Текст книги "Белые птицы детства"

Автор книги: Вячеслав Сукачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

ВСТРЕЧА

1

«Вот и дома, вот и дома, вот и дома», -сухо и резко отстукивают колёса, и вагон сильно мотает на пристанционных стрелках, за окном мелькает водонапорная башня из красного кирпича, маленькие зелёные киоски, и, наконец, всё замирает. Проводник с трудом открывает тяжёлую дверь, поднимает металлическую площадку и, первым тяжело ступив на землю, добродушно командует:

– Выходи!

– Серёжа, осторожнее, – с некоторым опозданием предупреждает отец, потому что Серёжа уже скатывается по ступеням и стоит на такой родной и тёплой земле. Он стоит и видит, как, неловко припрыгивая, от вокзала к ним спешит дедушка, уже издалека приветливо улыбаясь в пышные рыжие усы, а через несколько секунд чувствует, как эти самые усы больно и щекотно царапают его щёку.

– Ну, слава богу, добрались,– говорит дедушка, крепко обнимая отца, потом опять Серёжу, и удивлённо прибавляет: – А и вырос же ты, Серёжка, скоро меня догонишь.

И Серёжа, невольно выпрямляясь гибкой спиной, впервые чувствует, что и в самом деле подрос за это лето.

– Деда, а ты на лошади приехал?

– На лошади, а то на чём же ещё?

– А на какой лошади, деда?

– На Стрелке, – отвечает дедушка и, повернувшись к отцу, с глубоким вздохом сообщает: – Плехеев-то, Степан Акимович, приказал долго жить... В два дня скончался. Ну а при конюшне теперь я вместо него.

Серёжа не понял, что случилось с дедом Плехеевым, он не мог сосредоточиться мыслями на чём-то одном, потому что ему сразу же, сейчас, хотелось узнать обо всём, что произошло в Озёрных Ключах.

– Деда, а Перстень что делает?

– Как это что? – удивился дед,– работает. Вымахал твой Перстень. Нынче на нём колхозное стадо пасут.

Дедушка и отец улыбаются, а Серёжа припоминает: после смерти первого Перстня у Лёльки появился новый жеребёнок, как две капли воды похожий на первого, даже белая полоска у него была тоже на задней правой ноге. И Серёжа, увидев выбегающего из конюшни жеребёнка, упросил деда Плехеева назвать его Перстнем. И вот теперь этот жеребёнок стал лошадью и на нём даже пасут коров.

– А кто его объезжал? – ревниво спрашивает Серёжа.

– У нас один специалист но этой части,– отвечает дед,– он и верхом его объездил, и в оглоблях приучил ходить.

«Специалист по этой части» – Витька Зорин, и Серёже становится немного обидно, что Витька обучил Перстня без него.

В это время они сворачивают с перрона, и сразу за станционным домиком Серёжа видит привязанную к забору Стрелку, ходок, набитый уже слежавшимся сеном, Веру и какой-то рыжий комок, стремительно несущийся на него. Серёжа споткнулся и замер, и в следующий миг две лапы упёрлись в его грудь, лицо обдало жарким дыханием, и горячий язык шершаво скользнул по щеке.

– Верный! – Голос у Серёжи перехватило, он обнял собаку, присел на корточки, пряча глаза от подбежавшей сестры.– Узнал, Вер-рный, узна-ал...

И на этот раз никто и ничего ему не сказал, даже Вера забыла сделать замечание о том, что нельзя обниматься с собаками. И вообще за лето она стала немного чужой, а главное – её голова поравнялась с плечом отца, до которого Серёже надо было ещё порядочно расти.

– Приехал? – спросила сестра и поцеловала Серёжу, и он неожиданно остро почувствовал, как знакомо и радостно пахнет от неё домом, луговым сеном, мылом и ещё чем-то таким, мягким и знакомым, что он не мог вспомнить, да и, пожалуй, знать.

