Текст книги "От стен великой столицы до великой стены"

Автор книги: Вячеслав Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

* * *

– Небо создало море, горы, – повторил Сюнь Тинби, стоя на выступе скалы Орлиный клюв и глядя в необозримое море, за которым где-то затерялся выступ Ляодунского полуострова. – Мы горы использовали, – размышлял Сюнь, – установив заставы в них, там, где проходы. А море нет… Достать сейчас Нурхаци с боков и сзади мы не в силах. Но если корабли послать, то на побережье Ляодуна не будет знать покоя он. Тем временем на суше мы войско соберем такое, пред которым Нурхаци в страхе побежит.

Стало свежеть. Гладь моря сморщилась. «Э, лучше спуститься. С такой высоты грохнешься – костей не соберут». Придерживаясь руками и осторожно проверяя под ногами камни, Сюнь стал спускаться со скалы. Найдя ровное место, встал. Огляделся вокруг. «Так поглядеть, местность неприступна. Недаром и зовется «Первые ворота Поднебесной». Но есть ли вообще такие Ворота, чтобы грабитель проникнуть в дом не смог? Будет верней, если разбойника, едва он только объявился, самим скорее изловить – и голову на шест».

Плоды своих раздумий и расчетов Сюнь на бумагу положил. «Считаю я, слуга покорный, – писал он Сыну Неба, – разместить мощные силы в Гуаннине, создать два мощных соединения кораблей – одно в Дэнчжоу, другое – в Тяньцзине^{112}. Только тогда сумеем мы покончить с дикарем Нурхаци».

– Создание большого флота – дело, понятно, новое. И потому противиться ему сильней всего скопцы возьмутся. Наверняка так станут говорить: «Ведь у нас война С дацзы, которые на суше, а не с коротышами, что на воде, считай, все время, словно утки». Чем же пронять их, этих вездесущих скопцов? – почесал Сюнь щеку.

– Ага, флот – продолжение укреплений и стен на берегу. Ну что теперь вы скажете на это?

– Раз дело общее доверено обоим, – Сюнь рассудил, – то надо показать эти бумаги Ван Хуачжэну.

Глубокий интерес лицом изобразив, сюньфу взял копию доклада. А сам при том подумал про себя: «Тебя просил об этом кто?» Прочтя, с почтением в голосе сказал Сюнь Тинби: «Изложенное Вами вне всякой похвалы. Но, – со вздохом произнес, – не правомочен все это решать я. Пускай в столице вынесут решение», В Пекин же следом написал: «Своим докладом Сюнь Тинби наглядно показал, что трусит он и малосведущ в делах военных. Вот подтверждение тому. Сюнь был против того, чтоб мы отбили у Нурхаци крепость Чжэньцзянчэн. «Не взять её нам, – говорил, – лишь понапрасну понесем потери». Но настоял я, и Чжэньцзянчэн опять у нас». Того, что ко взятию Чжэньцзянчэна Ван касательства не имел и даже толком не знал, где расположена она, в Пекине проверять не стали. А свора евнухов победно загалдела: «Не правы были разве мы, когда Ван Хуачжэна выдвигали. А что ваш Сюнь Тинби хваленый?!»

– В делах военных слово последнее отныне принадлежит сюньфу Ван Хуачжэну, – гласил указ, пришедший из столицы в Гуаннин^{113}.

Цзинлюэ Сюнь Тинби, теперь, считай, уже без войска воевода, исчерпав все доводы в пользу необходимости выставить сильные заслоны, умолк, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. «А надобности в том не вижу, – цедил через отвисшую губу Ван Хуачжэн, – нас река Ляо и укрепления на берегу надежно защищают. Потом еще я кое-что предпринял. Но об этом, – многозначительно произнес сюньфу, – пока не время подробно говорить».

* * *

Поднеся к лицу отполированный из бронзы круг, Ли Юнфан горделиво приосанился, выпятил вперед подбородок. Оставшись доволен осмотром, удовлетворенно хмыкнул. Отложив зеркало, степенно прошелся по комнате. Семеня за ним, слуга на ходу одергивал полы новой курмы. Подтянув блестящий пояс, надвинув ниже на лоб шапку с золотой бляшкой спереди, Ли Юнфан выставил вперед левую ногу и подбоченился. «Каково?» – спросил прислужника. Тот, сгибаясь в поклонах, восхищенно зацокал языком.

