Текст книги "Искупить кровью"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Пойдем к пулеметчикам, Карцев.

– Что вы меня по фамилии, командир? Земляки же мы, да надоела мне казенщина эта в армии.

Ротный внимательно посмотрел на Костика... Ему был симпатичен этот марьинорощинский парень, неглупый и даже интеллигентный, несмотря на свои полублатные замашки. Он улыбнулся:

– Хорошо. Костя...

– Лучше, Костик, командир, улыбнулся и он.

Пулеметчиками распоряжался усатый сержант... Расположил он станкачи по флангам, довольно хорошо замаскировал точки. Сейчас, когда подошли ротный с Карцевым, он выбирал запасные позиции. Ротный передал приказ помкомбата поддержать второй батальон фланговым огнем. Усатый передернул плечами и нахмурился.

– Без толку это, далеко слишком. Только себя откроем. К тому же лишь одним пулеметом сможем, вот этим, что слева стоит, – показал он на пулемет.

– Понимаю, но приказ...

– Приказ, – криво усмехнулся усатый, – приказы и дурные бывают. Ладно, посмотрим. Ни хрена из этого наступления не выйдет. Усово фрицами укреплено, дай Бог. Это у вас дуриком получилось...

– Во-во, – оживился Костик, – и наш Мачихин то же сказал.

– Не дурак, значит, ваш Мачихин... Я, товарищ командир, должон вам помогать, а ежели свои пулеметы открою, немцы их сразу забьют, чем отбивать атаку ихнюю будем?

– Вы думаете, немцы пойдут в наступление? – спросил ротный.

– А чего не пойти, им нас выбить без труда. Обороны-то настоящей нет.

Плохо чувствовал себя ротный старший лейтенант Пригожин, бывший инженер-строитель, которому место, разумеется, не в пехоте, а в инженерных войсках, но в скоротечности и неразберихе мобилизации сунули его в стрелковую часть, не посмотрев даже на "вус" *, ну, а потом, после ранения и госпиталя, тоже не удосужились этим заняться и послали на формирование стрелковой бригады, которое происходило в небольшом уральском городке недалеко от того, где находился их госпиталь.

Однако с пехотой он примирился. Встретив войну на западе и провоевав самые тягостные и трагичные первые месяцы, Пригожин пришел к выводу, что главное в этой войне – сберечь жизни бойцов, которыми так легко и бездумно разбрасываются, а война-то будет долгой, насчет этого никаких иллюзий он не строил, как и в отношении того, что удастся ему остаться в живых...

Он лучше других в роте понимал, как шатко и ненадежно их положение слишком далеко оторваны они от своих, трудно будет им помочь, когда немцы начнут отбивать деревню. А отбивать, несомненно, будут. И если пойдут танки, то встретить их Пригожину нечем – только два противотанковых ружья, штук двадцать противотанковых гранат, ну, и у каждого по бутылке зажигательной смеси... К тому же знал он по опыту, как трудно выдержать человеку приближение этих железных махин, какой страх и чувство беспомощности охватывает бойцов и как трудно подпустить танк нa расстояние броска гранаты или зажигательной бутылки, особенно если человек находится не в укрытии. И он спросил Карцева:

– Если танки, Костик, что будем делать?

– Бой вести Можно только за избами, ну и в окопах немецкой обороны. Если оттуда вылезем – раздавят на поле, как клопов.

– Давай-ка и скажем об этом бойцам. Пошли.

К наблюдателям подходить было опасно, можно только ползком. Подошли к тем, которые расположились в середке деревни отдельными группками. Уже на подходе услышали голос папаши:

– Была у меня своя землица, холил ее, ублажал, кажинный камешек с нее убирал, навозу завозил сколько можно. Вот она и родила, матушка. Ну, и изба была справная, сам каждое бревнышко обтесал, к другому пригнал... И что? Из этого дома родного меня к такой-то матери... А какой я был кулак, просто хозяин справный... Обидели меня? Конешно. Вроде бы эта обида должна мне мешать воевать, однако воюю...

– Меня оставили, но я сразу в счетоводы пошел. Не на своей земле – что за работа, – сказал Мачихин и сплюнул.

– Эх. сержанта на вас нету, он бы вам поговорил. – заметил кто-то.

