Текст книги "От стен великой столицы до великой стены"

Автор книги: Вячеслав Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Почувствовал себя здесь отрок неуютно. Удушливо чадили светильники, в отблесках их неровного, нездорового света тускло-холодно отсвечивало золото и серебро трона, утвари и украшений. В прерывистом мерцании драгоценных камней юноше чудилось недоброе поблескивание звериных и змеиных глаз, чьи литые и тканые изображения теснились вокруг. Все неожиданно, внезапно так случилось. Он думал, скоро ли поминки кончатся по отцу, которого при жизни почти не видел, чтоб жизнь пошла привычно. А тут ворвался этот неуемный Ян Лянь с оравой сановников и повели сюда, чтоб волю он отца исполнил. Слегка сгорбившись, Юцзяо сидел на широком, приземистом троне. Помост, на котором он стоял, семь высоких ступеней и шесть украшенных росписью колони с изображением драконов отделяли Юцзяо от толпы коленопреклоненных царедворцев, которые только что чуть ли не силон приволокли его сюда. Кося по сторонам глазами, Юцзяо норовил получше разглядеть стоявших по бокам трона аистов. Клювы у них были широко раскрыты. Птицы словно вопрошали: «А почему ныне такая суматоха? Где же обычная благочинность?» Почти безучастно, словно не о нем шла речь, выслушал разноголосые, неровные приветствия: «Десять тысяч лет государю годов правления «Небом положенное»».

От славословий, что прозвучали в тронном зале, государем не стал Юцзяо. В поступках, помыслах как был, так и остался плотником. Строение, что возвели родоначальники его, изрядно обветшало, шаталось изнутри, ограда внешняя трещала. Внутри самой страны чернь бунтовала, «Белый Лотос», широко корни распустив свои, зловредным учением дурманил тупые головы мужичьи; извне грозили толпы дацзы, которых возглавлял какой-то самозванец – «государь» Нурхаци, а проще – вор, разбойник. О всем о том, считай, не ведал ничего Юцзяо. Плотницкая мастерская затмила для него Поднебесную с ее невзгодами, заботами, врагами. Иных хлопот не знал, кроме как рубить, строгать, тесать и резать^{58}. Встав поутру, шел в мастерскую. И там до вечера, одежду скинув, весь потом липким исходя, трудился с вдохновением, примером Лю Бана вдохновляясь.

Дола ж державные доверил полностью Вой Чжупсяню, «великому смотрителю», «ведающему обрядами», «держащему кисть»^{59}. Такие звания он имел, и так его именовали при дворе, когда к нему кто обращался устно иль с докладом. Запанибратства не сносил Вэй и снисходил лишь к государю, который звал его любовно «тятя». Слухами, что император так величает Вэя, переполнились дворцовые строения и не держались там. Знали о том и иностранцы.

«Чудовищность привязанности, – ехидно щурясь, записал в своем дневнике иезуит Даниэло Бартоли, не менее непристойна с точки зрения внешних приличий, чем невозможна с точки зрения природы»^{60}.

Способности производить себе подобных лишился Вэй задолго до того, как появился на свет Юцзяо…

Скопить решив было богатство, Вэй по молодости лет пытал счастье в игре. Влез в неоплатные долги. От заимодавцев как спастись, не знал и вдруг прослышал, что в Запретном городе на холощеных великий спрос, живется там им всем вольготно. И тут мгновенно Вэя осенило: «Я спасен».

Встав с чурбака, зажав ладонями промежность, ногой небрежно отпихнул частицу своей плоти: «А это пусть возьмут в уплату долга».

Исчез из столичных притонов их завсегдатай, игрок азартный Вэй, больше известный по кличке «Остолоп». А во дворце Небесного Семейства орда скопцов прибавилась еще на одного.

Свалившись с улицы в омут дворцовых дрязг, интриг, Вэй, поначалу затаившись, огляделся: «Куда попал? И рядом кто?» Привычным было прежде окружение певичек, игроков, и, обращаться с ними как, знал досконально. А тут иное общество – прислуга государева семейства. И Вэй, хоть звался «Остолопом», быстро смекнул: «Здесь глоткой или кулаками не добьешься ничего, места давно уж заняты до нас. Здесь надо по-иному… Вроде того, как тот паук, что у меня в каморке вил паутину: плел медленно и терпеливо он ее, зато блаженствует теперь».

