Текст книги "Истории, рассказанные вчера"

Автор книги: Вячеслав Килеса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

«Не могу: бабушке обещал даже спать с ним – все-таки это ее предсмертная воля».

«Ну и дурак! – Нина разъярилась. – Сними крест или я уйду». Вскочила и так зло на Васю глазами сверкнула, что тому не по себе стало. «Нина, не сердись! – просит. – У тебя даже глаза красные стали. Ты что, простудилась?» «Да, простудилась! – Нина отвечает и руками к нему тянется. – Сейчас сама крест сниму».

Вася в сторону отшатнулся, смотрит на Нинины глаза, а они все краснее и краснее. Темно вокруг, луна сквозь облака просвечивает. Глянул на часы: время к полночи близится.

«Нина, домой пора, – говорит. – Твои родители сердиться будут: поздно уже».

«Еще часик побеседуем – и пойдем, – упрашивает Нина. – Ты что, не рад меня видеть?»

«Рад, конечно», – Вася отвечает, а самому муторно на душе, беспокойно.

Уселись рядом на траву, и кажется Васе, что от Нины прямо-таки ледяным холодом веет. Наступила полночь, и все в лесу словно преобразилось: потемнело, жутким стало. Нина захохотала вдруг, на ноги поднялась; Вася тоже вскочил, смотрит на Нинино лицо, а на нем глаза, как два красных факела, сверкают. И тут Нина что-то выкрикивать начала – страшное, непонятное, – потом руки подняла и попыталась Васю обхватить. Испугался он, оттолкнул Нину, да так сильно, что та упала, но даже не ойкнула, встала на ноги и опять к Васе направилась, и все время какие-то заклинания произносит. Схватил Вася Нину за руки – вновь ее оттолкнуть, а Нинины руки как железные стали, ничего им сделать не может и чувствует, как они к его горлу подбираются. Закричал он от ужаса, отпрыгнул и бежать бросился. Мчится он по лесу и кажется, что деревья ему ветками дорогу преграждают. Оглянулся: Нина сзади настигает, за одежду схватить старается; Вася еще быстрее помчался. Выскочил из леса на шоссе и через мост к своему дому несется. Вскочил в сени, дверь на засов закрыл и слышит, как Нина открыть их пытается. В комнату бросился: вспомнил, что форточка настежь, – а с той стороны Нина уже стоит, норовит через форточку окно отпереть, – и рука у нее все длиннее и длиннее становится. Ахнул Вася, схватил икону и по Нининой руке ударил; зашипела она, словно ее обожгли, и руку одернула: Вася форточку сразу и закрыл. Нина перед окном маячит, кулаком грозит и опять заклинания произносит. Потемнело все, как перед грозой, и через забор черная собака перепрыгнула, передними лапами на подоконник оперлась и хохочет, а Нина в двери бьется и начинает их выламывать. У Васи от страха волосы на голове зашевелились; схватил он бабушкину тетрадь с заговорами и стал их вслух читать: Нина и черный пес взвыли и от дома отпрянули. Нина на запад обернулась, начала звать кого-то, – и возле нее огромная жаба появилась.

Прыгнула жаба на стену дома и та дрогнула, затрещала, вот-вот развалится. Жаба отскочила, к новому прыжку готовится; Вася глаза закрыл, смерти ждет и вдруг слышит: петухи запели. Открыл глаза: Нина и нечистая сила обратно через забор перепрыгивают.

Вася до утра не заснул, боялся очень. А когда солнце взошло, пошел к соседям разговаривать и узнал, что Нина Петрова за неделю до Васиного возвращения неожиданно умерла и на кладбище похоронена. Вася рассказал, что с ним приключилось: удивились все, к священнику Васю повели, а тот предложил на кладбище сходить. Пришли толпой, Нинину могилу откопали, гроб открыли и ахнула: Нина как живая лежит, а платье все вишнями перепачкано. Тогда кто-то из самых смелых голову ей топором отрубил – и алая кровь потекла из раны. Тут уж ни у кого сомнений не осталось: проткнули сердце упыря осиновым колом и в землю зарыли.

