Текст книги "От стен великой столицы до великой стены"

Автор книги: Вячеслав Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

От перевала этого дорога пошла легче, и через несколько переходов показались стены Пхеньяна. Красивые места, таких вряд ли где еще сыскать в Хэдоне. Река Тэдонган – как пояс яшмовый, небрежно брошенный на землю. По-летнему роскошный лес манит под сень свою. А рядом башня Пубёпну и беседка Ренгванд-жён. Кто не мечтал полюбоваться ими? Кадже и спутникам его не до красот сейчас. Они спешат в амун. Вот уже ворота крепостные миновали, узкими кривыми улицами подъехали к высокому его строению с красной черепичной крышей. Оно как будто крепость в крепости. Окружено стеною и выше, чем прочие жилища. Всем видом говорит своим, что в нем живущий не чета саном черни. ….

– Неужто в ссылку мой настал черед? – подумал горестно кванчхальса Пак Хва, когда ему доложили: «Приехал из столицы каджа с бумагой от государя». Крикнув подать парадную одежду (из-за жары правитель Пхэнандо ходил в исподнем), лихорадочно перебирал в уме, кто мог донос отправить на него.

Подали черные кожаные сапоги, синий халат из шелка, парчовый пояс с золотыми застежками. Пак молча сопел, когда его облачали, из головы никак не шел вопрос: «Неужто в ссылку и по чьему навету?» Когда тесьму на платье сильно затянули, кванчхальса закряхтел и рыкнул на прислугу. «Сейчас ещё мы можем и кричать, гнев изливая, – сказал себе уже спокойно, – а если вот веревками станут вязать тебя, какой тогда подашь ты голос?» Едва ступил, почувствовал: сапог на правой ноге жмет. «Да ладно, как-нибудь», – махнул рукой, изобразив лицом большую радость, пошел гостям навстречу.

Бумагу взяв, что дал каджа, к глазам поднес и нараспев читать принялся. Чиновники, которые набились в комнату, узнав о приезде посланцев из столицы, со всех сторон уж обступили Пака. Вытягивая шеи, заглядывали в бумагу и тоже нараспев вторили своему начальнику. А только кончил он читать, как стая разлетелась и притихла, глядя на квапчхальсу молча и своим видом говоря: «Да, дельце непростое – Ногаджоку написать ответ».

* * *

Ответа от чоухяньского владетеля заждался Нурхаци. Ответ-то вроде должен быть, так говорил себе, ведь у него в заложниках и Кан, и множество других солхо. Судьба их вроде бы не безразлична быть должна для вана. Но что в ответ напишет он? Ужели в ум не взял владелец чоухяньскии, что дело плохо кончится совсем, коль будет заодно с Никанем?

Собрался спать уже Нурхаци, велел задуть светильники, когда какой-то вроде шум заслышал во дворе. На нахань присев, крикнул, чтобы пошли во двор узнать, в чем дело, и заодно зажгли опять огонь. Почувствовал нутром: к нему кто-то явился.

– Посланцы из Чоухяни? – переспросил, вскочив и запахнув халат. – Ага, ведите их тогда на гостевую половину.

Прибывшие долго, как казалось Нурхаци, кланялись. Потом старший завозился, доставая письмо. Нурхаци так и подмывало крикнуть: «Чего копаешься? Давай скорее!» Но сдержался: обнаружить нетерпение, с которым ждал ответа он от вана, было нельзя. «В глазах других я тем себе снижаю цену».

– Чосонского государства пхёнандоский кванчхальса, – огласил толмач-маньчжур, уткнувшись носом в текст. – Челом бьет (добавил это от себя уж сам, хотя такого Пак Хва не писал) и шлет письмо… Тут толмач запнулся – было написано «Цзяньчжоускому мафа»^{31}. «Потом скажу «государю», – нашелся быстро переводчик и повторил: «…шлет письмо владельцу Маньчжу». Хотел уж было дальше продолжать, но Нурхаци вдруг поднял руку: «Постой, а что за человек прислал ответ Нам? Разве мы ему писали?» – набычившись, смотрел он на корейского посла. Тот, в плечи голову втянув, забормотал: «Да вот, государь наш занемог чего-то… Чтоб промедленья не было с ответом. Он его составить поручил. При этом государь изустно передал, как надобно ответить».

