурак…

– Сволочи!..

Окрик, резкий свисток, и – шагом марш – але.

Оставшихся, в том числе и Ваньку Графа с Амелькой, временно переводят в другую, менее просторную камеру, с нарами вместо коек и с «парашей», А сюда втискивают свежую «блатную рать», пересылаемых этапным порядком новичков. Их много. Теснота, негде разместиться. Человек десять из них вселяют в новую камеру Амельки. Все с гиком, с зуботычинами спешат занять нары.

Вскоре команда – спать. Мало-помалу наступает шершавая, в бреде, в стонах тишина.

Через окно голубоватым косяком падает на пол отблеск сильных электрических огней внутреннего дворика, за окном – мороз и воля.

9. ВАНЬКА ГРАФ УЗНАН

Ночью, в новой камере, подвыпивший Амелька несколько раз просыпался. Откроет глаза – спит или не спит – не знает. Возле него двое каких-то незнакомых молодцов. Амелька замычит, сплюнется. Молодцы быстро исчезают. Должно быть, сон. Под потолком мутнеет свет лампочки. Сумрак, похрапыванье, бред. Да, сон.

Сосед Амельки – неизвестный старикашка в трепаных штиблетах и с крестом на оголенной груди, ворочается, скребет бока, во сне ловит под рубахой паразитов. Амельке это противно, он чувствует укусы: то здесь, то там, по почесаться лень… Уснуть бы, забыться бы от жизни… И вновь открывает усталые глаза. Те же два парня, один – и клетчатой рубахе, другой – в синей старой блузе, оба беспоясые, быстро плывут мимо него скользящей, как привидения, походкой. Амелька поглядел им вслед и сразу же уснул.

Утром Амелька пробудился рано. Завязанный карман в штанах был вырезан, клеенчатый бумажник с деньгами исчез, Ванька Граф спал от Амельки на четвертом месте. Амелька не стал его будить, а подозвал старосту по камере – Федьку Оплетая.

– У меня ночью помыли деньги…

– Кто помыл? – деловито и строго спросил Федька Оплетай. У него отвратительное кривоглазое рябое лицо, заячья, надвое рассеченная, безусая губа. – Кто помыл?

– Вон те двое, – указал Амелька на лежавших у противоположной стены парней.

– А ты наверно знаешь, что они помыли? Понапрасну не сбреши. А то взбучку получишь.

– Они! Я ж видел, – зашумел Амелька. Почти вся камера проснулась (хотя звонка еще не давали), вслушивалась в разговор. – Они всю ночь матузились возле меня…

– А ты чего ж зевал? Что ж я поделаю? Твои деньги ведь не мечены.

– Слушай, – тихо позвал его Амелька, – подойди-ка… Я тебя как товарища прошу. Поговори с ними по-хорошему… Меня скоро в чужой город повезут. А деньги у меня последние. На воле никого нет у меня… Взять неоткуда… Поди поговори.

В это время кашлянул и потянулся на нарах Ванька Граф.

– Ну что ж, – сказал Федька Оплетай, мигая целым, напряженно вытаращенным глазом. – Поговорить, конечно, можно…

И те двое парней, в клетчатой рубахе и синей блузе, лежали рядом, усмехались, посматривая то на кривого старосту, то на ограбленного Амельку.

– Вот, ребята, – подошел к ним Федька Оплетай и заговорил громко, чтоб слушала вся камера. – Вы оба новенькие. На вас заявленье есть, будто вы «кожу с сарой» помыли вон у него…

Оба парня, как ваньки-встаньки, сразу приподнялись на нарах и угрожающе крикнули Амельке:

– Мы?! – Голоса у них сиплые, головы встрепанные и какие-то бульдожьи, пучеглазые, похожие одно на другое, лица. – А ты видел, что мы помыли?

– Да, видел, – приподнялся и Амелька на локте. – Вы возле меня все трепались…

Тогда оба парня враз, перебивая друг друга, загалдели:

– Э-э, браток. Что ж, пройти мимо тебя нельзя?

– Если б видел, не отдал бы… Дурак!

– А теперь можно что хочешь петь… Возле них образовалась толпа шпаны. Большинство новичков, прибывших вчера этапников.

– А вот за то, что перед всей камерой мараешь нас, – все еще лежа на нарах, крикнул через толпу парень в синей блузе, – так знай, молодец, это тебе даром не пройдет! Не-ет, браток, нет!..

