Текст книги "От стен великой столицы до великой стены"

Автор книги: Вячеслав Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Отложив кисть, Нурхаци прочей написанное и снова принялся писать.

«Из-за пристрастия к вину иные голодают. Досыта не едят, а пьют. Ведь если приготовить лепешки, сварить просо, то можно наесться. Но водка тоже делается из проса. И потому иные не едят, а пьют… Если пьет тот, кто глуп, то он пропивает свое тело, а если умный предается пьянству, то разрушает добродетель. Притом перед государем становится провинным и подвергается осуждению и наказанию со стороны бэйлэ, сановных лиц. И все это из-за выпивки… Муж пьет вино – вызывает отвращение у жены. Жена пьет – гневит мужа. Слугп тоже не могут сносить пьянство хозяев и уходят^{94}. Какая польза от выпивок? Прежде мудрец сказал: «Яд, который излечивает, хотя и горчит во рту, однако может заставить отступить болезнь. Вино, хотя приятно рту, может вызвать недуг». Поэтому непременно нужно бросить пить».

– Этот указ, – подал письмоводителю бумагу, когда явился тот на зычный зов, – переписать и объявить повсюду в нашем государстве^{95}.

* * *

Ногтем большого пальца Нурхаци поковырял кирпич в разломе стены. Он крошился. «Ладно, если только в одном месте так, – подумал про себя. – Но вон у северных ворот стена вся в трещинах, словно лицо в морщинах. А коли так, то город стар. И подновлять его – будет дольше, чем построить новый. Тем более что нам зачем такой большой, как Ляоян? Притом никаньское начальство жило здесь, имея свой расчет, а у меня иной совсем он». К полудню домой к себе вернувшись, Нурхаци велел явиться на совет бэйлэ, вельможам.

Глядя на них, подумалось Нурхаци: «Лица какие-то не те. Как будто пылью их припорошило. Видать, в домах никаньских жить им не пристало». И так подумав, еще больше укрепился в своем решении.

– Ляоян – город большой, но стар. Приходит в ветхость. На юго-западе у нас Чоухяньское владение, на севере – земли монго. Обе эти страны ненадежны. Если, поселившись здесь, в Ляояне, пойти походом на Минов, то опасаюсь, что придется оглядываться назад, как бы неприятности не приключилось. Поэтому тем более нужно на новом месте возвести крепкие городские стены. Расставить воинов, чтобы охраняли. Тогда сможем укрепить наш корень и, выбрав подходящее время, пойти в поход на Минов.

Нет, не этих слов хотел в ответ услышать он. Как будто сговорившись меж собой, одно рекут, хотя и разными словами: «В хоромах тех, что сейчас занимаем в городе, можно и остаться. Подправить только разве что..» И утруждать народ не надо понапрасну».

Все молча выслушал, плотно прижав к губам два пальца. И только легкое дрожание руки выдавало, как тяжело сдержаться было. Когда заговорил, заклокотало что-то в горле: «Раз ныне с Минами у нас война, то разве можно жить покойно?!» И уже спокойно, увещевающе продолжал: «То, что вызывает у вас сожаление, – это чей-то небольшой труд в течение недолгого времени. Я же забочусь о большом».

– Изволь сказать мне, государь, – негромко голос подал Хифе. – Решил ты строить новый город. Так, видно, нужно. Но вот смущает что меня: где место лучше выбрать для него. Ведь как-никак мы здесь недавно. Толком не знаем, где рыхлая земля, а где она плотна…

– Постои, – прервал Нурхаци недовольно. – Тебя послушать, так выходит, что мы пришли на землю нам совсем чужую. Но мы не просто пришли, а возвратились на те места, где прежде наши предки жили, когда ника-ней не было в помине тут.

– Прости, о, государь, оговорился я. Действительно, на земле, где прежде жили наши предки, никани, захватив ее, наставили крепостей. Но в том не вижу и худого, если и спросим у никаней-старожилов, чего пока не знаем. Чего-чего, а строить-то они умеют, им в этом не откажешь.

– Да, это так, – согласился Нурхаци. – Ну что ж, послушать знатоков их – худа нет.