Нинины родители хотели на Васю в суд подать – за осквернение могилы, но не решились: да и Вася вскоре продал дом и уехал. Я на поезд его провожала, нравился он мне, но сердцу не прикажешь и, кроме как друга, ничего он во мне не увидел. Тогда-то и рассказал Вася эту историю, хотя я и раньше кое-что слышала.

Вот, детки, какие чудеса на свете случаются. Из земли мы вышли и вновь в нее уйдем, и многое нас с ней связывает, в том числе и непонятное.

ДОМОВОЙ

Я, Полечка, не согласна. Войну каждый по своему видел, не всем она горе несла: многие из тех, кто продукты распределял, большие богатства нажили. И Родиона зря обидела. То, что ты старшая, обязывает к уступкам. Меня этому, как и многому другому, война научила.

Немцы в Карасувбазар 31 октября вошли, через пять месяцев после начала войны. Зима в тот год была ранняя и суровая, немецкие мотоциклы в сугробах застревали, солдаты толкали их, чертыхаясь, а Лида и я в окна подсматривали и смеялись. Прямо смешинка привязалась. Мама Лиза увидела, заругалась: «Дылды здоровенные: одной – четырнадцать, другой – пятнадцать, а ум, как у малолетних.

Отойдите от окон!» С неохотой, но послушались, и только потом поняли, как мама Лиза права: в дальнем доме по этой же улице солдат, увидев смеявшегося через окно мальчишку, из автомата его расстрелял.

Немцы ввели комендантский час, с обысками приходили, оружие и продовольствие искали. Мама Лиза на чердаке и в огороде тайники для продуктов сделала, переживали, как бы не нашли, но Бог миловал, а у соседей полкабанчика копченного забрали и хозяина в наказание в тюрьму бросили.

У нас дом большой был, с двумя комнатами, кухней и коридором, поэтому нам сразу постояльца вселили: сначала немец Ганс жил, а ближе к лету, когда Ганса на фронт отправили, румын Пешта его комнату занял. Ганс вредный был, орал на нас, если его белье постирать не успели или пыль в комнате находил, и только в последний вечер шнапса напился, фотографии своих детей показывал и плакал, что убьют. А Пешта смеялся постоянно и что-то на румынском рассказывал. Когда его на машине привезли, он глаза на нас выпучил и орет счастливо: «Баби! Три!» К маме Лизе подскочил, обнять хотел, а потом нос сморщил и пятится: «Не баби, а швинки!». Еще бы: мама Лиза, как только немцы в город вошли, сама не мылась и нам мыться и чистить зубы запретила. Лида долго злилась, пока с ее подружкой Валей несчастье не случилось.

Зима прошла быстро: мы ее в доме провели, потому как одежда подходящая и обувь отсутствовали, и когда начиналась бомбежка, в галошах к подвалу на огороде бежали.

От бомб много домов пострадало, а наш не затронуло. Мама Лиза объясняла, что у нас домовой сильный, не позволяет свое жилье и домочадцев обижать. «А мы ему помогать должны – говорила мама Лиза. – Чем лучше к дому относится будем, тем благодарнее он окажется.» В доме ни одной трещины не было, мама Лиза постоянно его выбеливала, а когда в сентябре соседнее здание бомба развалила, заставила меня щепки и мусор, взрывом заброшенные, с крыши убрать, – я вся передрожала, боясь свалится, особенно когда веником каменного петуха обмахивала, – его отец перед смертью из гранита вытесал и на коньке крыши прикрепил.

Мама Лиза для домового всегда молоко в блюдце под кровать ставила, а когда еды не оказалось, воду в миску наливала. Словно о ребенке заботилась.

Я о домовом вспоминала, когда он начинал в игры со мною играть: то тапочки спрячет, и я в Лидиной тумбочке их нахожу, то подножку сделает и радуется, наверное, если носом о пол шмякаюсь. А как-то, когда в постели лежала, цветы на подушку бросил. Мама Лиза удивилась: «Явно к тебе неравнодушен, – на Лиду только изредка внимание обращает». Конечно: Лида обид не прощала и когда однажды на ровном месте споткнулась и головой ударилась, то домового почем зря чихвостила. А я к неприятностям с улыбкой относилась и Лиде объясняю, что домовому скучно, пусть развлекается.