В этот миг, медленно, слегка согнувшись, втянув голову в плечи и раздвигая, как таран, толпу, подошел к ним Ванька Граф.

– А ну, ребята, отдавайте сару, – холодным, спокойным голосом предложил он им.

Те на него, оба враз, друг другу вперебой:

– А ты чего, плешивый дурак, впутываешься в чужое дело?! В переплете не был?

– Тебя не тронули, ну и засохни!..

– Отдайте сару, – крепче сказал Ванька Граф.

Толпа сдвинулась плотнее. Звериное любопытство, сладострастное ожидание скандальчика засверкало у всех в мятых, не умытых еще, гноящихся глазах. Амелька побледнел. Он испугался за нового своего друга А что, как эти чужаки всем стадом кинутся на Графа и убьют его?

– Отдайте добром сару… Это говорю я, Ванька Граф…

Тогда те двое, видя поддержку в толпе своих, стали бить неожиданного заступника обидными словцами:

– Граф… Эка невидаль – граф… А я вот – царь…

– А я – король!.. А может, и хуже…

И толпа угрожающе насмешливо взъярилась:

– Мы тоже валеты да князья. Много таких графов да баронов… Слон ты!.. Не твое дело, и не суйся… А то пятки к затылку подведем!

Глаза великана налились кровью. Он по-львиному шагнул к нарам, схватил за ногу сначала одного, потом другого парня и по очереди швырнул в угол. Он швырял их без натуги, с легкостью, как щенков за хвост.

Толпа еще не успела опомниться, а Ванька Граф, пиная ногой в бока, в зад, в морду валявшихся парней, хрипел:

– Убью!.. Гады… Отдайте деньги… Толпа с рычаньем бросилась к нему:

– Не трог наших!! Ребята, бери на шарап! Катай его!

Граф резко обернулся к толпе, встал перед ней скалой и разинул свою львиную, страшную пасть:

– Ша!! Не подходи… Покалечу!.. – Он справа налево взмахнул кулаками, будто стальной косой, и народ, как трава, пластом повалился на пол. Кипящее настроение толпы сразу упало до нуля.

– Отдайте, отдайте деньги, – раздались торопливые выкрики шарахнувшейся кто куда шпаны. – Это верно, он – Ванька Граф… Мы его по Москве знаем. По Питеру… Он налетчик, он свой, «свой в доску».

Тогда парень в синей рубахе, с разбитым в кровь лицом, кинул Амелькин бумажник к ногам Ваньки Графа:

– На, подавись! Сказал бы по-хорошему… А то – нет… На драку лезет. Мы же здесь внове!..

Ванька Граф ушел.

Парень поднялся с полу, наскоро вытер рукавом окровавленное лицо, с ехидным презреньем по адресу ушедшего сказал толпе:

– Ха-ха! Налётчик, сволочь. Это ж идиот! Псих! Все налетчики идиоты, сплошная дурость. Стопорит человека: «Руки вверх!» – жизнью своей рискует, а ради чего? Да он и сам, дурак, не знает. Да, может, у фрайера всего три копейки в кармане. Тьфу! Идиот, вот кто ваш Ванька Граф.

Остывшая блатная шатия поддерживала пострадавшего вора таящимся смешком и хохотком, однако с опасением оглядываясь в сторону ушедшего верзилы.

– Налетчик… – с язвинкой, чтоб не обидеть вора, говорила толпа. – Тоже специальность. Всякий обормот может быть налетчиком. Ха! Трудное дело… Взял шпалер в руки, вот тебе и налетчик.

Ванька Граф умывался в уголке. Его прохватывала нервная дрожь. Сплевывая, он бубнил соседу:

– Только руки о сукина сына опоганил… Карманник… Тьфу! Разве это человек? Тоже, подумаешь, занятие… У баб носовые платки таскать. Только дурак на это способен… Это не люди, а мразь!.. Да ни один уважающий себя налетчик сроду не унизится до того, чтоб пойти на воровство. А он, мерзавец, у своего же хотел «отначку» сделать.

Так кукушка и петух, утверждая обратный смысл басни Крылова, заглазно порочили друг друга.

По коридорам затренькали звонки. Пришла утренняя проверка.

10. ДЕЛУ – ВРЕМЯ, ПОТЕХЕ – ЧАС

Сегодня погода скверная: мороз, метель. Лишенных свободы на внешнюю работу не погнали.