Да, кто лично знал юцзи Ли Юнфана в бытность его начальником фушуньской крепости, сразу бы сказал: «Время пошло ему на пользу». Бывший юцзи не стал бы оспаривать такое суждение, доведись его ему услышать. Но добавил бы вслух или про себя, что к своему благополучию причастен и немало сам. Рвением заслужил доброе расположение Нурхаци. Себя не жалел и людей своих, соотечественников, что поначалу были переданы в его ведение в Синцзине, то бишь в Хету-Ала, тоже не щадил. Заставил со рвением обрабатывать землю, ремеслами заниматься для нужд маньчжурского государя^{114}. Связал с ним свою судьбу. Возврата назад, на службу к Сыну Неба, нет. Так решил твердо и бесповоротно.

Старание Ли Юнфана Нурхаци приметил. Понемногу и доверять стал. Как-то перед очередным походом против его же, Ли, бывших соотечественников нарочно позвал к себе. Пытал, как военного, что лучше предпринять в предстоящем сражении. Ли таиться не стал, а сказал, что он бы так, к примеру, поступил. Совета Нурхаци послушался и верх одержал в той битве с минским войском.

Доверие к себе он укрепил надежно вроде тем, что письма, которые чины китайские ему с лазутчиками присылали, он Нурхаци собственноручно показал. А в письмах тех предлагалось Ли Юнфану вернуться служить Сыну Неба. Он-де не только простит проступок прежний, но щедро наградит ещё^{115}.

Растроган был весьма Нурхаци, когда те письма показал ему Ли Юнфан. «Я вижу, – щурил ставшие лисьими глаза, – что доверия великого достоин. Не ожидал, не утаю, такого от тебя. Ведь ты происхождением не наш, а поступаешь так, как будто общий у нас предок. Понятно, – довольно руки потирал Нурхаци, – достоин ты не только похвалы. Так вот я объявляю: за три больших проступка, что можешь совершить ты, заранее тебя прощаю. Ну а четвертый совершишь, – Нурхаци предостерегающе помахал пальцем, – тогда пеняй уж на себя. И внучка моя, твоя жена^{116}, пускай и не думает просить о помиловании».

– Ну ладно, одежда новая мне впору, вижу, – провел Ли Юнфан по рукаву курмы, – Давай снимай, – сказал слуге, – и дай чего-нибудь попроще. Из дома больше выходить не стану.

Переодевшись в домашнее платье, Ли Юнфан пошел в свои покои. Велел зажечь огонь и принялся читать. Не часто доводилось ему за последнее время книгу открывать. В разъездах да походах не до того. Когда случалась небольшая передышка, так сразу спать валился. А вот сейчас вроде затишье подольше, чем обычно, наступило. Сказать нельзя, что мирная вполне настала жизнь, но все же появились и часы досуга.

Стук дробный, но не громкий в дверь отвлек от чтения. «Кто там?»– «Это я, хозяин», – просунул голову слуга, испуганно глаза тараща. По виду его Ли сразу понял, что тот пришел с каким-то важным делом. «Ну, говори», – сказал нетерпеливо.

Слуга замотал головой и приложил палец к губам. «Иди ближе, на ухо говори». Почтительно нагнувшись к хозяйскому уху, служка что-то торопливо зашептал. Ли Юнфан отпрянул назад, потом подался вперед и молча уставился на слугу. И, словно прочтя на его лице подходящее решение, кивнул: «Веди его сюда».

Как только незнакомец заговорил, Ли Юнфан по выговору признал в нем своего, китайца из местных старожилов. Повадки, да и речь, выдавали его невысокое положение. Однако Ли снизошел до того, что учтиво спросил: «Как Вас звать-величать?»

– Лю Цзихоу зовут ничтожного слугу.

– Занятия какого?

– Торговый дом имел раньше в Цинхэ^{117}. Теперь, – развел руками, – как сами можете понять, нет никакого достояния. Всего лишился.

– Откуда прибыл сейчас?

– Из Гуаннина.

Изображая удивление (уже сказал слуга, откуда прибыл Лю), Ли поднял брови и округлил глаза. Помешкав просто так, спросил: «Явился сам иль послан кем?»

– Сюньфу Ван Хуачжэн послал меня. Но к Вам пришел я сам, поскольку б мог и не прийти.

– Ну, раз прислал сюньфу Ван Хуачжэн, то, значит, Дело важное ко мне имеет?

– Письмо вот от него. В нем сказано все, видно.