* * *

– А главное всему, – пожилой китаец с благообразным лицом предостерегающе поднял указательный палец, – это «фэншуй», ветер и вода. Умельцем можно быть по части кладки стен, но без знания «фэншуя» толку не будет. На памяти моей такой был случай. Приехал к нам в Ляоян строительных дел мастер из Тяньцзиня. Известен был своим умением. И потому, как принялся он строить дом чиновнику податного приказа, сразу было видать, что мастер он большой. Но я ему сказал: «Не там, где надо, ставишь дом». Он только отмахнулся: «Фэншуй я во внимание взял». Но не учел того, китаец сделал многозначительную паузу, – что в каждом месте свой «фэншуй». В Тяньцзине он иной, чем в Ляояне. Построил дом тот мастер, однако жить не стали в нем: не дали муравьи, что поселились там.

Нурхаци от удивления рот раскрыл. Его захлопнув, вновь открыл: «А расскажи-ка поподробней про «фэншуй».

– Предсказатели судьбы нам говорят, что небесные звезды могут быть благоприятны и неблагоприятны людям. Но не только звезды. Сочетание возвышенностей или впадин, а также вод и растительности на земле могут приносить счастье или несчастье живущим на ней. И по той причине, что на поверхности земли находятся в беспрестанном движении два течения, они представляют мужское и женское начала в природе. Одно называется «лазоревый дракон», другое – «белый тигр».

– Хм, – отозвался Нурхаци и, поразмыслив, добавил: – ты так вот мне скажи, раз понимаешь ты «фэншуй». Что б сделал сам ты для своего жилища, чтоб жить покойно и счастливо в нем?

– А сзади дома я деревья посадил бы полукругом. Они способствуют благоприятному направлению сил «лазоревого дракона» и «белого тигра».

– Деревья возле дома – совсем неплохо это. Там птицы станут гнезда вить и пением слух ласкать. Постой, а если леса нет кругом и посадить нельзя деревья?

– Тогда, – уверенно ответил знаток «фэншуй», – опять же сзади строения насыпать надо земляной вал.

– Ну что ж, спасибо за науку. Держи, – и Нурхаци опустил в сложенные ковшиком ладони горсть серебра.

* * *

– Добро, – довольно улыбаясь, протянул Нурхаци, – мы дочь корциньского Чжайсан-бэйлэ согласны в дом принять наш – И легонько толкнул в бок сына Хунтайджи. – Поезжай встречать свою невесту. Она, как знаешь, не одна. С ней брат ее, тайджи Укэшань. Будь ласков с ним всемерно.

«Он встретится с Укэшанем и своей невестой возле Шэньяна, – прикидывал Нурхаци. – Как заведено, отметят встречу и знакомство пиршеством. Но это лишь начало. Еще не свадебный обед. А вот устроить где его? В Восточной столице пока стоит дворца лишь остов. Считай, стены одни да крыша. Нет, Восточная столица не место для свадебного пира. А быть ему, – вдруг осенило, – в Шэньяне!

Тут в спешке неувязка явно вышла. Едва Шэньян был нами взят, как впереди Ляоян маячил, где находился цзинлюэ. Хотелось поскорее, чтоб не опомнились никани, Ляояном завладеть. Загоняя коней, мчались туда. И Ляоян как только пал, тут передышка наступила. и места лучшего, как показалось, сыскать было нельзя для ставки, чем окрестности Ляояна. Все вроде во внимание принял. Но только так казалось мне тогда. Шэньяну быть столицей. Об этом объявлю сегодня ж на совете».

Что станут возражать, Нурхаци знал наверняка. Ведь спорили же из-за Восточного города. Однако решения своего, как и в прошлый раз, менять отнюдь не собирался. И слушал подчеркнуто внимательно. «Говорите, говорите», – думал про себя.

Умолкли голоса. Так что в конце концов они сказали? Только недавно вывели стены Восточной столицы. Дворец построен, а жилища для простого люда еще не закончены. И вот надо все бросать и снова переселяться. Хлопотно и обременительно это. Да еще год нынче неурожайный, в припасах большая нужда. Война опять же может приключиться. Опасаются, что для нашего государства великие тяготы будут.

– Суждения ваши справедливы, – начал спокойно Нурхаци и тут же выкрикнул, вперед подавшись весь, – смотреть надо со всех сторон! А вы глядели так? – вопрошал, понизив голос, с явной укоризной.

Умолк, переводя дыхание, собираясь с мыслями.