Амельку, согласно его просьбе, потребовали в «ликбез». Он неплохо умел читать-писать, но нарочно прикинулся безграмотным. Ну что ж… Поваляет дурака, потом, глядишь, проберется в культкомиссию, в актеры, либо как… Ну, хоть сцену подметать. А там – два дня высидки считают за три. Вот и хорошо.

Ликбез – светлая теплая комната. Она ничуть не напоминает места заключения. И сидящие в ней чувствуют себя почти на воле. Парты учеников, стол и мягкое кресло преподавателя. По стенам таблицы с крупными буквами, географические карты, портреты вождей, соответствующие лозунги на красных, кумачовых полотнищах; «Безграмотный подобен слепцу». «Мы – люди некультурные, мы – люди нищие, но это ничего, была бы охота учиться». В углу черная доска с мелками.

Преподаватель довольно необычайного вида, в опрятном пиджаке, в чистой, при галстуке, рубашке, штиблеты блестят. Русая остренькая бородка, бачки, волосы на прямой пробор. Он напоминает учителя словесности пансиона благородных девиц. Звать его: Степан Федорыч Игнатьев; вор-фармазонщик, рецидивист, с университетским образованием.

– Эй, как вас, Схимников! К доске… Амелька, глуповато улыбаясь, идет вперевалку к доске, берет мел.

– Изобразите букву «А»…

– Печатную или писанную?

– То и другое…

– С полным удовольствием.

Амелька пишет нечто вроде буквы «Ж» и ряд каких-то бессмысленных каракулей, потом заявляет:

– Мы темные… Не можем.

– Сотрите, идите на место, – говорит преподаватель, пишет сам пять первых букв алфавита, приказывает младшей группе списывать в тетрадки по тридцать раз каждую букву и направляется к средней группе:

– Диктант! Приготовьтесь! Пишите: «Рабы не мы, мы не рабы. Рабы не мы, мы не рабы…»

Повторяя нараспев театральным тенорком эту фразу, франт-преподаватель расхаживает между партами, мечтает о предстоящем скором своем освобождении, о черных очах Шурки-цыганки, о воровском рейсе в Москву, где непочатый край всяческих возможностей.

– «Рабы не мы, мы не рабы…» Написали?

– Есть, гражданин преподаватель! – выбрасывает руку чья-то рыжая, облезлая голова в очках.

Остальные, от шестидесятилетних стариков до голоусых юношей, потея, царапают карандашами по бумаге.

Старшая группа с тяжким сопеньем, вздохами решает трудную задачу на сложение.

* * *

Клуб устроен в домовой церкви бывшего тюремного замка. Здесь кипит живая культурная работа дома заключения, вмещающего в своих стенах не одну сотню лишенных свободы. Средина церкви отведена под зрительный зал. На крыльях, хорах, в закоулочках – ряд комнаток специального назначения. Самая обширная – кабинет заведующего учебно-воспитательной частью. Ему непосредственно подчинены: культкомиссия, редколлегия и совещание воспитателей. Далее идут библиотечный совет с читальнями по отделениям и красными уголками, художественный совет с театром, в театре – спектакли, лекции, концерты, киносеансы. Затем школьный совет с тремя школами. При культкомиссии же – совещание камерных уполномоченных, «культурников», по одному от камеры. А при совещании воспитателей – юридическое бюро, обслуживается юристом из заключенных.

При посредстве такого сложного аппарата делаются самые серьезные попытки переработать психику преступника, укрепить его волю, привить навыки полезной трудовой жизни, словом – из вредного, социально опасного человека создать полезного члена государственной семьи.

Театральный зал. Сейчас идет репетиция «Ревизора». Коротконогий толстяк, которому недавно и совершенно зря наклали по шее, обрел свою стихию. Он прекрасно играет Осипа. Участвующие покатываются со смеху. В перерыве, когда режиссер стучит палочкой на отдых, толстяк рассказывает:

– Однажды в Смоленске, на торжественном спектакле, в присутствии господина губернатора я вот так же играл Осипа. А накануне всю ночь провинтил в картишки. И можете себе представить, ложусь я на кровать, руки за голову. Открывается занавес, публика ждет от меня монолога, а я молчу. Можете себе представить – уснул как зарезанный, даже захрапел. И кто-то половой щеткой из-за кулис мне в рыло. Я вскочил, протер глаза. А в зале хохот. Его превосходительство встали и ушли… – Глазки толстяка покрылись масленым налетом; отвислые щеки дрожали от сдерживаемой улыбки.

