355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вячеслав Килеса » Истории, рассказанные вчера » Текст книги (страница 2)
Истории, рассказанные вчера
  • Текст добавлен: 3 мая 2017, 19:30

Текст книги "Истории, рассказанные вчера"


Автор книги: Вячеслав Килеса



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

«Пей!». Отец выпил и словно очнулся: «Лиза, Даша? Как вы здесь оказались?

Какая ты красивая, Лиза!». «Собирайся, домой пойдем», – мама торопит.

Поспешили обратно: мама отца ведет, а я с веткой, как с флагом. «Ты уж потрудись, дочка!» – мама просит – разве откажешь?!

Дома поели наскоро, потом мама отвела отца в его комнату и велела оттуда не выходить. Переоделась в черное платье и повторила нам, кто что должен делать.

Во дворе береза росла: мама к ней прижалась, постояла, потом объявила: «Все, дети, с богом: Элина уже близко!» – и в дом вошла. Мы надели рукавички с березой и взяли тополиные ветки, маминым раствором обрызганные: Гриша и Лида выскочили с ними на улицу и в кустах спрятались, а я возле будки Шарика укрылась. Ждем. Минут через десять калитка распахивается и Элина входит: лицо злое-презлое, а живот огромный. Я Шарика с цепи спускаю, кричу: «Куси!» – и на Элину показываю. Шарик зарычал и к ворожее помчался. Та обернулась к Шарику и руки на него наставила: Шарика приподняло вверх и к будке отшвырнуло. Я за веткой сидела, меня не затронуло, а будка треснула и развалилась. Мама так и хотела, чтобы первый, самый сильный удар колдовской энергии Шарик и будка на себя приняли.

Тут мама с рукавичкой и тополиной веткой на крыльцо вышла, мелом круг возле себя очертила и начала Элину разными поносными словами ругать – даже мне муторно стало, хотя мама и поясняла, что худые слова человека расстраивают и обессиливают, а хорошие мощи прибавляют, и для борьбы с Элиной нужно все применять. Но Элипа ни на что не реагировала, молча к матери приближалась, и лишь когда услышала, как мама о ее будущей дочке выражается, остановилась, глазами засверкала, ладони выставила и на маму направила, а та тотчас руки в круг сцепили и на уровне груди поставила. Элина напряглась, ладони белые сделались, пальцы, словно звериные когти, согнулись, – а мама шепчет что-то, с места не сдвигается, лишь по меловому кругу синеватое пламя мелькает. Минут десять стояли, потом Элина расслабилась, руки опустила, повернулась и назад направилась, – но тут Гриша и Лида с улицы все подходы к калитке тополиными ветками забросали. Элина остановилась: если сейчас, обессиленная, она к этим веткам дотронется, то ребенок может родиться мертвым.

– Чего ты хочешь? – повернулась Элина к крыльцу.

– Забудь о моем муже, – мама говорит.

– Нет, – Элина головой качает. – Твое счастье, что моя сила в ребенка ушла, не то я твой дом вместе с крышей перевернула бы.

– Вот я своим счастьем и воспользуюсь, – мама с крыльца сходит и к Элине идет. – Надеюсь, что несколько ударов кладбищенской веткой тебя образумят».

Элина пятиться начала, потом, возле самых ворот, кричит:

– Твоя взяла! Забирай Володю – мне ребенок дороже!.

– Клянешься? – мама спрашивает.

– Клянусь! – Элина подняла вверх руку со скрещенными пальцами. – Мое слово верное!

Мама рукой мне махнула, я подскочила и тополиные ветки от ворот убрала.

Элина несколько шагов сделала, остановилась и просит: «Дай в последний раз на него посмотреть». «Нет, – мама отвечает. – Насмотрелась уже». И хотела Элину веткой за ворота выгнать, но тут голос от крыльца раздается: «Лиза, что случилось?» Я оглянулась: отец на крыльце стоит, – не выполнил мамин запрет из дома не выходить.

– Володя! – Элина кричит. – Это я, твоя любимая! Прими мой взгляд, на прощание!

И так на отца посмотрела, что он, словно столб, застыл. А Элнна засмеялась, калиткой хлопнула н ушла. Так все и закончилось.