– Что сержант? У него одно понимание вынули, а другое вложили, знаем мы таких... – махнул рукой Мачихин и снова сплюнул.

– Отставить разговорчики, отцы. Как танки будем отбивать, думали? – с усмешечкой вступил в разговор Костик.

– Я с танками не воевал, – заявил папаша. – Но рассказывали – страшенно очень.

– Оружие у нас противу танков больно знаменитое, – съязвил, конечно, Мачихин, показав на торчащее из кармана шинели горлышко бутылки.

– В общем, братва, надо за избами прятаться, а из-за углов кидать. И бутылки, и гранаты, – произнес Костик бодрым голосом.

– Да он энти избы сметет вместе с нами, – сказал один из бойцов со вздохом.

– А ты, мальчиша, что скажешь? – обратился Карцев к Комову, притулившемуся к завалинке.

– Я? Как все...

– Эх. мальчиша, я надеялся, что ты подвиг совершишь, а ты "как все", усмехнулся Костик, хотя у самого от этих разговоров про танки ныло в душе, но он бодрился, стараясь победить страх, льдинкой забравшийся за пазуху.

– Про подвиги пущай в газетах балакают... Как дуриком взяли, так дуриком нас отсюдова и турнут фрицы, – проворчал Мачихин.

– Нам с тобой, Мачихин, что, мы свое прожили, а вот мальца жалко будет, да и тебя, Костик... Не вовремя вы родились, ребята, не выйдет вам пожить на свете, – пожалел их папаша.

– Не каркай, папаша. А ты, малыш, не слушай, мы еще с тобой до победы, дай Бог, дотянем.

– Вот именно – дай Бог. Может, вы выживете, – решил и папаша ободрить мальцов.

Пригожин этот разговор и не прерывал, потому что ничего утешительного сказать не мог, а повторять казенные слова не хотелось, ими эти тяжкие мысли о смерти из голов людей не выбьешь, у самого на душе тягомотина...

Подошел политрук, бойцы нехотя приподнялись, но он сразу же махнул рукой – сидите, дескать. Лицо политрука озабоченное, растерянное. Он, несомненно, тоже понимает их положение и пришел, по-видимому, для того, чтоб поговорить с народом, приободрить, а тем самым прибодрить и себя.

– Ну как, товарищи, настроение? – спросил негромко оп.

– Какое может быть настроение? Хреновое... Одни мы тут в этой деревухе, в случае чего – помощи не дождемся, перестреляют их немцы на подходе. Вот и пушки не могут доставить, а без них...

– Зачем так мрачно, Мачихин? Сорокапятки нам, как стемнеет, привезут, патронов у нас навалом. Унывать нечего, товарищи. Главное, деревню мы взяли геройски. Вот если второй батальон Усово возьмет, наше положение укрепится. Можно же немцев бить! Сами убедились. Откатили их от Москвы, а теперь дальше катить будем... – политрук замолчал, закручивая цигарку, и, закурив, продолжил. – Главное теперь: отсюда ни шагу назад. Деревню надо удержать. Понятно?

– Это нам понятно. Деваться-то некуда, ни вперед, ни назад. Это мы разумеем, – сказал папаша.

Не смог умолчать и Мачихин. Почесывая за ухом, он пробурчал:

– Понятно-то понятно, но почему у нас, товарищ политрук, завсегда так нескладно получается? Взяли вот деревню, а сколько у нас сейчас народу? С гулькин нос. Подмога нужна, а ее нету, пушки нужны, тоже нету. Это заместо того, чтоб укрепиться тута как следует. И чего начальство думает? А выбьют нас – мы же и виноваты будем.

– Это уж непременно, – согласился кто-то.

– Подождем до ночи, товарищи. Прибудет и пополнение, и пушки. Обязательно, – успокоил их политрук.

На этом политбеседа и закончилась. Воевать надо, это все знают и все понимают. Но почему так слабы мы оказались, что допустили немцев до самой Москвы, почему у него всего навалом, а у нас то того, то другого нет? Вот снова эта рама проклятущая прилетела, действует на нервы, хоть бы один ястребок появился, сбил бы эту гадину, ан нет их, самолетов-то наших, куда подевались? Сколько их на парадах летало, неба не видно, а сейчас хотя бы залетный какой появился самолетик. А ведь эта рама неспроста, после нее всегда юнкерсы на бомбежку прилетают, ну и натворят здесь, одному Богу только известно. Перелопатят деревню, все с землей смешают. Одна надежда, ежели немцы отбить ее надеются, то не будут бомбить, сохранят ее для себя, у них тут все оборудовано, все справное, с удобствами вплоть до теплых сортиров...