Печать сломав небрежно, Ли Юнфан прочел письмо. Все то же самое. Только рука другая. «Оставь разбойника дацзы Нурхаци и Сыну Неба переходи служить. Он прегрешение прежнее твое готов простить. Больше того, даст выше звание того, что прежде не имел». «Посулы эти не внове мне, – усмехнулся Ли. – На них я не польстился прежде. Сейчас весь Ляодун, считай, в руках Нурхаци. И потому теперь тем более не вижу смысла на уговоры вражьи поддаваться».

– Ответа я писать не стану, – в упор посмотрел Ли Юнфан на Лю Цзихоу. – А вот с тобой как поступить?.. Ведь ты пришел оттуда, и потому не наш. Лазутчиком тебя пока не назовешь. Ты вроде посыльного, принес письмо. А может быть, тебе дано ещё какое-то задание?

– Именем предков клянусь, – запричитал Лю, распластавшись на полу, – был послан письмо отдать. Да я давно уж помышлял Нурхаци стать слугою, да вот оказии все ждал.

– Слова – одно, другое вовсе – дело. Ладно, вставай-ка. Подсаживайся ближе и расскажи, что там, у вас.

Поначалу сбивчиво, не зная, принимают ли его слова на веру, Лю постепенно освоился и стал говорить не торопясь, обстоятельно. Про намерения минского начальства бывший купец, конечно, ничего не мог, сказать. Немного совсем рассказал и про то, где сколько войска стоит, как снаряжено. Что видел, то и сообщил. Подтвердил, о чем и до него другие перебежчики говорили, что страх немалый испытывают перед Нурхаци в минских пределах. Неспокойно там и за самой Великой стеной. Бунтовщиков развелось, слыхать, много.

– Так, говоришь, сейчас Ван Хуачжэн за главного. Он сюньфу. А в войске старший кто?

– Так вроде этот, Сюнь Тинби.

– Угу, – поджал губы Ли Юнфан. – А не слыхал ли ты, как между собой они, ладят или пет?

– Грызутся, как голодные собаки из-за кости. О том известно в Гуаннине от мала до велика всем. Слуги бахвалятся друг перед другом: «Хозяин мой умнее твоего!» – «Кабы не так! Мой господин учен весьма, недаром был смотрителем училищ». А там и перебранка: «Хозяин твой горазд писать только доносы!» – «А твой, хоть полководцем мнит себя, не знает, как на лошадь сесть: с хвоста иль с головы!»

– Ну, коли слуги так себя ведут, то, значит, между самих хозяев нету ладу.

– Дурные вести, государь! Подвластные никани взбунтовались!

От этих заполошных слов Нурхаци вскочил с лежанки. Сна как ни бывало. Схватился было за халат, запутался и принялся натягивать сапог на босу ногу. Спохватившись, со злостью сплюнул: «Эй, Кутунга! Чего замешкался!»

Пока прислужник в полумраке шарил носки, Нурхаци, несколько успокоившись, сипловатым со сна голосом отрывисто спрашивал: «Где приключился бунт? И где они сейчас, эти никани?»

Из сбивчивых слов в сознании сложилась более пли менее ясная картина происшедшего. В городке Чжэнь-цзянчэн изъявивший было покорность чжунцзюнь Чэнь Лянцэ с живущим там никаньским людом тайно стакнулись с минским воеводой Мао Вэньлуном. Притом подбили народ в окрестных поселках облыжно говорить, что войско минское идет. Поднялся в городке переполох. Чэнь под стражу взял охранявшего город юги Тун Янжэня, сына его убил, а сам с несколькими десятками людей бежал к Мао Вэньлуну. Еще в поселках двух, Танчжань и Сянынань, людишки тоже взбунтовались. Связали по рукам и ногам своих начальников Чэнь Цзюцзе и Ли Шикэ, тоже бежали к Мао Вэньлуню^{118}.

Когда начнет гореть строение, чтобы не дать пожару разгуляться, постройку, не допуская промедления, растаскивают по бревнам, и тащат их подальше от огня. Запахивая на ходу кафтан, Нурхаци прямо с порога закричал начальнику охраны «Пошли вестовщиков к четвертому бэйлэ, Хунтайджи, а также ко второму, Амину. Пускай они возьмут войска три тысячи и людишек тех в Чжэнцзяни, которые живут на побережье, во внутренние земли переселят. А старшему бэйлэ Дайшаню с третьим бэйлэ Мангултаем возглавить Две тысячи воинов. И с ними пусть народ, что расселяется сейчас в Цзиньчжоу, переведут на жительство в Фучжоу»^{119}.