Мама долго отца травами отпаивала, к другим ворожеям водила, но он все равно странным остался. Разговаривал, улыбался, на работу ходил – и все время словно вспоминал что-то. Мама даже в карты ему играть разрешила: но он о них и не думал.

Элина родила девочку, через год продала дом переселенцу и куда-то уехала.

Отец после этого еще два года жил, а однажды лег на кровать да так и лежал: не разговаривал, от еды отказывался – и все улыбался чему-то. Так с улыбкой и умер.

Мама никогда больше не колдовала и нас этому не учила: «Каждому роду на земле свой удел. Я чужим делом занялась – вот и поплатилась!». Она долго каялась, что отца у Элины забрала: пусть бы он лучше с ней был – живой!

КЛАДБИЩЕ

Какие дети пришли к бабушке: опрятные, умытые! А Родик сегодня в новой рубашечке: красивый, важный! Мой старший брат Гриша, когда мама Лиза покупала обновку, радовался и гордился. Я и Лида даже посмеивались над ним, но он на нас внимания не обращал: «Отцепитесь, малышня!» – говорил.

Гриша способный к языкам был: немецкий язык лучше школьного учителя знал и английский самостоятельно выучил. У нас в доме много книг на иностранных языках было: Гриша даже в Симферополь покупать их ездил.

Особенно гетевского «Фауста» любил: наизусть страницы из него декламировал.

Грише как раз семнадцать лет миновало, на него многие девчата засматривались, но он только о Марии Уманской мечтал, своей однокласснице.

Красивая была девушка: она, как и Гриша, в войну погибла, только он в 1941-м, на острове Ханко в Балтийском море, а Марию в январе 1943-го болезнь убила.

Красивые всегда своенравны: Марии нравилось Грише голову морочить, власть над ним показывать: то насмешку над ним придумает, то свидание назначит, а мимо с другим парнем пройдет. Гриша обижался, переживал очень, а когда однажды летом Мария поцеловала при всех Гришиного соперника Ваню Ханарина, Гриша совсем расстроился и решил, как Фауст, продать свою душу дьяволу. Его еще мама отругала: Лидка хрустальную вазу разбила, а на Гришу свернула, – тот и оправдываться не стал.

Время нечистой силы наступает на земле с двадцати четырех часов до часа ночи, – это Гриша хорошо знал. И, когда все в доме заснули, Гриша встал, оделся и отправился на кладбище. Август был, в небе звезды разбивались и вниз падали, воздух травянистыми ароматами одурманивал. А у Гриши душа – как струна натянутая.

В городе имелось несколько кладбищ; Гриша пошел на то, которое за Ханджамой расположилось: там Олечка и отец похоронены были. Сначала степью шел, потом Феодосийскую дорогу пересек и к кладбищу вышел. Как и везде, кладбище высокой стеной из ракушечника огорожено было; для похоронных процессий открывались деревянные ворота, а рядом для посетителей – железная калитка.

С усилием толкнув взвизгнувшую калитку, Гриша ступил на кладбище и по усыпанной песком тропинке направился вглубь. Ярко светила луна, освещая кресты, оградки, надгробные памятники, разросшиеся между могилами кусты и деревья. Дойдя до середины кладбища, Гриша остановился, гадая, сколько сейчас времени. Словно в ответ на его мысли порыв ветра со стороны Карасувбазара донес отчетливый бой часов: это возвещал полночь установленный на площади радиорепродуктор.

После очередного удара часов наступила тишина: такая отчетливая и прозрачная, что Гриша испугался нарушить ее громким голосом. «Дьявол, приди и купи мою душу! Дьявол, приди и купи мою душу!» – зашептал он. Повторив это несколько раз, он замолчал и прислушался. Было тихо; потом из глубины кладбища донеслось, приближаясь, мяуканье. Вскоре на соседнюю могилу вспрыгнул огромный черный кот. Глядя на Гришу сверкающими зелеными глазами, он разинул пасть в громком вопле: «Мяу!».

Холодок ужаса схватил Гришу за сердце: он почувствовал вдруг, что затеял нечто безрассудное и страшное, от которого не будет ни удачи, ни счастья.