Надеялся на это и Пригожин, поглядывая на небо, на тихо урчащую моторами раму, которая спокойно парила в небе, ничего не опасаясь... Вот на снижение пошла неспешно, и посыпались из нее белыми голубками листовки... Политрук, увидев это, едва не бегом бросился к бойцам:

– Листовки не читать, немедленно сдать мне. Это приказ! – закричал он. Передать всем!

Чего напугался, недоумевали бойцы? Подумаешь, листовки фрицевские. Чем они могут взять? Да ничем. Попадались они некоторым, кто вторым заходом на фронте, так говорили – глупые листовки. Ну, еще в первые месяцы войны могли подействовать, а сейчас? Когда немцев от Москвы отогнали? А политрук забеспокоился. Не знали бойцы, что со стороны Особого отдела инструктаж был строжайший: листовки читать не давать, отбирать, а потом сдать все в Особые отделы, под личную ответственность командиров, и политработников особенно.

А листовочки кружились в воздухе и медленно планировали на землю. Какие на поле попадали, какие и в деревню залетели. Политрук и замполитрука, назначенный им из бойцов, потому как того, с четырьмя треугольничками, кадрового, ранило и потопал он радостно в тыл, начали ходить по деревне и листовочки эти подбирать. Их в деревню попало не так уж много, а потому политрук приказал никому их не подбирать под угрозой трибунала, надеясь, что вдвоем они сами управятся. Ведь ежели боец подберет, так поневоле глазом пройдется по строчкам и узнает, к чему немцы его призывают, а призывали они, конечно, сдаваться, переходить на ихнюю сторону, и каждая листовочка эта являлась пропуском. А переходить предлагали, потому как сопротивляться им безнадежно, Красная Армия разгромлена, а в плену им будет обеспечена и жизнь, и пропитание, и прочее...

Видя, как резво собирают политрук с бойцом листовочки, чуть ли не бегом, Мачихин – а кто же иной – ухмыльнулся презрительно и заявил во всеуслышание:

– Не верит нам начальство, не доверяет, будто прочтем этот листок и побежим сразу в плен. Разве это дело, так народу не доверять?

– А когда Советская власть народу доверяла? Да никогда. И в гражданскую комиссары все выпытывали, какого кто происхождения. Офицеров царских сколько перестреляли, а они ведь добровольно в Красную Армию пошли, за народ вроде были, – откликнулся папаша, и тоже не тихо.

– Легче на поворотах, папаша. На стукача нарвешься – погоришь, предупредил Костик. – Вон сержант на подходе.

– А я уж горел, горел, а как война, призвали меня Советскую власть защищать, которая меня не успела заничтожить до конца. Не боюсь я теперича никого – ни стукачей, ни власть, ни НКВД, надо мною сейчас другая власть Божья. А посадят, так я в лагере, может, и выживу, а здесь, сам понимаешь...

– Интересное кино получается, папаша... Может, ты и задумал в лагере от войны перекрыться? – усмехнулся Костик.

– Я вот тебе врежу за такие слова, соплями изойдешь. Силенка во мне осталась, – тяжело приподнялся папаша, сжав увесистые кулаки.

– Пошутил я. Что, ты меня не знаешь?

– Я тебе пошуткую. Говорил я, за Расею-матушку воюю, она мне родина родная. Понял?

Костик согласно кивнул, а папаша стал завертывать цигарку. Закурив, продолжил:

– Я вот что думаю: ежели победим немца, распустит, может, Сталин колхозы, вернет мужику землицу обратно?

– Вижу, здорово ты против колхозов, папаша, – сказал Костик.

– А что же, давно людьми сказано: богатый мужик – богатая страна. А в колхозе все нищие. Это и дураку ясно, чего тут говорить-то.