Нурхаци осклабился недобро: «Не оттого ли занемог, что войско у меня свое оставил?» Подумал так, но не сказал. «Дальше читай», – кивнул он толмачу.

– Оба наши государства, – не спеша, обдумывая каждое слово, изрекал тот, – соседят. В течение двухсот с лишним лет у нас обоих с Минами не бывало никакой вражды.

Не удержался тут Нурхаци, хмыкнул, словно сказав: «Как бы не так».

– Ныне из-за вражды Вашего государства с Минской державой война приключилась. Люди бедствуют. И не только в соседних государствах, а повсюду берутся за оружие. Это не есть доброе деяние Вашего государства.

Произнеся последние слова, толмач на Нурхаци взглянул настороженно, но тот сидел невозмутимо.

– Минское государство и наша страна подобны отцу и сыну. Сын разве осмелится идти против отца? Мы не можем принять Ваше требование и воздержаться от помощи ему. Ведь великий долг как раз и заключается в том, что младший выполняет волю старшего, и отказываться от этого негоже. А о том, что было, раз уж в прошлом, теперь уж снова говорить не стоит.

– Ладно, передохни чуток, – разрешил Нурхаци, по голосу толмача поняв, что тот устал. Толмач облегченно вздохнул. Переведя дух, вытер взмокший лоб рукавом.

– Если печешься о приумножении потомства, – напряженно и уже сумрачно слушал Нурхаци, – о получении помощи Неба, то отныне будь способен быть в согласии с великой справедливостью, приобщиться к добру. Этого же сильно желают Мины, и потому ласки их ждать себя не заставят. II разве не похвально это, если наше и ваше государства станут держаться своих границ, восстановят прежнюю дружбу?^{32}

Толмач умолк, и только было слышно дыхание людей. От гари светильников, от испарений взмокших тел воздух стал спертым и дышать было тяжело, на руках и шеях повздувались жилы. Так бывает перед грозой. И взглянув на потемневшее, с редко обострившимися скулами лицо Нурхаци, все, кто был тут, опускали глаза вниз, сжимались затаенно, нутром ждали: «Ну вот, сейчас его прорвет…»

Нурхаци встал во весь свой могучий рост и, ни на кого не глядя, пошел к выходу. Походя, не обращаясь ни к кому, обронил: «Прохладиться надо. Дышать тут нечем».

* * *

Бумага была плотная на ощупь и словно заключала в себе какую-то неведомую силу, сворачивающую лист в свиток тугой. Придерживая его верх ладонью, Нурхаци по мере прочтения раскручивал нижнюю часть. Кончив читать, убрал руки, и свиток свернулся в трубку, пряча написанное. Нурхаци провел пятерней по лицу, будто утерся. «Выходит так, что ван меня боится, а Минам помогать ему велел сыновний долг. Что же касается того, как мне себя вести, сидеть в своих пределах или нет, то соседские советы мне тут не нужны. О том чоухяиьское начальство само узнает, когда в селениях хурха, которые живут у Восточного моря, люди объявятся мои. Пускай тогда подумает и ван: а стоит ли ему и впредь никаням помогать иль лучше другом быть мне? Войско послав в земли у Восточного моря, я страху нагоню на чоухяньского владельца и следом же пойду походом на никаней. Они пока пусть думают, что вовсе не до них мне. Кого же поставить во главе того отряда, который отправится в земли Хурха? – Нурхаци мысленно перебирал имена и лица. – Ага, пожалуй, поручим это Мухаляню. Пускай себя покажет».

– А, чуть не забыл, – обратился к письмоводителю, в углу сидевшему смиренно, – чоухяньским послам так передать: ответ наш не готов еще, пусть подождут, пока письмо ответное напишем. Отправим сразу.

* * *

Державшийся величественно в казенном присутствии, среди своих сочленов, у себя дома при встречах с отцом Франческо Сюй Гуанци, напротив, вел себя как младший в общении со старшим. Был предупредителен и даже доверителен. Для него этот длинноносый иезуит был не просто «заморским чертом», как для черни, да и под стать ей просвещенным сановным, но кладезем доселе неведомых и полезных для дела знаний. И чтоб к ним приобщиться, мало одной быть веры, но нужно было откровенным быть. Понятно, в меру.

