Текст книги "Белые птицы детства"

Автор книги: Вячеслав Сукачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Как же ты не побоялся так далеко идти один? – спрашивает Галя.

Галя, та самая девушка, что первой встретила его в больнице. Серёжа опять робеет перед нею, говорит скованно и неохотно.

– Ноги, наверное, болят?

– Нет.

– Ты маму сильно любишь? – неожиданно спрашивает Галя.

Серёжа хмурится и не отвечает.

– Любишь, – сама себе со вздохом отвечает Галя. – Ты ведь вон какой молодец: мало того что пешком пришёл, а ещё и яблоки для матери принёс... Правильно, Серёжа, так и надо делать всегда.

– А маму скоро отпустят? – спрашивает Серёжа.

– Маму? – Галя не ожидала этого вопроса и немного растерялась. – А вот ещё немного подлечим мы её, – говорит она неестественно бодрым голосом, как принято говорить о больных в среде нянечек и санитарок, – и тогда отпустим... Вот мы и пришли. Ты подожди меня здесь, я билет куплю.

Галя уходит в кассу за билетом, а Серёжа опять смотрит на смутно белеющую в сумерках больницу. Сейчас она вроде бы парит над землёй, так темно ниже и выше её. Гофрированная жесть на крыше матово взблескивает в невидимых лучах закатившегося светила.

– Серёжа! – громко окликает Галя, – давай в автобус. А то прозеваем...

Они подходят к автобусу, и Серёжа, наконец-то решившись, протягивает яблоко Гале.

– Это мне? – удивляется Галя и берёт яблоко, и улыбается, и ямочки на её щеках, как две застывшие слезинки, продолговато расплывшиеся по щекам.

– Спасибо, Серёжа, спасибо...

Когда автобус трогается, он машет Гале и ещё несколько секунд видит её белое круглое лицо и грустно улыбающиеся глаза.

ДЯДЯ ФЕДЯ

1

Такую странную повозку Серёжа видел впервые. У неё были только передние и задние колёса, соединённые между собою длинной деревянной балкой. И ещё у этой повозки, как у машины, были тормоза. И если сама повозка, с втулками и осью, подушками из прямоугольного бруса и стойками, всё-таки походила на бричку деда Плехеева, в которой он со склада на конюшню возил мешки с овсом, то тормоза ни на что другое не походили, потому что их просто не было в Озёрных Ключах. Как говорил дядя Федя, повозку и тормоза придумали специально для того, чтобы возить лес по горной дороге. И вот сегодня Серёжа вместе с дядей Федей впервые поехал за лесом именно на такой повозке.

Выехав за село, они миновали густые посадки шелковичника, и сразу за ними дорога стала круто карабкаться вверх. Муха и Лысуха крепче впряглись в хомуты, так что упруго напряглись постромки, и, не сбавляя шага, мотая длинными головами, дружно потянули повозку на подъём.

– Н-но! – изредка покрикивал дядя Федя, чмокая губами и дёргая вожжи. Получалось это у него как-то не сердито, и лошади на понукания не обращали внимания. – Н-но!

А ещё только начиналось утро, и весь день был впереди. Раскалённая горбушка солнца робко показалась над горами, но быстро стала вытягиваться и округляться, а через минуту это был уже шар, на который нельзя было смотреть.

Наконец они осилили первый подъём, и на повороте Серёжа увидел село. Далеко внизу тянулись две параллельные ниточки домов, белея шиферными крышами и никелированными желобами на углах. С высоты дома и сады, каменные ограды и колодец в центре села казались красивее, чем были на самом деле.

– Ты, Серёжа, наверное, не выспался? – спросил дядя Федя, доставая из кармана выгоревшей гимнастёрки кисет с куревом.

– Выспался.

– А то поспи немного. Голову вот сюда, мне на колени, а ноги на дышло...

– Я не хочу.

– Ну молодец. Тогда держи вожжи, а я пока закурю.