И уже себе сказал: «Надо доподлинно узнать, где обретается этот Мао Вэньлун».

* * *

– Ага, – протянул Нурхаци, удовлетворенно щуря глаза, – так, значит, он, этот Мао Вэньлуп, нашел прибежище в пределах Чоухяни. Напрасно, однако, тешишь ты себя надеждой, что будет там тебе покойно. Сегодня ж на совете объявлю о походе. Сыскать тебя я накажу.

В жарко натопленном помещении у пришедших с улицы багровели лица. Иные, взопрев, расстегивали шубы.

– Сейчас самая пора идти за Мао Вэньлуном, – убежденно начал Нурхаци. – Потому как в места, где он находится сейчас с толпой бежавших от нас никаней, пройти сподручно. Холода сковали топи. Речные воды тоже.

Сомнений своих из собравшихся не высказал никто. «А кто пойдет?» Этот вопрос всех волновал так или иначе, по виду не подал никто.

– Ты будешь за главного, – ткнул пальцем в сторону второго бэйлэ Амина. – В помощники тебе дам зятя своего, – перевел взгляд на Ли Ёнбана^{120}.– Ему места знакомы те отлично. Они ему родные, как-никак.

Ли Ёнбан слегка раздвинул в улыбке редкие зубы. «А редкозубые, – пришло на ум Нурхаци, – душой лукавы. Правда, спать с дочерью моей ты право заслужил делами ратными. Но все же лишний раз проверить не мешает в деле».

* * *

Подлаживаясь к огню светильника, джаргучи записывал немногословный рассказ бэйлэ Амина: «Ночью прошли в Чоухянь. Убили юцзи Лю Сина. Никаньских ратников положили полторы тысячи. Вот только сам Мао Вэньлунь сбежал»^{121}.

Молча сидевший Нурхаци тут подал голос: «Весьма досадно, что Мао ускользнул. Да вот ещё что. Сами солхо не выступали заодно с людьми Мао Вэньлуня?»

– Нет вроде, – ответил Амин. – Да вот и Ли Ёнбан не приметил своих.

– Угу, – протянул Нурхаци. – А что же сам владетель чоухяньский? Он что ль не отважился помочь Мао Вэньлуню?

– Того не ведаю я, государь, – пожал плечами Амин.

– И все ж сдается мне, что он не внял моим словам, что я ему изволил написать в прошлый раз.

* * *

– Маньчжурский хуанди послание шлет вану государства Чосон, – с усилием выдавил докладчик, обмирая от страха, Сколь наглы и предерзостны эти слова… предводитель дикарей посмел именоваться как Неба Сын и так писать вану?!

– Я слушаю, – нарушил тягостную тишину Кванхэ-гун.

– Если ты хочешь помогать Минам, то и разговаривать нечего. В противном же случае всех беглых ратников, ляоских людей, которые, переправившись через реку Чжэньцзян, укрываются, подходяще всех их заворачивать обратно.

– Ныне на Ляодуне и служивый, и простой люд, выбрив головы, перешел на нашу сторону. Тем служивым, которые нам покорились, всем возвращены прежние должности.

– Если ты примешь у себя ляодуиских людишек, которых я уже было подчинил, укроешь и не вернешь, то это значит, что помогаешь Минам. И потому в другой день не минуешь гнева моего^{122}.

Как помнится тогда, его наперсник Ли Ичхон дал благой совет: «Не думайте об этом, государь! Стращает он, и только, этот Ногаджок. Осмелюсь предложить Вам моего вина. Ему, понятно, с Вашим не сравниться, но все же оно вовсе не дурно».

Ван поспешил последовать предложению, принявшись бражничать. Начали с иллёнджу из погреба Ли Ичхопа. Оно хоть молодо было, но имело вкус отменный, как вынужден был ван признать. И не желая Ли Ичхону уступать, распорядился им подать хлебной водки из Чохоино, которую как подношение ко двору особо доставлял камса Пхэнандо. «Суши дно!» – несколько дней кряду друг другу кричали Кванхэ-гун и Ли Ичхон. Стоявший в голове стойким туманом хмель помог вану и всерьез угрозу Ногаджока не принять. А у него слово с делом не разошлось.