– Знаешь, какая Москва?! – сразу же говорит Серёжа. – Там вот такие дома... – Он смотрит высоко вверх. – И столько людей, что на каждого не успеешь посмотреть. А в метро вначале чёрная лента, потом из неё делаются ступеньки, а рядом едут перила.

– Что-о, – перебивает Вера, – как это они едут?

– Ну, там такая полоска, тоже чёрная и гладкая, за неё надо держаться...

Серёжа, сбиваясь и подыскивая подходящие слова, рассказывает Вере о Москве, и когда он доходит до самого, как казалось ему, главного места, сестра вдруг останавливается, пристально смотрит на него и тихо спрашивает:

– А в Мавзолее ты был?

Серёжа сникает и опускает голову:

– Не-ет, мы не успели...

– Тогда не хвались. А Валька Никулина была. Её в Артек как отличницу отправили и в Мавзолей водили. Она рассказывает... Знаешь, как она рассказывает...

– Вера, Серёжа, – окликает отец, – пора ехать.

– Ладно, я тебе потом расскажу, – обещает Вера, а Серёжа начинает тихо ненавидеть эту Вальку Никулину, которая всегда ходит в чистой коричневой форме.

И никто: ни дедушка, ни отец, ни Вера – почему-то не говорят о матери. Серёжа, с удивлением обнаружив это, тут же сообщает:

– А мама тоже скоро приедет.

– Да, – словно бы только теперь вспомнил отец, – всем вам большой привет от неё и гостинцы. Дома посмотрим... Врачи говорят, что через неделю-другую она будет совершенно здорова.

– Понятно, – как-то глухо, не размыкая губ, отвечает дед и идёт отвязывать Стрелку.

2

Досыта наговорившись с сестрой, Серёжа убежал вперёд и теперь бойко шагал по дороге между тёмными от старости елями. Верный, стосковавшийся по воле и опасностям, то и дело пропадал в тайге, отчаянно облаивая каждую встречную птаху. Всё здесь было знакомо и привычно Серёже, словно никогда не уезжал он в Крым, не катался в метро и не собирал яблоки в большом и пёстром саду. Огромные деревья, покрытые мхом и лишайниками, розовые кисти лимонника, белые зонтики маньчжурской аралии в самых густых таёжных зарослях, серебристые паутинки на кустах и еловых лапах тихо и радостно встречают Серёжу, удивлённо цепляя его теми ветками, под которыми он ещё совсем недавно легко и свободно проходил. В одном месте прямо с дороги поднялась большая стая рябчиков, и Серёжа не удержался, побежал за тяжелыми от ягод птицами, лениво и неохотно потянувшими от него в глубь тайги. Серёжа посвистал им вслед, и тут же из-за деревьев показалась рыжая голова Верного.

– Верный! – звонко крикнул Серёжа. – Взять!

И пёс, ничего не поняв, но уловив в голосе молодого хозяина восторг и азарт, высоко выпрыгивая из травы, понёсся сам не зная куда и зачем.

И вновь по обе стороны от дороги стеной стоят высокие деревья. Прядями свисает с них мох-бородач, а под ногами у Серёжи мягко пружинит густой ковёр из хвои и папоротника. Тишина и покой затаились в зелёном сумраке леса, лишь изредка тонко и коротко пискнет синица, мелькнёт рыжим пламенем хвост кукши да заставит невольно вздрогнуть неожиданный хохот дятла. И вспоминает Серёжа, как очень и очень давно шли они с Васькой Хрущёвым по такому лесу и неожиданно увидели бурундука, полосатым столбиком вставшего у них на пути. И то, как он хотел поймать быстрого зверька, и как проворно взбежал бурундук на вершину дерева, сейчас показалось Серёже смешным. Но главное, о чём думал всё время Серёжа, – это встреча с ребятами. Он уже не один раз представлял, как произойдёт эта встреча, что скажут ему ребята и что скажет он им. Конечно, надо будет держаться степенно и независимо, думал Серёжа, ведь это он, а не они, побывал в Москве, катался в метро и нашёл самую настоящую бочку с керосином...