– А тяготы еще придется долго нам нести, – продолжил с озабоченным видом. – Ведь Мины примирения с нами не хотят. С ними в паре правитель Чоухяньского владения. Не только пренебрег увещеванием не помогать никаньскому царю, но больше того, подбивает варкасцев от нас отмежеваться. И далеко не все монгольские старшины – наши друзья. Иные не упускают случая нам досадить, чем могут. И вот все это взяв в расчет, взглянем на местоположение Шэньяна.

Если двинемся на запад, против Минов, то, выйдя из Дурби и переправившись через Ляоулу, иметь мы будем путь прямой и близкий. На север вздумаем пойти, против монго, то пути 2–3 дня. Если на юг направимся, пойдя походом на Чоухяньское владение, то можно двигаться по цинхосской дороге. Это не все. – Нурхаци встал и постучал по стене пальцами. – В верховьях Хунехе и Суксуху можно рубить лес и по течению сплавлять, чтобы строиться. Да и дров для топки вдоволь будет. А захотел на охоту, – продолжал Нурхаци, усаживаясь на свое место, – горы близко, зверя много там. В реке всякую водяную живность тоже можно добывать. Словом, столице быть в Шэньяне.

* * *

– Видать, придется мне покинуть столицу и место безопаснее сыскать, – подумал Кванхэ-гун, быстрыми шагами выйдя из помещения, где евнух по особым поручениям только что ознакомил с важнейшими делами, что ждали решения вана. Он шаг прибавил, но дела, которые изложил евнух, не остались в стенах оставленного помещения, а были с ним. И разговор, что состоялся, продолжался и сейчас: одутловатое лицо скопца стояло перед глазами и тонкий голос звучал в ушах.

– И по сей день желающих занять место чэсана не сыскалось, – уведомил евнух. – Видать, считают, что за эту должность нужно слишком много заплатить^{96}.

– Быть чэсаном – большая честь, – высокомерно отозвался Кванхэ-гун, так дав понять, что уступать в цене не станет. – Давай дальше.

– В столице неспокойно, – осторожно начал евнух. – Людишки в тревоге пребывают. Тому причиной Ногаджок…

При упоминании этого имени вана всего передернуло. Евнух с опаской уставился на вана.

– Продолжай.

Судорожно переведя дыхание, евнух скороговоркой произнес: «То было б ничего еще, если б болтала только чернь. Но вот о том пишут правитель Ыйчжу и военачальник Высокой страны Мао Вэньлун».

Ван слушал настороженно, и раздражение в себе он еле подавлял. Ему казалось, что евнух читает слишком медленно. «А если понукнуть его, – успокаивал себя Кванхэ-гун, – то оторопь возьмет иль заикаться еще станет».

«В наши пределы, – сообщал правитель Ыйчжу, – ища спасения от Ногаджока, пришло множество ханин. Немало их пробралось на острова Оккан и Инсан, что в устье Амноккана. Молю Вас, государь, послать мне войско на подмогу, поскольку опасаюсь, что вторгнутся в пределы наши люди Ногаджока и мне их нечем будет удержать»^{97}.

А Мао Вэньлун – тот не просил, но прямо требовал, как будто ван был подчиненный, прислать войска, чтоб орды дикие сдержать. «Какой-то там служивый минского государя, от страху, видно, обнаглев, посмел мне, вану, писать предерзко. Укрылся на моей земле, – досадливо скривился ван, – и навлекает беды на меня… А будет ли помощь мне самому от Сына Неба?»

Ван тут поднялся с места и оставил евнуха с его бумагами, Незаметно для самого себя оказавшись в дворцовом саду, Кванхэ-гун вздохнул свободно. Остро почувствовал свежесть листвы, травы, оставшуюся на них влагу тумана. Кванхэ-гун жадно втянул ноздрями воздух, силясь уловить какую-то нужную мысль и облегченно вздохнул: «Видать, всего надежнее будет мне прибежище сыскать на острове Кванхадо, если придется вдруг Сеул оставить…» И словно почувствовав за спиной чей-то тяжелый взгляд, Кванхэ-гун быстро оглянулся назад. Там безмолвно высилась темно-красная громада дворца Ындэ-конджон: «А как же он?»