Вроде бы ничего не переменилось от того, что вожжи перешли в изумлённо-обрадованные руки Серёжи, а Муха и Лысуха сразу почувствовали это и начали «баловать». Вначале Муха, более молодая и озорная, потянулась за листьями, а потом и Лысуха сбилась с дороги. Серёжа изо всех сил натягивает правую вожжу, но Лысуха закусила мундштук уздечки и делает вид, что ничего не чувствует. Колёса повозки запрыгали по камням так, что Серёже пришлось вцепиться в стойку, чтобы не свалиться с подушки, на которой они с дядей Федей, подстелив старый ватник, сидели. И только тогда дядя Федя вроде бы заметил беспорядок, бессовестную наглость лошадей и хоть негромко, но строго прикрикнул:

– Лысуха! Ну баловать-то!

И Лысуха, взмахнув седым хвостом, потянула на дорогу, а когда Муха не захотела послушать её и всё хватала мокрыми губами черёмуховые листья, куснула её за шею.

– Ну-у, ты чего?! – рассердился Серёжа на Лысуху.

– Она тихонько, – успокоил дядя Федя Серёжу, – для порядка.

И снова поскрипывают колёса, выдавливая из втулок чёрный тяжёлый солидол, и всё выше поднимается дорога, и всё плотнее смыкаются над ней кроны огромных деревьев.

2

– Далеко ещё, дядя Федя? – спрашивает Серёжа.

– Что, устал уже? – смеётся дядя Федя и смотрит на Серёжу с лукавым прищуром.

– Нет... Только я хочу немного пешком пройти, можно?

– А почему нельзя. Ступай.

Дядя Федя останавливает лошадей, Серёжа прыгает на землю и невольно приседает, так устали у него ноги всё время сидеть на повозке. Тоненькие уколы разбегаются по икрам, и вначале Серёжа прихрамывает, едва поспевая за повозкой. Но вскоре всё это проходит, он легко обгоняет лошадей, забегает в лес, прыгает через упавшие деревья, вскрикивая от счастья и восторга. Иногда он затихает и внимательно слушает, как светло и чисто поют невидимые птахи, как медленно шуршат падающие листья и разносится по лесу стук кованых копыт Мухи и Лысухи. С каким-то особенным восторгом он видит светло-синие столбы света, падающие на землю сквозь отверстия в крышах деревьев, лианы, оплетающие мощные стволы лип и грабов, поляны папоротника. В одном месте он набредает на неглубокий овраг, промытый в лесу вешними и дождевыми ручьями, и долго пробирается по нему, воображая себя разведчиком. Овраг заканчивается узким тупиком, заваленным ветками и молодыми деревцами. Здесь Серёжа останавливается и долго ждёт, пока наконец до него доносятся звуки скрипящих колёс и отфыркивающихся лошадей. И он уже совсем собирается выбраться из оврага и бежать на дорогу, когда вдруг замечает какой-то странный блеск между наваленных ветвей. Серёжа осторожно приближается, поднимает одну ветку, другую и видит под ними металлическую бочку с заржавленными ободами. Несколько секунд он в полном недоумении смотрит на свою находку, а потом громко кричит:

– Дядя Федя! Дядя Федя, я бочку нашёл!

Ещё несколько раз скрипнули колёса – и всё стихло.

– Что там у тебя? – громко окликает дядя Федя, и даже по голосу Серёжа догадывается, что он опять достаёт кисет.

– Тут бочка, дядя Федя, – кричит Серёжа, – под ветками.

И вдруг, совершенно неожиданно, с дороги доносится резкий, почти незнакомый Серёже голос, который заставляет его вздрогнуть и невольно отступить от бочки:

– Стой! К бочке не подходи! Стой на месте!

И Серёжа слышит, как бежит дядя Федя, бросив на дороге лошадей и повозку.

– Ничего не трогай и не шевелись! – ещё раз издалека предупреждает дядя Федя.