Прозвание «Остолоп» оставил Вэй за стенами Запретного дворца. Словно паук, вязал он сеть, невидимую глазу, и норовил ее пошире натянуть, чтобы добыча верная была. Скопец, для женщин вроде бесполезный, сумел им нужным очень стать. Приемы своден ему знакомы были, и во дворце он в ход пустил их. Сумел возвыситься средь окружения матери наложницы Чанло. Сдружился и с кормилицей Юцзяо Кэши.

О Вэй Чжунсяне Юцзяо с детства был наслышан: «Достойней человека не сыскать!» – все уши прожужжали будущему наследнику престола. И отсидев на золотом сидении в тронном зале, сколь требовал церемониал, Юцзяо приемом вельмож себя не утруждал. Доверился во всем Вэй Чжунсяню. Так паучок драконом стал всесильным.

– Что не от нас, то против нас, – он заповедью своей провозгласил. Любое начинание, что исходило не от его клевретов, Вэн встречал в штыки, усматривая в том подвох, стремление подорвать его всевластие. И допускал к государю только того, кого хотел. Бумаги шли в столярную только такие, против которых Вэй не против был. А что в докладах тех, Юцзяо толком не вникал. На «батюшку» всецело полагался.

Приличия ради тот завел такой порядок докладывать государю. Как только стало слышно, что он принялся дерево долбить ИЛИ тесать, докладчики спешили с бумагой в мастерскую. Встав сбоку, огласят доклад, а государь обычно отвечал: «Идет! Мне рвение известно ваше»^{61}.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Едва лишь прозвучали первые строки письма, которое привез Каикарбайху, посол чахарского Лэгдэна, мигом сошла на нет неопределенность ожидания. На смену ей пришла обида, с нею злость. Лэгдэн, кичась мнимым величием сил своих, именовал себя Батур-Чингисханом, которому подвластно 40 десятков тысяч людей. И наоборот, стремясь принизить Нурхаци, назвал его владетелем лишь 3 десятков тысяч человек^{62}.

– А ты считал моих людей?! – едва не сорвалось с губ Нурхаци, но, плотно стиснув их, вопросу вырваться не дал. Весь обратился в слух, играя желваками.

«Мины, – писал Лэгдэн, – враги обоим нашим государствам». От этих слов теплее стало на душе, и Нурхаци довольно улыбнулся. «Известно мне, что начиная с года коровы ты неоднократно досаждал минскому государству. Летом этого года я сам ходил походом против минского Гуаннина. Покорив город, завладел собранным там в уплату налогов. Если твои войска пойдут на Гуапнин, я взнуздаю тебя».

От слов последних кровь ударила в голову Нурхаци, и он чуть с места не вскочил. Еле сдержавшись, усидел и, губ не разжимая, махнул рукой, чтоб продолжали читать письмо.

«Между собой мы исстари не знали распрей. Было в обычае послов друг другу присылать. Из-за того, что твой посол сказал, что я-де принял его не по обычаю, задеты оба оказались мы и перестали слать подарки друг другу и справляться о здоровье и делах. Если я правду говорю, то снова пришли ко мне тех самых послов, которые приемом, что им оказан был, остались недовольны».

Слово последнее послания прозвучало, и наступила тишина. Такая, которая бывает, когда весь небосвод застелят тучи, и он от тяжести провиснет. Тогда тревожное томление овладевает человеком, на кистях рук червями жирными вспухают жилы. Вот-вот темно-лиловая громада неба пойдет изломами, обрушит грохот, приводя в смятение все живое на земле.

Тоскливо стало на душе у Канкарбайху, почувствовал себя он одиноким, беззащитным в преддверии чего-то жуткого. От гула голосов, который вдруг вспугнул нестойкую тишину, глаза зажмурил, зубы стиснул И так не дал руками уши себе заткнуть, чтоб слышать те слова, что вырывались из яростно оскаленных ртов. «Петлю ему на шею!» – истошным голосом кто-то вопил. «Убить!» – вторили ему другие. «Отрезать нос – и пусть идет обратно!» – вплетался в разноголосицу низко гудевший рык: «Верно, – и уши тоже!»^{63}

Руку поднял Нурхаци, и смолкли голоса, но ненависть, что прозвучала в них, стоять осталась, как испарение от зловонного болота иль чад от головешек. Не оттого ль надсадно закряхтел Нурхаци, прежде чем заговорить?