Вдали появился политрук с бойцом, в снятых касках несли они немецкие листовки. Разговор, само собой разумеется, затих, но когда они проходили мимо, Мачихин спросил:

– Ну что там, товарищ политрук, фрицы нам пишут?

Политрук остановился и, не ответив, озабоченно спросил в свою очередь:

– Никто из вас, товарищи, не подбирал листовки? Смотрите, найду, плохо будет. Есть на этот счет строгий приказ. А потому, если кто припрятал на закурку или еще для чего – сдайте сейчас же.

– Успокойтесь, товарищ политрук, никто из нас ничего не брал. Хотя на подтирку парочку неплохо бы иметь, – улыбнулся Костик.

– На кой они нам, – безразлично произнес папаша.

Политрук оглядел всех и, видно, поверив ребятам, тронулся в избу, в которой ротный с телефонистами находится. Не успел он войти, как прибежал боец-наблюдатель и сообщил, что по оврагу пробираются к нам двое, помкомбат, наверно, с бойцом. Ротный поднялся, подтянул ремень и ушел встречать помкомбата, захватив но дороге Карцева. У края деревни они остановились и глядели, как двое, согнувшись, довольно робко двигались в их сторону. Овраг метрах в ста от деревни кончался, и тем двоим придется выйти на поле, где они будут видимы немцами из деревни Панова, что находится справа от Овсянникова. Вот тут придется им и ползком, и перебежками, потому как подстрелить их может немец запросто. На какое-то время они скрылись из глаз, а потом стал видим один. Он ползком вылезал по склону оврага, это был сопровождавший помкомбата боец. Выползя, огляделся, затем быстро поднялся и побежал в сторону деревни, но вскоре бухнулся в снег, прижатый огнем немецкого пулемета, открывшего стрельбу почти сразу же, как тот побежал.

– Наблюдают, гады, заметил Костик.– Ранило или так залег?

Ротный молчал, думая, зачем тащится к ним помкомбат и что его приход сулит? Почему-то прижало сердце от нехорошего предчувствия: вдруг заставят их наступать на лесок, в который ушли немцы для поддержки второго батальона? И наступать не по делу, а лишь для отвлечения противника, стало быть, ненужные бессмысленные потери, а в роте и так всего восемьдесят человек...

Тем временем помкомбатовский связной поднялся и добежал до первого немецкого окопа, а оттуда по ходу сообщения добрался до них. Левый рукав его телогрейки был окровавлен. Карцев бросился ему помогать перевязать рану, тот морщился от боли, но в глазах билась радость.

– Отвоевался на время... Отсижусь у вас до темноты и в тыл потопаю, выдохнул он и попросил завернуть ему цигарку.

– Зачем помкомбат-то идет? – спросил его ротный.

– Не помкомбат это. Начальник Особого...

– А ему зачем к нам?

– Из-за листовок фрицевских поперся. Он больно смелый у нас, когда выпивши. А мне вот не поднес, мне тверезому под пули лезть, знаете, какая неохота была.

– Знаем, сказал Костик и дал связному фрицевскую сигарету.

Тот затянулся со смаком и даже блаженно закрыл глаза на время. Ему-то хорошо, подумал Костик, отлежится в санроте или в эвакогоспитале, а вот нас неизвестно, что ждет...

– Знаешь что, Карцев? Пойди-ка, поспрошай, не оставил ли кто листовки при себе, а то найдет особист, неприятностей не оберешься, – сказал ротный.

– Неприятностей? – усмехнулся раненый. – Мягко выразились, старший лейтенант. Наш бравый начальничек в трибунал упрячет, а то и на месте за такие дела хлопнет.

– Чего мелешь-то? Какие у него такие права на это? – занедоумевал Костик.

– Выходит, есть... Да он у нас как что, так пистолетик из кобуры. Психованный, по-моему, малость.

– Ну, ты такое наговорил, что нам радоваться надо, ежели хлопнет его по дороге.

– Его не хлопнет, везучий он. А вообще-то я горевать особо не буду, заявил раненый, осклабившись.

– Что ж ты так о своем командире?

– А меня назначили к нему всего два дня назад.

– Костик, выполняйте приказание, – спокойно напомнил ротный.