– Дикари бесчинствуют уже в пределах Чосоп. А он, ее правитель, не может сделать ничего, чтоб оградить свою страну от диких орд.

– Но так болтают недруги мои, – выпятив губу, твердил ван своему любимцу Ли Ичхону. – Им выгодно меня представить так, что предпринять в защиту родины я не способен ничего. Однако это злопыхательские враки. Сын Неба обещал мне помощь, и я за нею посылал в Китай людей. Увы… туда попасть им помешало море. Оно чего-то было буйным долго. Когда, считай, Сеул похожим стал на муравейник, в который кто-то сунул палку, – так устрашила весть о появлении продажного пса Ли Ёнбана с людьми Ногаджока на дальних рубежах Чосон, – я не бежал. Наоборот, распорядился собрать рать на юге и разместить ее в Суон^{123}.

«Правда, – только себе признавался ван, – тогда я думал только о себе. Надежнее всего казались мне стены Ындэконджона. И потому Сеул я не покинул, хотя то было не войско, а стадо баранов, которое без пастуха. Начальником поставить было некого. Кому я доверял, попали к Ногаджоку в плен, иные там погибли. Других, чтоб спать спокойнее мне было, я сам отправил в ссылку. И не побоялся опять же: из ссылки вызвал Хан Чун-гёма. Его-то и поставил главным над войском в Суон»^{124}.

– Теперь прикусят языки враги мои, которые меня как труса поносили. Пускай теперь попробуют сказать, – грудь распрямив, расправил плечи ван. «Грозится этот Ногаджок, и только. Ему Мао Вэньлун покоя не дает, а изловить его бес силен Ногаджок. Вон пишет мне Мао опять: «Давайте сообща рассеем орды дикарей». Он, видно, спятил, этот Мао. А может, просто бунтовщик, что государю не послушен своему? С какой тогда я стати на выручку ему пойду?»

За этим вопросом накатило раздражение. Противным враз стало расплывчатое лицо евнуха, стоявшего безмолвно, ожидая распоряжения вана. Но тот молчал, глядя куда-то вбок, и, кажется, внимательно рассматривал шитье на шелковом ковре.

Взгляд Кванхэ-гуна задержался на переплетении стеблей с цветами. И где начало, где конец, не разобраться было. Словом, хитросплетение. Потянешь за одно – другое оторвешь. «Так и дела мои, – уже спокойно подумал Кванхэ-гун, – запуталось все сильно».

– А этот с чем пожаловал еще? – уставился ван на вновь пришедшего царедворца. – Я разве звал его?

– Ничтожного раба прислала государыня. Вот, – и подал свернутое трубочкой послание с небольшой печатью в виде хризантемы.

– Давай сюда, – протянул руку Кванхэ-гун. Печать срывая, подумал про себя: «Видать, что-то уж больно важное и неотложное, коли осмелилась писать. Ну, что там?» – Ван свиток развернул. В недоумении вскинул брови: «Чего это она вдруг пишет нашими письменами? Больше пристало пользоваться им черни, нежели супруге вана».

Свиток слегка дрожал в пальцах Кванхэ-гуна. Сдерживаемая ярость, не находя полного выхода, отдавалась в них. «Эти северные дикари, – писала королева, – хотят заключить мир с нами не потому, что они питают какие-либо чувства к нам, но потому, что они думают, что в состоянии управиться разом и с Китаем, и с Чосон. Таким образом, они оставляют нас в покое до тех пор, пока не покончат с Китаем. Ван должен принять то или иное решение и действовать. Подумайте о том, что ханины сделали для нас во время последнего вторжения япошек. Мы были на грани гибели, и они выручили нас. Ван и народ должны одинаково мыслить, и надо срочно послать рать, чтобы противостоять общему врагу. Даже если мы и не достигнем цели, у нас будет чистая совесть, так как мы будем знать, что мы сделали все, что могли, чтобы помочь Китаю в час его беды»^{125}.

Отложив в сторону послание, Кванхэ-гун принялся перебирать в памяти имена и лица тех, кто мог надоумить госпожу Юн такое сочинить.

– А что это за шум? Похоже, так море ревет, когда оно во гневе. Нет, это не рокот волн, а голоса людей. Какой-то треск… Да это же трещат дворцовые ворота. У евнуха, что влетел, поклонов не положив, глаза, словно у рака, лезут из глазниц, рот перекошен: «Бунт, государь! Они сюда идут!»

Дворцовые покои позади. В жилище лекаря Чои Намсу думал укрыться Кванхэ-гун. Ошибся в Чоне ван: лекарь не промедлил донести, где укрывается Кванхэ-гун, и его взяли^{126}.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Зиму сменить весна спешила. О приближении своем она, как могла, давала знать. Подавшись телом всем вперед, Нурхаци жадно вбирал воздух, всем существом ощущая едва уловимое, робкое дыхание пробуждающейся к жизни земли, еще слабые, но уже терпковатые запахи окрестного леса. О наступлении весны говорило и набиравшееся прозрачной синевы небо, вымерзшее за зиму и ставшее блекло-белесым. «Лето начнется, пойдут дожди, и Ляо-ула разольется широко и вольно. В топь превратит окрестные земли. А потому нужно спешить пройти через нее до половодья».

– Да и не только потому нам надо торопиться. Ждать нечего, когда никани большой поход предпримут против нас. Лучше самим по ним ударить, пока никаньские начальники судят да рядят, с чего начать, да спорят, кто из них способней.

Узконосые верткие лодки отчалили от берега и устремились вниз по течению Ляо. Дружно взмахивали весла, и вэйху не плыли – летели по воде. В передней лодке – Лю Цзихоу. Он знает в окрестностях Гуаннина укромную заводь. От нее до ближайшей сторожевой вышки – сплошные заросли. Надежно можно в них укрыться и кинуться внезапно на прибрежные укрепления. В последней лодке – Ли Юнфан. Это он предложил на военном совете сплавиться во главе передового отряда к Гуаннину, не дожидаясь, когда переправится через Ляо основное войско.

* * *

Крепок орех лесов маньчжурских. По твердости он кремню подстать. Немало нужно сил, чтобы добраться до ядра. Этот орех пришел на ум Нурхаци, когда он ехал в Гуаннин. Сам город в окружении поселков-укреплений и как бы в скорлупе. Чтобы пробиться к стенам Гуаннина, сначала надо укреплений слой сломать.

На этих укреплениях никаньцы здорово дрались, а наши все же взяли верх. Вот вроде укрепление было здесь, об этом вал напоминает земляной, а вышки нет, от зданий остовы одни. И груды тел. Все вперемешку – свои и те. Придержав коня, Дайшаня кликнул Нурхаци. Он чуть поодаль ехал. «Тут, видно никани упирались из последних сил?» – повел рукой Нурхаци перед собой. «Это селение зовется Пинянцяопу, – отозвался старший бэйлэ. – По-нашему, «Мост через спокойное море». Оно вроде моста на самом дела. Пройдешь эту крепость – и ты уже, считай, у Гуаннина самого. Сюда из Гуаннина зсе войско, что там было, видно, и пришло. Потому как больше сражений больших и не было. Войско сюда привел цзунбин Лю Цюй. Он сам погиб. Еще с ним кое-кто из военачальников. И войско все их разбежалось».

– А уже потом, – тронул поводья Нурхаци, – ко мне явился этот Шитяньчжу.

То было рано поутру. Ворочаться с боку на бок было уже невмоготу. Огня не зажигая (в одежде с вечера ложился спать), Нурхаци встал с медвежьей шкуры и вышел из шатра. Прислушался. «Вроде какой-то шум. И правда, слух не обманул. Сюда идут, ведут кого-то».

Тот, кого вели, приблизившись, пал на колени: «Государь, никаньского начальства в Гуаннине нет никого. Город твой, считай».

Вот весть она, которую так сильно ждал, что сон не шел. Но принял ее спокойно, вроде даже равнодушно. Словно перетерпел. Бывало так, от мысли о куске слюной рот полнится и в голове кружится, когда же наконец дадут, то вроде и зачем? Перетерпел – и есть уж неохота…

«Он говорит, никаньского начальства нет… Чудно, ведь сам одет как тысяцкий никаньский. Но что-то у него в обличье выдает, что не никанец он. Да и язык ему наш, видно, не чужой».

– А ну-ка ближе подойди. Ты сам-то кто?

– Зовется раб ничтожный Шитяньчжу. Был в Гуаннине цяньцзуном.

– А мне сдается, что не никань ты вовсе. Никаньского-то у тебя лишь имя да одежда.

Шитяньчжу, опустив глаза, переминался с ноги на ногу.

– Ты не таись, так лучше будет. Говори, как оно есть.

– Считан. маньчжур я тоже, – выдавил из себя Шитяньчжу. – Мой род звался хуалгя. Жил в местности Суань. Так получилось, – понурился совсем, – что Минам стал служить.

– Ну ладно, – то в прошлом было. Теперь ты мне слуга^{127}. Вестью хорошею прощение заслужил. И жалую тебе еще в награду копя со сбруей.

Шитяньчжу, сгибаясь в низких поклонах, благодарил за милость.

А явившемуся на зов вестовщику было приказано оповестить военачальников, чтоб войску объявили: тот, кто отличился в сражениях на подступах к Гуаннину, в награду получит пленных никаней.

Завиднелись стены Гуаннина. «Хоть город мой, считай, а как-то непривычно его назвать своим. На стенах городских пока ещё не видно наших стягов. Ну ладно, – утешился, – за этим дело-то не станет».

* * *

Иным явился в Гуаннин Лю Цзихоу. Прежде он был тут вроде бродяжки. Правда, какие-то деньжонки, видно, были. Сам за себя платил в харчевнях и место для ночлега постоянное имел. Занятия же определенного вовсе не было. Не торговал, хотя и говорил, что раньше был купцом, и, ремеслом не занимался. И в войске не служил. В ямэпе видели его не раз, по там он не сидел. Зачем-то, видно, приходил. А больше все среди толпы толкался, любил к компании подсесть в харчевне и слушать, о чем болтают. Играл по мелочи в притонах.

Теперь же он при деле: исправно правит службу хану маньчжурскому, Нурхаци. Тот не успел еще приехать в Гуаннин, а Лю с оравою своей обшарил весь ямэнь наместника и прочие присутствия, разведал, кто из начальства что укрыл и где^{128}. Пронюхал Лю, что из военных кое-кто скрыться далеко не успел. С ватагою своею в горах окрестных изловил юцзи Лю Вэньяпя и убедил того прийти с покорностью к Нурхаци^{129}. «Нам люди ратные, как ты, весьма нужны», – печать он протянул Лю Вэньяню. – Старайся, и заботой не оставлю».

* * *

С видом явно озабоченным, насупив брови, Лю Цзихоу шарил у себя за пазухой. Нурхаци выжидающе смотрел на него. Наконец Лю вытащил смятый листок бумаги, развернул его, разгладил между ладонями и протянул Нурхаци. «Так это указ никаньского царя, он заключил, едва поднес к глазам бумагу. – Ну, что он там изволил повелеть?»

– Разбойник Нурхаци уже недалеко от Гуаннина. Кто схватит атамана самого Нурхаци, пожалуем такому в его потомству титул «гун», а кто изловит сына злодеева – тот станет «хоу», за поимку прочих старшин и главарей – звание «бо«…Кто из разбойников самих представит атамана иль из предводителей кого, от Нас получит должность^{130}.

– Я уже который день живу спокойно в Гуаннине! – выпятил Нурхаци губу. – Напрасно, видно, писари никаньского царя старались, многократно переписывая бумагу эту.

При этих словах Лю злорадно осклабился и потрогал себя за основание косицы. «Вот что еще скажу я, – задумчиво произнес Нурхаци. – Видать, в казне у Сына Неба-то не больно густо, раз сулит в награду за меня или кого из наших одно лишь только звание. И опять же не пристало Сыну Неба бранные слова про нас писать. К войне он вынудил нас сам. Не ради грабежа сражаемся с его мы войском. Ну ладно, нам не впервой терпеть обиды от никаньского царя, и эту стерпим». Нурхаци сердито засопел, глядя куда-то поверх головы Лю Цзихоу. Тот, избегая встретиться взглядом с Нурхаци, сгорбился и спрятал глазки за полуопущенными веками.

– Ну, а что скажешь ты об этом? – Нурхаци помахал зажатым в кулаке листком.

– Вам надо быть настороже, – встрепенувшись, отозвался Лю.

– Среди никаньцев храбрых не нашлось, – хмыкнув, с кривой ухмылкой протянул Нурхаци. – А из моих людей ужель посмеет кто замыслить извести меня?

– Предосторожность не мешает никогда, – негромко, но убежденно прозвучал голос Лю Цзихоу.

_ И на девятый день пребывания в Гуаннине Нурхаци Уоедился в правоте бывшего цинхэского торговца.