* * *

Вкуса не чувствуя, словно то камень был, Вэй Чжун-сянь сосал жужуб. Выплюнув косточку на ковер, устилавший пол, тянул, не глядя, руку к нефритовой чаше. Всей пятерней запихивал в рот очередной плод. От обжорства Вэй страдал запорами. Испробовал немало снадобий, а все без пользы. Оно куда б еще ни шло, но чувствовал себя неважно Вэй. Сосредоточиться порой в мыслях не мог, что предпринять еще, чтоб власть его незыблема осталась. Прознав, что от недуга Вэй все не избавится никак, кто-то из приближенных дал еще такой совет: «Попробовать надо жужуб. В таких делах полезен он, как говорит приобретающий теперь известность Ма Иньчу».

«Что слаще власти может быть? – тут мысль пришла вдруг в голову, едва Вэй заглотил мякоть жужуба. – Нет ничего, пожалуй, – глубокомысленно изрек, немного поразмыслив. – Ведь это в честь меня еще при жизни возводят храмы. И почести мне должно отдавать, как Кун-цзы самому.

Хоть власть сладка, – вздохнул Вэй, – а привкус горький «се же есть. И знать дает себя он постоянно. Желающих занять место мое немало есть еще. Изведено их сколько было? Им несть числа. И средства разные шли в ход. Кто получал для подкрепления сил пилюлю красную – и больше не вставал уже. Иные по обвинению в оскорблении государя забиты были палками. Других, которых не удалось отправить на тот свет, из столицы спровадили подальше. А все ж мои враги – как сорная трава. Сколько не рви ее, хоть руки в кровь сотри, она, однако, лезет.

И тут еще помог врагам моим этот проклятый дацзы Нурхаци. На Ляодуне он теперь хозяин. Ржут лошади его в Шэньяне, Ляояне. Толпы бегут с окраинных земель, как стаи крыс. В смятение пришел народ в столице. В торговых рядах, на площадях, в присутственных местах одни лишь разговоры: «Мы Ляодун не удержали», «Великая стена нас, видно, тоже не укроет от Нурхаци», «Того гляди – объявится и тут», «А кто виновен в том, что Поднебесная в беде?» – «Понятно, скопцы. Они всем заправляют во дворце».

Враг внешний подбирался к Великой стене. Не отгони его – объявится в Пекине. Так прежде было уж. А если так, – смачно сплюнул Вэй, – то мне тогда не Удержаться. И государь прозреет вмиг, когда придется с мастерской в Пекине расставаться. Со всех сторон набросятся опять же давние недоброжелатели мои и те, кто пыль сдувал с туфлей моих вчера.

Войска довольно, вроде говорят, чтобы развеять орды вонючих дацзы. Смердят они по той причине, – пришли на ум чьи-то слова, – что пищу грубую едят и тело мажут жиром. Да, войска хватает, – Вой Чжунсяиь вернулся к прежней мысли. – Загвоздка вся – кому теперь его возглавить? Вновь речь пошла о Сюнь Тинби. Спасение только в нем. Иных, пожалуй, мнений нет. Но этот Сюнь, – скривился Вэй, – мой давний недруг. Известны мне его слова: «Всевластие скопцов – причина бед Срединной». Ну, может, и не так сказал он, но смысл его речей – в том. А делать нечего – из безвестности придется Сюня снова извлекать. Ладно, пусть к войску едет Сюнь опять. Для равновесия Ж, – осклабился Вэй, забросив в рот Жужуб, – отправим… Ван Хуанчжэна. Коли управится с Нурхаци Сюнь, то не один, а с нашим человеком. То-то притихнут все тогда».

Рот утерев тыльной стороной ладони, Вэй прошествовал к столу, где были расставлены принадлежности для письма. Не зная грамоты, однако Вэй пристрастие особое питал к ним. И очень любил, выслушивая доносы, располагаться у письменного стола. Вэй и сейчас, поджидая прихода с вестями, бегло окинул взглядом стол: все вроде на месте. Тушь, бумага, кисти. Без них ученому никак. Из них, однако, Вэй особо выделял вместилище для туши. Кисть – что? Шерсть дикого зверька, и то еще с какого места… Ведь кисть, известно, из хвоста. Предназначение же его какое? Отверстие срамное закрывать. Бумага тоже – что? Отходы разные, которые, считай, что мусор. Иное Д6Л0– тушь. Она– сок дерева, почти что кровь его. И обращение тонкое ей нужно. Вместилище потребно особое опять же для нее. Тушечницы разные, известно, есть. Толк знал в них знакомец новый, цзиньши Е. Какая и откуда, мог без ошибки указать. И просвещал всемерно всесильного временщика. Вот эта, например, луянь. Происхождением – из Шаньдуна. Известны были очень во времена правления Тан и Сун. Хвалили их такие мастера письма, как знаменитый Оуян Сю, Ли Гунцюэнь, Су Ши опять же. Но время шло, менялись вкусы. Четыре вида туШСЧНИЦ стали всего Известней– «Лунвэйянь», «дуаньян», «таохэянь» и «чэиниянь». Из них Е особо выделял лунвэйянь. Все, что с драконом было связано, особо чтил почтенный Е Шиин. Ведь не случайно драконы украшали одеяния Сына Неба. А что до Лунвэйянь, то, разъяснял Е другу почтенному Чжунсяню, названием своим такие тушечницы обязаны камню «лунвэй». Он добывался на Лунвэйшань, на горе «Драконов хвост».

У самого же Е любимая тушечница была в виде прудка, в котором ближе к краю буйвол залег. Он для него служил примером покорности (тоже в грязи купался) и долготерпения. У каждого удел свой, не раз говаривал для собственного утешения Е, предопределенный свыше. И потому безропотно все делай, что велят. А недовольство выражать открыто проку нет. Вот буйвола хотя того же взять. Ведь сколько ни реви он, а фениксом не станет. Травы охапку лишнюю хозяин даст только тогда, когда доволен будет. У каждого, считай, хозяин есть. Будешь почтителен во всем к нему и рвение являть наглядно, тогда и он не обойдет слугу своим вниманием. И потому старался цзиньши Е всемерно потрафлять невежде Вэй Чжунсяню.

* * *

Из камня тесан плоский камень. На нем четыре знака: «Небо создало море, горы». А руки подвластных Хуанди безвестных сотен тысяч обитателей Срединной воздвигли «Стену длиною десять тысяч ли». И столько же, гласит предание, прошла крестьянка Мэн Цзяннюй, чтоб мужа повидать, которого угнали строить Великую стену. Цзяннюй в живых супруга не застала: он умер от непосильного труда. Рыдала сильно так вдова, что от ее стенаний будто бы обвалилась часть Великой стены. И в память о безутешной Мэн, которой скорбь скорбью была многих тысяч вдов, сирот, люди потом воздвигли храм Мэн Цзяннюй.

В 14-м году правления минского Хун У в эти места послали воеводою Сюйда. Стараниями его у восточной оконечности Великой стены был город выстроен. Название дал ему Сюйда – «Застава гор и рек», Шаньхайгуань. У основания ее встал тот самый камень с письменами.

Почуяв силу за собой, первые правители из молодого еще дома Мин продвинули свои границы за Ваньличанчэн, и стала та второю линией прикрытия. А впереди Шаньхайгуани, на землях дикарей, поднялась крепость Гуаннин. Сейчас хозяином сидит в ней Ван Хуачжэн. По званию он ляоский сюньфу, но ему подвластна лишь земля, что к западу от реки Ляо. Прежде и та, что к востоку от нее, ляоским сюньфу подчинялась. Но там Сейчас хозяином Нурхаци.

И все равно Ван Хуачжэн – величина. По положению своему. Ответственность на нем лежит большая тоже – сдержать движение орд Нурхаци и вспять их обратить.

Сам Ван не заявлял, что хочет стать спасителем Срединной. Об этом позаботились его доброжелатели – скопцы, вершители судеб империи. Они прижали было языки, когда заняться военными делами на северо-востоке опять был призван Сюнь Тинби. Не по душе такое назначение евнухам пришлось, однако же открыто выступать не стали: «Ужо посмотрим, как и что, а чуть-чего – башкой своей заплатишь». И Сюню в противовес добились назначения Вана сюньфу Ляо.

* * *

– К тебе я, государь, – поклоны положив, распрямился Дахай.

– Чего опять задумал? Говори.