Черный кот соскочил с могилы и, словно вырастая в размерах, начал медленно красться к Грише. «Бежать! Немедленно бежать!» – мелькнула у Гриши мысль; он рванулся и понял, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Бросив в отчаянии взгляд на видневшиеся неподалеку могилы Олечки и отца, Гриша прошептал их имена. И тут же раздалось новое мяуканье: с Олиной могилы соскочила неизвестно откуда взявшаяся белая кошечка и прыгнула на черного кота. Тот зашипел, обороняясь; они сплелись в визжащий клубок из когтей и голов, потом клубок распался и два пятна – белое и черное – отскочили друг от друга. Черный кот выгнул спину и грозно заурчал, глаза его сверкали от ярости; белая кошечка, прихрамывая, отступала, на ее боку в нескольких местах виднелись кровавые раны, но когда черный кот вновь направился к Грише, кошечка перегородила ему дорогу. «Папа, помоги Оле!» – безнадежно воззвал Гриша, и серый кот, перемахнув через изгородь, вцепился черному коту в горло.

Кувыркнувшись, черный кот сбросил с себя серого, сбил лапой прыгнувшую на него кошечку и зафыркал, заурчал, – но не так победоносно, как раньше. На несколько секунд черный кот и его противники застыли в странном треугольнике, потом черный кот отвернулся и, негодующе мяукая, исчез в том направлении, откуда появился. Шмыгнув в тень ограды, растаяли в темноте серый кот и белая кошечка, – и таким покоем повеяло вокруг, что Гриша подумал: а не пригрезились ли ему все? Глубоко вздохнув, он успокоил бившееся толчками сердце и, радуясь, что может опять передвигать ногами, зашагал обратно. Пройдя метров десять, обогнул большой куст, глянул вперед и оцепенел: на могиле, стоявшей вплотную к тропинке, странным серебристым огнем полыхал крест. Как рассказывал потом Гриша, он тогда понял выражение «волосы встали дыбом», потому что шевелюра на его голове зашевелилась и поднялась торчком. Минуту, а то и больше, стоял он, глядя на трепыхающееся, неспокойное пламя. Подул ветер, тучи закрыли луну, сгустив кладбищенскую темноту. Сворачивать с тропинки, продираясь сквозь кусты в обход полыхающего куста, казалось еще опаснее, чем путь вперед, и Гриша, глядя под ноги и стараясь не смотреть направо, зашагал по песочному покрытию, шепча «Отче наш» и ежесекундно ожидая чего-то страшного. Вскоре тропинка свернула в сторону и Гриша понял, что крест остался позади; оглянувшись, он не увидел ничего, кроме белых надгробий и черных пятен темноты. Облегченно вздохнув, Гриша ускорил шаг – и вдруг услышал, что позади него кто-то идет. Резко обернувшись, он остановился: вокруг никого не было, но стоило только двинуться вперед, как вновь захрустел песок под ногами тяжело идущего человека, почти вплотную приближающегося к Грише в жутком стремлении схватить его за горло. Гриша опять развернулся, обезумевшими глазами всматриваясь в пустоту и тишину кладбища, затем вновь зашагал вперед, стараясь не слушать прилипающего к спине топота. «Главное – не бежать!» – уговаривал себя Гриша. Мама объясняла, что у спасающегося бегством и натыкающегося на новую опасность человека от страха может разорваться сердце, – и Гриша пытался идти помедленней, с надеждой поглядывая на приближающуюся калитку, – но когда до нее осталось метров двенадцать, не выдержал и помчался вперед, чувствуя, как догоняет его бросившийся в погоню убийца. Достигнув калитки, Гриша толкнул ее, но – Гришино сердце упало в пятки – калитка не открывалась. Собравшись с силой, Гриша всем телом ударился о калитку, ощущая, что если она не откроется, он умрет, – и калитка распахнулась.

Выскочив наружу и толкнув калитку обратно, Гриша на подгибающихся от слабости ногах подошел к росшей неподалеку березе и обнял ее. Он стоял долго, высыхая от липкого пота страха, и только почувствовав, как вернулись уверенность и легкость движений, направился домой.

О своем путешествии на кладбище Гриша рассказал лишь мне, и то не сразу, а осенью, когда его забирали в армию. К этому времени он помирился с Уманской, обещавшей его ждать и выйти за него замуж, но началась война – финская, затем Отечественная, ничего от их надежд не оставившая. «Похоронку» на Гришу мы получили только в 1946 году, а до этого надеялись и ждали, и даже боялись расстроить печальной вестью о смерти Марии. Мама ездила на Ханко, пыталась отыскать Гришину могилу, но узнала, что бомба попала в катер, на котором он плыл, и теперь его могила – все Балтийское море.