– Ну-с, прошу! – крикнул режиссер. – По местам, по местам! Суфлер, подавай!.. Бобчинский и Добчинский, катитесь петушком… Сильней подчеркивайте классовое расслоение… Городничий! Елико возможно, впадай в кулацкий уклон. Еще раз напоминаю, что идеология Гоголя подмочена, имея в виду его переписку с друзьями. Поэтому всячески старайтесь в каждом жесте выпрямлять идеологическую линию… Итак… суфлер!

В зрительном зале в это время четверо парней малевали декорации. Засучив штаны и рукава, они ходили с длинными кистями и клали смелые мазки на полотно. С хор кричал главный их руководитель, маляр по профессии, вор-домушник Митька Клеш:

– Клади гуще! Печку, печку гуще оттеняй! Для рустика – тонкую кисть. Куда ты, корова, макаешь в сурик?! Синькой надо! Протяни карниз белым. Тьфу, черт… Ударь по душнику! Блик, блик положи! Постой, испортил… – И сломя голову он с хоров несется вниз.

Одна из самых оживленных комнатенок – это помещение редколлегии, где фабрикуются журнальчик «Возрождение» и стенная газета «Волчок». Она вся в криках, в шорохе бумаги, в лязге работающих ножниц, в густой сизой завесе махорочного дыма: дым ест до слез глаза, мешает дышать, но литераторы-лишенцы этого не замечают. Самый молодой из них – редактор. Ему едва минуло двадцать лет. У него мужественное бледное лицо, длинные волосы. Голос у него громок, жесты широки, он похож на провинциального поэта. Звать его: товарищ Ровный. Совершенно одинокий, не знавший отца, брошенный поломойкой-матерью, он с малых лет путался в беспризорниках, потом стал на дорогу, поступил рабочим на завод» сделался комсомольцем. Но, не обладая твердой волей, подпал под влияние хулиганствующей шатии и был уличен в попытках добиться любви одной из девушек путем насилия. Все прошедшее кажется ему теперь, на расстоянии, каким-то туманным кошмаром. Он полон внутреннего раскаяния и заглаживает свою вину безупречной работой в доме заключения.

Пристукивая ладонью в стол, он глядит сквозь дымовую завесу в лукавые глаза маленького толстоголового человека, стоящего по ту сторону стола, и под шумный галдеж ведет с ним нажимистый, твердый разговор.

– Я на вас, дорогой товарищ, – говорит он, – в большой обиде.

– А чем же я вас, товарищ, затронул? – лукавя глазами, спрашивает толстоголовый, и взнузданный рот его кривится серпиком, концами вверх.

– А кто заметку обещал и не пишет? Кто сознательного из себя корчит, а между прочим только и знай, что в домино дуется? Это вы, товарищ дорогой.

– А где тема? – улыбчиво вопрошает лукавый. – Искал, искал, найти не могу. Не все же писать, что из книг игральные карты делают, а от мата на ушах мозоли нарастают… Надоело.

– Как, тем нет? – И редактор запускает в свои длинные волосы измаранные в клейстере и чернилах пальцы. – Да я вам, товарищ Джим, сразу десяток тем найду. Например, какой момент сейчас переживает СССР?..

Джим отступил на маленький шажок и крикнул, ударив себя в сердце:

– Товарищ редактор! Вы, видно, за мальчика меня считаете? Я, может, сам кровь на гражданских фронтах проливал… Не все же я в исправдомах сидел. А…

– Успокойтесь, успокойтесь! – старался перекричать его редактор, стуча ладонью по столешнице. – Значит, вы согласны, что теперь требуется наибольшая выдержанность, спайка с пролетариатом? А кто является вождем революции во всем мире?

– Большевики. Ясно.

– А кто является рупором революции?

– Советская печать.

– А много ли наш дом заключения выписывает газет? На семьсот человек мы выписываем двадцать газет всего. По две газеты на камеру… Позор!

– Я вас понял, – сказал Джим. – Дайте, товарищ Ровный, лист бумаги. Через час фельетон будет готов. Тренькает звонок внутреннего телефона.

– Ало, ало!.. Да, да, редактор. Это стеклография? Сейчас… – И, обращаясь в дым, кричит: – Самоглотов! Мишка!..

– Есть Мишка! Чего тебе?

– Сколько полос в газете?

– Двенадцать…

– Ало! Слушаете?.. Двенадцать полос… А журнал готов? Сто экземпляров… Я сейчас приду. И еще крики:

– У кого гуммиарабик?