– Гнев справедлив ваш, – он произнес, не торопясь, в растяжку. И одобрение чувствовалось в голосе его, – чувства мои такие ж, как у вас.

При этих словах князья и вельможи довольно загалдели.

– Но посланный, – Нурхаци продолжал, – тут вовсе ни при чем. Вина на том, кем послан он. И потому посланца пока оставим у себя, чтоб нам сподручнее было довести до слуха приславшего его наши слова^{64}.

* * *

– Себя сам именует повелителем монго, Батур-Чин-гисханом, – скривился Нурхаци, взглянув на грамоту Лэгдэна и в сторону небрежно отложив. – А кто его признал таким, кроме домочадцев? В один и тот же день с послом Лэгдэна приехали ко мне и люди пяти халхаских уделов. Хоть вместе прибыли, но говорить со мной отдельно пожелали. Ведь неслучайно это. Тут ясно даже дураку, что не хозяин вовсе Лэгдэн для халхасов. Хоть и монго все они, Чахар и Халха – не одно и то же, видно. Послушаем теперь, что скажут нам послы халхаских бэйлэ.

* * *

С виду суровым оставаясь, в душе Нурхаци ликовал. «Цзорикту Хунбатур и прочие халхаские бэйлэ Цзесая виновным называли. И соглашались с тем, чтобы его судьбу Нурхаци сам решил^{65}. Этот Цзесай было напал на войско наше под Телином. Теперь и сам и оба сына в плену у нас. Как поступить с ним дальше, там посмотрим».

Но ликованием полон был не из-за того, что соплеменники отступились от Цзесая. Владетели пяти уделов предложили союз составить против Минов. Нет, он не ослышался ничуть. Об этом прямо написано в письме халхаских бэйлэ.

– Мины – вражеское для нас государство. – Нурхаци палец задержал, которым водил по строкам, словно удостоверяясь, на сколь их прочен цвет. И палец дальше заскользил: «Если пойти против них походом, то надобно единодушно и сообща продумать все с таким расчетом, чтобы дойти прямо до Шаньхайгуани. Если бы случилось так, что с Минами кто-то из нас мириться стал, то это тоже сообща должно решать»^{66}.

– Надо спешить, – Нурхаци с места встал. – Пока халхасы не раздумали в союзе быть со мною. Сейчас, – прикинул про себя, – год на исходе. А там начнется у Монго цаган-сар. А в праздники, когда едят, пьют да развлекаются, халхаским бэйлэ уже будет не до дел серьезных. Их пять уделов, что присылали ко мне своих людей. И чтобы не обидно было никому, я пятерых послов направлю к ним, А кто поедет? – Нурхаци задумался. Мысленно представлял себе лица, повадки, норов разных люден. – Нет, – вздохнул с досадой, – такого не сыскать, чтоб совершенным был во всем. Этот хитер, да не умен: сейчас словчить сумеет, а невдомек ему, что будет завтра. Тот рассудителен, вперед глядит, да языком своим владеть не может. Не говорит – бубнит, как будто кашей рот набит. А этому, уже если рот откроет, слушать другого невтерпеж. Ну, значит, так, поедут Экэсингэ, Чжохор, Ясидапь, Курчань, Хифе. Они все разные по норову, у каждого есть преимущества своп. А вместе все достойно будут выглядеть, особенно когда над ними старшим я поставлю Экэсингэ. В сравнении с остальными достоинств больше у него. К тому же старше всех по возрасту, пускай и ненамного.

Послы уехали. Нурхаци сам их вышел провожать. Всадники давно уже скрылись где-то там за сопками, а Нурхаци продолжал стоять, упорно вглядываясь вдаль. Как-то все обойдется? Ведь это впервые его люди отправились к владетелям пяти халхаских уделов.

* * *

Снег вроде ровно падал с неба, а лег по-разному на землю: тонок и темен от земли на вершинах сопок, толще слоем и цветом чище в ложбинах, где ветер был бессилен покровы снять с земли иль истрепать их до рубищ. А след конских копыт ложился разный даже там, где снега слой был вроде одинаков. Причина та, что ход у каждого коня отличен от другого, пусть даже цвета одного они. И мыслей ход у ездоков был тоже разный. От ветра как спастись да как скорее до огня добраться – тут были помыслы у всех одни. А в остальном – у каждого свои раздумья.