От домового много пользы было. Если он по чердаку топал и черепицей на крыше гремел, мама Лиза знала, что неприятности ожидаются и готовилась их встретить. Когда двадцать второго июня немцы Севастополь бомбили, то в таких местах, как Карасувбазар, только к обеду узнали, что война началась. А мама Лиза, услышав ночью, как домовой тревожится, еще утром со мной и Лидой на все наши деньги соль, спички, мыло, подсолнечное масло и консервы в магазине купила и тайники для них приготовила, – догадывалась, что к вечеру магазинные полки опустеют и магазины закроются. А весной следующего года мы к Марии Уманской в гости собрались, с днем рождения поздравить, но послушали, как черепица громыхает, и дома остались, а вечером выяснилось, что эсэсовская «душегубка» по улицам ездила и всех, кто на евреев похож или не понравился, с собой забирала.

Город в оккупацию притихший был; каждая семья радовалась, когда сутки без беды прожить удалось. Те, кто немцам пошли служить, увереннее себя чувствовали, но мама Лиза таких презирала: «Оккупант – всегда враг, даже когда добрым прикидывается. А помогающие врагу свою родину топтать без души остаются».

Немцы старались население разобщить: доносы поощряли, деньги за них платили. Когда Николая Спаи вешали, на площадь всех согнали. «Кого пугать?! – злилась мама Лиза. – Храброго смертью не испугаешь, а трус еще вчера перепуган». Мама Лиза сильно в тот день расстроилась: Николая Константиновича, работавшего до войны председателем горисполкома, она за честность уважала.

Несколько сот человек убили, но предателей в городе от этого не прибавилось.

Помню, Колю Бойко на улице встретила – он классом старше меня учился.

Многие знали, что он в партизанском отряде связным был, и от меня он ничего не скрывал, гранату показывал и объяснял, как немцев легко дурить. Ах, Коля, Колюшка! Ни он, ни я не знали тогда, что вскоре, случайно схваченный полицейскими, он этой гранатой себя подорвет.

Весной стали молодежь на работу в Германию сманивать. В клуб всех собрали, фильм показали, обещали большие деньги и поездки по Европе. Даже я заинтересовалась, пока мама Лиза подзатыльник не дала: «Сыр в мышеловке тоже на вид приятен!». А Витя Реутов и еще несколько ребят из школы решили ехать. Я их вместе с родителями к автобусу проводила: Витя на гитаре играл – лучший гитарист школы был, – остальные ему подпевали. В следующий раз я Витю после войны увидела: с искалеченной рукой, больного, измученного, – он один из ребят выжил.

Новых добровольцев не оказалось и начали другое придумывать, чтобы в Германию отправить. На медкомиссию вызывали, и кого врач здоровым признал, в автобус заталкивали. Спасибо врачу Ломакину: у меня от грязи кожа красными пятнами покрылась, так Николай Федорович немецкому врачу доказал, что у меня заразное чесоточное заболевание, и мне справку дали, что по состоянию здоровья работать в Германии не могу. Я теперь, когда немцы облаву на молодежь устраивали, дома оставалась, а Лиде по-прежнему приходилось по кустам и на речке прятаться.

В сентябре объявили, что школа открывается. Лида учиться любила, сразу туда заторопилась. Рассказывала потом, что директором – пучеглазый немец, а учителя те же, довоенные. Восемь дней в школу ходила, а на девятый рыскает утром по комнатам, портфель не может найти. «Ты спрятала! – на меня кричит. – Я вечером его приготовила и на тумбочку положила». Одноклассник Лидин, Женя Фоминых, зашел: «Директор велел обязательно на уроках присутствовать: списки сегодня составлять будут, на паек записывать». Побежала и я во все углы заглядывать: нет портфеля, словно испарился. Лида упала на кровать и ревет:

– За что такое невезение?! Не пойду в школу, пока портфель не отыщется.

– Тогда школа и без меня обойдется – решил Женя. – Погода жаркая: пошли на речку купаться!