– Сдается мне, – пройдясь по холеному, с ухоженными усами лицу Сюя цепкими глазами, – что у Вас какие-то заботы прибавились? – участливо справился иезуит Франческо Самбиази.

– Вернее будет сказать, добавил нам их всем, кому судьбы страны небезразличны, этот предводитель дацзы, разбойник Нурхаци.

– Да, это имя часто можно слышать. О нем болтает люд немало разного. И говорят, что этот Нурхаци начал войну, чтоб отомстить за гибель деда иль отца.

– Можно подумать, что этот дикарь, – Сюй пренебрежительно фыркнул, – знаком с заветами великого учителя, Кун-цзы: «Не должно сыну жить под одним небом с убийцей кого-либо из родителей». Когда так Кун-цзы говорил, имел в виду он лишь сыновей Срединного государства. Но никак не дикарей, подобных этому Нурхаци.

Собеседник Сюя вежливо улыбнулся краешками тонких губ и, поднеся ко рту чашку с чаем, обронил: «Душа у варваров есть тоже. Она вольна над их поступками».

– Допустим, что есть у дикарей в телесной оболочке подобное душе, – нехотя согласился Сюй. – Однако низменна она, груба.

– О том, что с ним война идет, давно известно всем, – заметил Самбиази, – Но это ведь касается военачальников, а не почтенных членов Палаты ученых.

– Полководцы наши пока бессилие свое являют. Я подал доклад на высочайшее имя. Просил послать меня к чаосяньскому вану добиться от него, чтоб он всерьез помог нам управиться с ордами Нурхаци. В ответ на мой доклад я удостоился предписания выехать в Тунчжоу и там готовить новобранцев^{33}… И потому занятия наши, – в голосе Сюя прозвучало сожаление, – придется нам на время отложить. Но мой дом на время всего отсутствия будет по-прежнему Вашим домом. Притом останутся в столице наши общие друзья. Они вниманием не оставят вас.

– Премного благодарен. Но, видно, дела складываются серьезно, раз мужей ученых, подобных Вам, посылают обучать солдат. А что ото за народец, которого вождем Нурхаци?

– Их земля грязна, – лицо Сюя исказилось брезгливой гримасои, – сами они пахнут скотом, их сердца зверски, их обычаи злы. Правда, самому мне видеть их не доводилось, но так говорят, кто бывал у них или встречался с ними. Словом, это– зверье в облике человечьем.

Смысл слов, произнесенных Сюем, и тон, которым были сказаны они, оттеняли и придавали им чуть ли не зрительную наглядность. Обстановка комнаты и внешность говорившего – шелковые одежды, тонкое выразительное лицо, длинные хрупкие пальцы, видневшиеся из широких рукавов, – все это выдавало высокое положение, принадлежность к избранному кругу тех, чей род занятий лежит в области духовной. За то говорили и обилие книг, и несколько картин, висевших на стенах, различные поделки из нефрита, слоновой кости.

Взгляд иезуита задержался на стоявшей в углу на подставке парной скульптуре. Изваяние это Самбиази видел здесь не в первый раз. Но сейчас, слушая рассуждения Сюя о дикости дацзы, не без ехидства подумал про себя: «Утехи, которым предавались эллины и которые, как видно, известны и знатным лицам Китая, навряд ли ведомы этим дацзы. Они ведь примитивны… Вернее, ближе к природе. И, видно, в этом сила их».

– А чем они берут? Числом или умением? – в упор спросил Самбиази.

Сюй пожал плечами: «Судить определенно не берусь. Одно мне ясно: с оружием тем, какое есть у нас сейчас, мы одолеть не можем их. Они, как говорят, вопя истошно, сплошной лавиной мчатся. От воя этого, и вида всей толпы звероподобных одолевает дрожь, мечи и копья наши становятся бессильны натиск бешеный сдержать и вспять их обратить. Вот если бы нам те западные орудия, которые, подобно огнедышащим драконам, изрыгают огонь и далеко бьют, тогда другое дело… Нурхаци теперь почуял свою силу и крайне обнаглел. И дикари его от крови, что они пролили, укрепились в сознании превосходства своего. И нужно что-то необычное такое, чтобы могло рассеять их, вроде того, как ураган сметает хижины, валит деревья. А это могут западные пушки».

Говоря, Сюй разгорячился. Кровь пятнами проступила на матовом лице, глаза засветились недобрым блеском.