Карцев рысцой бросился в деревню, а ротный и связной особиста стали смотреть, как будет тот перебегать открытое место. Ротный ни разу не сталкивался с Особым отделом, никого оттуда не знал, но слова красноармейца насторожили его, по ним видать, что особист этот сволочной и ждать от него всего можно. Однако особист перебегать не торопился, ждал, видно, когда немец успокоится и перестанет так внимательно наблюдать, решив, что русский, но которому стреляли, был один. Ротный закурил, угостив и раненого, они дымили и перестали глядеть на поле, перекидываясь незначащими словами, а потому особист ошеломил их своим нежданным появлением.

– Вот как надо, – заявил особист раненому. – Выбрать момент и мигом, без всяких перебежек. Они по мне стрельнули, когда я уж у окопа был.

Особист был возбужден и так доволен, что добрался благополучно, что не обратил внимания на ранение своего связного. От него и вправду попахивало спиртным, хотя по виду был трезв, подтянут и недурен собой – серые холодные глаза, нос с горбинкой и небольшие черные усики па тщательно выбритом лице.

– Я говорил, вы везучий. А меня вот ранило.

– Ранило? – только сейчас посмотрел особист на забинтованное предплечье связного. – Эх, вояка! И в левую ручку угодило? Хорошее ранение. Что-то вы долго отлеживались, не тогда ли и ранило?

– Вы же видали... Меня на ходу хлопнуло, оттого и упал, – с обидой и с недоумением ответил связной, исподлобья взглянув на особиста.

– Ладно. Такой вы мне не нужны, можете в тыл идти.

Разрешите темноты дождаться, не хочу, чтоб добило, – попросил он.

– Я темноты дожидаться не буду. Со мной пойдете тогда, – приказным тоном сказал особист и повернулся к ротному. – Вы кто?

– Командир первой роты.

– Листовки все собрали?

– Этим политрук занимался.

– Где он? Отведите меня к нему, – таким же тоном произнес тот.

Когда вошли в избу, особист поздоровался с политруком и сразу же к делу:

– Сколько листовок собрали?

– Штук тридцать.

– Какие тридцать? Над деревней сотни кружились.

– Остальные на поле упали, там не соберешь, обстреливают.

– Испугались? А если кто из бойцов там их найдет? Выделите трех человек понадежнее и прикажите все, повторяю – все листовки собрать. И немедленно!

– Я не имею права рисковать жизнями бойцов ради этих ничтожных бумажек, – твердо сказал политрук и поднялся.

– Нас осталось слишком мало, а главная наша задача – удержать занятую деревню, – тоже твердо и даже с некоторым раздражением заявил ротный. – А приказывать нам может только помкомбата.

– Ах так! Хорошо. Где связь? Соедините меня с помкомбата!

Пошли в другую половину избы, телефонист стал крутить телефон, вызывать: "Я – Ока, Волга. Волга, дайте второго..."

Добившись ответа, связист сказал, что помкомбата в землянке нет и не скоро будет, пошел в сторону Усова.

– Ладно, подождем. А пока, политрук, пойдем-ка проверим, нет ли у кого из ваших бойцов на руках этих бумажек, как вы назвали вражеские листовки, не понимая, видимо, их значения.

– Глупость эти листовки, – заметил политрук.

– Глупость вы видите? Я вот вижу потерю бдительности, политрук. Ну, пошли.

Ротный кивком головы послал Карцева вслед за ними. Костику сразу не понравился особист, да и кому он мог понравиться, когда со всеми на басах говорит, будто такой уж большой начальник, небось, по званию лейтенант или старшой, а гонору... Особист не только спрашивал, есть ли у кого листовки, но бесцеремонно у некоторых шарил но карманам шинелей, а к кому и в гимнастерочный карман лез рукой. Из-за чего шмон и паника, Костик не понимал, подумаешь, какие-то листовки поганые, будто прочитают их ребята и сразу скопом сдаваться пойдут... Ох, уж эта бдительность хреновая. Конечно, папаша номер выкинул. Когда к нему особист полез, папаша встал и сказал весомо:

– Я не в лагере, товарищ начальник, а в Красной Армии, вы мне шмон делать не можете, права у вас такого нет.

– Есть у меня права, прекратить разговорчики.

– Не трожь, начальник, а то худо будет, – предупредил папаша, да так серьезно, что у того аж лицо побледнело от злости, – сказал я, нет у меня ничего, и баста. Тут не тыл, где руки распускать можно.