– Ищи!..

– Что вы, черти, с булкой, что ли, сожрали его?..

– Тише, тише! Ша!.. Товарищ Махнев, читай… Юркий, черненький, сухолицый поэт чахоточно откашлялся и заскрипел сверчком:

 
СОВЕТСКИЙ ИСПРАВДОМ
 
 
Не так давно то время было.
Читал про наш я исправдом,
Но скоро мне судьба сулила
Изведать все порядки в нем.
 
 
Там гражданин, лишась свободы,
Найдет себе любимый труд,
Забудет прошлые невзгоды,
Найдет, где сердцем отдохнуть.
 
 
Не то, что было при царизме:
Никто не носит кандалов.
Здесь выпускают для отчизны
Уже исправленных сынов.
 
 
Ни разу жалеть не приходилось,
Что в исправдоме нахожусь,
Но даже рад, что так случилось:
Я здесь с любовию тружусь!!
 

– Глупо!.. Неосновательно, – кто-то прервал его из дымовой завесы, – Ты прямо-таки заманиваешь граждан в исправдом: пожалуйте, мол, у нас много лучше, чем на воле. Где идеология, где смысл? Надо больше соли, самокритики… Да и рифма… Нет, не пойдет…

– Товарищи! Прекратите куренье!.. Откройте окно и – на пять минут в зал…

Из морозной мглы хлынул поток свежего воздуха. Выводной отпер дверь, и под его надзором лишенцы-литераторы все вышли из коптилки в зрительный зал, где работают актеры.

Репетиция не клеится. Режиссер, товарищ Полумясов, желчный, морщинистый, с черными накрашенными усами, отбывает наказание за службу в царской охранке. Он в свое время немало играл в любительских губернских спектаклях, человек опытный, требовательный, нервный. А тут, как на грех, пожелал участвовать в спектакле сам помощник начальника дома, артист никудышный, неповоротливый, как книжный шкаф, и торопливый в слове. Он играл Тяпкина-Ляпкина, судью.

– Не так, гражданин начальник, не так, – обрывал его вспотевший длинноногий, как страус, Полумясов. – Я ведь вам говорил, что при словах: «Да, нехорошее дело заварилось», – вы должны перейти сюда, на авансцену. И, ради бога, не показывайте спину публике.

Начальник кой-как поправлялся. Но режиссер опять учил его:

– Больше жизни! Что вы делаете с руками?..

Начальник дулся, но старался сдерживаться. Наконец нервы режиссера лопнули, он закричал начальнику:

– Да повернитесь же к публике лицом, а не задом! Не глотайте слов. Говорите раздельно!.. Ведь это же не игра, а черт знает что…

Начальник побагровел:

– Кто я здесь?! А хочешь в одиночку! – Он плюнул в левую кулису, нахлобучил фуражку и ушел.

Сделалось тихо. Бледный режиссер трясся, нервно отгрызал кусочки спички и выплевывал. Редколлегия, толкаясь и посмеиваясь, повалила в освежившуюся комнату.

Тут жена гоголевского городничего, Анна Андреевна (лишенка женского отделения Колечкина), подошла к дочери своей, Марье Антоновне (лишенке Зонтиковой), и спросила ее:

– На каком таком основании ты распространяешь гнусную сплетню, что будто бы я пишу любовные записочки хлеборезу Митьке?

– Ничего подобного… Знать не знаю, – затрясла кудерышками Марья Антоновна, городничего дочка. – А что касаемо Митьки твоего, то он известный подлец, и я плевать на него хочу…

– Ах ты стерва! – крикнула городничиха.

– От стервы слышу!

Обе артистки обменялись звонкими, наотмашь, пощечинами и яро вцепились в прически.

– Остынь, остынь! – крикнул выводной. – Марш по камерам!

Репетиция закончилась. Выводной погнал артистов по местам.

Вечером все уладилось. Тяпкин-Ляпкин ласково вел режиссера под руку, говорил ему:

– Брось, друг… Не сердись. Ты, брат, хоть и режиссер, да заключенный… А я все-таки начальник…

– Да я, гражданин начальник, и не думал вас обижать…

– Ну, ну… Было да прошло… Идем.

В освещенном зале вновь собралась вся труппа. Репетиция на этот раз проходила дружно. Тяпкин-Ляпкин подтянулся. Анна Андреевна с Марьей Антоновной тоже помирились: о злодее Митьке-хлеборезе ни гугу.