СОН

Что, детки, дождь идет? Ничего, первые осенние дожди – благодатные, после них грибы хорошо растут. Такие дожди делают воздух прозрачным, а душу – чистой, и наполняют воображение видениями. Я помню, как однажды после такого дождя я и Лида пошли на Дорткуль грибы собирать. Мне тогда тринадцать лет было, а Лида – на год меня моложе. Набрали две корзинки грибов, Лида на землянику наткнулась, а мне захотелось вниз, на восточный склон Дорткуля спуститься. Там давным-давно кладбище было, но от него ничего не осталось, кроме вросших кое-где в землю надгробных плит. Ни грибов, ни земляники я здесь не искала, даже если попались бы – не взяла: мама предупреждала, что на кладбищенской земле ничего полезного для рта не растет. Поэтому я просто между надгробий бродила, пыталась надписи на них разбирать, а потом присела на краешек одной из плит и на солнышке греюсь. Разомлела, даже дремать начала. Образы какие-то в голове мелькают, звуки раздаются. И чудится мне, что кто-то шепчет: «Пошарь рукой под моим надгробием». Я вздрогнула от неожиданности, по сторонам смотрю: никого нет. Нашла неподалеку ветку и сунула под плиту: вдруг там змея живет и меня заманить хочет! Шарила-шарила – ничего нет. Тогда руку засовываю и натыкаюсь на что-то маленькое, круглое.

Вытаскиваю, а это колечко: красивое, золотистое. Надела на палец, и оно так впору пришлось, что и снимать не хочется.

Слышу сверху: «Даша! Даша!». Лида идет, корзинки с грибами тащит и возмущается, что я на нее такую тяжесть оставила. Показала я колечко; Лида, конечно, тоже полезла под плиту, но ничего не нашла и всю обратную дорогу мне завидовала.

Маме ничего говорить не стали: мало ли что ей в голову взбредет, еще потребует колечко выбросить, а оно мне так понравилось, что и спать с ним улеглась. Но, наверное, напрасно, потому что ночью приснился мне страшный сон: лежат передо мной в лунном освещении развалины мечети Хан-Джами – ее в XVII веке Селим-Гирей Хан построил, разгромив под Карасувбазаром войско Голицина, а годы и советская власть разрушили, – и в остатках стены в левом углу светится изумрудным цветом небольшая плита. Я нажимаю на ее верхнюю часть – и что-то происходит, а я, ошеломленная, стою на этих развалинах одна – одинешенька – это я хорошо запомнила – и на что-то решаюсь.

По утрам я обычно сны забываю, а этот так отчетливо помню, точно наизусть его выучила. Не удержалась, Лиде все рассказала. Та загорелась: сон волшебный, пойдем ночью к Хан-Джами. Я говорю: «Если я и пойду, то одна: сон именно этого требует. Но никуда ходить не собираюсь, потому как страшно, да и мало ли что приснится».

А в следующую ночь сон повторился, и в третью ночь-тоже. У меня голова от этого сна болеть начала, и решила я, что нет другого выхода, как ночью к Хан-Джами отправиться. Лиду предупредила, чтобы она увязаться за мной не вздумала, и, когда все заснули, вылезла из окна и направилась к развалинам мечети. На улицах тихо-тихо, луна из-за туч подглядывает, окна пересчитывает.

Пыль от дневного солнца остыть не успела и так приятно босые ноги теплом обволакивает! В общем, хорошо, только боязно. Дохожу до мечети – я днем здесь побывала, но ни один из камней не светился, а Лидка вообще все развалины пере – щупала, хотя и безрезультатно. Сейчас присматриваюсь: светится в левом углу плита. Тревожно стало, но успокаиваю себя, нажимаю на верхнюю часть плиты: и угол стены с полом словно разъезжаются, открывая ступенчатый ход вниз. Тут мне сразу домой вернуться захотелось, но как вспомнила, что опять сны мучить будут, вздохнула и спускаться начала. Свечу взять не догадалась, но кольцо на пальце, словно ночник, загорелось, и при его тусклом свете я увидела, что ход выложен из камня и ведет по наклонной из стороны в сторону. Иду, иду – и тут ход на три части разделился. Думаю, куда свернуть, а кольцо направо, в самый узкий проход подталкивает. Я – девочка послушная, туда и направилась – и не зря: проход расширяется и дверью заканчивается. Толкаю дверь, – а она не открывается. Кручусь возле двери, как лиса возле сыра, и нечаянно кольцо к двери прикладываю: та и распахнулась. Вхожу осторожненько и в комнате оказываюсь: как две наших спальни, только мрамором выложена. Кувшины большие стоят, а на стенах сабли и кинжалы развешены: одна другого красивее.