– Как ваша фамилия?

– Фамилия? Самая русская. Петров я... В гражданскую, начальник, нам больше верили, красноармейцам-то. А то испужались какой-то дряни, да я срать хотел на эти фрицевские бумажки.

Особист постоял около папаши, подумал, но решил все же с этим мужиком не связываться – широкий был в кости, да и росту стоящего, – и пошел по другим бойцам. К наблюдателям, залегли которые на краю деревни и к которым в рост не потопаешь, особист не пошел, а попросил политрука кликнуть двоих. Фамилий всех политрук, конечно, упомнить за две недели формирования не мог, выкликнул тех, что знал, в том числе и Журкина, бывшего парикмахера. Хмель у того еще не прошел, и он, глупо улыбаясь, стал уверять особиста, что нет у него ничего, однако тот не поверил и ловко, одним движением расстегнув крючки шинели, сунул руку в карман гимнастерки и вытащил две сложенные пополам листовки.

– А это что?! Мать твою! – заорал особист, держа листовки у всех на виду.

– А разве это листовки? Валялись бумажки белой стороной, я и взял для закурки, нету газетки-то. Они сами ко мне прилетели, я лежу на посту, вдруг одна, вдруг другая, ну и сунул в карман...

– Не врать! Сами прилетели... Дурочку не стройте. Для чего взяли? К немцам перейти собирались? Родину продать?!

– Зачем мне к немцам? Ей-богу, на закурку взял. Я и не читал их, они же непечатной стороной упали.

– Я вам дам закурить сейчас! Признавайтесь, кому листовку вражескую показывали? Кого агитировали на переход к врагу?

– Да ей-богу, как в карман положил, так и не вынимал. Я и забыл про них. Вы меня спрашивали про листовки, а я думал, что бумажки простые поднял, вот и не отдал вам.

– Хватит божиться, я вам не поп! Все ясно, политрук, этот боец намеревался перейти к фашистам. Как предателя Родины, я обязан его расстрелять на месте, – и стал особист расстегивать кобуру.

Услышав это, Карцев бросился бегом к ротному и не слыхал, как побледневший политрук сказал:

– Нельзя этого делать. У нас впереди бой, и каждый боец на счету. К тому же, подумайте, какое моральное состояние будет у красноармейцев после того, как их товарища расстреляют без суда.

– Я вашего позволения и не собираюсь спрашивать, – расстегнул уже особист кобуру и вынул пистолет.

Политрук шагнул вперед и загородил собой Журкина.

– Этот боец первым ворвался в деревню и в рукопашной уничтожил фашиста. Вы можете разоружить его и отвести в штаб, но расправы над ним я вам не позволю.

Здесь подбежали ротный и Карцев.

– Что тут происходит? – почти криком спросил ротный.

– Ничего, – отрезал особист. У вашего бойца я нашел припрятанную листовку. Я забираю его к себе в Особый отдел, – спрятал он пистолет в кобуру. А вы, политрук, сдайте мне все найденные листовки. И повторяю, нужно собрать их и на поле. Под вашу ответственность, политрук. Надеюсь, вы знаете приказ насчет этого.

– Хорошо, постараюсь, – сдался политрук для видимости.

– Без разрешения помкомбата я не отдам вам бойца, – сказал ротный.

– Будет вам разрешение, будет... Идемте звонить. А его разоружите.

И все, кроме Журкина, с похмелья еще не понимающего, что произошло, отправились в штабную избу. По дороге к Карцеву подошел папаша, спросил, в чем дело, Костик сказал ему на ходу в двух словах. Папаша нахмурился, и какой-то таящий опасность огонек блеснул на миг в его глазах.

До помкомбата дозвонились. Ротный рассказал ему о происшедшем, помкомбата буркнул, что ладно, мол, отдай Журкина, он проверит, как пойдет дознание, и что лучше с дерьмом не связываться. Ротный нехотя согласился и послал Карцева за Журкиным, сказав все же особисту, что он, ротный, на его месте не стал бы этого делать.

– Это почему?

– Да потому, что вы будете маячить своей спиной к роте не одну минуту...

– Угрожаете?