Лида согласилась, а я отказалась – красные пятна на теле берегла. Занялась постирушкой и уборкой: мама Лиза с рассвета до темна в саду работала, фрукты для немцев собирала, и домашние хлопоты мне достались. Квартиранта у нас пока не было: Пешта неделю назад в Керчь переехал, швейную машинку тайком прихватив. Мама Лиза даже заплакала, когда узнала: очень эта машинка нас выручала.

Выполола я сорняки в огороде, двор метлой вымела и комнатами занялась.

Мою полы – и под кроватью, куда дважды заглядывала, на Лидкин портфель наталкиваюсь. «Ну, домовой, – говорю сердито, – Лидка всего тебя изругает. Она теперь без записи на паек осталась».

В это время калитка открывается и тетя Клава, Женькина мать, во двор забегает.

– Где Женька? – спрашивает.

А сама взволнованная, дышит тяжело.

– На речке – отвечаю. – С Лидой туда пошел.

– Слава Богу! – тетя Клава восклицает и на скамейку обессилено падает. – Мне только что соседка, Вера Ивановна – она в школе учительницей работает, – рассказала: во время второго урока подъехали к школе автобусы, немцы с автоматами школу окружили, всех старшеклассников в автобусы загнали и в Симферополь повезли, в Германию на поезде отправлять. Как только они уехали, учителя с остальными учениками по домам разбежались. Школа, считай, закрылась.

Посидела, отдышалась и к калитке пошла:

– Нужно ребят предупредить, пусть спрячутся: вдруг домой придут искать!

А я вышла на середину комнаты и кланяюсь:

– Спасибо тебе, домовой: если б не затея с портфелем, ехала бы сейчас моя сестричка в неволю.

Засунула я Лидин портфель в шкаф и обедом занялась: сорвала в огороде щавель, выкопала несколько картошек, растопила во дворе печь и борщ варить поставила. Благодаря травам, овощам и фруктам летом мы немножко отъедались, зато зимой от голода пухли.

Вдруг слышу: автоматная очередь вдалеке раздалась, потом еще одна.

Испугалась: так просто никто стрелять не будет. Выглянула на улицу: никого – все по домам попрятались. Смотрю: в той стороне улицы, что к речке ведет, Лидка показалась. Бежит изо всех сил и в руках что-то несет. Я калитку нараспашку и жду. Лидка во двор забежала, пот градом, и автомат за приклад держит. В комнату шмыгнула, автомат под мамину кровать спрятала и на стул села, отдышаться не может.

– Откуда у тебя? – кричу. – Ты зачем в дом принесла? Сумасшедшая!

Лидка рукой махнула: помолчи, мол, дай дух перевести, потом, минут через десять, рассказывает.

– Мы на берегу загорали, когда эсэсовские солдаты купаться пришли. Оружие и обмундирование у кустов сложили и даже часового не выставили. Я Женьку подначиваю: «Слабо автомат украсть?!» Я в шутку сказала, а он всерьез обиделся.

Велел мне одеться и у дороги ждать, а сам к оружию полез. Прибегает вскоре с автоматом:

– И внимания никто не обратил! – хвастает. – Пойдем, в огороде закопаем.

Прошли несколько улиц и на полицейский патруль наткнулись. Женька через забор прыгнул, я – за ним, а следом полицейские. Пробежали метров пятьдесят, полицейские стрелять начали. Женька мне автомат сунул: «Я их отвлеку, а ты убегай». Я напрямик через огороды помчалась, а Женька остался.

Вдали вновь послышалась стрельба. Лида, вскочив, забегала по комнате:

– Хоть бы с Женькой все благополучно было!

– Ты уверена, что никто тебя не узнал? – спрашиваю.

Лида глаза опустила:

– Один из полицейских – Нузет Басыров: тот, что возле твоей подружки Айше живет. Я слышала, как он меня по имени звал.

– Что ж ты молчала! – вскакиваю. – Быстро меняемся платьями. Если что, на себя все возьму.

Пока Лида переодевалась в другое платье, я в комнату заскочила и автомат из – под маминой кровати к себе под матрац переложила. Его бы, конечно, на мусорную свалку выбросить, но куда днем понесешь?!

Загнала Лидку на чердак, надеваю ее платье и тут полицейские во двор вваливаются.

– Сестра где? – Басыров спрашивает.

– Ушла куда-то, – отвечаю.

– Давно?

– Да.

– Автомат у нее не видела?

– Нет. Зачем ей?!

– Понятно! – говорит Басыров. И, обращаясь к своим, велел: «Начинайте искать – вначале огород и пристройки, потом дом».

Лопату взял и смотрит: землю ею копали?

Полицейские разбрелись: кто в огород, кто в сарай, а один на чердак полез.

Слышу вскоре Лидкин визг: с чердака ее стаскивают.

– Куда автомат дела? – Басыров спрашивает.

Лидка молчит. Тогда Басыров размахивается и по лицу ее бьет.

– Не тронь сестру! – кричу и Басырова за руку хватаю. А он руку вырвал и меня толкнул, – так сильно, что на полу оказалась.

Басыров размахивается – снова Лидку бить, – и тогда она говорит:

– Он под кроватью.

– Показывай.

Заходят в дом, я встаю и за ними плетусь. Бок болит – о камень ударилась, но терплю, не плачу. И у Лидки щека красная, губы распухли, а в глазах – ни слезинки.

Лида на коленки возле маминой кровати встала и рукой шарит, автомат ищет.

– Куда он делся? – удивляется и на меня смотрит.

Я шаг вперед делаю:

– Сестра себя оговаривает. Это я автомат принесла и под матрац положила.

Поднимаю матрац, а там пусто. Под кровать заглядываю: ничего!

– Не понимаю – к Басырову обращаюсь. – Тут он лежал.

Посмотрел на меня Басыров с прищуром и головой кивнул:

– Ладно, будем искать.

Дом, двор перерыли – нет автомата.

– Может, вы дурочками прикидываетесь, а автомата здесь не было? – спрашивает Басыров и себе возражает:

– Люди видели, как сюда несли.

– Какие люди? – спрашиваю.

– Хорошие! – смеется. – Придется в тюрьму вас отправить – до выяснения.

Тут калитка открывается и немецкий офицер входит: высокий, широкоплечий, лицо надменное.

– Новый начальник гестапо! – Басыров ахнул. И своим:

– Смирно!

Полицейские застыли, словно волшебным веретеном укололись.

Только офицер через порог переступил, Басыров кратко все доложил.

– Что с мальчишкой? – офицер спрашивает.

Я удивилась: немец, а по-русски слова произносит, причем без акцента.

– Пуля в грудь попала. Сейчас без сознания, в госпитале.

Немец по комнате прошелся, по стенам глазами пошарил и командует:

– Девчонок с матерью в тюрьму – я вечером ими займусь, а возле мальчишки выставить пост: чтоб не сбежал, когда очнется.

Повернулся выходить и вдруг за мамин портрет – он на столе стоял – глазами зацепился. У мамы портрет с молодых лет сохранился, когда она еще в Петербурге жила.

Я поразилась, как у немца лицо изменилось: смотрит на портрет, словно привидение увидел. Ко мне обернулся и спрашивает:

– Кто она вам?

– Мама – объясняю.

– В Смольном институте училась?

– Да.

– А где отец?

– До войны умер.

– Та-а-к! – еще раз внимательно дом оглядел и тихо произносит:

– Кто бы мог подумать: Лиза – в этой развалюхе! Ну-ну!

И улыбнулся: зло, торжествующе. У меня дрожь по спине прошла от его улыбки.

Немец вновь Басырову приказывает:

– Доставьте сюда Елизавету Январовну: только без грубости! «Опель» возле дома стоит – передайте водителю, чтобы отвез.

– Яволь, герр майор! – вытянулся Басыров и выскочил из дома.

– Побудьте во дворе! – велел немец остальным полицейским, а нам: «Можете сесть».

Сам тоже на стул уселся и думает что-то. Только недолго думал: Басыров опять забегает и в руках автомат держит.

– Вот, герр майор: в машине лежал, на заднем сиденье.

– Вы шутите?! – немец вскочил.

– Никак нет! Водитель клянется: от машины не отходил.