Брожу, рассматриваю: в одном кувшине жемчуг оказался, в другом – алмазы, остальные – золотыми монетами набиты. Любуюсь драгоценностями и вдруг слышу в отдалении глухой вопль. Задрожала, со стенки кинжал сорвала и перед собой держу. А крики не стихают и что-то знакомое в них чудится. «Неужели Лидка?!» – думаю. Открываю дверь и по проходу обратно бегу, Лиду выручать: она хоть и вредина, но сестра.

Добегаю до развилки: вопли оттуда слышатся, где проход самый широкий.

Сворачиваю туда и вижу Лидку: ее в проходе с двух сторон железные решетки заперли, и она сидит между ними, как попугай в клетке. «Прекрати орать! – говорю. – И объясни, как ты здесь оказалась?» «Я за тобой шла, – хнычет. – Мне интересно было. Я и свечу взяла, видишь?» – показывает. «Вижу, – подтверждаю. – Ну и сиди со своей свечой, а я домой пошла». Тут Лидка, конечно, зарыдала.

Дома я от нее плачу, когда она маме на меня ябедничает, а сейчас наоборот получилось. «Ладно, – успокаиваю. – Выручу я тебя, только маме ничего не рассказывай». Лида чуть ли не на колени становится, на все соглашается.

Начала я решетки дергать, а они даже не шевелятся. Я и кольцо прикладывала, и наговоры шептала – ничего не получается. Тогда догадалась по полу поползать и тотчас рычажок нашла: дернула – решетки в потолке исчезли.

Лида выскочила, обняла меня, дрожит. «Успокойся, – говорю. – Пойдем сокровище рассматривать». У Лиды сразу колени дрожать перестали и глаза загорелись. Возвращаемся в узкий проход, идем – и вдруг туннель влево поворачивает, а я точно помню, что в прошлый раз все время прямо шла. Зажгла Лидину свечу, посветила: камень на камне лежит, тайников не видно. «Пойдем назад, – к Лиде обращаюсь. – Не нравится мне это». А для Лиды главное – сокровище. «Трусиха! – ругает меня. – Всегда такой будешь!». Отправились дальше. Свечу повыше держу, потому что кольцо совсем потускнело. Лида позади шагает, в затылок дышит. Смотрим: ход на две части делится: Лида подталкивает в тот, что пошире. Я человек сговорчивый, туда поворачиваю. Несколько шагов сделала, и тут кольцо сверкнуло и почернело. Остановилась: «Не пойду, там какая-то ловушка похуже твоей клетки». Лида собиралась гордо вперед пройти, но про клетку услышала, съежилась и назад шмыгнула. У нее с собой молоток был, для защиты и нападения: я его перед нами бросила, и тут же плита под ним провалилась. Лида даже ахнула от страха.

Повернули обратно, по второму ходу направились. У Лиды энтузиазма поубавилось, поближе ко мне жмется. А меня лишь упрямство толкает, и не хочется от Лиды «трусиха» слышать.

Идем, идем – и в какую-то комнату попадаем. Поднимаю свечу повыше: и комната заискрилась от развешенных повсюду бус и ожерелий. Лида взвизгнула от счастья и к ним побежала. Руками по стенам шарит, шарит, а взять ничего не может: драгоценности словно уплывают от нее, не даются. Я тоже попробовала бусами завладеть: ничего не получается, только расстроилась. Посуетились минут десять, устали, сели на стоявший в углу комнаты сундук, ноги свесили, отдыхаем.

