Текст книги "Искупить кровью"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Постараюсь доказать комбату бессмысленность всего этого, – сказал ротный, но не было в его словах уверенности, а потому шли к землянке с холодком в сердце.

Через некоторое время ухватился Костик за одну мысль, которую и высказал.

– В уставе говорится, выполняются любые приказы, кроме явно преступного. А разве приказ комбата не...

– Пустое это, – перебил сержант. – Есть это в уставе, но как определить?..

Ротный в разговор не включился, понимая, видно, что этот пункт устава их не спасет.

Комбат сидел на пне и курил. Около него стоял помкомбат и командир второй роты... Из землянки вился теплый дымок, и, почуяв его запах и даже тепло, и ротный, и Сысоев, и Карцев, и Комов так захотели очутиться сейчас в землянке, в тепле, что это желание на какое-то время вытеснило у них все остальное – забраться бы, лечь у печурки, курнуть два разка и... заснуть, забыться от всего кошмара, которым сопровождался весь этот день и ночь...

Ротный подошел первым к комбату, но не успел еще ничего сказать, как тот, окинув его холодным и безразличным взглядом, процедил:

– Явился, не запылился?.. Докладывай, почему деревню сдал, приказ нарушил.

– Я не сдал, нас выбили, потому что вы не прислали подкрепление и сорокапяток.

– Выбили? И я, значит, виноват? Ловко, Пригожин! Так вот, слушай, хотел я тебя расстрелять без лишних разговоров, как вернешься. И сделал бы это, вернись ты чуть раньше. Но решил дать тебе шанс и всей твоей роте искупить кровью! Приказываю: немедленно выбить немцев и возвратить взятую деревню. Возвратить! Понял?

– Деревню взять сейчас нельзя. Люди измучены до предела. Вы посылаете их на верную и бессмысленную смерть... Я не могу выполнять этот приказ... Я считаю его преступным...

– Что?! – заорал комбат, вскочив с пня. – Ты что сказал, сволочь недобитая? – он суетливо расстегивал кобуру. Да я тебя тут... на месте шлепну, ты что, этого не понимаешь? Дал тебе шанс искупить вину, а ты... комбат вытащил пистолет, дернул затвор, вогнав патрон в патронник, и, подняв руку с пистолетом, двинулся на Пригожина.

Тот стоял не шевелясь, бледный, с плотно сжатыми губами и смотрел на приближающегося комбата.

– Стреляйте! Ну, стреляйте! – вроде бы совсем спокойно сказал он.

– Товарищ майор...– пробормотал помкомбат, сделав шаг в его сторону.

– Молчать! – не повернув головы, крикнул комбат. – Я не шучу, Пригожин. Повтори приказание и марш – выполнять!

– Я считаю ваш приказ явно преступным. Стреляйте.

– Ах так!

И тут, откуда ни возьмись, выскочил Комов и, бросившись к комбату, схватил его руку с пистолетом, пригнув ее тяжестью своего тела вниз.

– Не надо, товарищ комбат... Не надо! Товарищ комбат, миленький, не надо...

Комбат на секунду опешил от такого непредвиденного поступка и глупых слов, затем попытался ногой отпихнуть от себя этого чумового бойца, но Женя мертвой хваткой вцепился в руку комбата, не оторвать... И тут прозвучал выстрел... Комов без стона, без вскрика рухнул ему под ноги... Комбат с брезгливой миной перешагнул через его тело и спросил:

– Кто такой? Как посмел? – и оглядел окружающих.

Ему никто не ответил, взгляды всех были направлены на убитого. Комбат грубо выругался. Не понять было, случайно он выстрелил или нарочно, но так или иначе, какая-то растерянность виделась на его лице.

И тут тишину разодрал дикий крик:

– Ты что натворил, гад?! Ты кого убил, падла?!

С автоматом наперевес, направленным стволом на комбата, шел Карцев...