– Предупреждаю, потому что не могу гарантировать вам безопасность. У меня восемьдесят бойцов, только что побывавших в аду, под смертью. Неизвестно, что кому придет в голову, когда их товарища поведут на расстрел...

– Вот что... – угрожающе пробормотал особист. – Если так, то, я и вас приглашаю прогуляться со мной до Особого отдела, лейтенант. Сдайте кому-нибудь роту.

– Вы превышаете свои полномочия. Роту мне сдать некому и уйти отсюда без приказа я не имею права. Идите-ка подобру-поздорову, лейтенант, или как вас там по званию. – Отвернувшись от особиста, ротный приказал Карцеву привести Журкина.

Костик резво бросился выполнять приказание. Резво, потому как мелькнула у него одна мыслишка, и он заспешил... Прибежав, Журкина на прежнем месте он не нашел, стал спрашивать бойцов, те неохотно отвечали, что был тут недавно, а куда пошел, не видали... Неужто сам догадался парень, что надо скрыться куда-нибудь на время, а там второй батальон наступать начнет, пулеметчики наши поддержат, значит, немцы и по их деревне огонь откроют, и тогда особист ноги в руки и смоется, чего ему зря рисковать, а что дальше будет, загадывать нечего. А Журкина может ранить или убить, и вообще от этой деревни ничего не остаться, и от них вместе с нею. Искать Журкина он, конечно, не стал, а неспешным шагом направился к штабной избе. Не без удовольствия доложил ротному, что Журкина на месте нет, и никто не знает, куда он делся, а сам поглядывал па особиста, предвкушая, как тот разъярится, начнет орать, но тот обманул ожидания Костика, сказав спокойно:

– Этого следовало и ожидать. Этот подлец ушел к немцам.

– К немцам не уйдешь, все поле под наблюдением. Карцев, возьмите кого-нибудь и найдите Журкина, – приказал ротный.

Не успел Костик сказать "есть", как особист спросил:

– У вас в роте есть сержант Сысоев? Вызовите его ко мне. Найдите. Карцев, сержанта.

– Есть. – Костик показал выправку по всей форме и вышел из избы. Вышел и вскоре столкнулся с папашей.

– Журкина ищешь? Это я ему присоветовал скрыться. Помечется особист и уйдет, как бой начнется. Видишь, второй батальон уже изготовился, и танки там заурчали.

– Особист сержанта приказал найти.

– Вот оно что? Выходит, его кадр, герой-то наш? Ты помешкай малость, Карцев, не торопись.

– Я и не спешу, ухмыльнулся Костик.

Но "не торопиться" не вышло у них. сержант собственной персоной шел на них, и Костику ничего не оставалось, как сказать, чтоб шел он в штабную избу. А через некоторое время увидели они, как особист с сержантом пошли рыскать по деревне Журкина, и вскоре нашли. Сержант нес СВТ Журкина, а тот шел между ними, опустив голову и лишь иногда бросая отчаянные взгляды по сторонам.

– Заарестовали, гады, – сокрушенно выдавил папаша, и опять в его глазах блеснул мрачноватый огонек.

Когда они поравнялись с папашей и Костиком, сержант Сысоев кинул им:

– Знаете, куда этот тип заховался? В сараюхе в солому спрятался. Я же чую, что тут он, крикнул, сейчас прострочу очередью, тогда вылез голубчик.

– И чего ты, сержант, так старался? Наш же Журкин. Знаешь, как он фрицу брюхо разрисовал?

– Я приказ выполнял. Понял? И скажи, зачем твой герой листовки фашистские в кармане прятал?

– Так по дурости.

– Вот за дурость и ответит, – отрезал Сысоев, глянув на особиста.

Тот в разговор не мешался, вспоминал случай, рассказанный одним старшим товарищем, который в подобной же ситуации расстрелял за листовку красноармейца. Правда, тот бросился бежать, и пришлось догонять его на газике, вставши на подножку кабины... Занятый воспоминаниями, он пропустил мимо слова Костика, что "наш же Журкин", а то бы, конечно, запомнил этого долговязого бойца.

– Ну, и что ему будет? – спросил Костика папаша, когда те отошли на порядочное расстояние.

– А хрен их знает! Трибунал, наверно.