Разговорились, по сторонам глазеем, и тут Лида спрашивает: «Интересно, что в сундуке? Вдруг золото!». «Давай проверим!» – соглашаюсь. Слезли с сундука, крышку поднимаем: она тяжелая, еле открыли. Заглядываем внутрь: там что-то черное виднеется. Лида только до него дотронулась, а оно как зарычит!

Отскочили в сторону, смотрим: из сундука собака выбирается – огромная, черная, страшная. Испугалась ужасно! Собака зубы скалит, словно улыбается, и к нам идет. Я кричу: «Лида, бежим!» Выскочили из комнаты, свеча погасла, но кольцо немножко светит, видно, куда ноги ставить. Мчимся, как угорелые, а сзади рычанье доносится, не отстает.

Я надеялась, что быстро до выхода из подземелья добежим, а его нет и нет, и начинаю понимать, что в новом туннеле находимся. Устали очень, Лида спотыкается, слезы роняет: «Не могу больше! Сестричка, не бросай меня!».

Останавливаюсь: все-таки старшая, да и кинжал держу. Вглядываюсь в темноту: собаки не видно и рычание стихло. Стоим, дрожим, мокрые обе, как мыши. «Куда идти? – думаю. – Назад из-за собаки опасно, остается – вперед. Неужели до самой смерти блуждать здесь будем?»

Беру Лиду за руку и веду. Ход то опускается, то поднимается, и непонятно, то ли уже за Карасувбазар под землей вышли, то ли на одном месте кружим.

Натыкаемся на боковой туннель; уселись на корточки и спорим: Лиде хочется прямо идти, а я уговариваю в туннель свернуть. Спор еще долго тянулся бы, потому как Лида упрямая и я не подарочек, но тут слышим: «шлеп», «шлеп». И кольцо опять почернело: я уже понимаю почему, свечу выше поднимаю, чтобы опасность разглядеть – и ничего не вижу. Тут Лида меня в бок толкает и смеется:

«Трусиха, это к нам жаба спешит!» И точно: из глубины коридора жаба скачет.

Лида за – умилялась: «Ах ты малышка: в гости к нам торопится!», а меня словно осенило: «Бежим! – кричу. – В маминых книжках написано, что жаба как слуга злого духа создана и ему посвящена!». Хватаю Лиду за руку, а она упирается, не верит, – но в это время жаба надулась, сделалась фиолетовой и как прыгнет на Лидку – еле я успела в туннель эту дурочку втолкнуть! Теперь Лида, конечно, заорала и первой помчалась; мне только и оставалось, что за ней следовать. Бегу и молитвы шепчу: прошу от злого духа избавить и на свободу выпустить.

Встречаем очередную развилку: куда сворачивать, понять не могу, а нужно торопиться – позади жабье шлепанье слышится. Вдруг в правом проходе свет загорелся: я туда Лиду и потащила. Гадаем, откуда свет взялся, – и обнаруживаем впереди человека в светящейся одежде, постепенно от нас удаляющегося.

«Дяденька, подождите!» – кричу, обрадованная, что наконец-то живую душу встретили. Человек обернулся, и мы замерли от ужаса: стоит перед нами скелет в переливающейся одежде, ухмыляется и костлявой рукой машет, следовать за собой предлагает. На кольцо глянула – блестит, вздохнула и Лиду, хотя она и упиралась, за скелетом повела. В один проход свернули, потом в другой, – и тут скелет показывает, что в яму прыгать надо. «Мы наверху живем – объясняю, – а не в глубине земли», но скелет по-прежнему вниз показывает. Заколебались, назад оглядываемся: а тут жаба из-за угла выпрыгивает – огромная, ростом с теленка.

Мы в яму и соскочили. Смотрю: опять туннель. Побежали по нему и на ступеньки, вверх идущие, натыкаемся. Обрадовались очень. Лида меня оттолкнула, хотела первой подняться, но поскользнулась и упала: так ногу разбила, что идти не может. Обхватила ее, тащу волоком и слышу, как жаба все ближе и ближе шлепает, а кольцо все темнее и темнее становиться. Наверху проем показался, свет луны мелькнул, – и в это время жаба рядом задышала. Вонь от нее невыносимая, пасть громадная и язык, как змеиное жало, шевелится, – и очень мне захотелось оставить ей Лидку на завтрак и в проем выскочить. Но Олечка вспомнилась, ее крик: «Меня возьми!», – и я, закрыв собой Лиду, повернулась к жабе лицом. Чувствую: что-то будет, и тут жабий язык, как плеть ко мне метнулся. Нагнулась резко, и язык, со свистом схватив над моей головой воздух, опять в пасть убрался, а я, размахнувшись, кинжал швырнула: прямо в жабий глаз. Заревела жаба, на задние лапы поднялась и на меня идет. Лидка от страха сознание потеряла; тяну ее наверх и понимаю, что жаба сейчас глотать нас будет, а мне и швырнуть в нее нечем, только кольцо на пальце антрацитом переливается.