Щурят князья-халхасы узкие глаза, вниз веки опуская как будто бы от ветра. Но не зрачки они скрывают, а мысли потаенные. Так их бурханы глядят на всех бездумно, равнодушно, в таинственной улыбке слегка раздвинув губы, чему-то усмехаясь. «Поди-ка, разберись, улыбка отчего у них такая? – справлялся исподволь дотошный Хифе, а полностью уразуметь не смог. – Видать, тому причиной водка, которой не жалели для гостей: «Не побрезгуйте нашим домом, не откажитесь от нашей водки». Такое оправдание нашел себе Хифе для утешения, трясясь сейчас в седле.

А у халхасов мысли об одном: «Потомки мы Чингиса вроде, но вот приходится искать расположения у Нурхаци. Ведь предков его наши праотцы гоняли, словно зайца волк. Охо-хо, вот как времена меняются. А делать что? Иначе не устоять нам пред Лэгдэном, который норовит возвыситься над нами. Когда Лэгдэн прознает о союзе нашем с Нурхаци, небось умерит прыть свою…»

Экэсингэ, заслоняя лицо левой рукавицей (ему казалось, что кто-то редкозубой теркой водит по обветренному лицу), правой рукой цепко держал поводья, приноравливаясь к неровному ходу коня. Его то и дело заносило в ту или другую сторону, он оступался в невидимые выбоины. «И вот хозяева такие ж, – назойливо лезла в голову Экэсингэ мысль, – как эта дорога. На вид только ровна, а ехать– нужен глаз да глаз. Вроде в союзе быть с нами хотят монго Халхи, а как на деле поведут себя? Потом уж только станет видно».

Дорогою одною ехали с халхаскими князьями послы Нурхаци в священную долину Ганганьсайтэлехэ^{67}, чтоб, жертвы принеся там, клятвой скрепить союз свой против Минов.

Замешано на крови в жизни все – и дружба, и вражда. Дерутся – льется кровь, и вроде нет ее, не видно боле, а все равно сквозь зубы говорят или вопят от исступления: «Мы кровь им пустим, ужо лишь дайте только срок!» Опять же давние враги друзьями становятся, когда смешается их кровь в жилах потомков. И нежную потрогать плоть ребенка враз руки тянутся врагов вчерашних…

Основа жизни – кровь. И потому, ее пустив наружу, внезапно ноги подогнул красавец конь сплошь белой масти, а рядом с ним отдал кровь широкогрудый бык, чья шкура черная блестела так, как будто жиром смазан был он тех коров, которых гнул к земле всей тяжестью своей, жизнь продлевая в ином потом уже обличье. Дымясь, наполнила кровь конская и бычья тяжелые из серебра корчаги. И плоть, которую она питала, Тоже засунули в посуду, возле нее рядом встали горшки с костями и с землей, которую вот только что топтал копытом белый конь и равнодушно уминал бык черный.

И, взоры к небу устремляя и опуская очи долу, начали клясться маньчжуры и халхасы. (Поскольку гости они были, назвали первым государя маньчжуров.)

– Ныне правитель-бэйлэ десяти маньчжурских знамен с правителями-бэйлэ пяти монгольских уделов удостоились любви и помощи Неба и Земли. И благодаря этому оба наши государства клянутся быть в обоюдной дружбе, согласно общему замыслу объединить силы, чтобы с Минами воевать^{68}.

Сказали так и замолчали все. Потребно время, чтобы Небо и Земля могли услышать сказанное людьми.

– А если кто, – вновь клятва зазвучала, – пожелает с Минами, предав забвению старые обиды, быть в мире и дружбе, то надобно обдумать сообща и только потом давать добро.

– А если Маньчжу нарушит договор, – продолжили маньчжуры дружно (они привычны были хором петь), – у пяти бэйлэ согласия не спросив, загодя с Минами помирится, или же Мины, пожелав разрушить дружбу двух государств, тайно пошлют своих людей, чтоб разделить нас, и о том будет утаено, то тогда Государь Небо и Государыня Земля покарают правителя бэйлэ десяти маньчжурских знамен.

– Такую ж точно кару, – ответили монголы, – если подобное случится, пусть понесут правители – бэйлэ пяти монгольских уделов, а именно, и забубнили монотонно: «Дулэн хун-батур, Аобадайцин, Эцань, Бабай, Сотэ-цзинь, Мангурдай, Эбугадэитайджи, Убаши-дулэн, Гурбуши, Дайдархан, Мэнгурдай-Дайцин, Бидэнту, Эрдэн, Чжохур, Дархан-батур, Эньгэдэр, Саналасай, Бутацп-ду-лэн, Саналасай, Баялату, Дочжзи, Нэйци Вэйлжэн Эрсайту, Бурхату, Этэна, Эрцзигэ…»^{69}

«Их столько правителей в пяти уделах, – прикинул про себя Экэсингэ, – что имена их сразу не упомнишь. А как собрать их быстро на совет? И как к согласию прийти без промедления, когда их столько? Сомнения свои по возвращении государю доложу непременно».

И клятвы той слова, что его люди дали, а равно и халхасы, Нурхаци заставил вновь пересказать, когда послы приехали его обратно. Все выслушал, в слух обратясь всецело, глаза прищуря, чтоб вид людей подумать не мешал.

– Ну что Ж, – ударил по колену себя. – Мы вроде бы опять, выходит, одинаковы с правителями монго. Они бэйлэ, и я бэйлэ. Ханом меня не величают. Пусть так. Ущерба для себя не вижу в том большого… Ведь я один, а их-то пять. Так все равно, выходит, я сильней и выше. Дело не в том, опять же. Союзники как будто есть, чтоб с Минами покончить дело. Когда один я против них – это одно, совсем другое дело, когда подмога есть. И этот чахарский Лэгдэн, который мнит себя Чингисом, наверное, умерит прыть, когда узнает о моем союзе с хал-хаскими князьями. Пускай его не будет в деле, но весть сама о нем уже прибавит силы мне, чтоб дело с Минами решить достойно. Выходит так, что с боку одного, монголы где, прикрыт я вроде. Не очень уж надежно, правда. Слова – это слова. А главное, Лэгдэн пока не угомонился. Но все же теперь не так он страшен будет. Но вот еще, – Нурхаци потрогал под левым ребром, где рана старая заныла, – есть Чоухяньское владение. С той стороны бок вовсе неприкрытым остается. Не вижу признаков таких, чтоб чоухяньский ван со мною в дружбе жить хотел.

* * *

Уж три луны минуло с той поры, как отбыл Канкарбайху к Нурхаци и словно сгинул. Извелся в ожидании Лэгдэн-хан. Покоя не давали мысли: «Нурхаци что предпримет?»

Ставки своей Лэгдэн почти не покидал все это время. А если и случалось отлучаться, то далеко не уезжал и. говорил всегда перед отъездом, ехать куда за ним, коли объявится Канкарбайху.

Подвижности лишившись, Лэгдэн к шатыру пристрастился. Бесчетные бескровные сражения вел на глади белой доски. Хотя была это игра, но для Лэгдэна вовсе не забава. В нойоне противной стороны он видел не просто безымянный дерева кусочек, но Нурхаци. Как лучше одолеть его, об этом думает Лэгдэн, передвигая фигуры по доске.

«Вот я сейчас пустил вперед собаку. Пробьется или нет она туда, где в окружении поредевшем сидит на троне-кресле нойон– Нурхаци».

Напротив Лэгдэна, глаз прищурив правый, левый уставил в доску Ванчжил-хутухта, прикидывает, в какую Сторону погнать верблюда. Бормочет себе под нос! «Игрок не делает обратных ходов, посторонние не лают».

Краем уха Лэгдэн слышит эту приговорку, но выражения лица Ванчжил-хутухты Лэгдэн не видит. Сосредоточен на собаке весь: «Собака – верный друг, надежный. Она хозяину – защитница всегда. И если лаем не вспугнет того, кто против хозяина замыслил дурное, на горло кинется врагу. Вот так и Канкарбайху поехал к Нурхаци, чтоб припугнуть того, чтобы послушным стал Лэгдэну. Нурхаци… Внял ли он словам его, пли повалятся наземь цырики, как эти, которые сейчас с доски слетели? И в суете их станут давить кони, телеги. А изменить Канкарбайху не может. Он не таков. Видать, стряслось с ним что-то. Но что?»

Раздались вроде рев верблюда и ржание лошадей. Лэгдэн к доске нагнулся: деревянные фигуры коня и верблюда беззвучны оставались. Лэгдэн тряхнул головой, отгоняя наваждение, как назойливо жужжащую муху. Снова уставился на доску, пытаясь разгадать, замыслил что противник.

Полог юрты откинула чья-то рука, и голос тишину нарушил в ней: «Хан! Посол от Нурхаци приехал!» Лэгдэн чуть было с места не вскочил, от нетерпения сгорая, но тут же осадил себя: «Ты хан ведь. И не пристало потому тебе лететь сломя голову навстречу какому-то посланцу». С места не встав, через плечо небрежно бросил: «Принять его, как подобает гостя принимать у нас. Сказать, что хан Лэгдэн с ним встретится».

Нойон на противоположной стороне доски сидел невозмутимо, ничем себя не выдавая. Недосягаем оставался для собаки хана, и сколько ни гляди и ни кричи, сорви хоть голос, а не скажет дерева кусок, какой ответ Лэг-дэна ждет.

Посол Нурхаци свиток из сумки кожаной достал неторопливо и вознамерился было читать.

– Не утруждай себя, – как будто снисходя, прервал его Лэгдэн. – Давай сюда послание.

Еще до встречи с Нурхаци присланным Шосе Убаси^{70} чахарский хан решил, что вслух при всех читать письмо от Нурхаци не стоит. Наслышан он о нем, что тот упрям и своенравен. И разное способен сказать в ответ, не останавливаясь ни перед хулой, ни перед бранью. Зачем же близким его, Лэгдэна, и челяди слышать бранчливые слова, которыми, как может статься, Нурхаци осыпает его, хана монголов?

«С какой это стати ты кичишься перед моим государством толпою монголов, которых-де 40 десятков тысяч? В годы Хун У, когда взяли вашу великую столицу, слыхал я, ваши 40 десятков тысяч были наголову разбиты. Лишь 6 десятков тысяч бегством спаслись. И то не все они тебе подвластны. Тех, что в Ордосе, 10 тысяч. Столько же у 12 тумат. Тех, что асут, юншабу, карачин, тоже 10 тысяч. Этих монголов всего 3 десятка тысяч, и у всех у них правитель свой, не общий, не единый. Что остается тогда на твою долю? – Всего-то навсего каких-то 3 десятка тысяч. Да и они разве целиком тебе принадлежат?»^{71}

Лэгдэн досадливо сморщил лицо и провел по нему пятерней. Со стороны взглянуть – как будто хан стирает плевок с лица. Закрыв ладонью правой руки прочитанную часть, чтобы не видеть обидные слова, Лэгдэн разгладил свиток и дальше – читать.

«Понятно, мы совсем не то, что ваша орда в 40 десятков тысяч. Мы и не так храбры, как вы. И вот из-за того, что наше государство невелико и слабо, нас удостоили своими заботой и помощью Небо и Земля. И нам они отдали Хада, Хуифа, Ула, Ехе, а также пожаловали минские Фушунь, Цинхэ, Кайюань, Телии и восемь местностей других»^{72}.

– О том известно мне, – губы скривил Лэгдэн, – бахвалиться горазд, однако, ты, Нурхаци. И хвастовством своим ты, видно, хочешь запугать меня. Пустые хлопоты. Ладно, дальше пойдем. – Корявым пальцем Лэгдэн повел по строчке вниз.

«Прежде того, как мы пошли походом на Минов, ты уже с ними воевал. Потеряв все свои стремена и шлемы, верблюдов и лошадей, утварь, тем только и спасся. После того снова воевали. Помощник Гэгэндзайцинбэйлэ и десять человек были убиты. Ничего не захватили и с тем вернулись. Ты дважды нападал на Минов. И сколько же ты взял пленных? Какими городами овладел? Какую рать ты разгромил?»^{73}

Тут кровь ударила в голову Лэгдэну. Темными пятнами проступила через смуглоту кожи, встала где-то у надбровий и давила, от чего покраснели белки глаз. Было в комок смял послание и выбросить уже хотел в огонь, но быстро протрезвел: «А что еще там? Надобно узнать. Письмо недолго сжечь, но ведь Нурхаци остается. Он не листок бумаги, который со стола могу легко смахнуть рукой». Пальцы разжав, Лэгдэн расправил бережно послание и углубился снова в чтение.

«Ведь Мины разве искренни, когда жалуют тебе подарки? По той причине, что я пойду походом против тебя, сила войска приведет в трепет, мужи и отроки погибнут на поле брани от мечей и стрел, жены и девы останутся вдовами и сиротами. Мины страшатся меня, поэтому соблазняют Тебя выгодами. К тому же Мины с Кореей по языку хотя отличны, по одежде и порядкам схожи. Оба государства, тем не менее, в союзе и выступают сообща. Хотя ты и я говорим на разных языках, а одежда и уклад схожи…

Если бы ты обо всем этом подлинно ведал, то в присланном письме должен был бы написать так: «Мины – мой заклятый враг. Царственный старший брат хаживал против них походом. Небо и Земля, благоволя, помогали ему и сделали так, что он разрушил их города, разбил их толпы. Я желаю с государем, которому благоволят Небо и Земля, сообща строить расчеты, чтобы пойти походом против заклятых врагов – Минов».

Разве не очень было бы хорошо подобно этому написать?»^{74}

Послание до конца прочтя, Лэгдэн его рукой. попробовал разгладить. Положив на столик, несколько раз провел ладонью. Но сколько ни старался, а было видно – мятый лист. «Ладно, что цел, – пробормотал себе под нос Лэгдэн и положил письмо в деревянный, отделанный серебром сундучок, – Послание это нужно сохранить. Не ради дружбы с Нурхаци, нет, – Лэгдэн, набычившись, упрямо замотал головой, как бык в упряжи нежеланной. – В подручные к нему я не пойду. И предложением сражаться с Минами меня он тоже не прельстит. Они во мне видят союзника. Только за то, что не тревожу их границ, мне платят щедро серебром. Еще дадут мне больше, когда узнают, что Нурхаци мне предлагает пойти на них войной. А в подтверждение – вот оно – его послание. И потому оно храниться будет. А с тем, кто мне привез его, – Лэгдэн пальцами постучал по крышке сундучка, – я так же поступлю, как обошлись с моим послом. Канкарбайху, клятвенно заверил Шосе У баси, жив И невредим. А отпускать его Нурхаци решил повременить. И возвращение Шосе Убаси я тоже задержу».

– Ну что, ответили отказом? – спросил Сюй Гуапци понуро стоявших Михаила с Павлом. Сам вид их говорил, что верпулись они не с радостным известием, и голос Сюя, прозвучавший приглушенно, выдавал его разочарование.

– Да нет, – отозвался Михаил. – Рыжеволосые нас ласково весьма приняли. С собой четыре пушки дали да тридцать человек, таких, что в обращении с пушками искусны^{75}.

– А дальше Цзянси, – продолжил Павел, – их, рыжеволосых, не пустили местные чины. Подняли шум: «Кто вам велел чертей заморских привести с собой?!» Людей, понятно, этих завернули всех, а пушки там, в Цзянси, остались.

– До указания свыше, как сказали, – добавил Михаил.

Губы поджав, Сюй Гуанци сокрушенно покачал головой: «Попробуй-ка внушить тем, кто при дворе вершит делами, что без пушек западных не одолеть Нурхаци нам. Докладывал уже не раз о том. Все без толку».

– Ну что ж, – ласково взглянул Сюй на Михаила с Павлом. – Вы с поручением справились моим вполне. Доволен вами я весьма. Пока будьте свободны. Вам отдых нужен – заслужили вы его.

Один оставшись, Сюй Гуанци лицом посуровел. Подсев к столу, взял было кисть, чтобы писать доклад государю, но положил обратно. Не знал, с чего начать. Уже не раз доказывал, сколь надобны нам западные пушки, но все было напрасно. «А что же там на Ляодуне?» – тут в голову опять запало, и на душе стало тягостно от томящей неизвестности и от сознания собственного бессилия узнать сейчас что-либо новое о событиях на далеком северо-востоке.

* * *

Они пешком пришли. Когда преемнику Сюнь Тинби Юань Питаю сказали, что пешими пришли монголы, он не поверил: «Быть того не может! Как так? Монгол – и без коня?» – «Они пожрали все, что только можно было, у них в кочевьях голод». – «Ну что ж, старшин я их приму, раз слезно о свидании со мною просят».

Навзничь упав, монгольские старшины взывали к милосердию китайского дарги: «Дозволь нам поселиться под Шэньяном. Земля в наших кочевьях мертвая совсем: сухая, голая как камень. Весь скот пропал, и нечем нам кормиться…»

Прищурив масляные глазки, Юань с вожделением смотрел на валявшихся в ногах монголов: «Я их не звал, они явились сами, чтоб заслонить нас от полчищ Нурхаци. Нет, упускать случай такой никак нельзя. Здесь, на этой земле поселившись, они будут защищать ее с нами заодно как свою собственную».