Потрогав голову, то место, откуда шла коса, Дахай вздохнул: «Владения твои расширились, о, государь. Народу стало больше, нежели прежде. И роду-племени он разный. И это хорошо. А плохо то, что грамота родная наша далеко не всем ведома. Таких, которые писать, читать способны, совсем немного. И если б только речь шла об иргень, а то ведь и среди таких, кто должности и чин имеет, сыскать можно немало, которые не ведают грамоты. Вот на словах скажи – поймут. А дай написанное – не разумеют.

– Ведь, как мне помнится, я повелел, чтоб нашим маньчжурским письмом владели все живущие в моих владениях.

– То верно. Но на поверку вышло, – не обессудь за дерзость, государь, – указа было мало объявить. Тут надо, видно, сделать так: вменить в обязанность всем, кто в грамоте силен, чтобы других учили.

– Ну, тем, кто в возрасте, кто занят на службе, пожалуй, это будет несподручно. Верней всего – учить надо грамоте отроков досужих.

– Да, видно, так.

– И время самое сейчас пристало. Лето кончается. Хлеб убран. В лесах уж тоже собирать особо нечего. Тем паче дождей-то было мало. От сухости в. лесу скудно. Чем праздно время проводить в пустых забавах, пусть лучше отроки учат грамоту. Давай, пиши указ. Я буду говорить, а ты пиши. Потом проверю сам еще, что получилось.

«Чжунтуй, Бобучи, Сахалянь, Убатай, Ясингэ, Кобэй, Чжахай, Хундай назначаются учителями восьми знамен. Должно, чтобы ваши ученики добросовестно обучались, дабы постигли письменный язык. Это и есть заслуга. Если же поступившие на учебу, не проявляя рвения, станут отлынивать от чтения и письма, не уразумеют письменного языка, то учителей наказать.

Ежели поступившие в училище ученики не станут выказывать прилежания, а будут увиливать от учения, тогда учителя должны доложить бэйлэ. Учителям восьми знамен, кроме обучения, в других делах не участвовать»^{98}.

Глядя на четко выписанную вязь знаков, подумал: «Умножиться должно число людей, способных так писать. А то и лучше…» – и печать приложил.

«Ну, с этим кончено, – продолжил размышления Нурхаци. – А дел еще невпроворот. Хозяйство у меня теперь большое. Все земли, что звались Ляодун, отошли ко мне от прежнего владельца, минского государя. На этих землях пашни, города, поселки. А было время в пору юности моей, когда приехать, скажем, в тот же город Кайюань на рынок, считай, что было праздником великим. Сам едешь, – а на душе волнение и тревога: «Пропустят или нет?» Кто бы подумать мог, что я теперь хозяин полновластный на Ляодуне, и все никани, здесь живущие, мои рабы? Дворцы никаньского начальства и жилища простого люда – мое все. Куда угодно, туда и захожу. Что приглянулось, могу взять. Как захочу – так и станут вести себя и жить людишки здешние. Но только выгоды не вижу для себя, чтоб стало хуже им, чем было прежде. Войне с правителем никаньским конца пока не видно, и озлоблять народ никаньский, что подвластен мне сейчас, никак негоже. Пусть пашут, сеют для прокормления своего, куют и ткут, выносят на продажу, у кого что есть.

И мне угодно как хозяину, чтобы земля не зарастала кустарником и дикой травой, чтобы ремесла и торговля были в городах…» И мысленно представил тут себе Нуркаци поля, где тучный, колос стебель гнет, коробочки хлопчатника трещат, шумные, разноголосые рынки, где в торговых рядах, горы утвари и тканей. «Да, – потер Ладонью лоб, – отвлекся вроде я от дела».

Снова в бумаги углубился Нурхаци. Молча читал, порою шевелил губами, вчитываясь в отдельные строки. «Ладно, – отодвинул в сторону свитки, – тут дело ясно. Кто из ляодунских купцов, больших и малых, хочет опять открыть свои лавки, дозволяется им это. Барыги иметь им – препятствий не чинить^{99}. Но этого, – в раздумье протянул, – пожалуй, будет мало. Чего греха таить, еще случается, наши маньчжуры норовят силком отнять, что приглянется в доме у никаня. То было раньше, – иные говорят, – когда менялись: никань дает мне кусок тканины или котел, а ему взамен – копя иль меду туесок. Что дорого берет никань за свое, а наше ценит дешево – не станешь спорить тут. На торжище-то он, никань, хозяин, поскольку приезжали в их селения. Теперь – раз покорили мы никаней – вольны с имуществом их поступать, как нам угодно. Ну, нет уж, – поджал губы Нурхаци, – это не пройдет. Таких, кто был замечен в том, что упорно проявляет злонамеренную склонность чужое, пусть и никаньское, хватать, я приказал сурово наказать и объявить о том во всех знаменах. Но, видно, указа будет мало. Надзор тут нужен постоянно… Свободный торг будет везде. Пусть люди, не боясь, несут на рынок все, что хочется продать, и страха не ведают, что достояние у них отнимут. Указ вот заготовить я велел о том, что над всеми торговыми делами будет надзирать особый чин. Следить он будет за порядком в делах торговых».

– Ну-ка, подай мне указ насчет торгового начальника, – обратился к битехши.

Положа перед собой указ, принялся изучать, все ли, что нужно, учтено. Взгляд цепкий («Сразу возьмет? Иль станет торговаться?»), услужливо-сочувственные для тех, кто не искушен, слова: «Себе, считай, в убыток продаю!» Живо представив себе повадки торгашей, Нурхаци покрутил головой: «Д-да, он, купец, лукав и только, о прибыли своей печется. Он с выручкой своей по воле собственной делиться ни с кем не пожелает. Даже с государем. А потому надзор тут тоже нужен. Значит, назначен будет особый эчжэнь, который станет ведать торговыми делами. Вот это мы добавим: будет следить за ценами и сборами с купцов»^{100}.

– Ну ладно, на сегодня хватит. Тут вот еще, – озабоченно вздохнул, – дела насчет земли, С ними посложней, И потому днями займусь особо.

* * *

Написанный вчерне указ лег перед Нурхаци. Названия мест, цифры, количество людей, земли пестрели в нем – наглядное свидетельство того немалого труда, что положили сообща чиновные маньчжуры и никани. Для тех, кто не бывал на Ляодуне, сами по себе названия мест мало что говорили. Но для Нурхаци пускай не все, но многие из них вызывали в памяти широкие и узкие долины, ручьи и речки, сопки с мелколесьем. «Земля эта, коль руки приложить, сможет родить и хлеб, и хлопчатник^{101}. И хватит места для пастьбы коней, верблюдов. Вчера еще, считай, хозяином всех этих земель было никаньское начальство. Стараниями моих восьми знамен теперь хозяин я. И потому сперва я должен побеспокоиться о тех, кто приписан к этим знаменам. Каждый из взрослых мужского пола получит равное количество земли той, где сеять хлеб, – побольше, а той, где садить хлопок, – меньше»^{102}.

– И это правильно взяли во внимание, – вслух произнес Нурхаци, – кто составлял наметки. Вот только тут надо добавить: «Вам не следует укрывать взрослых мужчин, в противном случае они не получат надела»^{103}. А мне надобно, чтоб каждый мужчина был на учете, поскольку не даром землю им даю, а сверх того в ратниках по-прежнему нужду имею. И потому дописать следует еще такое: «На каждые 30 душ взрослых мужчин выдается для посева казенное поле. А из 20 мужчин один идет на ратную службу»^{104}.

Ну вот, со знаменными вроде решено. А что касается никаней, то им раздать угодья те, которые бесхозными остались^{105}. Земли нехватки вроде нет. И потому в черновике указа добавил я особо, что знаменные, коль наделов будет мало, пусть пашут и сеют и на тех местах, которые первоначально не обозначены^{106}.

Раз поле есть, так значит будет чем кормиться. Лишь только руки приложи да не ленись. Вот почему-то, – свел к переносью брови Нурхаци, – кто-то из виду упустил нищих и хэшанов. Так не годится. Взяв кисть, собственноручно написал: «Кто прежде нищенством пробавлялся – нищим, хэшанам, – выделить наделы. Должно прилежно пахать и засевать свои поля»^{107}.

* * *

Ушам своим сначала не поверил: «Это мои племянники и внуки такое учинили?!» – и, оторопело выпучив глаза, смотрел на Хурханева сына, который, не вставая с полу, уныло повторил: «Какую угодно кару приму, государь, коли напраслину возвел».

На смену удивлению ярость накатила, и веки от ставшей тяжелой крови вниз сползли. Меж ними двумя узкими полосками, как щели, темнели глаза.

– Хурхань, отец твой ложью не поганил своего языка. Тебе не верить тоже не могу. Что взяли, я велю сыскать и чтобы в ваш вернули дом. А чтобы впредь неповадно было другим, я накажу достойно всех, кого назвал ты. Ступай теперь.

В содеянном племянники Нурхаци Цзиргалан, Цзай-сану, внуки Иото, Шото не стали запираться. Да и был ли смысл какой в том? Все вещи, что назвал Хурханя сын, у них сыскались.

На суд все четверо они явились. Предстали перед ним не как мужчины, но как бабы. Им приказал Нурхаци одеться в женское: кацавейка, юбка– для большей срамоты. Пускай теперь достойные мужи на вас посмотрят, кто вы на деле есть!

Поднять не смея глаз, стояли на коленях четверо бэйлэ. «А ничего, снесу я это все, и поношения, и бабье одеяние, – молча твердил про себя Цзиргалан, – вот только бы совсем разнагишаться не пришлось. А то вдруг вспомнит дядя прошлые свои замашки: кто провинился – скидывай одежду. И в спину – стрелами. Чем тяжелей вина – тем больше стрел».

Вот стихли бранные слова. У Цзиргалана задеревенело и высохло во рту: «Неужто спину обнажать!?» И тело вмиг обмякло. «На три дня и три ночи^{108} определить их в Черную падь и там держать в загоне».

* * *

Обида, злость не вышли разом. Горьким комком стояли в горле, искали выхода. А где? Понятно, там, где те, что дали повод озлобиться.

Не так уж вроде далека та падь от Хету-Алы, где приказал стеречь Нурхаци четырех злоумышленников, но место дикое совсем. Поблизости никакого Жилья. Дороги нет наезженной, тропа одна, да и та малохоженная. Нурхаци не без труда пробирался за шедшим впереди вестовщиком. И ярость, заглохшая было от тягости пути, вновь вспыхнула при виде четырех бэйлэ, что повалились на колени, завидя государя, дядю, деда. И это смирение, беззащитности сродни, лишь только подхлестнуло ярость. Зашелся в крике Нурхаци, бранился, брызгал слюной, топал ногами и плевая в лица племянникам и внукам^{109}. За косу было кого-то ухватил, но изнемог и бросил.

* * *

С серебряной тарелки (осталось их изрядно в доме цзинлюэ) Нурхаци мяса зацепил кусок. Поднес ко рту, задумчиво жевать принялся, не отводя взгляда от тарелки. «На серебро польстились те четверо, племянники и внуки, – напомнил тускло блестевший край тарелки. – И опозорились так… Да только б если сами. Ведь роду нашего они…» Есть не хотелось. Тарелка эта назойливо лезла в глаза, напоминая о бесчестье племянников и внуков. И взять с нее еще кусок как-то рука не поднималась.

– А ну-ка убери её, – бросил слуге. – Напиться дай. Ковш принеси.

Приятно было держать его, как руку старого друга. Темные бока ковша лоснились от времени, местами пошли трещинок морщины, но посудина еще надежна, как руки испытанного временем друга. Сработал ковш отличный мастер. Знал, дерево какое выбрать и отрубить когда, зимой иль летом, и что – сук ближе к корням или к вершине.

– Богатство что тогда? – пришло на ум. – Ведь то же мясо вкусней не стало из-за того, что полежало на серебре.

И мысли, что как-то и когда-то появлялись и не задерживались в памяти, теперь, обретя четкость, в сознании прочно залегли, как будто кто-то выбил их на камне и перед глазами водрузил: «Есть люди, что считают богатством жемчуг, золото и серебро. Но с какой стати? В холодную пору их разве наденешь для сугреву? В голодное время разве можно съесть? Сведущие люди понимают то, что не могут уразуметь другие. Мастеровые, что способны изготовить поделки, которые не сделать Другим, – и есть подлинное богатство^{110}. Да, так оно. Способности ж опять лелеять надо, чтоб не сошли на нет. Способных надо поощрять. А, кабы не забыть: мастеровых, что возводили Сарху-хотон, за рвение велю всех наградить. Им пусть дадут на каждого соли по полгина»^{111}.