– Трибунал, ладно... Шлепнуть могут для напуга остальных, им это раз плюнуть – тьфу и нету Божьего создания.

– За такую ерунду – шлепнуть? Не думаю...

– Не знаешь ты этого народа, Карцев, – покачал головой папаша.

Тут подошел к ним Женя Комов и спросил, куда повели Журкина. Костик ответил, не скрыв опасений папаши. Комов изменился в лице, побледнел, губы жалко задрожали.

– Не может быть... За какую-то листовку?.. – почти прошептал.

– Ты, малец, ничего-то не знаешь. У нас, поди, с семнадцатого года ни за что шлепали, и жили не тужили. А за листовку – это, брат, за дело, мрачно усмехнулся папаша.

– Война, мальчиша, ничего не поделаешь, – решил успокоить его Костик и закурил трофейную сигарету. – Не хочешь?

– Не-е... Надо же что-то придумать...

– Придумать можно, однако... – раздумчиво и мрачновато произнес папаша и отошел.

Костик не сразу, но догадался, вспомнив предупреждение ротного особисту, что подразумевал папаша. Но когда Женя Комов стал допытываться у Костика, что можно придумать, он не стал распространяться о своей догадке и отвязался от Жени, сказав, что ему нужно идти к ротному.

Комов остался один. Навалившееся на него за сегодняшний день было слишком тяжелым, и он оказался словно бы придавленным. Все представлялось каким-то кошмаром, от которого можно сойти с ума. Да и читал где-то Комов, что случается на фронте такое, и он стал бояться, вдруг он тоже свихнется от всего пережитого.

В роте почти все бойцы из служивших кадровую, кто-то из госпиталей, уже повоевавшие, только он один попал на фронт сразу из дома, из уютной московской квартиры, из-под маминой юбки, говоря грубо. И понимая, что жизнь его не стоит и пятака, он переживал не за себя, а больше за мать, которая не выдержит, не переживет, если получит похоронку на единственного сына...

Пока он сидел около полусожженной избы и думал об этом, подошли к избе папаша и Мачихин и расположились невдалеке. Тоже присели, закурили. Часть разговора их доносилась до Жени.

– Вот заарестовали Журкина, наверняка, гады, шлепнут, им это раз плюнуть. Когда драпали с запада, рассказал мне один, что к их части пристали старик какой-то и учитель с училкой. Ясно, что им лучше с солдатами идтить, чем одним, ну, и шли рядом, солдаты с ними хлебцем делились, но появился тут особист в чинах и решил, что шпионы они, раз за частью следуют, ну и шлепнул всех троих. Училка кричала, клялась, какая она шпионка, ее недавно только в западные области в школу направили, так никого не послушали – расстрелял этот курва всех собственноручно...

– Откуда только такая сволота берется? – не смог, видно, смолчать Мачихин.

– Ты погоди, ты дослушай... Хлопнул, значит, этот особист, не посмотрел даже на убиенных, сел на лошадь и тронулся. Однако далече уехать ему не удалось, пульнул кто-то в догонку и... наповал... А кто пульнул, поди разберись, да и разбираться никто не хотел, те же командиры... Вот ты, Мачихин, человек неглупый, политрук тебя как это... филозофом называет. Вот и подумай... Может, и нам?.. Журкина спасем, и Расею от сволоты избавим. Он же молодой, только начал работать, сколько он за эту войну людей ни за что погубит? А?

– Погубит бессомненно. Однако... – задумался Мачихин.

– Что однако? Ведь пока они до оврага станут добираться, немцы не один раз их обстреляют, а то и мины пустят. Под этот шумок...

Комов слушал, как хладнокровно и спокойно обсуждают папаша с Мачихиным предполагаемое убийство человека, пусть и малосимпатичного, плохого, но все же человека, пусть и ради спасения другого человека, и ощущение кошмара, происходящего вокруг, еще более усиливалось, становилось совсем невыносимым... Комов не знал, что предпринять: подойти ли к ним и сказать, что он все слышал, или отойти незаметно, и пусть будет что будет, ведь он сам хотел спасти Журкина?.. Но пока Комов раздумывал. Мачихин встал, завернул за угол дома, расстегивая ширинку, и увидел Комова. Не став справлять нужду, он остановился напротив Комова и направил на него напряженный взгляд.