Слушая с сочувственным видом, Самбиази испытывал немалое удовлетворение. Чем сильнее будет наседать этот Нурхаци, тем больше при дворе станут сознавать потребность в европейских пушках. И тут уже от нас, воинов Иисуса, будет зависеть, появятся иль нет эти орудия у китайского войска. А если так, то будем мы в чести и приумножим успехи в деле обращения людей Срединного царства в истинную веру.

– Сын мой, – Самбиази ободряюще глядел в глаза Сюя, – ты немало постарался для дела христовой церкви. Она ценит такое рвение и поможет тебе в твоих замыслах. Пушки и люди, умеющие обращаться с ними, есть в Макао. Если тебе придет мысль обратиться туда, чтобы прислали их, я готов помочь. Я дам тебе письмо к святым отцам в Макао, и, мне думается, они не останутся безучастны.

– Да, да, – вскочил с места Сюй, – Ваше письмо мне непременно нужно. У меня нет слов, святой отец, чтобы выразить, как я благодарен за то участие, что Вы проявляете к судьбам Срединной.

* * *

Встречать Мухаляня Нурхаци выехал самолично. Поход, как знал уже, удачным оказался: народу больше пришло, чем уходило. И чтобы показать хурхасцам бывшим, что для него они не пленники, по, как и все, – маньчжуры, Нурхаци на щедроты не скупился. Велел быка забить, Двести циновок расстелить для пиршества. Старшин хурхаских, которые, покорность изъявив, с людьми пришли своими, Нурхаци ещё почтил особо. Чтобы хозяйство завели на новом месте, дал лошадей с быками и рабов, а также утварь и жилище^{34}.

* * *

Кося глазом на вана боязливо («А ну придет он в ярость, ведь есть же от чего»), докладчик с усилием, словно была то головешка, держал в руке ответное послание Нурхаци.

Кванхэ-гуна подмывало прогнать докладчика с его бумагами, которые, как правило, наводили тоску и уныние. Он, Кванхэ-гун, и знать не хотел о каком-то там дикаре Ногаджоке, который возомнил о себе, что он чуть ли ни ровня ему, вану, и докучает письмами. Но если б только дело было в них. Ввязался ван в распрю Ногаджока с Сыном Неба – и войско потерял свое, и сильней ещё озлобил Ногаджока. И потому не отмахнется от его письма, как от прошения какого-нибудь там своего янбана.

– Давай читай, – махнул рукой Кванхэ-гун, замирая изнутри от тяжкого предчувствия.

– А если вы мыслите, что Мины подарками пожалуют, то они вас здорово обманули. Все они лжецы и мошенники, и я ненавижу их. Бросьте об этом думать и становитесь плечом к плечу с нами.

Облизнув пересохшие губы, докладчик вопросительно поглядел на вана. Тот, понуро сникнув, вяло махнул рукой: «Давай дальше…»

– Вы должны принести клятву и в жертву Небу – белую лошадь, а черного быка – Земле. После этого я отошлю обратно ваших воевод и ратников. Пусть никогда больше между нами не используется оружие, но лишь кнут^{35}.

Кончив читать, докладчик молча стоял, ожидая распоряжения вана.

Хрустя пальцами, он напрягался, пытаясь прервать беспорядочное коловращение мыслей, не находя сил остановиться на чем то. Наконец, выдавил из себя: «Позвать ко мне Учителя»,

* * *

Они давно уже не виделись. И потому, как свободно висело на теле монашеское одеяние, Кванхэ-гуну сразу стало ясно, что Сынъи сильно сдал. Он с явным усилием передвигал ноги, было слышно, как тяжело он дышит. Забыв про свой сан, Кванхэ-гун подскочил к монаху и почтительно усадил его на место. Сам сел напротив.

Когда он ваном стал, Учитель Сынъи поддерживал его своими беседами, советами. «Мне ведомо, – Учитель говорил, – что многие косятся на тебя. И слышать доводилось охульные речи: мол, ваном стал не так, как было заведено в нашей стране. Хм, хм, – ехидствуя над кем-то, ухмылялся сёнса, – а если в прошлом покопаться, то ванами у нас вовсе не всегда по расписанию или завещанию становились. Сам человек, – убежденно внушал Учитель, – немного значит. Иное – его деяния. Что ваном стал ты в обход других, которым вроде бы пристало сидеть на троне государя, то ничего. А ты оставишь память о себе достойную, коль сможешь сделать такое, что сохранится при потомках дальних».