Утром, потрапезовав, Нурхаци послал вестовщика сказать, чтоб оседлали копя. Намеревался сам проверить, какое применение нашли пленным никаньцам, которых к знаменам прикрепили. Надо, чтоб больше было от них проку, чего ж кормить их задарма… Снаружи какой-то вроде шум поднялся. Нурхаци насторожился. Верно. Кричат. Чего б такое там стряслось? И к выходу было пошел уже. И тут влетел медзига с видом таким, словно с мудури повстречался. Лицо перекосилось, как только держатся белки в глазницах! Рот разевает, словно рыба на песке.

– А молодчина этот Убай, сын Урикана, – вновь повторил Нурхаци, едва удалился здоровенный детина, боком протиснувшись через узкий для него дверной проём.

– А я, – снова загудел в ушах Нурхаци голос Убая, – по делу шел к Дахаю. Гляжу, у входа в государевы покои похоже, свалка. Я – туда. Мужик какой-то двух стражников ножом свалил и кинулся было внутрь, да я успел схватить его за плечи. И не ушел он от меня^{131}.

– А кто таков, кем послан был, – вздохнул Нурхаци, – так и не удалось узнать. Как ни пытали, он только рот слюнявый щерил, казал обрубок языка. Руками показывали: «Напиши, вот лист тебе», а он башкой только мотает… Верно, крутил ею и тогда, когда петлю увидел. Да ладно о нем.

– А помнится, Убая я еще хвалил как-то за то, что на охоте он в одиночку одолел медведя. Того медведя приказал я тут же, не везя домой, зажарить. «И этот Лю Цзихоу, – мысль перекинулась на другое, – прав оказался. Надо осмотрительнее быть. В своем жилище есть опасность быть убитым. Прискорбно это, и весьма.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

– Нурхаци ставкой своей сделал Шэньян! Нурхаци Гуаннином завладел! – вести, спеша сменить одна другую, неслись окрест далеко. Их слышали монгольские князья. Хотя они в междоусобных сварах погрязли по уши, однако прознать, как там соседа – Мины и Нурхаци, – были совсем непрочь и по ветру держали нос. Когда нет мира меж своими, приходится, случалось так не раз, на помощь звать чужих.

Единовластия не зная над собой и не желая, видно, такового, дрались между собой Чингисовы потомки за каждый кусок земли, пусть даже размером был немногим больше, чем коровья лепешка. Кровь чернокостных проливали, чтобы разжиться у соседнего бэйлэ гуртом овец иль конским табуном. И все из-за того, что не было в Монголии единого хозяина, владыки с железною рукой, с умом, расчетливым и тонким. Такого, который бы, схватив дерущихся за ворот, их лбами стукнул, в разум бы привел и каждому сказал весомо: «Это – твое, а то – его. Я так решил». Такого, чтоб мог привлечь к себе иного лаской, а другого – разумным словом, поведением б показал своим, что судьбы всех детей Чингисовых ему близки и дороги.

А разве таков чахарский Лэгдэн, что мыслит стать ханом Монголии? Занослив и кичлив. Поистине о своей плеши с рубцами не знает, удивляется лысине другого. Да это ещё б куда ни шло. А то ведь соседей своих, князей иноплеменных, что послабей его, все время норовит прижать, а то и извести совсем. Хуже того, с Пекином дружбу прибыльную водит. Сын Неба платит Лэгдэну серебром, чтоб тот не беспокоил границ Срединной. Постройку целую, как говорят, Лэгдэн велел соорудить, чтоб там держать хурджуны с серебром китайским. А дал ли он из серебра того кусочек весом с ноготь кому-нибудь из тех князей, с которыми в союзе? Такого вроде не слыхать. Зато известно всем другое. Своих союзников не раз в беде он оставлял. Хотя бы взять того ж Цзесая. Он к Нурхаци попался в руки. И ничего не сделал Лэгдэн, чтоб вызволить Цзесая из рук маньчжурского вождя. А как тот обошелся с Цзесаем, врагом своим вчерашним? Свободу дал ему, пускай за выкуп, да на прощание щедро одарил. Пожаловал ему придворную одежду, соболем отороченную шубу из дикого кота, шапку, блестящий пояс, лук и стрелы, седло резное, копя, панцирь, латы. Больше того, распорядился, чтоб бэйлэ его, Цзесая, проводили и пир устроили ему прощальный. А дочь, которую Цзесай в заложницы было оставил, Нурхаци в жены взять велел сыну Дайшаню.