– Скота не стало вовсе, – сокрушенно повторил один из монголов с худым, изрытым оспою лицом. – Все делали, чтобы умилостивить духов. Как только начался падеж, им поднесли и масло, и сметану, и творог. Последнее отдали все. Насыпали «болсон куриль» опять же. Не помогло, – вздохнув, монотонно продолжал монгол с корявым лицом. – Тогда выбрали белого быка, украсили его как надо и в стадо запустили. И он бессилен оказался мор отогнать… Сам тоже сдох. И если не явит нам величайшей милости достопочтенный дарга, то и нам всем одинаково помирать придется.

– Подумать надо мне сначала, чем дать ответ, – с безразличным видом обронил Юань и удалился.

Советники его, когда изволил справиться у них, что думают они, единодушно высказались против: «Да этим дацзы доверять никак нельзя! Недаром давняя пословица гласит: «Из десяти монголов – девять разбойники».

Не внял Юань всем отговоркам этим^{76}. «Из книг (а он заядлый книжник был), – высокопарно заключил он, – известно мне примеров много, как удавалось, и с большим успехом, мужам Срединного государства руками дикарей обуздывать дикарей». Начальство раз решило так– ему перечить не посмел никто. И, расходясь, сомнения и тревоги с собою унесли. «Он в книгах, может быть, и разумеет, – судили и рядили подчиненные Юаня. – Известно достоверно, почтенный Юань знает толк, как землю орошать и возводить плотины. Но чтоб монголы наш составили заслон?! Поверить в это крайне трудно».

Совсем немного времени прошло, а уж монголы-поселенцы хозяевами стали чувствовать себя. Местным китайцам спуску не давали. И огрызались, чуть чего: «А наши предки раньше ваших жили здесь!» Начав с того, чьи искони то земли, монголы стали, ночуя силу, у китайцев отбирать их жен и дочерей. Прошения шли к Юань Интаю, чтоб обуздал союзников-монголов, но тот не шел дальше уговоров. Союзом дорожа с монголами, китайцами он проклинаем был. «Да пусть уж правит Нурхаци у нас, – среди китайцев раздавались голоса, – коль сможет он восстановить порядок и закон»^{77}.

И только Нурхаци в окрестностях Шэньяна появился, в монголах он лазутчиков набрал надежных^{78}. Они и помогли маньчжурам все войско, что в городе стояло, у стен его положить целиком.

Каков он есть, Шэньян, Нурхаци было загодя известно: глубокие с водою рвы подход к стенам Шэньяна преграждали. И эти рвы словно болота: ступить легко, а выбраться – никак уже. Сколь руки кверху не тяни, а взяться не за что. И кабы только эти рвы одни! Со стен предостерегающе чернели зевом орудия огненного боя^{79}.

– Нет, – рассудил Нурхаци, – мы не полезем напролом…

Вот несколько уж дней маячили маньчжурские разъезды перед Шэньяном. «Как воронье, выискивающее падаль, – цедил сквозь зубы зло шэньянский воинский начальник Хэ Шисянь, стоя на крепостной стене над западными воротами. – Но вам поживы здесь не будет. Гаоборот, поживой будете вы сами зверью и птицам. Иначе я не Хэ Шисянь. Мы отобьем у вас охоту рыскать окрестностях Шэньяна».

– Ну, вроде пора, – Хэ Шисянь отнял от глаз лаюнь и дал знак, чтоб возвестили выступление. И рог завыл протяжно, и гулко грохнул барабан. Хэ Шисянь приосанился. Воет рог, и гремит барабан – что ещё так сильно волнует сердце воина?

– Ну вот теперь мы дождались, чего нам было надо, – осклабился злорадно Нурхаци, когда ему сказали, что войско из Шэньяна вышло на равнину.

Едва сошлись китайцы и маньчжуры, как стали пятиться назад воины Хэ Шисяня. Наскока боевых колесниц маньчжур они сдержать не в силах были. Смяв, словно валками, передние ряды китайцев, колесницы стали и пропустили вперед себя конников-маньчжур, за которыми поспешали пешие^{80}. Стремглав китайцы устремились в спасительные стены крепости. Туда уж было не попасть. Лазутчики Нурхаци, монголы и маньчжуры, дружно убрали мосты через рвы с водой^{81}. И под мечами воинов Нурхаци, что по пятам шли, погибли остатки войска Хэ, и он сам тоже^{82}.