И подал мысль Учитель воздвигнуть дворец Ындэкон-джон. Глаза его тогда, когда он перед мысленным взором Кванхэ-гуна рисовал величие и красоту строения, горели ярко. Теперь они, как четок бусины, поблекли, стерлись, не выражают, вроде, ничего.

– Мне нужен твой совет, Учитель, – торопливо начал первым Кванхэ-гун. – Тебе, видно, известно, какая неурядица приключилась у нас с Ногаджоком. Он мне потом писал, чтоб были мы с ним заодно против Великой страны. Ему ответить приказал я, что быть того не может, чтоб мирно жил с соседями своими. А он не унимается. Опять того же домогается… Снова прислал письмо.

– Верно говорят, – разжал бескровные синеватые губы сёнса, – только тому, кто человеком стал, на пользу грамота идет.

– Все это так, – закивал головой Кванхэ-гун. – Только как вот быть мне? Писать ему опять иль нет?

– Зачем! – пожал плечами монах. – Коль не разумеет он того, что ему пишут…

– Но и оставлять его письма без внимания тоже нельзя, – в голосе Кванхэ-гуна сквозила тревога.

– А отпиши подробно государю Великой страны. Ведь он, считай, твой повелитель. Тем паче, что этот Ногэджок о нем тоже речь ведет в своем письме.

Почувствовал себя так облегченно Кванхэ-гун, словно гора свалилась с плеч. Умильно глядя на монаха, стал сбивчиво благодарить его. Держа под локоть, самолично до выхода довел.

* * *

– Ну вот! Мухалянь побывал в землях Восточного моря, вблизи владений чоухяньских. Удачен ведь поход-то оказался. Но дело прошлое, чего теперь таиться: опаску я питал, как бы не помешали окрестные солхо. А обошлось все. Ван чоухяньскнй, никаней прихвостень, чинить препятствий никаких не стал, – возбужденно, не скрывая радости, говорил Нурхаци на совете военачальников своих и приближенных. – А коли так, – уже лицом посуровев, – то самый раз ударить по никаням. На выручку им ван, сдается мне, спешить не станет. Пока их крепости Телин и Кайюань стоят, никак не можем Ехе завладеть мы. Оно, – корявым пальцем ткнул себе в кадык, – как рыбья кость стоит давно, а вытащить её никани не дают. Все время за руки хватают.

– Ехеские вожди в большом долгу у нас, – вставил старший бэйлэ Дайшань. – И время самое пришло сполна с ними расквитаться.

– Ну а сперва стереть с лица земли нужно Кайюань с Телином, – с усмешкою недоброй произнес Амин, – чтоб негде было ехесцам просить подмоги быстрой,

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Три раза уже стояло солнце над головами воинов Нурхаци с той поры, как они пошли в поход на Кайюань. А. утро дня четвертого было похоже на сумерки: через густую пелену дождя солнце пробиться не сумело, и день был цветом сер, как старое, линялое тряпье. Река, что в силах не была вместить всю воду, которая с небес стекала, вышла из берегов и разлилась широко. Густое месиво вспухшей от избытка влаги земли задерживало бег коней и ход пеших. Казалось, небо вознамерилось если не оберечь Кайюань, то по меньшей мере оттянуть тот миг, когда на крепостные стены хлынет водна маньчжурских ратников.

Нурхаци держал совет с вельможами и бэйлэ.

– Что делать будем? Назад вернемся или продвигаться будем дальше? Дороги нет, считай, вся расползлась и стала грязью. А на реке, на месте переправы, вода поднялась выше берегов. Если задержаться на дельна два и обождать, когда вода сойдет, земля подсохнет, то опасаюсь, как бы никани-беженцы не разгласили, что мы идем на Кайюань.

И сообща решили так. Послать к Шэньяну сотню воинов, и пусть тамошнее никаньское начальство думает, что это мы ведем разведку, рассчитывая брать сейчас Шэньян. А между тем узнать, как кайюаньская дорога и можно ли там реку перейти. И этого-то, главное, дождаться.