Затаив дыхание, Серёжа смотрит, как осторожно, тщательно осматривая каждую веточку и зачем-то разгребая листья, дядя Федя крадётся к бочке. Ведёт себя дядя Федя, по представлению Серёжи, странно, и ему становится не по себе, и он невольно тихим, приглушённым голосом спрашивает дядьку:

– Чего ты, дядь Федя?

– Т-с-с, – машет на него дядька, осторожно поднимая наваленные ветки...

Через пять минут дядя Федя садится на край овражка и облегчённо отдувается, разворачивая кисет и серьёзно поглядывая на бочку.

– Ф-фу, парень, напугал же ты меня, – укоризненно говорит он Серёже.

– Почему? – не понял Серёжа. – Я же сразу видел, что это бочка, и тебе кричал...

– Кричал, кричал, – ворчит дядя Федя, – а ты знаешь, сколько у нас таких вот любопытных ребятишек после войны погибло?

– Как... после войны?

– А так. Найдут в лесу какую-нибудь штуковину, наподобие этой вот бочки,– и готово. В прошлом году Лёшка Котенко на мине подорвался... Так-то вот, брат.

– На мине? – Серёжа ошеломлён.– Да ведь война давно кончилась...

– Десять лет, Серёжа, не так уж это и давно. Так что всякие там штуковины, которых по нашим лесам еще много ржавеет, не трогай им под каким видом. Договорились?

– Договорились, – задумчиво отвечает Серёжа.

3

И катится дальше повозка, поскрипывая разбитыми втулками, давя мелкие камешки металлическими шинами. Уже давно проехали домик лесника, глубокие пещеры в горе, про которые дядя Федя сказал, что в них ещё до революции погибло много цыган. Они там устроились ночевать, а ночью пещера обвалилась, и всех задавило камнями. И Серёжа теперь думает, что не стоит особенно доверять пещерам и разным железным штукам в лесу. И ещё он думает о тайге и горах, которые начинаются сразу за Озёрными Ключами, вспоминает бесконечно длинную дорогу, по которой они с Васькой ходили смотреть чудище в Гнилой протоке. Серёже кажется, что было всё это очень и очень давно, с каким-то малознакомым малышом, так и не сумевшим поймать бурундука – маленького и ловкого зверька.

– Дядя Федя, а у вас бурундуки есть? Они такие маленькие и с белыми полосками на спине.

– Бурундуки? – Дядя Федя припоминает: – Нет, такие у нас не водятся.

– А белки?

– О-о, – улыбается дядя Федя, – такого добра сколько хочешь. Правда, им тоже досталось в войну, но теперь их опять много. Да вот на деляну приедем, сам увидишь.

– Как им досталось, дядя Федя? – не понял Серёжа.

– Как? Да обыкновенно. Пальба кругом, взрывы, вот и согнали зверька с родных мест. А то и в котёл добывали, когда трудно приходилось. Мясо сладковатое, непривычное, но есть можно.

– Ты тоже ел? – удивляется Серёжа и недоверчиво смотрит на дядьку.

– Голод не тётка, Серёжа, – усмехается дядька, – это праздник был, когда белка дуром попадалась. А так всё больше корешками пробавлялись, да и корой не брезговали.

– Дядя Федя! – Голос у Серёжи напрягается. – Расскажи, как ты в партизанах был.

– В партизанах?.. А так вот и был, Серёжа, по этим вот лесам от карателей бегал, в тех пещерах хоронился. Тут и дочек потеряли...

Дядя Федя умолкает, потом дёргает вожжи и сердито кричит на лошадей.

– Как потеряли? Совсем?..

– Совсем, Серёжа, совсем...

– Расскажи, дядя Федя.

– Да неинтересно всё это, Серёжа.

– Расскажи, пожалуйста, дядя Федя, расскажи. – Серёжа умоляюще смотрит на дядьку, и он не в силах отказать ему.

– Хорошо. Только слухай внимательно и не перебивай, – предупреждает дядя Федя, и в руках у него опять появляется кисет.

– Я не буду, – обещает Серёжа, и мурашки от нетерпеливого ожидания бегут по его спине.