Жаба уже до Лидиных ног добралась и пасть раскрыла; снимаю тогда кольцо и в жабью глотку бросаю: и вдруг жаба замерла и заревела так, словно внутри нее костер разгорается. Пользуясь заминкой, Лиду подхватываю и из последних сил наверх вытаскиваю, – и тут за спиной словно бомба взорвалась: гул раздался, вспышка по глазам резанула и стена вместе с землей в проем рухнули, полностью его закупорив. Счастливая, что живы остались, отволокла Лиду в сторону, в сознание привела, а потом на себе домой несла: вместо сокровища, сном обещанного.

Утром мама от Лиды все узнала. В постель ее уложила – ногу лечить, а меня побила сильно и отругала. Плакала я, но скорее от обиды, а не от боли, потому что уже тогда понимала, что мама всегда так ко мне относиться будет, – и только через тридцать лет в последнем, предсмертном письме из Ашхабада, где мама на – дорвалась, Лидиных детей выращивая, попросила у меня мама прощения: за то, что никогда не любила. Но я ее так и не простила.

УПЫРЬ

Усаживайтесь, мои милые, усаживайтесь: Миша и Санечка здесь, Илоночка и Дина вот сюда, а Полечка и Родик ко мне поближе. Ну что, все довольны? Как хорошо, когда в старости тебя хоть кто-нибудь навещает! По-настоящему живут только молодые, старики лишь доживают. И горько бывает, когда никто, кроме одиночества, в гости не ходит. Вспоминаешь, кому добро делала, кому здоровье и силы отдавала: где они? Может, это неблагодарность, а возможно, просто короткая память, потому что и я в молодости лишь о себе думала и на стариков, как на помеху, смотрела.

Ох, отвлеклась! Знаю, зачем пришли: о нечистой силе послушать. Да, детки, кроме меня, никто вам о ней не расскажет: сейчас все наукой объяснять привыкли. Это меня мама на жизненных примерах всему научила: идем, а она объясняет, что, когда ракита ветви над рекой свесит, значит русалка там сидит и лучше туда не подходить. Учила перекрестков дорог остерегаться: бесы там часто невидимый хоровод водят, и если пыль столбом крутится, значит, ведьмину свадьбу справляют. Рассказывала мама, что однажды в такой столб пыли ее сосед нож бросил и тот сразу кровью покрылся, а сосед через месяц умер. Когда я маленькая была, мы на Украине жили и там тогда волки попадались, – так мама объясняла, что при встрече с волком нужно смотреть на его задние лапы: если они коленями вперед, как у человека, значит, это оборотень и от него ничем, кроме заклинаний, не спасешься. Еще женщин с замотанной щекой остерегаться советовала: так иногда ведьмы ходят, чтобы лицо свое скрыть, – и надо стараться, чтобы такая женщина тебе дорогу не пересекла, иначе неприятностей не оберешься. Я однажды маминому совету не вняла, так на следующий день упала и ногу сломала.

Мама Лиза очень упырей боялась и много о них говорила. Когда кто-нибудь из соседей или знакомых умирал, мы всегда за гробом с покойником присматривали: если через гроб черная кошка перепрыгнет, то он обязательно в упыря превратится и на кладбище его лучше не провожать, а то он с ответным визитом придет. Конечно, если догадаются осиновый кол в гроб или в могилу забить, тогда покойник из могилы не вылезет, по это редко кто делает, обычно родственники не позволяют, а потом сами же от упыря и страдают. Упырям, чтобы на земле продолжать ходить, необходимо человеческую кровь пить, от нее у них сила появляется, – вот и стараются после смерти к родственникам и друзьям в доверие входить и до их горла добраться.