– Арестовать! Обезоружить! – истерично взвизгнул комбат, но никто не бросился на Костика, все оцепенели... Да и как тронуться, когда так страшен был вид этого бойца, в окровавленном ватнике, почерневшего, с выпученными сумасшедшими глазами, который вот-вот брызнет очередью из ППШ и порешит всех, стоящих напротив.

– Арестовать! – крикнул комбат еще раз, но его рука с пистолетом, опущенная вниз после выстрела в Комова, так и висела, и он боялся ее поднять, потому что дрожал палец Карцева на пусковом крючке и вот-вот, при любом движении майора, он несомненно нажмет на него.

– Ты кого убил, падло?! Ты что сделал, гад?! – повторял Карцев, неотступно и неотвратимо надвигаясь на комбата.

Первым очнулся Пригожин, он в два прыжка обогнал Карцева и встал перед комбатом.

– Отставить, Карцев. А вы, майор, уберите пистолет в кобуру, иначе я не отвечаю за вашу жизнь.

– Отойди, ротный! Не мешай! – прохрипел Карцев, уткнувшись стволом автомата в грудь ротного.

– Отставить, – повторил твердо и четко Пригожин.

– Отойди, говорю! Все равно я этого гада прикончу. Всех прикончу, вдруг заорал Карцев, поведя стволом автомата. – Отойди!!! – совсем уж бешено повторил Костик и стволом автомата попытался отодвинуть ротного.

Пригожин не схватился за ствол, не стал вырывать автомат у Карцева, понимая, что тот в истерике и вот-вот нажмет спусковой крючок.

– Костик, прошу, не надо... Комбат, наверно, случайно выстрелил... Майор, скажите ему...

Комбат молчал, но Пригожин продолжал уговаривать Карцева:

– Вот слышишь, Костик... Образумься, – он положил ему руку на плечо. Успокойся... Комова не оживить...

Карцев вдруг обмяк, сбросил руки с автомата, закрыл ими лицо и, сотрясаемый беззвучными рыданиями, побрел в сторону, согнувшийся, словно переломленный пополам... Подойдя к ели, он опустился на землю, обессиленный и раздавленный.

Комбат уже убрал пистолет в кобуру и стоял, шумно и тяжело дыша. Пригожин повернулся к нему, и теперь они стояли лицом к лицу. Комбат смотрел зло, играли на скулах желваки и подрагивали тонкие, в ниточку губы. Пригожин глядел спокойно, даже как-то отрешенно, сердце давила боль за нелепую смерть Комова, этого мальчика, которого учила его мать немецкому языку, и ему вдруг стала совсем безразлична собственная судьба. Только придавила невероятная усталость, вытеснив все... Комбат первым отвел взгляд, резко повернулся к помкомбата и другим командирам и приказал:

– Арестовать обоих!

Помкомбат нерешительно двинулся к Пригожину.

– Сдайте оружие. Пригожин... И бойцу своему прикажите, – сказал он мягко, чуть разводя руками, словно говоря этим – ничего не поделаешь приказ...

Тем временем остатки первой роты, бухнувшись кто куда, не подложив даже лапника на снег, сразу почти все ушли в дрему, отключились от кошмара прошедшего дня и ночи. Кто-то и покурить даже не покурил, а как прилег, так и провалился в небытие. Не дремал только Мачихин и еще один боец из пожилых, с которым улеглись они вместе под большой елью, завернули но большой цигарке и вдумчиво потягивали горький дымок моршанской, переваривая в душе и только что происшедшее, и то, что предстоит им снова.

– Мачихин, вот ты мужик грамотный... – начал сосед, но Мачихин буркнул, перебив:

– Какой я грамотный? Церковноприходская только.

– Да нет, грамотный ты. Вот политрук тебя филозофом прозвал. Так скажи, понимаешь ты что из того, что сегодня было?

– А чего тут понимать? Не жалеет народ наша власть, и никогда не жалела. Она пол-России угробит, чтоб себя сохранить. Разве сможем мы отбить деревуху? Нет. Поляжем все. вот и весь сказ...

– Неохота помирать-то... Из такой заварухи вышли живыми... Сейчас бы нам на отдых надоть, хоть на два денечки. Пришли бы в себя, а там и опять повоевать можно.

– На том свете нам отдыхать. Понял?

Они вздохнули тяжело оба и задумались. Молчали долго, пока не искурили... После этого сосед тихо и вроде бы ни к чему сказал равнодушным голосом:

– А я листовочку-то сохранил, – и глянул на Мачихина выжидающим взглядом.

– Ну и что? – так же равнодушно спросил Мачихин.

– Да, ничего... Просто сказал... Жизнь-то одна...

– Одна, – согласился Мачихин.

– Дети у меня...

– Ну и что? У всех дети... Ты что, немцам поверил?

– Так пишут же: обеспечена жизнь и свобода...

– Ну и дурило ты, ежели поверил. Выкинь это из головы, а листовку порви, чтоб она тебе душу не мутила. Понял?

– Так убьют же, гады. Сегодня ночью и убьют нас с тобой. Что же, как бараны и пойдем? – с отчаянием вырвалось у соседа.

– Другие-то пойдут, – повернулся к нему Мачихин.

Тот как бы съежился и начал дрожащими пальцами свертывать вторую цигарку. И только сделав три глубоких затяжки, спросил шепотом:

– Не продашь, Мачихин?

– Сдурел, что ли? Не такой я человек. Но ты порви все же листовочку-то. Порви.

– А пропади она пропадом! – Он вытащил из кармана гимнастерки листовку и стал рвать ее с отчаянием, зло, отрезая себе этим последнюю надежду на жизнь.

Мачихин смотрел, как он рвет листовку, а сам думал: ох, как безропотно и покорно, словно скотина какая, ходит русский мужик на смерть, и почему сие так? Власть он не любит, потому что ничего хорошего она ему не сделала, и сейчас не жалеет людей, воюет безжалостно, к тому же еще и глупо, неумело, а вот ведь не выйдешь из строя, не подашься к фрицам, хоть и обещают они жизнь... Невозможно русскому человеку спасаться одному, оставляя сотоварищей... Вот и листовку порвал лишь потому, что сказал ему Мачихин: "Другие-то пойдут". И выходит, одно их держит совесть, совестно оставлять других в беде, а самому спастись. И сказал Мачихин:

– Разорвал? Есть в тебе, значит, совесть. Есть...

– У нас-то есть... Вот и поляжем все. А комбат вернется к своей бабе, ополовинит бутылку и нас даже не помянет. Обидно. Мы за свою совесть смерть примем, а бессовестные орденов нахватают, чинов, жить будут да еще хвастать, что они войну выиграли.

– Ну, комбат невелика шишка, его запросто могут хлопнуть, а вот генералы... Те, конечно... Как звать-то тебя?

– Степаном.

– Так вот, Степа, ты надежду все же не теряй. Может, и возвернемся сегодня... Ну, а на всю войну не загадаешь, пехота же матушка...

– Знаешь, Мачихин, я уже ни ноги, ни руки не жалею, пусть оторвет, лишь бы живым. До боя думал, лишь бы что не оторвало, а сейчас пусть... Лишь бы живым.

– Это оно так... пробурчал Мачихин.

На том разговор двух пожилых солдат и закончился. Повело их, как и остальных, в дрему. Сперва Степан заснул, а за ним и Мачихин, деревенский филозоф, который перед тем, как заснуть, все же подумал: а правильно ли он сделал, что уговорил Степана листовку порвать...

Уже снимал с плеча Пригожин автомат, чтоб отдать помкомбату, как раздался резкий щелчок взводимого затвора и вышел из темноты Сысоев, а за ним два бойца.

– Нет уж, товарищи командиры! Не дам я вам ротного заарестовать. Раз вы не по уставу воюете, так и я тоже. Мы пойдем, комбат, брать Овсянниково. Пойдем! Но вся кровь наша на вас будет. И мальчонки этого, и наша... Пойдемте, ротный, ну их всех... Может, и возьмем эту деревню распроклятущую... Пошли. А вы отойдите, лейтенант, от греха, да и вы, комбат, не вздумайте игрушку свою вынимать, я диск набил, тут у меня семьдесят два патрона, – угрожающе повел стволом ППШ Сысоев.

Все словно закаменели... Нерешительно топтался на месте помкомбат, молчал и комбат, покусывая губы, чуть, еле заметно усмехался командир второй роты, поглядывая то на Сысоева, то на комбата. Поднялся с земли Карцев и встал рядом с Сысоевым. Неровный, слабый свет из открытой двери землянки еле-еле освещал пятачок, на котором они стояли, выхватывая из темноты то одного, то другого. Помкомбат первым нарушил молчание:

– Вы сдадите оружие, Пригожин? – спросил он и сделал шаг к нему.

– Нет. Сержант прав, мы пойдем брать деревню, лейтенант.

Помкомбат повернулся к комбату и вопросительно глядел на него, не зная, что делать дальше. Комбат долго молчал, потом с нехотью и с раздражением сказал:

– Ладно, пусть идут... Ну, смотри, Пригожин. Возьмешь деревню – все прощу, а нет – лучше не возвращайся.

Пригожин ничего не ответил, круто повернулся, и все они – Сысоев, Карцев и два бойца тяжелыми шагами пошли к своей роте... Немного погодя помкомбат сказал:

– Их же нужно поддержать, товарищ майор.

– Вот ты и поддержишь. С тем взводом, что ходил уже, и пойдешь за ними. Сами в бой не вступайте, но ежели они отходить станут... Понял?

– Нет, товарищ майор.

– Ох, какой непонятливый, – усмехнулся комбат.

– Я действительно не понял.

Не валяй дурака! Присматривать за ними должон, ну и если кто сдаваться пойдет – пресеки. Теперь понял?

– Я пришел сюда с немцами воевать и пойду, чтоб помочь первой роте.

– Помогай, помогай... Ну, а если они на сторону врага перейдут, а ты не пресечешь – отвечать будешь по всей строгости.

– Что вы выдумываете? Вы должны верить людям!

– Я ничего не выдумываю. И верю. Но должон все предвидеть и за все отвечать. А ты должон приказ выполнять и не рассуждать много. Молод еще. и мозгов у тебя для этого мало. Понял? Ежели трусишь, на, выпей для смелости, – протянул он помкомбата флягу.

– Спасибо, я пьяным в бой не хожу.

– И тут перечишь? Ну-ну, давай... А я вот глотну малость, – и комбат отхлебнул из фляги изрядную дозу, неприязненно поглядывая на помкомбата. Выпив, он утер губы рукавом, а потом грубо спросил его: – Чего ждешь? Иди, собирай взвод и выполняй приказ. Повтори.

– Есть выполнять приказ,– тихо сказал помкомбат, приложил руку к каске и пошел вслед за Пригожиным и другими.

Комбат закурил, посмотрел на командира второй роты и вдруг неожиданно предложил:

– Ну, а ты, старшой, выпьешь?

– Спасибо, товарищ майор. Не пью, – холодно ответил тот.

Комбат нахмурился. Неужто и этот, как будто бы кадровый командир, осуждает его? В общем-то плевать ему на всех, поступил он правильно, только вот с этим пацаном нехорошо все же вышло. Но виданное ли дело, чтоб рядовой ухватил руку командира части. Фактически он в порядке самообороны в него стрельнул, хотя сейчас и сам не помнит, случайно нажал крючок или нет. Курок-то был взведен, тут чуть нажал и выстрел. Сейчас ему хотелось думать, что случайно, как показал Пригожин, но если и нет. то в справедливом гневе, потому что не отставал от него этот чумовой... Невольно глянул он на лежащее рядом тело и при свете вспыхнувшей немецкой ракеты увидел открытые, застывшие вроде бы в удивлении, глаза и черную струйку крови из полуоткрытого рта, застывшую у подбородка... Он быстро отвел взгляд и буркнул командиру второй роты:

– Прикажите захоронить... Ну, и насчет похоронки не забудьте...

– Погиб смертью храбрых в боях... и так далее? спросил тот, скривив губы.

– Да! – почти крикнул в сердцах комбат.

В этот момент снова вспыхнули несколько ракет на поле...

– Берегутся немцы. Видать, настороже, – заметил ротный.

Комбат сжал губы и бросил злой взгляд. Он понял, для чего сказал это ротный, и ничего ему не ответил. От отцепил флягу и припал к ней надолго, граммов двести в себя влил, после чего прибавилось в нем уверенности, что поступил он справедливо – пусть все знают, что значит приказ нарушать, все равно придется кровью расплачиваться, ну, а потери?.. Они же неизбежны в войне, что значит несколько десятков перед теми сотнями тысяч, которые гибнут за нашу советскую Родину? Да и он сам не сегодня-завтра может быть убит. Черново же немцы вон как обстреливают, а блиндаж его сделан наспех, накаты хлипкие, прямого попадания не выдержат. Надо бы, конечно, приказать второй ряд сделать, да все недосуг в этой кутерьме и суматохе... Да и сейчас, сидя на передовой, он тоже рискует жизнью: немцы за то, что потревожит их ночью рота Пригожина, откроют огонь по черновскому лесу, а тут ни траншей, ни щелей не удосужилась сделать смененная ими часть, прихлопнут запросто, и останется батальон без командира, а что солдат без начальника мясо...

Но уходить с передовой, не узнав, чем закончится наступление, нельзя, иначе этот старшой не только презрительно хмыкнет, но и побежит к роте, сообщит, что комбат с передовой ушел, ну, а тогда, знает он, как будут они наступать – продвинутся для виду сотню метров, постреляют и... назад, дескать, нельзя пройти, больно огонь немцы сильный ведут... Нет, страх смерти можно подавить только еще большим страхом – той же смерти, но еще и с позором... Так и гражданскую воевали, так и эту придется... Он тяжело поднялся и кинул командиру второй роты:

– Пойдем, старшой, к опушке, понаблюдаем, как они там...

Комроты ничего не ответил, только поправил на груди ППШ, и они пошли, обходя трупы, а порой в темноте спотыкаясь и наступая на них невзначай. С поля пока не доносилось никаких шумов боя, стояла тревожная тишина, лишь шипенье гаснущих и падающих осветительных немецких ракет да негромкие хлопки взвивающихся в небо новых... Около оврага в небольшом снежном окопчике сидел одинокий боец и напряженно смотрел на поле.

– Ну, присядем... – хрипло сказал комбат и стал выбирать место. Небось, рад, что не тебя послал со взводом, а этого петушка?

– Мне все равно, – безразлично ответил старший лейтенант.

– Ну да? Помирать-то неохота, семья, наверно, есть?

– Есть.

– Ну, а этот петушок бессемейный, пусть пороху понюхает. Кто его мне в помощники сунул, понять не могу. Ежели не вернется, тебя назначу. Ты же кадровый?

– Кадровый, – так же безразлично ответил тот.

– С какого года служишь?

– С тридцать пятого.

– Смотрю, не разговорчивый ты.

– Люди на смерть пошли, а мы тут разговорчики вести будем?

– За мальчонку меня осуждаешь? Так нечаянно я. Да и что один мертвый, когда сейчас сотни тысяч за Родину гибнут, – комбат вытащил пачку "казбека", предложил старшому.

Тот взял папиросу, и они закурили...

– А ты молчун, старшой... Всегда таким был?

– Не всегда...

– Понимаю, со мной не хочешь говорить?

Старший лейтенант ничего не ответил, поднялся, а потом спросил разрешения пойти к своей роте.

– Не разрешаю, старшой... Думаешь, ты один переживаешь? Я тоже не каменный, только права не имею переживать. Ты сядь... Я, конечно, жестоко поступил, но правильно. Отдали деревню, струсили, берите обратно, другого на войне и быть не может. Ну, что можешь возразить?

– Если бы мы поддержали Пригожина, усилили его роту, тогда и спрашивать можно было. Их же в деревне горстка осталась.

– Не горстка, а половина роты. И приказа на отход не было, значит стой насмерть и ни шагу назад. Ты – кадровый, уставы должон знать.

– Разрешите все же пойти к роте, – снова поднялся старшой.

– Сиди. Знаю, что ты думаешь: вот бы и пошел комбат вместе с ротой Пригожина... Так, что ли? А я не пошел, потому как права такого не имею. Я отдельным батальоном командую, и не меня из деревни немцы выперли. Кабы меня – пошел бы брать обратно. Самолично. Понял?

Хотелось старшему лейтенанту, рвалось из груди, высказать комбату все, что он о нем думает, что противна ему демагогия, которой наслышался за свою службу в армии предостаточно от таких же отцов-командиров, что за всеми словами одно лишь – угодить начальству. Ведь поспешил он, наверно, доложить комбригу о взятии Овсянникова, а пушки и подкрепления дать побоялся, потому что потерять эти сорокапятки страшнее, чем угробить сотню людей, за технику-то спрос другой, а потому не стал рисковать ими, понадеялся "на авось" авось удержит деревню Пригожин, но ничего этого не сказал. Только мерзко было на душе оттого, что и его жизнь тоже зависит от этого человека...

Пригожин остатки своей роты повел не по оврагу, опасаясь, что немцы, ожидая этого, выставят там посты. Он взял много вправо, и люди шли по открытому полю где-то между Овсянниковой и Пановой, куда не доходил свет немецких ракет. Но вскоре роте придется подбираться к деревне ползком и, не дай Бог, если немцы заметят их, то уже никаких шансов на внезапность нападения не останется, а тем самым и на успех. В успех Пригожин не верил вообще, но одно дело быть расстрелянными немцами на поле, другое же ворваться в деревню и нанести хоть какой-то ущерб противнику в рукопашном бою, хоть и погибнуть, но не совсем уж зазря.

С помкомбата договорились, что он со взводом пойдет много левее Овсянникова, остановится как можно ближе к деревне и будет поддерживать Пригожина только огнем – зачем губить людей, и так у них будут потери, когда немцы их обнаружат. Пригожин рассчитывал, что огонь слева как-то отвлечет немцев и ему, быть может, удастся ворваться в деревню.

Сейчас рота, подойдя к участку, освещаемому ракетами, залегла и передыхала перед тем, как начать движение ползком. Людям хотелось курнуть хоть разок, затянуться махрой в предпоследние минутки жизни, но сделать это было нельзя, а потому тихо переговаривались друг с другом, обменивались адресами. Брезжила все же надежда у каждого, что, может, ранят в начале наступления, тогда как-нибудь доберутся живыми до исходного рубежа, до родного леска, а оттудова уж и до санвзвода.

– Что ж, прощаться будем, Евгений Ильич? – шепотом спросил Костик Пригожина.

– Подождем, Костик... – так же тихо ответил Пригожин.

– Тогда глотнем, – стал вытаскивать последнюю трофейную бутылку Костик.

Они сделали по глотку, после чего Костик передал бутылку ближнему к нему бойцу.

– По глотку, браток. И передай по цепи...

Глотки делали большие, а потому досталось немногим. Странно было осознавать, что, возможно, это последний глоток. Да что там возможно! Почти наверняка...

– А что вам помкомбат говорил?

– Комбат приказал ему, если мы сдаваться пойдем, чтоб не допустил, усмехнулся Пригожин.

– Вот падла... Может, зря вы меня остановили?

– Не зря, Костик... Под расстрел и вы, и я пошли бы. Или... или действительно к немцам надо было уходить. Нет, лучше уж в бою. Банально, конечно. Такое бы политруку вякать, а не мне...

– А почему вы политрука отпустили, пожалели?

– Он ранен.

– Но ведь комбат приказал ему идти с нами.

– Это незаконный приказ. Раз человек ранен, должен идти в тыл.

– А вот нам не повезло, хоть бы царапина, – горько усмехнулся Костик. Возьмем мы деревню, Евгений Ильич?

– Не знаю. Думаю, нам удастся в нее ворваться. Все зависит от того, сколько там немцев. Ладно, пора... Передайте по цепи – продолжать движение.

Костик пополз к бойцам, и рота начала двигаться к деревне, превозмогая усталость и смертную маету.

Пригожин поглядывал на часы. Они договорились с помкомбатом, что он начнет обстрел в четыре ноль-ноль, и оставалось еще десять минут... В эти, быть может, последние минуты Пригожий не думал ни о матери, ни о доме, ни о Москве... Знал он по опыту, что мысли эти расслабляют, даже мешают, но вот от другой мысли, которой у его отца, сражавшегося против немцев в четырнадцатом году, наверное, не было, мысли, не только мешающей, но и разъедающей душу, отвязаться не мог... Он, быть может, единственный из всей роты понимал, что, защищая Россию, он защищает и сталинский строй, сломавший судьбы миллионов русских людей.

– Который час? – прервал размышления Пригожина Костик. Взглянув на часы, Пригожий увидел, что помкомбат запаздывает, было уже десять минут пятого. Видимо, еще не подобрались на нужное расстояние для действенного огня.

– Уже пятый час...

– Скорей бы, – вырвалось у Костика. – Невмоготу ждать.

Подполз Мачихин и зашептал:

– Вот перестреляют всех нас, Петровича и не захороним, а слово ведь давали.

– Кто же знал, что нас снова погонят, – ответил Костик. – Простить должен нас папаша.

– Он-то простит, но я к тому, что ежели кто из нас уцелеет, чтоб не забыл... Эх, покурить бы, – вздохнул Мачихин.

Люди лежали уже полчаса и стали замерзать. И вот наконец-то раздалась стрельба с левой стороны деревни, но Пригожин не торопился давать команду на атаку. Только когда услышал крики "Ура!", он скомандовал: "Вперед!" Все поднялись почти разом и в полном молчании, стиснув зубы, с холодным отчаянием в сердце, тяжело двинулись к деревне...

Комбат тоже промерз в ожидании боя в деревне, а потому стрельба застала его не сидящим на пеньке, а меряющим шаги вдоль опушки, чтобы согреться. Услышав стрельбу, он остановился, вынул казбечину, закурил и, подойдя вплотную к полю, старался рассмотреть, что же там происходит. Но видны были только пунктиры трассирующих с двух сторон, вспышки осветительных ракет и нечастые разрывы мин слева от деревни. Он понял маневр Пригожина и теперь ожидал боя с другой стороны. Через некоторое время к нему подошел командир второй роты и тоже стал глядеть на поле.

– Понял маневр, старшой? – спросил комбат.

– Да.

– Вообще-то верно поступили они, но этот мальчишка не выполнил мой приказ.

– Какой?

– Я приказал ему... А ты разве не слыхал? Ну и ладно, – пробурчал комбат, понимая, что тот, судя по прежнему разговору, не одобрит.

Стрельба шла, но рота Пригожина, которая должна начать наступление справа, пока не подавала жизни. Комбат начал нервничать. Чем черт не шутит, вдруг и верно предпочтет Пригожин плен смерти? Ну, тогда помкомбата несдобровать. Приказал же ему следить за ротой Пригожина и в случае чего не допустить. А Пригожин отправил его от себя отвлекать немца, что вроде бы логично и грамотно, но развязал себе руки и может теперь спокойно перейти к врагу.

– Ты, старшой, с Пригожиным на формировании общался?

– Общался.

– Ну и как он? Можно ему доверять?

– А почему бы нет? Дельный командир, повоевал уже в сорок первом, ранен был... Не пойму я вас, товарищ майор, откуда такая недоверчивость?

– Оттуда, старшой, – коротко ответил комбат, рассчитывая, что поймет тот.

Старший лейтенант понял, но все равно смотрел на комбата холодно. Комбат чувствовал его отчужденность и неприязнь, но ему было это безразлично. Его никогда не любили подчиненные, и он, зная это, часто говорил в кругу командиров: "Я не баба, чтоб меня любить", и полагал, что командира нужно бояться, а потому всегда был жесток с подчиненными, безмерно требователен и чего-чего, а дисциплинка у него стояла на высоте, потому и продвинулся быстро по службе, особенно после тридцать седьмого – от старшего лейтенанта до майора. Когда он отошел в кусты по нужде, остатки роты Пригожина ворвались в деревню и стрельба, разрывы гранат доносились до передовой.

Застегивая на ходу прореху, комбат подошел к опушке и облегченно выдохнул:

– Начали наконец-то...

Бой на правой стороне деревни длился минут пятнадцать. Потом все смолкло. Слева взвод под командой помкомбата еще вел некоторое время огонь, но вскоре затих – видать, стали отходить. Комбат после этого искурил папиросу... Командир второй роты снял ушанку и стоял, вперив взгляд в поле. Комбат поморщился недовольно на эту "демонстрацию", как про себя он назвал поступок старшого, и вытащил вторую казбечину...

– Ну что, товарищ майор? – повернулся к нему командир второй роты.

– Чего что? Пригожий с ротой искупил кровью нарушение приказа, – резко выхрипнул он. – Кстати, и тебе, старшой, урок, и всем, кто посмеет нарушить приказ. Война же. Понял? Я пошел. Передай помкомбату, что я объявляю ему благодарность. Если кто подойдет раненый, обеспечь отправку в тыл. Все, – он круто повернулся и зашагал по тропке, вытоптанной в снегу, которая вела к Чернову.

Он понимал, надо бы дождаться хоть одного из роты Пригожина, чтоб расспросить, а может, и посочувствовать, наградить, но, вспомнив высокого бойца в оборванной телогрейке, шедшего на него с автоматом, его сумасшедшие глаза, брызжущие ненавистью, ощутил неприятный холодок в груди. Конечно, струсил майор встретиться с кем-то из погубленной роты Пригожина, но сам себе в том не признался.

Карцева ранило в руку, когда они бежали к деревне, но он не бросил роту, а наскоро перевязался и вступил в рукопашный бой вместе с другими, но когда автоматная, видать, нуля полоснула по щеке и все лицо залилось кровью, Пригожин, заметив это, приказал ему немедленно выходить из боя... Карцев, придавливая стыдную, но неуемную радость от того, что, может, останется в живых, отбежал назад, залег где-то в огородах у плетня, вытер лицо от крови и ждал, что вдруг кто-то вырвется раненым из боя, хорошо, конечно, если это будет ротный...

Но бой вскоре затих... Слышались лишь голоса немцев и редкие выстрелы, которыми они, наверно, добивали раненых. И только тогда Карцев начал потихоньку отползать, а когда отполз от деревни подальше, поднялся и, пошатываясь, заковылял в тыл. Не в тыл, конечно, а к передовой, к тому леску, из которого пошли они в наступление и с чего начался для них этот страшный день и такая же жуткая ночь...

Он плелся еле-еле, изнемогая от усталости и потери крови, но автомат держал крепко. В его диске оставалось еще десяток патронов, и он уже знал точно, что если застанет комбата в лесу, то застрелит его без всяких колебаний и сомнений. Более того, он полагал это своим святым долгом перед погибшими ребятами и ротным, с которым так сблизился за это время. Та стыдная радость, которую он на миг ощутил, когда Пригожин приказал ему отходить, сейчас покинула его, ему уже не хотелось жить, а потому были не страшны последствия... Пусть расстреляют, но он отомстит за напрасную гибель своей роты.

Когда он добрался до леса, силы оставили его, он рухнул на снег, чувствуя, что теряет сознание... Превозмогая себя и чтоб не допустить этого, он вынул фрицевские сигареты и закурил, но после же двух затяжек провалился то ли в сон. то ли в беспамятство...

* Вус – военно-учетная специальность.