А солнце уже высоко над горами и лесом, с каждой минутой всё сильнее раскаляется и бьёт в Серёжины глаза нестерпимо яркими лучами.

4

– Значит, так, – начинает дядя Федя, изо рта и носа пуская синие струйки дыма, – когда германец пошёл на нас войной, через несколько дней после того в Курортном объявили эвакуацию... Меня-то на войну не взяли из-за правого глаза: в детстве мне его прутом выхлестнули, а тут вдруг в военкомат вызывают. Приезжаю я в Белогорск, захожу в военкомат и докладаю: такой и такой-то, мол, прибыл. Правда, встретили меня хорошо, уважительно, а потом оставили в кабинете с глазу на глаз с одним любопытным мне человеком. Д-да... Видел я его раньше, и не раз, а тут вдруг такое чувство у меня, которое подсказывает мне, что я этого человека раньше никогда не видел и знать не знаю. Ну, поговорили мы малость про то да про это, а он вдруг и спроси: вы, мол, Фёдор Яковлевич, немецкий язык знаете? Д-да... А время, само собой, такое, что не только знать, а и слышать про немецкий язык ничего не хочется. Я и отвечаю ему: мол, жил среди немцев, чего-то понимать стал, но не шибко. Так, если что скажут – пойму, а сам сказать – не в моих силах. Ну он меня ещё про работу спросил, про семью, а потом, в конце, так и сказал: вы, мол, Фёдор Яковлевич, как работали возчиком, так и работайте, что бы ни случилось. Немцев сейчас сильно не ругайте – всякое может случиться. О нашей встрече лучше никому не говорить, даже жене. А мы вас, если надо будет, найдём... Д-да. С тем и распрощались. Я, честно сказать, так толком ничего и не понял. Ну и вот, значит, пришли фашисты. Я, как договорено было, при лошадях остался. Там какого фашиста в комендатуру свезёшь, а то фураж, продукты перевозишь – в таком вот порядке. И месяц проходит, и другой, а всё ничего не слышно. А тут вдруг едем как-то из Белогорска, продукты везём. Я на передке, лошадок своих погоняю, а в бричке два фрица, копчёную колбасу лопают. И слышу это я, как один другому что-то про партизан зачал говорить. Ну я, конечно, ушки на макушке, слушаю, а вида не подаю, что мне их разговор понятный. Ну и узнал, что в нашем селе для борьбы с партизанами решено егерский отряд сформировать. И что на следующей неделе готовится крупная операция против «красных бандитов», как они тогда партизан прозывали. И вот тут зло меня разобрало, думаю, где же тот фрукт, что со мной в военкомате разговаривал? А он вечером и нагрянул. Правда, не сам он, а от него хлопцы пришли. Я им всё и обсказал. Они поблагодарили меня, о постоянной связи мы договорились, ну и ушли хлопцы... Д-да. На следующей неделе сунулись фрицы в лес – а там никого нет. И конь не валялся. Ну и пошла у нас таким вот манером работа. Днём я вроде бы немцам служу, ну а ночью всяко приходилось. И раненых перевозил, и продукты для партизан, а потом раз – и кончилось. Забрали меня в Найзац – так раньше Красный Партизан назывался – до старосты...

– За что, дядя Федя? – не понял Серёжа. – Они же ничего не знали.

– Ты слухай, – нахмурился дядька. – К тому времени знали – выдал меня тут один. Ведь от глаз не скроешься, известное дело, вот он и видел, как ночью ко мне приходили, как сам я на ночь глядя в горы уезжал... Д-да. Значит, привезли меня до старосты и начали допрос. В бумажку смотрят и спрашивают, куда я такого-то числа ездил, кто ко мне такой-то ночью заходил. Всё там, как есть всё, было прописано. Это, значит, предатель так постарался, перед фашистами выслужился... Ну а я им одно: ничего, дескать, не знаю. Никуда я не ездил и ко мне никто не приходил. Ну, поспрашивали меня, а потом заперли в доме, и дело с концом. А на другой-то день и наехали специалисты из комендатуры. Эти уже по-другому спрашивали...

– Били! – сквозь зубы продавливает Серёжа.

– Только и тут они ничего не достигли, – спокойно про должал рассказ дядя Федя. – А когда увидели, что я скоро того, богу душу отдам, спохватились, что так-то и вовсе ничего не дознаются. Ну и посадили меня в бочку с водой. Большая такая бочка, под вино. Чтобы не захлебнуться, мне надо было или на цыпочках стоять, или голову вверх поднимать. Д-да... Так вот я там, в бочке, девять дней и отстоял. А дело в декабре было, холодно...

– Девять дней?! – не может этого постичь Серёжа.

– Ну, это не подряд, а то бы я в первый день загнулся. Там у них всё рассчитано было: два часа в бочке, полчаса отдыха, – объяснил дядя Федя. – А рядом караульный с винтовкой: в шубе, на руках меховые рукавицы, на голове шапка. Несколько раз и предатель тот в караульные попадал. Я ему и говорю, слушай, мол, кум, выпусти хоть на минуту из бочки, совсем всё нутро смёрзлось. А он как оскалится и прикладом на меня... Д-да. Ну, говорю я ему, подожди, будет и на нашей улице праздник... А через девять дней они по-другому решили и тёте Паше велели забирать меня. Пришла она за мной, заплаканная, а я идти не могу. Да что идти, даже встать уже сил не хватило. Тогда она к Голубевым сбегала и у них тележку попросила. Уложила меня на ту тележку и домой, как маленького, повезла... Да, Серёжа, такие-то вот дела... Немцы, конечно, засаду возле моего дома устроили, но у нас своя связь была, и тётя Паша хлопцев предупредила, чтобы до нас не совались. Вот они на вторую ночь нагрянули, засаду перебили и всех нас с собой увезли...

Однажды окружили нас, все ходы-выходы запечатали... Это вот здесь, – дядя Федя показал в сторону леса, – недалеко дело было. И надо нам или сдаваться, или ихнее кольцо как-то прорывать. Вот мы ночью и пошли... Много той ночью наших хлопцев полегло... Много, Серёжа. При нас ведь семьи были: жёны, дети... А с ними какой прорыв? В общем, стали мы дня через два в условленном месте собираться. Тётя Паша сразу пришла, а вот Шуры с Верочкой нет и нет...

Дядя Федя умолк, потом сердито понукнул лошадей, и долго они ехали в молчании.

– А потом как? – тихо спрашивает Серёжа.

– И потом так же, – отвечает дядя Федя, – по сей день ничего о них не знаем. Или сгинули они в ту ночь, или фашисты их в Германию вывезли – бог его знает... И писали мы потом везде, спрашивали – никаких следов...

И Серёжа представляет двух маленьких девочек в ночном лесу, как их хватают чьи-то тяжелые руки, куда-то ведут по тёмной дороге и прячут в большой каменный дом без окон.

– Вот такие дела, Серёжа,– хлопает себя по колену дядя Федя.

– А про тебя уже написали? – спрашивает Серёжа.

– Про меня? – удивляется дядя Федя. – Это ещё зачем?

– Но ты же герой! – восклицает Серёжа. – Как Зоя Космодемьянская! Только тебя партизаны отбили, а её нет.

– Ну что ты, Серёжа, – легко вздыхает дядя Федя, – если про всех написать – бумаги не хватит. Длинная писанина получится. – И затем уже будничным, обычным голосом он говорит Серёже: – А мы, считай, уже и приехали. Во-он, видишь тот ясень, молнией разбитый? Вот там и есть наша лесосека.

Серёжа смотрит на ясень, но мысли его далеко, там, где некогда были фашисты, и были партизаны, и две маленькие девочки, одиноко оставшиеся в лесу.

КОРТИК

1

Отец долго ходит взад и вперёд по маленькой комнате, длинно вздыхает, потом, закинув руки назад, стоит у окна, и наконец говорит Серёже:

– Сынок, так получается, что нам с тобой надо возвращаться домой...

Первая реакция Серёжи – буйная, неудержимая радость. Он вскакивает и на миг замирает, не зная, что предпринять, и этого мига оказывается достаточно, чтобы он осмыслил: «нам с тобой» – и насторожился. «Нам с тобой» – как это понимать? Он внимательно смотрит на отца, и отец, не выдержав его взгляда, вновь принимается ходить по комнате.

– А мама? – тихо спрашивает Серёжа и почему-то боится того, что сейчас скажет отец.

– Мама... понимаешь, Серёжа... – Отец громко хрустнул пальцами. – Она приедет позже. Её врачи не пускают...

– Давай подождём её, – хмурит Серёжа тонкие выгоревшие брови.

– Тут, видишь ли, такое дело... – Отец прямо смотрит Серёже в глаза: – Через неделю начинается новый учебный год. Мы с матерью посоветовались и решили, что тебе нельзя опаздывать в школу. Понимаешь? Поэтому вначале уедем мы, а потом приедет наша мама.

Но что-то не нравится в этом объяснении Серёже, у него как-то холодно становится внутри, и он долго и пристально смотрит на отца, и отец вначале морщится и отворачивается, потом машет рукой и хрипло говорит:

– Впрочем, сейчас мы поедем к ней. Она сама тебе всё объяснит.

И только тут Серёжа замечает большой раскрытый чемодан, в который беспорядочно набросаны разные вещи, в том числе его вельветовая курточка и две чистые голубые майки. И Серёжа понимает, что вопрос с отъездом был решён раньше, без него, и решён так, как говорит отец. И ещё он понимает, что взрослые правы, что так всё и должно быть, раз мать не отпускают врачи, но кто-то внутри Серёжи упрямо не хочет соглашаться со всем этим, не хочет уезжать без матери, ему почему-то больно и страшно. И Серёжа, ничего более не говоря отцу, резко выбегает из комнаты, поворачивает за угол дома и садится на своё любимое место под яблоней. Обняв колени и положив на них голову, он легонько покачивается и сосредоточенно смотрит прямо перед собой: на длинный огород с выжелтившейся картофельной ботвой, толстые стебли кукурузы с крупными початками, кусты малины, посаженные вдоль межи, и ничего этого не видит. Кажется, и мыслей у него никаких нет, а только одна упрямая и твёрдая внутренняя убеждённость: не уезжать! Без мамы не уезжать! Как все вместе приехали, так всем вместе и возвращаться. Ведь закончил же он третий класс здесь, в Курортном, и даже на одни пятёрки, вот и первого сентября может пойти в здешнюю школу... И он специально будет учиться хорошо, на одни пятёрки...

– Ты здеся?

Серёжа устал поправлять Валю и уже почти не обращал внимания на то, как она вместо «здесь» говорит «здеся», вместо «побежали» – «побегли», но сейчас не утерпел и хмуро сказал:

– Не здеся, а здесь.

Валя пристально и очень долго смотрит на Серёжу, потом вздыхает и, словно прощаясь с чем-то дорогим для себя, уныло и покорно повторяет:

– Здесь.

Серёжа удивлённо вскинул голову и сразу же понял, что Валя уже знает о их скором отъезде.

– А можно мы с Наташей тебя проводим? – спросила Валя, присаживаясь на корточки перед Серёжей.

– Куда?

– Ну... – замялась Валя, – до автобуса.

– Можно... А ты хочешь, чтобы я уехал?

– Не знаю, – подняла и опустила острые плечи Валя. – Наташка не хочет. Она говорит, что с тобой хорошо дружить.

Серёжа мгновенно покраснел, отвернулся и как можно равнодушнее спросил:

– А это ещё почему?.. Придумает твоя Наташка...

– Ничего не придумает, – быстро возразила Валя, серьёзно глядя на Серёжу своими странно белесоватыми глазами. – Ты не дерёшься и другим мальчишкам драться не велишь. И ты ещё...

– Что – ещё?

– Серё-ёжа! – громко позвал отец. – Нам пора на автобус.

– Вы к тёте Лиде, да?

– Да. – Серёжа неохотно поднялся и отряхнул штаны. – Так что ещё-то?

Валя подумала, пощипала тонкими пальцами состарившуюся под яблоней траву и, зажав её в кулаке, тихо и раздельно выговорила:

– Не ска-жу...

– Ну и не надо, – махнул рукой Серёжа, – не больно и хотелось.

– Тогда и не спрашивай.

– А я и не спрашиваю... Ладно, некогда мне тут с тобой.– И Серёжа побежал в дом.

2

За окном автобуса мелькают знакомые горы, лес, синий купол церкви на окраине Красного Партизана, потом опять горы, дикие яблони и груши по обочинам дороги, а вот и высокие деревянные ворота, перед которыми автобус притормаживает и медленно въезжает в сад. Теперь Серёжа и вовсе не отрывается от запылённого стекла – он хочет увидеть сторожа дядьку Василя, который вместе с дядей Федей был в партизанах, а потом выгонял фашистов из Крыма. Странное и сложное понятие составлено Серёжей о фашистах. Это вроде бы и люди, с руками, ногами и головой, но одновременно они мало похожи на людей, потому что у них множество чёрных щупалец и присосок на руках, ногах и даже на голове. Этими щупальцами фашисты хватают и держат людей, в то время как присоски вытягивают из них кровь. Это как велосипедный насос, когда набираешь им воду. И ещё: почему-то его воображению часто предстаёт фашист преогромного роста в высоких сапогах, с засученными рукавами и с круглым красным ободком крови вокруг рта. Почему Серёжа видит фашистов именно такими трудно сказать. Может быть, потому, что ещё дома бабушка называла их кровопийцами...

Серёжа смотрит в окно, изредка узнавая некоторые деревья, под которыми собирал яблоки, и силясь разглядеть дядьку Василя. Но вот и вторые ворота, уже на выезде из сада, а дядьки Василя так и нет, лишь глубоко за деревьями мелькнули тёмные бока его хибары.

Отец, глубоко задумавшись, сидит рядом и смотрит в затылок шофёру. А Серёжа, когда уже проехали сад, смотрит на отца и, непонятно почему, жалеет его. Может быть, потому, что отец объездил весь Крым, но так и не нашёл работу, а без работы он был совсем не такой, как дома, когда всё время его где-то ждали и надо было спешить, чтобы у кого-нибудь не умерла корова, овца или лошадь. А вот здесь отец никуда не спешит и никто его не ждёт, и нет у него чёрной сумки с красным крестом, из которой пахнет борным вазелином и спиртом.

Они выходят из автобуса и тяжело поднимаются в гору, на которой стоит белая двухэтажная больница. Навстречу попадается повозка с большой деревянной бочкой, в которой возят в больницу воду. От лошади, проходившей мимо Серёжи, так знакомо пахнуло потом, сбруей, тёплым стойлом, что он тотчас вспомнил конюшню в Озёрных Ключах, деда Плехеева, Чалку, себя самого, весело и беззаботно шагающим из дома на озеро. Он вспомнил всё это, и в носу стало щекотно от подступающих слёз, но Серёжа удержался и лишь далеко вниз проводил повозку взглядом.

– Серёжа, – окликнул отец, – ты что там увидел?

– Ничего, – ответил Серёжа.

– Пойдём, а то нас мать уже заждалась.

И они идут дальше, и уже совсем близко дом, в котором так долго и непонятно живёт мать...

3

– Ну что же ты, Серёжа, – грустно говорит мать, – нельзя же так. Ты уже большой, в четвёртый класс перешёл, должен понимать...

И она ещё долго и торопливо уговаривает Серёжу ехать с отцом. И Серёжа слушает, и уже давно ему ясно, что ехать надо, что иначе нельзя, но внутри его тот, второй Серёжа, который только сегодня вдруг ожил в нём, почему-то упрямо не хочет соглашаться и с матерью, как совсем недавно не соглашался с отцом. Мать чувствует это внутреннее сопротивление Серёжи и растерянно умолкает. Она смотрит на отца, ожидая от него поддержки, но он отводит глаза и тяжело вздыхает.

Они сидят на красной скамье, под старой широкой грушей. И внизу, под ними, живёт и работает Белогорск, названный так потому, что построен у подножия белой горы, из которой уже много лет берут известь. Они сидят теперь молча, каждый со своими думами, большими и малыми заботами, и они ещё не знают, что вместе сидят в последний раз...

– Да, Серёжа, – вдруг вспоминает мать, – ты ведь просил, чтобы я купила тебе кортик?

– Просил, – настораживается Серёжа и вопросительно смотрит на мать.

– Вот мы сейчас спустимся вниз и купим кортик.

– Да, конечно, – поспешно отвечает отец.

– Слышишь, Серёжа?

– Да.

– А теперь улыбнись, – просит мать, – я не могу на тебя смотреть, когда ты сидишь такой вот букой.

Серёжа не хочет улыбаться, но, против его воли, как бы сами собой, губы размыкаются, и щёки ползут в разные стороны, и щербинка на верхнем переднем зубе пропускает тоненький лучик солнца, который обжигает и щекочет рот.

– Вот и прекрасно, – говорит мать, но в голосе её остаётся едва приметная грусть.

– Тебя отпустят вниз? – отец кивает на больницу.

– Да. Вы подождите, а я отпрошусь и переоденусь.

Мать уходит, очень высокая в больничном халате, прямая, с длинной и толстой косой на спине.

4

– Ну как, нравится?

– Нравится, – шёпотом отвечает Серёжа, неловко поворачивая прямыми пальцами кортик, – очень.

Да и разве могло быть иначе, если у него в руках морской кортик, который носят офицеры в парадных костюмах. Правда, сам кортик игрушечный, им даже прутик нельзя перерезать, но зато у него есть настоящие ножны и два ремешка, которыми он крепится к поясу.

– А может, вот этот? – показывает отец на кортик в коричневых ножнах.

– Нет, – Серёжа качает головой. Он уже знает, что самый лучший в мире кортик у него в руках.

Они выходят на улицу, и щедрое солнце встречает их ослепительными лучами, которые нестерпимо отражаются в рыжих металлических заклёпках на ножнах Серёжиного кортика.

Ему очень хочется, просто сил нет терпеть, прицепить кортик к поясу и так пройти по улицам Белогорска, и так появиться перед Валей и Наташей.

– Па-ап, – тянет он отца за руку, – давай привяжем кортик.

– Подожди, – отмахивается отец, и они с матерью полушёпотом продолжают какой-то разговор.

Серёжа даже не заметил, как они вновь оказались у больничных ворот, и только когда мать каким-то особенным голосом позвала его, он как бы пришёл в себя и, на мгновение забыв о кортике, бросился к ней, только теперь поняв, что пришла минута прощаться.

Потом он часто вспоминал запах материных рук и никак не мог вспомнить, чем же таким особенным они пахли, что и но прошествии многих десятилетий не выветрился этот запах, не истончился среди множества других.

– Ты слушайся отца, – дрожащим голосом сказала мать, – особенно в дороге... И не вздумай кататься в метро, как в прошлый раз... А я скоро приеду... Очень скоро... А теперь идите. Вам ещё надо собрать вещи и не опоздать на автобус в Симферополь... Идите...

И они пошли, часто оглядываясь, и всякий раз мать слабо махала им красным платочком, который потом прижимала к лицу. И кортик, о котором Серёжа уже вспомнил, тепло тяжелил руку, обещая впереди много сладких минут.

– Сча-астливо-о! – слабо крикнула им мать, и голос ее, срывающийся, одинокий среди гор и чужих людей, легко растаял в воздухе, тихо растворился в глубоком пространстве – между небом и землёй.