Одну такую историю я от бывшего одноклассника Васи Мирошниченко знаю.

Я только восемь классов закончила, дальше меня мама в школу не пустила, домашним хозяйством заниматься заставила. Я и в кино в первый раз в семнадцать лет пошла, а до этого ничего, кроме ухода за скотом и кухни, не знала.

У Васи иначе сложилось: он среднюю школу закончил, потом в армию уехал.

Жил он вместе с бабушкой: родители его во время «ежовщины» исчезли – они крупные посты в Москве занимали, – а Вася как раз у бабушки в Крыму отдыхал, о нем забыли.

Васина бабушка ворожеей слыла, – к ней однажды моя мама за помощью обращалась, чтобы отца у Элины отнять. Врачей тогда почти не было, у знахарей и ворожей лечились, поэтому у Пелагеи Максимовны – так Васину бабушку звали – посетители ежедневно толпились, и каждый подарок приносил, так что Вася в достатке жил, не жаловался.

Еще в школе Вася с Ниной Петровой подружился. И на вечера, и в кино – везде они вместе ходили. Нинины родители этой дружбе не радовались – они в райисполкоме служили, и для их репутации знакомство с неблагополучной семьей ни к чему было, – так что Нина или к Васе в гости приходила, или они на Дорткуле в лесу встречались. Там у них даже место свое имелось: пень возле старой сосны.

Вася на севере в армии служил, на подводной лодке. Нина ему письма писала, он отвечал ей, и так у них дело к свадьбе шло. А потом Васе сообщили, что его бабушка умирает и Васю видеть хочет; начальство его отпустило, и успел он Пелагею Максимовну живой застать. Побеседовали, попрощались; Пелагея Максимовна завещала своему внуку крест заговоренный – «оберег» от злых сил – и скончалась. Похоронили ее, и Вася вновь в армию уехал. А перед отъездом весь вечер с Ниной Петровой у старой сосны сидел, в любви объяснялся. И договорились они, что через год, в вечер праздника Ивана Купала – 23 июня – вновь у старой сосны встретятся: Вася как раз демобилизоваться должен.

В молодости время быстро летит; это в старости оно ковыляет и каждая минута – как капля воды в пустыне: вот-вот кончится, последней окажется. Через год распрощался Василий со своим флотским экипажем и домой направился.

Последний месяц писем от Нины он почему-то не получал: тревожился очень, на свидание опоздать боялся, но все сложилось удачно и вечером двадцать третьего июня автобус привез Васю в Карасувбазар. Забежав в опустевший после бабушкиной смерти дом, оставил чемодан, поужинал и на Дорткуль отправился.

Нашел старую сосну, сел на пенок и ждет. Темнеть начинает, волнуется Вася: неужели не явится? Когда слышит: сучья затрещали, а потом и Нина между соснами показалась – красивая, в белом платье, коса на голове кругом уложена.

Вася навстречу поднялся, обнял ее, целует. «Ой, Нина! – говорит. – Какая ты холодная, и лицо белое. Замерзла?». «Да, немножко», – Нина улыбается. Сели они рядом, разговаривают, новостями делятся. Вася о будущей свадьбе заговорил, Нина со всем соглашается: «Ты – мужчина, как скажешь, так и будет». Вася вспомнил, что у него кулек с вишнями есть: купил, когда на свидание шел.

Угостил Нину; сидят, косточки сплевывают. Вдруг Нина говорит: «Вася, совсем я замерзла: можно, тебе на колени сяду и обниму?» – и на Васины колени усаживается. Растерялся Вася от неожиданности: никогда Нина такой смелой не была, – И по неловкости кулек с вишнями на Нинино платье уронил, все выпачкал: «Ох, что наделал!» – испугался. Нина вишни сбросила: «Не волнуйся!».

Обняла Васю за шею и губами тянется, но что-то ее словно оттолкнуло. «Что у тебя на шее висит?» – спрашивает. «Бабушкин подарок, – Вася объясняет. – «Оберег» от злых сил, по се словам, только я ни в какие силы не верю: ни в божественные, ни в нечистые». «Правильно! – поддакивает Нина. – Давай его снимем: атеисту с крестом ходить некрасиво». «Конечно!» – соглашается Вася и начинает крест снимать. Уже совсем снял, а потом вздохнул и обратно повесил:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю