Текст книги "Истории, рассказанные вчера"

Автор книги: Вячеслав Килеса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Пойдемте, тут напрямик минут тридцать, не больше».

На улице еще светло было, шли весело, с шутками, а Лида вообще колокольчиком смеялась, так ее настроение приподнимало. Тропинка вначале поле пересекала, затем по лесу повела, потом вновь в поле вывела. Сережа возле Лиды пристроился – то под ручку поддерживает, то канаву перейти помогает, – таким галантным оказался, что Валя вслух позавидовала. Тишина вокруг, только от шагов скрип раздается и смех девчоночий звучит, – да снег серебрится, голубизной неба подсвечиваемый.

Пасюки – Нина Владимировна и Николай Михайлович, – обрадовались гостям, помогли пальто и полушубки снять, пожалели, что дочка Верочка, компанию пригласившая, утром по капризу жениха в его город уехала, с родителями знакомиться и Новый год встретить, – и попросили молодежь в комнатах располагаться, пока они подготовку к ужину будут заканчивать. Валя вызвалась помочь хозяевам, а Лида предложила Сереже возле хутора погулять, чтоб аппетит получше был. Впрочем, это она так сказала, про аппетит, а на самом деле понравилось ей рядом с Сережей бродить, запал он ей в душу, как никто до него.

Высокий, плечистый, глаза серые, волосы на голове черные, кудрявые – чем-то он Лиде Руслана из пушкинских сказок напоминал, и очень ей захотелось его Людмилой стать. Кокетничать Лида всегда умела, и Сережа быстро ее пленником оказался: смотрит влюблено, стихи читает, о нежных чувствах заговорить пытается. Лида даже испугалась такой страсти и под предлогом, что темнеть начинает, в дом Сережу повела, чтобы одной о случившемся порассуждать.

Электрический свет на хутор еще не провели, поэтому во всех комнатах, вставленные в канделябры, горели большие толстые свечи. Сережа отправился помогать родственникам, а Лида уселась в старинное кресло, перебирая события, и ощущение, что наконец-то встретила того, чей образ тревожил ее мечты, наполнило душу смятением и восторгом.

– Что мама сказала бы? – подумалось Лиде. – Обрадовалась, наверное: она так меня любит.

Лида представила маму Лизу, блистательную выпускницу Смольного института, чьи руки навсегда забыли нежность лайковых перчаток, а губы никогда не произнесут слова некогда привычной французской речи, – и в который раз подивилась этой потомственной дворянке, выбравшей в двадцатые годы вместо бегства в Париж тяжкое выращивание детей в нищей стране; почему-то мелькнула мысль о сестре Даше, к которой Лида, несмотря на младший возраст, относилась пренебрежительно, что вполне себя оправдывало: даже замуж ее сестра не смогла нормально выйти и сейчас мучается на квартире с трехлетним сыном Славиком, без надежды на алименты – так далеко бывший муж сбежал.

Раздался стук в ворота: к хозяевам из ближайших сел начали съезжаться на розвальнях соседи, привязывая лошадей за уздцы к столбикам забора. Компания собралась большая, но дом был огромный, комнаты просторные, так что места хватило всем. Гости распаковывали привезенные с собой корзины, пополняя расположенную на столах снедь домашней колбасой, сальтисоном, кусками окорока и даже свежезапеченными зеркальными карпами – их ловили, как пояснили Лиде, в расположенном на окраине леса озере. Семь лет после войны с немцами прошло, люди о голоде забывать стали, привыкали в сытости жить.

Сели за стол и начались тосты, здравицы в адрес хозяев, угощение. В полуголодном студенческом существовании Лиде редко перепадала возможность так вкусно поесть, и теперь она с наслаждением пробовала то одно, то другое блюдо, представляя себя принцессой за пиршественным столом, тем более что принц был рядом: подкладывал еду в тарелку, наполнял стакан вином, а когда завели патефон, тут же пригласил Лиду на танец и, нежно обнимая за талию, повел в ритме новомодного танго. Вокруг смеялись, разговаривали, звенели стаканами малознакомые люди, и Лиде захотелось остаться наедине с Сережей.

Почувствовав ее желание, Сережа, прервав очередной танец, взял Лиду за руку и увлек в темную комнату, и там долго целовал, и Лиде казалось, что она вот-вот задохнется от счастья.

– Ты меня любишь? – внезапно спросил Сергей.

– Да! – прошептала Лида, с ужасом думая, почему она, первая институтская красавица, привыкшая кружить парням голову, так легко произносит это главное для девушек признание. – А ты меня?

– Очень! – с какой-то мрачной решимостью сказал Сергей. – Я не знаю, как будет дальше, но хотел бы, если все закончится благополучно, чтобы ты стала моей женой. Ты согласна?

– Согласна! – кивнула головой Лида. – А что может закончиться неблагополучно?

– Все! – отрезал Сергей. – Главное: ты дала согласие, а остальное будет так, как сложится. И еще: если я исчезну, обязательно приходи вечером 6 января на берег озера: туда, где растет старый дуб. Придешь?

Конечно! – пожала плечами Лида, начиная подозревать, что Сергей ее разыгрывает. – Пойдем танцевать, пока ты новых глупостей не придумал.

Наплясавшись, начали петь песни, а когда часы пробили двенадцать раз, дружно выпили за Новый год и, высыпав на крыльцо, принялись салютовать празднику сигнальными ракетами и залпами из ружей.

Николай Михайлович разрешил Лиде выстрелить из ружья. После выстрела приклад сильно ударил Лиду в плечо, однако ее восторга это не омрачило и она закричала от радости, переполненная свалившимися на нее событиями: приятная поездка, обильный ужин, Сережино объяснение в любви, да еще впервые в жизни из ружья удалось выстрелить!

– Сережа, Сережа! – позвала она, оглядываясь по сторонам и нигде его не находя. – Ты куда пропал, Сереженька?!

– «Наверное, живот заболел» – подумала Лида, возвращаясь вместе со всеми к праздничному столу.

Прозвучало еще несколько тостов и гости по одному начали тянуться к выходу, чтобы сквозь мороз и снег поспешить к прогретым печками домам и теплым лежанкам.

– Это не ваша собака – она минут двадцать здесь сидит? – внезапно спросил Андрей Николая Михайловича, показывая на расположившегося в углу огромного, серого с черной подпалиной пса.

Лида тоже обратила внимание на эту собаку, которая, казалось, не сводила с нее глаз, но, занятая мыслями о непонятном исчезновении Сергея (в напрасных поисках она обошла не только комнаты, но и двор), выслушала ответ Николая Михайловича без особого интереса.

– Нет, нашу собаку два дня назад волк загрыз: непонятно, откуда он в наших краях взялся?! А эту псину, наверное, кто-нибудь из гостей привел… Давайте-ка за ваших родителей выпьем: чтобы они о вас, а вы о них всегда помнили.

– Никогда Лида так много спиртного не пила, но, к ее удивлению, сознание у нее оставалось ясным, вот только ноги плохо слушались, и она старалась не вставать со стула, с горечью думая о том, что Сережа, скорее всего, отправился вместе с кем-нибудь из гостей в село к очередной зазнобушке, и сейчас целует ее и насмехается над Лидиными переживаниями.

– Странно, все уехали, а собаку оставили, – проворчал Николай Михайлович. – Совсем народ пить разучился! Ладно, пускай до утра во дворе побудет, а там хозяин сам отыщется. Давай, любезный, шагай на свежий воздух.

Открыв дверь в коридор, Николай Михайлович позвал незваного гостя на улицу, а когда пес остался лежать, попытался толкнуть его ногой, – и отпрянул, увидев оскаленные клыки.

– Нужно едой завлечь – вмешалась Нина Владимировна. Взяв со стола кусок мяса, она поманила собаку к двери, – и остановилась, поняв, что пес не обращает на нее никакого внимания.

– Что делать будем? – растерянно спросил Николай Михайлович. – Вот соседушки: удружили!

– Давайте я попробую – неожиданной для себя вызвалась Лида.

Забрав у Нины Владимировны мясо, она помахали им возле собачьего носа и, неуверенно переставляя подгибающиеся ноги, побрела к выходу, ласково приговаривая: «Пойдем со мной, мой хороший, пойдем, моя умница!»

Все ахнули, увидев, как пес поднялся и покорно идет за Лидой. Доведя собаку до пустой будки, Лида положила мясо на снег и, ежась от холода, поспешила в дом.

– Ну и славно! – одобрительно произнес Николай Михайлович, пропуская Лиду в зал и запирая входную дверь на засов. – Теперь можно и спать укладываться.

Его слова были прерваны сильным ударом, обрушившимся на входную дверь со стороны улицы. Через минуту удар повторился.

– Что это? – недоуменно спросил Николай Михайлович.

– Это та собака на дверь прыгает, – раздраженно ответила Нина Владимировна.

– Взбесилась она, что ли?!

Со двора донесся злобный протяжный вой. Услышав его, Николай Михайлович побледнел:

– Господи, помилуй: это волк воет. То-то мне псина странной показалась.

Наверное, тот волк, что нашего Черныша загрыз. Но какой наглый: прямо в дом вошел!

Вой прервался, и на дверь обрушился новый страшный удар, едва не сорвавший скобу засова. Потом послышался треск дерматина: звериные когти яростно полосовали дверное утепление.

– Скотина заперта надежно, он до нее не доберется, – соображал вслух Николай Михайлович. – Ставни на окнах я, слава Богу, успел закрыть, и они у нас крепкие. Вот только входная дверь… Я сейчас ружье принесу: если что – буду стрелять.

– А где Сережа, он случайно во дворе не остался? Или его в село кто-то из соседей пригласил? – спросила Нина Владимировна.

– Во дворе его нет, это точно – ответила Лида. – Так что наверняка в селе. А что, он вам ничего не сказал? Все-таки ваш племянник.

Кто – он? – удивилась Нина Владимировна. – Впервые слышу. Нет у нас племянников: ни у меня, ни у мужа.

– Но вы сами его на станцию нас встречать отправили – вмешалась Валя.

– Не отправляли мы никого, – растеряно ответила Нина Владимировна. – Что за история непонятная!

– Что тут непонятного: волк-оборотень! – выругался Николай Михайлович, прислушиваясь к ударам в дверь. – Тут, пожалуй, и ружье не спасет. Но что ему здесь понадобилось?

После очередного удара дверной засов прогнулся: теперь он держался только на двух шурупах.

– Ой! – всхлипнула Валя. – Он нас убьет!

– Посмотрим, кто кого! – хмуро сказал Николай Михайлович, поднимая ружье.

– Андрюша, возьми на полке топор. А вы, женщины, бегите в чулан: там дверь покрепче.

– Подождите! – закричала Лида. – Так нельзя! Если это Сережа, он должен уйти… Сережа, слышишь: я очень прошу, уйди!

Удары в дверь прекратились, послышался жалобный вой, потом все стихло.

Неужто ушел? – удивленно протянул Николай Михайлович. И, подозрительно глянув на Лиду, мрачно сказал:

– Что-то больно охотно он тебя слушается, а, девушка? Ты не с одной с ним компании?!

– Перестань! – одернула его Нина Владимировна. – Спасибо сказать должен: она нас, считай, от смерти спасла! Спать пошли, утром во всем разберемся.

Что-то пробурчав, Николай Михайлович замолчал, но, когда решали, где укладываться гостям, настоял, чтобы Лиде постелили отдельно, в самой дальней из комнат, – именно в ней, как с ужасом поняла Лида, она дала обещание стать Сережиной женой. Прижавшись щекой к подушке, Лида услышала, как щелкнул дверной замок: оберегая остальных, Николай Михайлович запер дверь на ключ.

Лидины мысли метались вспугнутыми птицами; она была уверена, что до утра не сомкнет глаз, но усталость взяла свое, и уснула она быстро, хотя приятного в этом оказалось мало: сны пошли чередой, и в каждом из них Сережа, ласковый и красивый, объяснялся ей в любви, и просил обязательно приехать на озеро в ночь Богоявления.

Проснулась Лида на рассвете, но в доме уже не спали: Валя и Нина Владимировна убирали со столов, а Николай Михайлович, проклиная оборотня, чинил вместе с Андреем разбитую входную дверь, накладывая на нее полосы из железа. Обнаружив свою комнату открытой, Лида умылась и пошла на кухню чистить грязные кастрюли, невольно слушая, как Нина Владимировна рассказывает Вале, что Николай Михайлович очень дешево купил хутор три года назад: у прежних обитателей в ночь на Новый год ушел в лес и не вернулся сын, которого, кстати, звали Сергеем, и опечаленные родители решили покинуть принесшее им горе место. Ни о чем думать Лиде не хотелось: произошедшие события были настолько тяжеловесны и необъятны, что требовали спокойного, с остановками во времени, рассмотрения.

Закончив уборку, Нина Владимировна пригласила всех на завтрак, после чего тактично намекнула, что ближайшая электричка в Харьков будет через сорок минут, и у друзей ее дочери есть шанс на нее попасть. Быстро собравшись, Валя, Андрей и Лида пожелали хозяевам счастья в новом году и поспешили на станцию.

По дороге домой Валя попыталась расспросить Лиду о Сергее, но, наткнувшись на нежелание разговаривать на эту тему, обиделась и замолчала.

В комнате студенческого общежития Лида оказалась одна: ее соседки, жившие в Харьковской области, по случаю праздника разъехались по домам.

Закутавшись в одеяло, Лида постаралась заснуть; трехчасовой сон и последовавшие хлопоты по приготовлению обеда окончательно успокоили ее, отгородив от прошедших суток, о событиях которых Лида решила крепко – накрепко забыть. Это решение, которое Лида следующим утром закрепила посещением парикмахерской и новой прической, могло привести к непредсказуемым последствиям, если бы вечером не приехала из Карасувбазара мама Лиза.

– Рассказывай, что случилось, – обняв и поцеловав дочку, потребовала мама Лиза. – Я в новогоднюю ночь на тебя и Дашу на ножах гадала: так твое лезвие наполовину почернело. Пришлось соседу кабанчика продать, – он давно им интересовался, – и сюда поспешить. Только правду говори, врать не вздумай!

И Лиде, собиравшейся кое о чем умолчать, пришлось подробно рассказать об ужасном происшествии.

Да-а, хуже оказалось, чем думала, – выслушав Лидин рассказ, помрачнела мама Лиза. – Ты, конечно, молодец: надавала оборотню обещаний и решила, что запросто можешь их не исполнять! Доченька, сколько раз тебя учила держаться подальше от темных сил, но если попала к ним в сети да еще договор заключила, исполняй его, иначе худо будет.

Мама, я никак не могу представить Сережу оборотнем. Он настолько интересен: я такого никогда не встречала!

Неудивительно: нечистой силе посредственности не нужны, она лучших забрать старается, – поэтому и тебя очередной жертвой наметила. Постараюсь ей помешать, а там – как кривая вывезет.

Взяв у Лиды белый поясок, мама Лиза отправила дочку в читальный зал библиотеки, велев до вечера в общежитии не появляться, – чему Лида охотно повиновалась, безоговорочно вверяя матери свое будущее. И, зайдя вечером в свою комнату, не удивилась, почувствовав запах незнакомых трав.

Наденешь вот это, – мама Лиза подала дочке ее поясок с навязанными на нем узлами, – и будешь носить, не снимая, до дня Богоявления, – а к вечеру приедешь на озеро и, когда появится оборотень, опояшешь его своим поясом. И тогда, если ничто не помешает, Сережа станет обычным человеком.

– Совсем ты пояс испортила, – оттопырила губу Лида. – Да еще эту гадость носить заставляешь! А нельзя, чтобы ты вместо меня на озеро поехала?

– Нельзя, дочка! – с сожалением ответила мама Лиза. – Это – твое дело, ты договор заключила. И не только вместо тебя – я с тобой поехать не могу: оборотень, если что не так, тебя на кусочки разорвет.

– О, господи! – вздрогнула Лида. – Ну почему именно к нашему роду нечистая сила цепляется: то покойник в доме, то ведьма, то оборотень!

– Проклятье на нас лежит, дочка. Триста лет назад великий старец Серафим проклял наш род за злодеяния нашего прапрадеда графа Мудрака, колдуна и некроманта. Это история древняя, Даша ее знает, когда-нибудь и тебе расскажу.

Ладно, облачайся в свой оберег.

Лида неохотно надела пояс, представляя усмешки однокурсников, обсуждающих экстравагантные поясные узлы, – но мама Лиза говорила слишком серьезно, чтобы ее ослушаться.

Следующим утром приехали соседи по комнате, и Лида повезла маму Лизу на вокзал, где, выдержав долгую давку в очереди, купила плацкартный билет на поезд до станции Симферополь.

– Ах, дочка, дочка! – стоя возле вагона и целуя на прощанье Лиду, вздохнула мама Лиза. – Испытание тебе предстоит великое, буду надеяться, что хватит у тебя нашей родовой закваски!

– Мама, я смелая, ты же знаешь!

– Знаю. Это и успокаивает, и пугает, потому что границ своей смелости не видишь. Всего доброго! Храни тебя Бог!

Поезд тронулся, и только когда исчез из вида последний вагон, Лида осознала, что остается один на один с событием невероятным и страшным, и надо собрать все мужество, чтобы выжить.

– Но если все закончится благополучно, Сережа будет мой, – внезапно поняла Лида. – Господи, счастье какое! Девчонки на курсе умрут от зависти!

Заканчивался семестр, и по традиции пятого января в институте состоялся бал, в программу которого входило избрание лучшей танцевальной пары учебного года. Когда-то, еще на третьем курсе, Лиде удалось стать победительницей в танцевальном конкурсе, и она надеялась, что в этом, завершающем году ее учебы в институте, она вновь займет первое место, тем более что Валя, забыв обиду, согласилась ссудить ей в качестве партнера прекрасно танцевавшего Андрея.

Бал получился великолепный: в нем приняли участие даже студенты других харьковских институтов. Возбужденная, с сияющими глазами и выразительным красивым лицом, Лида привлекала всеобщее внимание, и единственное, что смущало (и не только ее, как она поняла по отдельным репликам) – это пояс, уродливо обтягивающий стройный Лидин стан. Поэтому, когда объявили начало танцевального конкурса, Лида, махнув рукой на мамин наказ, быстро поменялась поясками с Валей и с удесятеренной силой ринулась участвовать в конкурсе, став несомненной победительницей. Получив в качестве приза красивую брошь, Лида, с удовольствием принимая поздравления, подошла к Вале – и остолбенела, увидев, как Валя развязывает узлы на поясе, и два из них уже развязала.

Ты что сделала, дура! – закричала Лида, выхватывая у Вали свой пояс.

Но я как лучше хотела, – испуганно ответила Валя. – Ты зачем меня оскорбляешь?

Сдерживая желание залепить Вале пощечину, Лида повернулась и, выйдя из актового зала, где продолжал греметь бал, поехала на трамвае в общежитие.

Присмотревшись, Лида постаралась восстановить развязанные узлы в первоначальном виде, дрожа от мысли, что часть чудодейственной силы пояса наверняка утрачена, и неизвестно, во что выльется это завтра.

Ночь прошла суматошно, в странных, обрывочных снах. Поднявшись с постели, Лида подумала: не сходить ли в церковь, но, вспомнив слова мамы Лизы, что церковь нашему роду не помогает, а чаще наоборот делает, оставила эту мысль и, побродив по аллеям близлежащего парка, отправилась на электричке на встречу с оборотнем.

Смеркалось. В воздухе кружили белые снежинки. Озеро было покрыто толстым слоем льда, на котором чернели сделанные рыбаками проруби.

Остановившись возле огромного дуба, Лида огляделась по сторонам, поражаясь пустоте и величию здешних мест, и приготовилась ждать. Минут через десять неподалеку закричали птицы и, раздвинув густой кустарник, показался волк, напугавший всех в Новогоднюю ночь. Лида замерла, закрыв глаза от страха; раскрыв их, увидела волка рядом с собой. Расстегнув пальто, она быстро сняла с себя пояс и застегнула его на волке: точно так, как учила мама Лиза. Волк вздрогнул, зарычал; Лида отпрянула от него и уткнулась лицом в дерево: она читала в маминых книжках, что созерцание превращения оборотня может закончиться для человека слепотой.

– Лида! Лидочка! – услышала она Сережин голос.

Лида обернулась: возле нее стоял Сережа – счастливый, улыбающийся.

– Спасибо тебе, любимая! – продолжал говорить Сережа. – Я так в тебя верил, так верил! Теперь мы навсегда вместе!

Он сделал шаг вперед, протянул руки, – и остановился. Гримаса боли исказила его лицо.

– Что с поясом? – с трудом выговаривая слова, спросил Сережа. – В нем что-то нарушено, да?!

– Прости меня! – потупила голову Лида. – Так получилось. Это я виновата.

– Лида, Лидочка! – с мучением выдохнул Сережа. Его шатало; искореженное судорогой лицо становилось страшным, неузнаваемым. – Что ты наделала! Ведь мне, чтобы живым остаться, тебя убить придется!.. Отвернись!

Он крикнул таким напряженным, злым голосом, что Лида мгновенно вжалась лицом в дуб. Послышался наполненный мукой стон, потом, минуты через две, раздалось рычанье. Лида обернулась. Волк, злобно скаля зубы, присел на задние лапы, готовясь к прыжку. Бежать было бесполезно: оторвавшись от дерева, Лида опустилась на колени и сложила перед собой руки, ожидая смерти. Волк напряг тело и вдруг замер. Подняв в небо морду, он глухо, протяжно завыл, словно прощаясь с чем-то; затем, разбежавшись, в могучем прыжке поднял свое тело в воздух, направив его на ствол дуба. Звук от удара был такой сильный, что с соседних деревьев взлетели с криком птицы. Лида услышала шум от падения тела на землю, затем жалобное, постепенно затихающее рычание. Вскочив, Лида бросилась к дереву, наткнулась руками на окровавленную морду и поняла, что волк мертв. Обхватив волчье тело, Лида прижалась к нему и заплакала, громко, по-бабьи причитая над своей и Сережиной судьбой, – невольная убийца, спасенная от смерти жертвой.

Выплакавшись, Лида оттерла снегом вымазанные в крови руки и в сгущающейся темноте направилась на хутор к Пасюкам. После долгого стука калитку, держа в руках светящийся фонарь, открыл Николай Михайлович.

– Что тебе? – хмуро спросил он, увидев Лиду.

Дайте кирку и лопату, я часа через два верну, – попросила Лида.

Николай Михайлович отрицательно махнул головой, собираясь отказать, но, заметив заплаканное Лидино лицо и помятое грязное пальто, задумался и недовольно буркнул:

– Подожди здесь!

Минут через пять вынес кирку и лопату, сунул их в Лидины руки и сказал:

– Больше не стучи, поняла?! Оставишь все возле ворот.

Лида поблагодарила и, повернувшись, услышала, как запирается за ее спиной калитка.

Снегопад закончился; ночь была звездной, ясной. Взвалив кирку и лопату на плечо, Лида, пройдя полем, углубилась в лес и вышла к озеру. Неподалеку от дуба нашлась большая яма, и Лида, сняв пальто, принялась ее углублять и выравнивать. Мерзлая земля поддавалась с трудом, и только часа через три, измученная и усталая, Лида закончила работу. Немного отдохнув, положила волчье тело на большую сухую ветку и перетащила в выкопанную яму.

Прощай, любимый! – тихо сказала Лида тому, кто недавно был Сережей. Сняв с кофточки призовую брошь, она бросила ее на коченеющее тело и, взяв лопату в окровавленные от лопнувших мозолей ладони, начала зарывать могилу. Воткнув в небольшой холмик сухую осиновую ветку, на подгибающихся от усталости ногах поплелась к хутору. Свалив лопату и кирку возле ворот, постояла, слушая доносившийся из дома веселый шум – Пасюки праздновали Рождество, – и медленно, с передышками, зашагала к станции, думая о том, что если ее не подберет какой-нибудь поезд (электрички так поздно не ходили), она до утра замерзнет. Но судьба проявила милосердие: минут через сорок на станции остановился проходящий поезд, а ехавшие в вагоне офицеры растерли ее лицо и руки одеколоном, заставив заодно вместо лекарства выпить стакан водки. В Харькове один из попутчиков по имени Валентин довез ее на такси до общежития и, сонную и пьяную, передал разбуженным девочкам-соседкам. Девочки, подозрительно осмотрев Валентина, повели Лиду в комнату, не зная, что только что познакомились с ее будущим мужем, – да она и сама этого не знала.

А Новый год Лида с тех пор не празднует. Открытки поздравительные разошлет, стол кушаньями для семьи накроет, а потом сядет в сторонке и о чем-то думает, думает. И молчит.

РОД

Что загрустила, Полечка? Опять с Родионом поссорилась? Рядом живя, друг дружке мешаешь, – и лишь когда расстояние отодвинет, начинаешь понимать, что теснота не только отдаляет, но и сближает, особенно когда кровью одного рода повязаны. Потому как для человека важнее рода ничего нет: род его через века ведет и прошлое с будущим соединяет. И того, кто забыл об этом, судьба сильно наказывает.

Я помню, каким тяжким было для меня лето 1954 года. Мама Лиза уезжала в Ашхабад: навсегда уезжала. Продала дом, скотину, имущество и повезла деньги Лиде – она в Ашхабаде в министерстве работала и замуж выходить собиралась.

Мне из имущества мама Лиза кусок ситца на платье выделила и Славику, папе твоему – ему пять лет исполнилось, – матросский костюмчик купила. Я и слова поперек не сказала: помогла чемоданы на симферопольский поезд отвезти, – Славика пришлось заботам квартирной хозяйки, Ольги Ивановны, поручить, – поцеловала на прощанье, – и вернулась в Карасувбазар с такой холодной душой, словно ее из проруби вынули. Я понимала, почему мама Лиза так относится: замуж я не по ее воле вышла, потому и свадьбы не было, только в ЗАГСе расписались. Муж мой, Володя, был сыном председателя райисполкома, много обещал, когда в жены брал, – а оказался пьющим, никчемным человеком и, когда Славик родился, продал тайком пуховую перину, что мама Лиза в приданое дала, и подался на Север счастье искать. А отец его, Павел Яковлевич, – он большую власть имел, в районе даже одно село – Павловка – его именем названо, – объяснил, когда за помощью пришла, что он нашего брака не хотел, к тому же в Гайворон на повышение переводится, и некогда ему обо мне и внуке думать. На том и расстались.

Зато с квартирной хозяйкой повезло. У Ольги Ивановны – женщины пожилой, с умным, приятным лицом, – дети устроились в Киеве, и она, живя одна, много времени Славику уделяла: он даже «бабушкой» ее называл. Дом Ольги Ивановны стоял в саду, в глубине двора, а мне она выделила во времянке комнату, окном на улицу выглядывавшую. Славик из этого окна любил прохожих рассматривать.

Работала я кассиром в банке, – куда еще с моими восемью классами проситься?! На еду хватало, в остальном экономила, тем более алименты не получала: никак не мог исполнительный лист Володю отыскать. Из подружек у меня Клара Мищенко и Маша Прохоренко остались – они тоже в банке работали.

Еще одну подружку, татарочку Айше, в мае сорок четвертого в Узбекистан угнали. Пришла к ней утром: во дворе скотина ревет, пес на цепи лает, вещи по комнатам разбросаны, – а двери настежь и никого из хозяев. Как я плакала тогда: мама Лиза позже пришла, живность покормила и меня увела. А в дом Айше переселенцы из Курска вселились.

Славик тихим ребенком рос. Из игрушек у него были только глиняный свисток в виде птички и тряпичная кукла Матрешка, моим отцом когда-то пошитая: для меня дороже этих игрушек ничего не было. И Славику они полюбились: посадит их в разных концах кровати и водит друг другу в гости. А еще нравилось ему из пластилина человечков лепить и в экспедиции с ними отправляться. Хороший был мальчик, не плакса.

Я стиркой и уборкой обычно в субботу, придя с работы, занималась, а в воскресенье, взяв сына за руку, бродила с ним в окрестностях Карасувбазара, рассказывая, какие древние здешние места и как много народов когда-то здесь обитало. Славик слушал, вопросы задавал и уговаривал долину Идолов посетить, хотя и объясняла ему, что место злое: в нем давным-давно тавры своим богам человеческие жертвы приносили, и сила их заклятий, на крови основанная, до сих пор там живет.

Погода в то лето была добрая, позволяла и фруктам, и овощам хорошо расти.

На улицах июль в пыли купался, цветами пахло, детвора из речки Карасевки не вылезала, накупаться не могла. Хорошо было! А мне жить не хочется. После отъезда мамы Лизы прошло десять дней, но я так и не привыкла к мысли, что осталась без домашнего очага и близкого человека. Любила я маму Лизу, очень любила, – только она мне другим отвечала. Если б не сын, не знаю, что с собой сделала.

В то воскресенье, когда началась эта история, я оставила сына у Ольги Ивановны и отправилась на кладбище могилы отца и Оли посетить. Путь был неблизкий – кладбище за городом располагалось, – но в молодости длинных дорог нет. Открываю кладбищенскую калитку, нахожу могилы своих родных и застываю от изумления: могила отца от сорняков очищена, ограда белой краской выкрашена и букет незабудок на могильном холмике лежит. Потрогала краску: свежая, утром использовалась. Постояла, удивляясь, положила на отцовскую могилу сорванные в поле ромашки и к Олиной могиле подошла. Я была здесь месяц назад, и с тех пор никто к могиле не подходил. Вырвала траву, напоила водой посаженную возле Олечкиного изголовья березку, посидела на скамеечке, мамой Лизой когда-то сделанной, и домой отправилась. И все гадала, кто мог об отцовской могиле позаботиться. Ни родных, ни друзей – никого у отца не осталось, это я точно знала.

Подхожу к дому: и вдруг ощущение появилось, что на меня смотрят.

Оглядываюсь – никого. А взгляд чувствую: недобрый, пристальный. Захожу в калитку: Ольга Ивановна растревоженной наседкой спешит, Славика за руку держит. «Представляешь – рассказывает, – какая-то девушка приходила, на квартиру просилась. Повела ее вторую половину времянки показывать, а она неожиданно в вашу комнату заходит и берет твою расческу и Славин рисунок. Я говорю: «Положите обратно», – а она засмеялась злым смехом, повернулась и ушла. Я до сих пор в себя прийти не могу: сумасшедшая она, что ли?»

Успокоила я Ольгу Ивановну, забрала сыночка, повесила ему на шею крестик, что от мамы остался, и обедом занялась. А сама дрожу от страха: понимаю, для чего расческу и рисунок украли. Кто-то через них собирается беду на нас направить, а у меня из оберегов только крестик, и неизвестно, поможет он или нет: зло легче, чем добро, делать, – оно проще по замыслу и любой примитивной натуре доступно.

Ночью снились страшные, причудливые сны – я бежала куда-то и никак не могла добежать, – встала такой разбитой, словно и не ложилась. Отвела Славика в детский сад, сижу в банке, ошибку за ошибкой делаю, – даже главный бухгалтер забеспокоилась, говорит: «Иди к врачу, ты вся больная», – а я знаю, что это не болезнь: колдует кто-то, недугами на части меня раздирает. Пытаюсь помолиться, – а рот словно ниточками зашили.

Так шесть дней продолжалось, – я и без того худая была, а тут как щепка высохла. И не могу понять, кому моя жизнь мешает. Славик начал по ночам плакать, говорит, что его пугают. Совсем измучилась, пока не наступила суббота, едва не оказавшаяся для меня последней. Банк в три часа работу заканчивал; вышла я с подружками на улицу и чувствую: что-то меня в сторону уводит.

Пытаюсь противиться – а ноги сами переставляются. Крикнула: «Маша, Клава, заберите Славика из детсада и у себя оставьте, я вечером приду». Они заволновались, не понимают, что творится, а я успокаиваю: «Потом объясню», – надеясь, что оно будет, это «потом».

Сопротивляться колдовской силе перестала: бесполезно, да и выяснить пора, кто и куда ведет. Дошла до юго-западной окраины Карасувбазара, направилась по тропинке вдоль леса и понимаю, что к Тайганскому водохранилищу меня выводят. Место нехорошее: в тридцатые годы Тайган – так потом его назвали, – на древнем татарском кладбище, используя надгробные плиты, политзаключенные строили, и много их тут погибло. Я здесь не купалась и Славика сюда не водила: все казалось, что вода мертвечиной пахнет.