– А в тех местах, где Кайюань, дождей как ни бывало. Дороги сухи, – вернувшись из разведки, доложили Нурхаци. И следом же кто ездил в направлении Шэньяна, возвратясь, рассказывал: «Мы в дальних от него селениях такой устроили переполох, что наверняка Шэньян уже готовится к защите».

Наутро рать Нурхаци приблизилась к Кайюани. Она, словно огромный серо-желтый камень, маячила перед глазами маньчжур. Что много их, отлично было видно со стен крепости. Казалось, они покрыли землю всю подвижными темными пятнами. «Но это не Фушуиь тебе, Нурхаци, а я не Ли Юнфап», – садясь в седло, насупился цзупбин Ма Линь, начальник Кайюани. Он и помощники его главным сочли любой ценой не подпустить маньчжуров к стенам близко и так не дать к ним лестницы свои приставить. И в городе самом осталось войск немного, а основные силы, за городские степы выйдя, расположились напротив четырех ворот.

Заслон, что у Восточных был ворот, других слабее оказался. Через них-то в город и вошли маньчжуры. Китайские войска, у остальных ворот стоявшие, увидя, что городом Нурхаци овладел, в смятение пришли. Из военачальников больших первым дал тягу Чжэн Чжифань, цюаньдаошитуйгуааь. Ма Линь же и помощники его погибли все^{36}.

Сам город Кайюань достался Нурхаци, считай, что целым. Три дня провел он в нем. Все надо было оглядеть хозяйским взглядом, чтобы решить, как поступить, – оставить эти стоны иль сравнять с землей. Потом еще шел пленных счет. Их за день переписать всех не успели. И надобно было решить, как с пленниками поступить. Немало оказалось и таких, которые сами сдались, желание изъявив служить маньчжурскому государю. Хотя и дикарем слывет он, а если должность даст, довольствие опять же, то можно и ему служить. Вон Ли Юнфан ведь процветает. Да только разве он один? А Фан Вэньчэн? Он звание имел сюцая. Прадед его начальником большим в столице был. Когда Нурхаци взял Фушунь, Фан перешел на сторону его. Способности сюцая, особливо острый язык, маньчжурский предводитель быстро оценил, и, говорят, теперь Фан Вэньчэн среди ближайших советников Нурхаци^{37}.

* * *

Кусочки тускло-белые… Невзрачные на вид. Руку, которая достала их пригоршню из мешка, пошитого из кожи, немного холодит. А у того, кто ладони ковшиком составил, глаз загорался алчно и кровь к лицу прилила. Сила немалая у серебра, как видно. Из-за него, считай, вот эти никаньские начальники не остановились перед тем, чтоб от государя своего отречься и униженно благодарить его, Нурхаци.

В углах рта подавив злорадную ухмылку, Нурхаци не удержался от назидания: «Наверное, и раньше доводилось слышать вам, что в нашем государстве людей достойных ценят, заботятся о них. Я рад – вы то увидели воочию». Бывшие кайюаньские цяньцзуны Ван Инин, Цзай Цэибинь, Цзинь Юйхэ, Бай Цицэ, сзади них стоявшие сотники^{38} подобострастно кланялись в ответ, скороговоркой благодарность изъявляя.

– Нам, – заговорил опять Нурхаци, – крайне приятно видеть стремление людей к Нам перейти на службу. И потому каждый из вас ещё получит кроме серебра шелк на одежду, прислужников-рабов, баранов, лошадей, верблюдов. Награду дать велели Мы и сотникам, и прочим остальным, которые, равно как вы, с покорностью пришли к Нам.

– Они только на вид спесивы и горды, эти служивые ннканьского царя, – вновь зазвучали в ушах слова премудрого не по годам Дахая. – А лишь завидят серебро – мягки становятся, как воск. И потому, о государь, для привлечения на сторону свою никаней ты на щедрости не скупись. Купить лучше врага, чем с ним в бою сражаться. Притом учти, ты дал награду одному сейчас, а выгоду потом еще получишь больше. Глядя на тех, кого ты одарил, и прочие почтут за благо прийти к тебе, нежели ждать, когда их рвение изволит царь заметить.

* * *

Улочки кривые петляли среди приземистых строений. «Да, тут не разгонишься, – бубнил себе под нос Нурхаци, покачиваясь в седле. – Это не в поле… Там вот простор, конь не переставляет ноги, едва отрывая их от земли, а летит, лишь касаясь ее».

Тут мысли на другое перешли. «Да, на Телии идем мы днями. Надо спешить. И так прошло уж много диен с тех пор, как взяли Кайюань. До холодов управиться бы с Ехе. Когда не станет никаней и в Телине, поможет быстро кто тогда Буянгу и Цзиньтайши?» Злорадная ухмылка появилась на губах Нурхаци, когда подумал так.

Спешившись у Южной башни, возвышавшейся над крепостной стеной Кайюаии, Нурхаци, соня и тяжело отдуваясь (шел уже шестой десяток), поднимался по ступеням. Стоя у открытого проема, не спеша, оглядывал знакомые окрестности. «Одно дело, – сказал себе, – смотришь, сидя в седле, совсем другое – с высоты такой. Извилины дороги на Телип и сопки, за зеленью которых где-то крепость там, видны отсюда лучше». Откуда лучше подойти, прикидывал Нурхаци, вдаль глядя, как вдруг перед глазами камнем с неба к земле метнулась птица и опять, как будто отскочив, взметнулась ввысь. И тут сон вспомнился, что привиделся намедни.

Гусь, белый журавль и стая птиц каких-то носились в небе вверх и вниз. Расставив сеть, поймал Нурхаци журавля. Тот прокричал: «Монгол Цзесай, что недруг твой, будет в твоих руках»^{39}. И с тем проснулся. Сон рассказал жене. Та рассудила так: «Хотя Цзесай и человек, летает он подобно птице. Но ты и на него найдешь силки». Нурхаци хмыкнул: «Ловить сейчас мне вовсе недосуг Цзесая, халхаского бэйлэ. Телин гораздо взять важнее», А все-таки к чему тот сон? Назавтра рассказал его князьям. «То доброе предзнаменование, – ответствовали те. – Так Небо выражает нам свое благоволение»^{40}.

– Ну если так, решил тогда Нурхаци, то нечего с Телином нам тянуть. А вот сейчас, когда готовится к походу его рать, он смотрит в сторону Телииа и думает: «А как там дело обернется? Ведь не всегда бывает так, как примета предвещает…»

Судьбу Телина «лестницы небесные» решили. По ним взобравшись на стены, маньчжуры сломали парапет и хлынули внутрь города.

* * *

Свинья почуяла: пришли за ней не гнать ее к корыту с отрубями, но убить. И предок давний тут проснулся в ней. Правда, клыков кабаньих не было сейчас. Но тело-то осталось. И ринулась свинья вперед, не ожидая, когда петля затянет рыло ей. Слетели с ног все слуги, которым поручил Цзиньтайши свинью поймать для предсказания судьбы.

Тяжелые предчувствия Цзиньтайши истомили. Не шел ночами сон, кусок в горло не лез. «Что будет с нами, с князьями Ехе?» – терзался он в догадках и пугался неизвестности. Казалось, нет надежнее опоры, чем Минская держава. А вышло то, что и она бессильна пред Нурхаци. «Что делать, делать что? Как устоять? А ведь причиною гордыня. Не жить медведям двум в одной берлоге. Так и у нас с Нурхаци получилось. Не покорились раньше, а теперь пошло… Уж пролито немало крови. Уйдя из жил, она теперь зовет другую кровь пролиться. Нет, – упрямо выпятил подбородок Цзиньтайши, – не поддадимся мы Нурхаци. К тому же ведь опять мы не одни. Войско никаньское снова стоит у нас. Хотя на них и трудно положиться. Чтоб знать верней, чего нам ждать– добра или худа, обряд исполним давний. И для того нужны шаман или шаманка. Но только чтобы подлинные были».

– Такой шаманки, как эта, не сыскать окрест, – пучил глаза от напряжения, убеждая, домоправитель Цзиньтайши Ахалчжи, – чрез дырку в доске проскочила и промежуток меж ножей прошла. Котел раскаленный на голове носила. Все испытания прошла, которыми проверяют, шаманка подлинная иль нет.

– Добро, добро, – уверовал Цзииьтайши.

Как перед боем воин, женщина одела шлем, одной рукою бубен подняла вроде щита перед собою, в другой, подобно паре стрел, зажала палочки из вяза. И в пляс пошла. Кружась и пританцовывая, она выкрикивала заклинания: «Чиигали ингалчн… Хогэ ягэ…» И не мольба, но требование было в том голосе низком, хрипловатом. Ей вторил бубен. То гулко ухал, то снова утихал. Тогда звук колокольчиков, которыми была обшита юбка, слышен становился. Она, приплясывая, то приближалась к высокому столбу, где духи обитали, то удалялась от него.

Как ни противилась свинья, а притащили ее к столбу и распластали вмиг. Шаманка деловито распорядилась потрохами, что-то высматривая в них. Осмотр закончив, умильно на Цзиньтайши глядя, сказала лишь одно: «Хозяину-то здравствовать да жить!» А долго пли нет, однако, умолчала.

Меж тем довольный Цзииьтайши рот жадно набивал плотью жертвенной свиньи, и домочадцы норовили от него но отставать. Мясо пришлось по вкусу людям. А птице вещей? Что она? Ведь для вороны мясо на шесте болталось.

Лицом, лоснящимся от Жира, повернулся Цзиньтайши к столбу и вмиг обмяг: нетронутым висело мясо. В ум не пришло ему, что воронье, объевшись мертвечины, валявшейся в полях, в лесах, тяжеловато стало на подъем. Беспомощно, весь разом сникнув, Цзиньтайши смотрел по сторонам. О, чудо! Откуда-то вдруг взялся ворон и, сев на столб, накинулся на мясо. То добрый знак был. И Цзиньтайши от радости в ладони начал бить: «Хоть Л зовемся мы Ехо, – так приговаривал, – но голыми руками пас не возьмешь. Не взять тебе, не взять, Нурхаци».

* * *

По-осеннему холодно мерцали редкие звезды. Они не светили, по лишь метили небосвод, чтоб отличить его хоть как-то от земной тверди. Ночная тьма покрыла все кругом сплошною пеленою. Она казалось плотной, но лишь для глаз людских. Не для ушей их. Пройди или проедь хотя б одни сейчас, его другой бы, что стоял в дозоре, услышал непременно. Тем более, когда б маньчжуров рать в который раз опять пошла на Ехе.

Под утро в ворота Западного города торопливо застучали. И этот стук прозвучал окрест, как удары тарана в обшитые железом створы ворот: «Идут маньчжуры!» Весть эта словно нал степной распространилась вмиг. Люди селений, что ближе были к городу, в нем кинулись искать спасения, те, кто жили дальше, бежали в горы.

С уханьем бубнов, ревом труб, врага заранее стараясь устрашить, ну а себя подбодрить, из города с дружиной вышли Буянгу с Бурхангой. Взбежав на холм и посмотрев вперед, Буянгу обмер и попятился назад. Он сам не свой, стремглав помчался в город. За ним, уздою разрывая рот коню, Бурхангу устремился. «Ворота закрывать скорей!» – за стенами укрывшись и голос обретя, Бурхангу завопил.

Тяжелые железные ворота надежно перекрыли вход в Восточной город. И, глядя со стены, как, налетев было на них, попятились маньчжуры, оставив груду тел, что было мочи крикнул Цзиньтайши: «Мы не пикапе, добровольно вам не покоримся». И в подтверждение слов его со стен вниз полетели камни, бревна, стрелы.

Хоть крепок камень, из которого сложили стены, но все же он не устоял. Подкоп проделав, маньчжуры обрушили стену и ринулись внутрь города. Еще до этого Нурхаци распорядился объявить своим войскам: «Не надо убивать кого попало!»

Чтобы сдержать желания тысячи сердец, в которых ярость, жажда мести, сознание превосходства, наказа мало одного. Пришлось особо отрядить глашатаев со стягами напомнить приказание: «Без нужды кровь не проливать». А как тут разобраться, кого щадить, а кого нет, когда весь город против? Чтоб усмирить ехесцев, Нурхаци еще послал глашатая. Держа в руке зонт желтый государев, он возглашал: «Кто покорится, от смерти будет пощажен!» И словно масло кто пролил в бурлящий кипяток: сдаваться стали горожане.

– Спасаться где? – метался Цзиньтайши. – Не убежать из города. Вот крылья б, как– у птицы! Ага, пока на башню, – И сына-малолетку за руку схватив, крикнул жене: «Не отставай!» Закрылся в башне с близкими своими. Потом, когда уж отдышался, огляделся. По стенке постучал – сухое дерево, не камень. «Надежно не укроет», – металась мысль в тревоге.