И где-то уже близко, совсем близко должна была расступиться тайга, чтобы открыть широкую и голубую ленту Амура, над которой одинаково и ровно белеют шиферные крыши, а чуть в стороне от них круглое озеро в жёлтых камышах...

– Серё-ёжа! – громко зовёт его Вера, и он останавливается, нетерпеливо оглядываясь назад.

– Ну, зачем звала? – спрашивает он сестру, уступая дорогу Стрелке, без любопытства скосившую на него продолговатый коричневый глаз.

– А мама сильно болеет? – почему-то шёпотом спрашивает сестра, и Серёжа сразу сникает, и высокая материна фигура в больничном халате встаёт перед ним. И ещё он вспоминает Галю, красивую больничную сестру, которая говорила, что мать очень скоро выздоровеет.

– Н-нет, – отвечает Серёжа и отводит в сторону глаза.

– Тогда почему она не приехала с вами?

– Её не пустили.

– Кто?

– В больнице... Там доктор, такой строгий-строгий и с усами, – неожиданно начинает придумывать Серёжа. – Он мне сам сказал, что маму скоро вылечат. И ещё он говорил, что маме нельзя расстраиваться, а ты только два письма прислала за всё время, – заканчивает Серёжа.

– Ну и что? – не сразу понимает Вера.

– А то... – Теперь они идут за ходком, в котором сидят и о чём-то тихо разговаривают отец с дедом. – Я бы каждый день письма писал, вот что.

Вера удивлённо смотрит на Серёжу, глаза у неё становятся очень большими и мокрыми, и она вдруг начинает громко плакать.

– Зачем, – всхлипывает Вера, – зачем вы её там оставили?

3

Серёжа, издалека завидев высокую и сухощавую фигуру бабушки у открытой калитки, бросился к ней навстречу. Бабушка крепко обняла его и, присев на скамейку, промокнула глаза фартуком.

– Прибыли, путешественники? – сердито спросила она.

– Прибыли, – радостно ответил Сергей.

– Не сиделось вам дома, – ворчит бабушка. – Гонит чёрт курицу, да не в ту улицу, так вот и вас.

Серёжа легко и свободно вздыхает: баба Маруся ничуть не изменилась за это время.

– А мы вам подарки привезли, – сообщает Серёжа и бежит навстречу отцу, подъезжающему в ходке к дому. – Па-ап, а когда подарки будем давать? – нетерпеливо спрашивает он у отца.

– Цыц! – машет на него дедушка. – Подожди ты со своими подарками.

И только теперь Серёжа замечает, как смущён и чем-то расстроен отец, как неуверенно подходит он к бабушке, виновато пряча глаза.

– Увёз и оставил, да? – хмурится бабушка и вдруг начинает плакать: – Ведь чуяло моё сердце, чуяло. Не хотела я её отпускать. Так ведь с ножом к горлу пристали...

– Да ведь климат там, сами знаете какой, – оправдывается отец, – думали, от одного воздуха поправится. А оно вот как получилось...

– Ну а почему уехал-то, почему оставил там одну? – не отступает бабушка, и Серёжа впервые внимательно и серьёзно смотрит на отца.

– Она сама так захотела, – отвечает отец и глубоко вздыхает, – не верите мне, так вон хоть у Серёжи спросите, он скажет.

– Мало ли что она хотела, – возмущается бабушка, – но уже тише и вновь промокая глаза фартуком. – Она больной человек, что же слушать-то её было? А теперь одна там, каково?! И здоровому человеку в одиночку неможется, а что про больного говорить? Ой, Виктор, не ожидала я от тебя такого, прямо скажу – не ожидала...

– Да и не одна она там, вы же знаете. – Отец повышает голос. – Дядя Федя там, тётя Паша. Они присмотрят.

– Одна, одна, одна она там осталась, – упрямо качает головой бабушка, плачет и быстро уходит в дом.

– Вот так, брат, – разводит руки отец, – виноваты мы с тобой.

4

И бежит Серёжа мимо Ванькиной протоки, через большак, берёзовый колок и мост в Озёрные Ключи. Конечно, чуть попозже можно было бы уехать в деревню с дедом на Стрелке, но Серёжа не вытерпел этого «чуть» и теперь спорым шагом, а где и бегом, спешил по пересохшей под августовским солнцем дороге. Чудным и необъяснимо родным кажется ему всё вокруг: воздух, напоённый запахами хвои и преющих грибов, водная гладь Амура, призывно сосущая глаза, голубые вершины сопок и беспредельно глубокое небо. Август – пора благодатная. Ещё на ветках рясно лоснится зрелая черёмуха, ещё не опала голубика и малина, а уже созрела актинидия, на лещине появились орехи и прямо на глазах пьяно тяжелеет амурский виноград. Тихо багровеют листья свидины и клёна, в лимонный цвет окрашиваются листья амурского бархата, тонкая позолота обозначилась на липах и берёзах. А вот на осине, первой предвестнице осенних красок, тот непередаваемо-нежный, почти лазоревый цвет, каким бывают иногда подкрашены облака на заходе солнца. Нарядна, празднична тайга, и Серёжа с восторгом всматривается в её глубокие пределы. Но вот кончился лес, и перед Серёжей открылось озеро с просторным заливным лугом. Конечно, августовские луга никак не сравнить с июльскими, но и сейчас есть на что посмотреть. Розовыми блёстками отцветает иван-чай, трогательно и нежно голубеют полевые астры и бубенчики, пронзительно синеют покачивающиеся султаны колокольчиков. А по увалу и дубовым релкам розовое зарево цветущей леспедецы, или как зовут её ещё – таволожки. И смотрит Серёжа на мир во все глаза, и чудно ему, что раньше он как-то не замечал всего этого разноцветий, переливающегося почти всеми цветами радуги...

Но вот и Озёрные Ключи, деревня, в которой родился и жил Серёжа, пока его родители не уехали на юг. Странно, но Серёже кажется, что дома и деревья стали пониже, улица не так широка и вообще... Что вообще, Серёжа не успевает додумать, потому что стоит он уже перед своим домом, таким близким и родным, таким знакомым до последнего гвоздика и жёрдочки, что у него захватывает дух. Но он вспоминает, что живут здесь теперь чужие люди, что всё это, и гвоздь, и жёрдочка, принадлежит им и что он, Серёжа, даже войти в дом не может, и ему становится необыкновенно больно и обидно...

– Карысь?! – вдруг слышит он восхищённый вопль за спиной. – Во даёт!

Серёжа быстро оглядывается и видит Ваську Хрущёва.

– Вася-я! – кричит он и бросается навстречу другу, но тут же укорачивает шаг и делает вид, что ничего особенного не случилось.

– Ты когда приехал? – спрашивает Васька, оглядывая подросшего, с непривычно жёлтым загаром, Серёжу.

– Сегодня.

– Ну, рассказывай.

– А что рассказывать?

– Да всё рассказывай. Ты вон ажно где был...

– В Москве знаешь какие дома? – вдруг понижает голос Серёжа. – Когда смотришь, можно на спину упасть.

– Ври-и, – сомневается Васька.

– Тогда сам и рассказывай.

– Ну а какие?

– А в метро знаешь как надо ездить?

Васька бледнеет от волнения и тянет Серёжу за руку:

– Пошли, сядем где-нибудь.

И они идут через дорогу, по которой когда-то собрались в тот далёкий и неведомый мир, из которого один из них сегодня вернулся. И рыжее солнце, перевалив зенит, добродушно смотрит на них, обещая впереди ещё много тёплых погожих дней.

ПЕРВЫЙ ПАТРОН

1

Наступили прозрачные и грустные дни, насквозь прошитые птичьим гомоном, шумом стремительных крыльев и тоскующими голосами отбившихся от стай птиц. В глубоких распадках заклубился густой туман, голосисто заискрились под утренними солнечными лучами травы в лугах. Теперь лишь изредка, на особенно солнечных полянах, можно было встретить последние осенние цветы: розовый посконник с бледно-голубыми астрами да уныло свисающие над синим колокольчиком белые колосья мелкоцветной кровохлёбки. Отцветает и серпуха, главный осенний медонос. На полях скошены и обмолочены хлеба, и разнообразные птицы на глазах добреют на оброненных зёрнах. Дозревает соя, а рядом уже чернеют загонки свежей зяби. Прощаясь с летом, особенно неугомонно и яростно стрекочут кузнечики...

– Ладно, Серёжа, – сказал вечером дед, стоя на коленях перед голландкой и пуская в открытую дверку крепкий махорочный дым, – утром собирайся, поедешь со мной.

Конечно, можно было закричать, постоять на голове, раза два перекувырнуться, но ничего этого Серёжа делать не стал. Он лишь трудно сглотнул, чувствуя, как больно бегут по его ногам мурашки.

– Вставать будем рано, до света, так что ты с вечера всё собери, – посоветовал дед и, загасив окурок, плотно закрыл топку.

– А что надо собрать? – тихо спросил Серёжа.

– В первую голову одеться потеплее, потому как ночи уже холодные – осень на дворе. Удочки возьми, ну а поесть нам бабушка приготовит. Да смотри, – вдруг вспоминает дед, ладонью приглаживая усы, – чтобы я тебя два раза не будил.

– Не-ет, деда, два раза не будешь, – обещает Серёжа, и теперь мурашки бегут уже по его спине.

Потом они снаряжали патроны. Конечно, снаряжал патроны дед, а Серёжа только помогал, ну а если ещё точнее – только сидел за столом и следил за каждым движением деда. Вот он берёт золотистую и тёплую гильзу, потом из картонной коробочки достаёт капсюль и двумя ударами деревянного молотка плотно загоняет капсюль на место. Эта работа кажется Серёже особенно опасной и серьёзной, и он, затаив дыхание, невольно закрывает глаза, когда молоток сухо ударяет по капсюлю.

– Что, Серёжа, опасаешься? – улыбается в рыжие усы дед.

Серёжа краснеет и как можно твёрже отвечает:

– Нет, нисколечко.– И потом, немного подумав: – А почему она не взрывается, а когда с ножичком – я у Витьки Зорина видел – стреляет?

– Это он зря, Витька твой, – ворчит дед, – глаза когда-нибудь себе ошпарит... А почему у меня не стреляет? Так я ведь деревянным молотком бью, да и как ударить – знаю.

Зарядив патроны капсюлями, у которых такая нежная, такая ослепительно-сверкающая сердцевина, что её хочется потрогать, дед принимается насыпать в патроны порох. Для этого у него есть специально отпиленный патрон-коротышка, который называется меркой. Порох чёрный и лёгкий и на вид совсем нестрашный, и поэтому смотрит на него Серёжа безо всякого интереса. А между тем, прежде чем взяться за порох, дед убрал со стола на специальную подставку лампу-семилинейку... Теперь есть работа и у Серёжи. Он рвёт газету, и дед старательно уминает её в патроне деревянной трамбовкой и затем сверху пыжа всё той же меркой из отпиленного патрона насыпает дробь. Ещё один пыж, над дробью – и патрон готов. Серёжа берёт тревожно-тяжёлые патроны, которые минуту назад были просто гильзами, и заталкивает в тугие гнёзда патронташа.

– Ну вот... – В руках у деда последняя гильза. – А это будет твой патрон. Мы его специально для тебя зарядим.

И все остальные патроны перестают существовать для Серёжи, потому что есть на свете один-разъединственный патрон, который принадлежит только ему.

– Держи, – протягивает дед запыжованный и готовый к бою патрон, – да не потеряй где-нибудь.

Потерять?! Серёжа обеими руками принимает патрон и бестолково кружится по кухне, не зная куда с ним деться. Наконец он бежит в горницу и прячет патрон под подушку. Он едва лишь дожидается бабушку с вечерним парным молоком, быстро выпивает полную кружку и тут же идёт укладываться спать.

– Это что с нашим парнем случилось? – удивляется бабушка. – В такую светорань спать засобирался.

– Пусть отдохнёт, – улыбается дед, убирая со стола охотничьи припасы, – завтра на Ванькину протоку поедем. Сегодня Мефодий сказывал, что ночью гусь пошёл.

– Так я корову доила и то слышала, как твои гуси курлыкают, – зашумела сепаратором бабушка. – Пока вы соберётесь, он весь и пройдёт.

– Ничего, и на нашу долю останется, спокойно отвечает дед и, свернув новую цигарку, выходит покурить на крыльцо.

2

– Вставай, Серёжа, на дворе уже развиднять начинает.

Дед легонько трогает внука за плечо. Серёжа сладко жмурится, потягивается, но, вспомнив, зачем его будит дед, мгновенно вскакивает с постели. На кухне, даже не присаживаясь к столу, они выпивают по кружке молока, дед туго затягивает рюкзак, снимает с гвоздя двустволку и спрашивает Серёжу:

– Патрон-то не забыл?

– Нет. – Серёжа разжимает кулак и показывает тяжело блестящий в рассветных сумерках патрон.

– Тогда пошли. Нам, Серёга, до восхода солнца поспеть надобно.

Они выходят из дома, спускаются к Ванькиной протоке, сталкивают лодку на воду, и дед, взявшись за вёсла, сильно и быстро гребёт. Серёжа, устроившись в носовой части плоскодонки, тревожно и вопросительно смотрит поверх леса в ту сторону, где должно показаться солнце. Пока его нет, но редкие облака уже подкрашены розовым светом, и Серёжа мысленно торопит деда. А Ванькина протока знай себе петляет по широкой луговине, уворачиваясь то от правого, то от левого берегов, пышно поросших осокой, купальницей и чемерицей Изредка над головой Серёжи пронзительно свистят чьи-то невидимые крылья, а один раз в стороне от протоки, возле самого леса, звонко рассыпался громкий крик: «Ку-ку-куак! Ку-ку-куак! Ку-ку-куак!» Серёжа даже вздрогнул от неожиданности и вопросительно посмотрел на деда.

– Гагара кричит, – пояснил дедушка. – Там озерко, вот она и зорюется, подружкам о себе знать даёт.

А над протокой и лугом вновь раздался серебристо-чистый крик: «Ку-ку-куак! Ку-ку-куак!»

Серёжа пытается представить гагару, но вместо птицы ему почему-то представляется большой, очень большой заяц. Он сидит на задних лапах и оказывается выше Серёжи, а если мерить вместе с длинными, похожими на листья ландыша, ушами, то даже выше деда. Серёжа удивляется и хочет спросить у дедушки, почему заяц такой большой, но в это время странный и непонятный заяц сильно ударяет лапой по дереву, и с листьев на Серёжу падают крупные и холодные капли...

– Проснись, Серёжа, – толкает его дед, – добрались.

Они вытаскивают лодку подальше на берег и быстро идут вдоль Ванькиной протоки, по пояс и выше скрываясь в жёстко шелестящей траве. Ровное и надоедливое зудение постоянно окружает их, и Серёжа, часто спотыкаясь о невидимые в траве кочки, отчаянно машет руками. Но комары ещё сильнее и упрямее загудели перед лицом.

– Ничего, Серёжа, потерпи, – оглядывается дед, – вот придём на место, там намажемся репудином.

– А скоро мы придём на место? – спрашивает Серёжа.

– Да считай, уже пришли. Вон тот стожок сена видишь?

– Вижу, – отвечает Серёжа, смутно различая под самым лесом что-то высокое и тёмное.

– Туда нам с тобой и надо.

Но до стожка сена они идут довольно долго, и за это время Серёже кажется, что лицо у него распухло от укусов, глаза стали узкие, как у Баяна Киле.

– Деда, а в Крыму комаров совсем нет, – чуть не плача, сообщает он.

– Да ну? – удивляется дед. – Это какая же благодать людям без этакой твари. Да с тех, кто в Крыму живёт, надо налог дополнительный брать за то, что их комары не кусают.

– Зато там змей много, – почему-то встаёт на защиту крымских Серёжа.

3

Рядом со стожком сена оказался просторный уютный шалаш, в котором густо пахло разнотравьем и самую малость болотной тиной.

– Ну, кажется, поспели, – облегчённо вздыхает дед, устраиваясь в шалаше. – Сейчас ободняет [4]4
  Ободнять – рассвести.


[Закрыть], и он пойдёт.

– Кто, деда?

– Гусь.

– Куда, деда?

– А это куда кому надобно, – степенно отвечает дед, под правую руку укладывая ружьё и патронташ, под левую – рюкзак. – Жалко, покурить нельзя будет.

– Деда, давай помажемся?

– Погодь ещё немного, пусть кожа хорошенько просохнет, а то щипать будет.

– А как они пойдут, гуси?

– Ну, не пешком, конечно. – Дед улыбается и смотрит на Серёжу.

– Почему же тогда они пойдут?

– Кто его знает, – пожимает дед плечами, – так говорят... На вот, мажься. Да только глаза береги.

Серёжа берёт бутылочку с репудином, и в это время бледно-розовые лучи восходящего солнца осветили зубчатую кромку леса, вершины дальних сопок и быстро поползли вниз, к Ванькиной протоке. И тут же в воздухе, ещё где-то далеко за лугами, раздалось звучное мелодичное гоготание. Было оно долгим, протяжным и таким глубоким, что тоскливо становилось слушать.

– Тс-с! – быстро приложил дед палец к губам и замер с ружьём у выхода из скрадка.

Серёжа перестал дышать, заворожённо следя за тем, как стволы дробовика плавно поползли вверх и замерли на мгновение, кого-то там, вверху, обнаружив. А в следующую секунду блеснуло пламя, Серёжу оглушило, и через плечо деда он увидел, как серый гусь, сбитый с крыла, наискось стал падать в лес. И тут же громыхнуло ещё раз, и в наступившей затем тишине Серёже показалось, что от удара тяжёлого тела легонько вздрогнула земля.

– Так, Сергунок, – обернулся довольный дед, – почин у нас есть.

А чуть погодя гортанные крики вновь раздались над шалашом, и вновь сильно оглушило Серёжу, и вздрогнула земля от упавшего гуменника, навсегда потерявшего небо. И так было до той поры, пока над лесом не всплыло большое и горячее солнце. Тут сразу же стихло, лишь в стороне в последний раз прошелестели чьи-то крылья.

4

Четыре гуся-гуменника лежат на обсыхающей под солнцем траве. Они всё ещё красивы, эти птицы, их перья отливают серебром, а на брюшках, приглаженных встречными ветрами, уложены так плотно, словно и не перья это вовсе, а бархатистая прочная ткань. Они пока ещё так похожи на живых гусей, что невольно хочется крикнуть на них, чтобы поскорее улетали отсюда. Но все четыре гуся уже давно и безнадёжно мёртвые. Серёжа это знает и поэтому не кричит на них, а смотрит и смотрит на безвольно вытянутые красноклювые головы. Особенно притягивает взгляд фиолетовая бусинка глаза, такая крохотная и беспомощная, слепо смотрящая в пустое и глубокое небо. И Серёжа впервые задумывается о том, что такое есть смерть? Как это может быть, что гуси родились и выросли, плавали по озеру и ловили мух, потом учились плавать по воздуху, помогая себе широкими и упругими крыльями, и когда они всему этому научились, вдруг внизу, под ними, что-то разорвалось, окуталось дымом, и они тяжело рухнули на ту землю, с которой совсем недавно научились взлетать. И всё это случилось потому, что вчера вечером они с дедушкой насыпали в золотистые гильзы порох и круглую мутно-серую дробь.

– Славно мы с тобой поохотились, – говорит дед, отдыхая на солнышке и дымя самокруткой. – Теперь нам бабушка такую лапшу приготовит, что пальчики оближешь. Гусь-то, окаянный, вон какой плотный да тугой, нажировался за осень на колхозных полях.

«Ни за что не буду есть вашу лапшу, – думает Серёжа, стараясь не смотреть на гусей. – Ешьте сами».

– Ты чего это загрустил? – вдруг спрашивает дед и, по-своему поняв настроение внука, добродушно утешает: – Ничего, Сергунок, сейчас на озеро сходим, там и для тебя добыча найдётся. Вот докурю только, и пойдём потихоньку, пока зорька совсем не окончилась.

И минут через двадцать они идут на озеро, желтеющее впереди высоким камышом. Там, на озере, стоит многоголосый гвалт, то и дело стремительно проносятся утки, косо, на крыло, падают чайки, как бы скользя по невидимой наклонной доске.

– К озеру надо подходить с подветренной стороны,– тихо поучает Серёжу дед,– чтобы утка тебя не услышала. И чем крепче ветер, тем смелее можешь подходить, потому как шумит камыш, плещут волны и где ей тебя услыхать... А теперь пригнись, вот так, и вон до той кучки! – вдруг шепчет дед и, низко пригнувшись, бежит вперёд.

Так, перебегая и таясь, они подбираются к маленькому заливчику, и под рыжей стеной камыша Серёжа различает уток. Пара клоктунов, запоздало нежных, уединилась здесь, забыв обо всём на свете. Они необычайно пестры и нарядны на фоне камыша и зеркально-чистой поверхности воды, наглухо защищённой от ветра. Особенно селезень – прямо-таки писаный красавец. Маленькая опрятная голова у него чёрно-зелёная, бархатистая, отливает металлическим блеском. Щёчки золотисто-кремовые, пятнистая грудь словно забрызгана рассветом. А по спине змеятся длинные, в трёхцветную полоску, струйчатые косички. Самодовольно озираясь, утиный франт стал быстро запрокидывать голову назад и вновь опускать вниз. Смотреть на это Серёже было очень интересно и смешно.

– Это он кланяется подружке, – тихо пояснил дед, – хвастает своими нарядами. Ну ничего, счас мы его угостим подарочком, чтобы впредь сильно-то перья не распускал. Где твой патрон-то, не потерял?

И Серёжа замирает, мгновенно поняв, что сейчас ему придётся стрелять в этих уток. И если он сможет выстрелить хорошо, вот этот селезень, такой живой и нарядный, будет молча лежать на земле, как недавно лежали гуси. И прежде чем ответить деду, он лихорадочно соображает, вспотев от волнения и страха, как предупредить уток, как вспугнуть их, чтобы они скорее улетали с этого предательски тихого заливчика.

А дед между тем уже переломил двустволку и вопросительно смотрит на Серёжу, и равнодушные стволы холодно мерцают воронёной сталью.

– Ну, давай быстрее, а то улетят.

– Нету,– вдруг громко говорит Серёжа и сильно хлопает себя по карманам. – Я его потерял.

– Тс-с! – Дед испуганно втягивает голову в плечи, но уже поздно: утки коротко разбегаются по воде и стремительно взлетают, громким и пронзительным «клок, клок, клок» оповещая обитателей озера об опасности. И что тут начинается: огромные стаи уток всплывают над камышами, поднимаются всё выше и, сделав небольшой круг, улетают в сторону реки. Две цапли, прижав к серому брюшку длинные тонкие ноги, стороной обходят их и тоже направляются к Амуру.

– Ну, Серёжа, как же ты это? – упрекает дед, выпрямляясь во весь рост и забрасывая ружьё за спину.

Серёжа не отвечает, счастливыми глазами провожая стремительный полёт птиц, обласканный утренними лучами солнца. И дед, искоса поглядывая на него, лукаво улыбается в пышные рыжие усы. И мир так огромен, и так в нём просторно и светло, что хочется Серёже сейчас подняться вслед за птицами и легко скользить по голубому прозрачному воздуху.