– Доннер веттер! – воскликнул немец и вместе с Басыровым выскочил из дома.

Смотрим с Лидкой друг на друга, я глазами наверх показываю: его, домового, проделки.

Возвращаются немец и Басыров. Немец говорит:

– Прежние приказы отменяю: автомат найден, инцидент исчерпан. С автоматом и тем, кто его потерял, я разберусь, а вы возвращайтесь к патрулированию. И никаких разговоров на эту тему!

– Яволь, герр майор! – вытянулся Басыров, а сам удивлен невероятно: немцы и за меньшую провинность, чем кража оружия, расстреливали.

Ушли полицейские, а немец остался. Возле стола остановился и на мамин портрет уставился. Долго-долго разглядывал, потом повернулся и вышел.

Маму Лизу новости ошеломили: особенно когда о немце рассказали. Открыла сундук, вытащила из шкатулки старые фотографии, перебрала их и нам одну показывает:

– Этот?

На фотографии немец возле памятника Петру Первому стоит: молодой, улыбающийся.

– Он!

– Не самая радостная весть, – мама Лиза говорит. – Карл Бенкен в одном институте с вашим отцом учился и первым за мной ухаживать начал. До свадьбы чуть дело не дошло, пока с Володей меня не познакомил. Потом жалел об этом: я только Володей с тех пор и жила. В двадцатом году он с родителями в Германию уехал, а мы решили остаться. И вот как судьба повернула.

Положила фотографию в шкатулку и сундук закрыла.

– Хватит азиатничать, превращаемся в европейцев. Ставь, Даша, на печку ведра с водой, искупаемся, переоденемся в чистое и вспомним, что дворянского рода. Натура у Карла решительная: потеряем его уважение – швырнет под расстрел и думать забудет.

Утром из комендатуры бумагу принесли, от трудовой повинности маму Лизу освобождающую. А вечером Бенкен появился: лицо холодное, словно из ледника вынули. Мама Лиза на пороге его встретила: красивая, в белом платье.

– Здравствуй, Карл!

Подошла и в щечку поцеловала:

– Спасибо, что глупость моей дочери простил.

Бенкен остановился, маму внимательно осмотрел.

– Что ж, – говорит, – красоты не убавилось, а ума, надеюсь, больше стало.

– Величина ума – понятие относительное, от собеседника зависимое, – мама Лиза улыбается, восхищения старается добиться. – Одних и знанием букваря удивишь, а других только математикой Лобачевского поразить можно…

Приглашаю на чай!

Мы для заварки чабрец и мяту использовали и чай вкусным оказывался. А если удавалось кусок хлеба заработать или на вещи выменять, то ужин получался богатый. Сегодня мама Лиза фрукты собирать не поехала и мы без хлеба остались, – но немцу об этом говорить не стали.

За чаем мама Лиза рассказывала, как мы оказались в Карасувбазаре. Немец молча слушал, сказав кратко о себе, что родители погибли от английской бомбы, а сюда перевелся из Франции, – с кем-то из начальства не поладил.

Мама Лиза выглядела оживленной и беспечной, но я чувствовала ее растерянность: Бенкен вел себя не так, как ожидалось – словно не было между ними прошлого и он по необходимости поддерживал разговор с малознакомой женщиной. В нем, в его поведении чувствовалось что-то опасное: как у тигра, вышедшего на охоту.

Допив чай, Бенкен поднялся и сухо сказал:

– Пойдем, поговорим.

И направился в соседнюю комнату. Мама Лиза покорно последовала за ним; перешагнув порог, она закрыла дверь, и я заметила, как дрожат у нее пальцы рук.

– Господи, как я боюсь! – прошептала Лида. – Этот немец – самое страшное, что я видела в жизни.

Разговаривали они минут двадцать. Слов слышно не было; мы сидели, прижавшись друг к другу, напряженно поглядывая на дверь. Наконец она распахнулась.

– Я – офицер победившей армии, – продолжая разговор, немец подошел к столу и повернулся к маме. – Ваши мужчины сбежали, оставив вас вместе с имуществом и территорией как нашу законную добычу.

– Ты хочешь уподобиться дикарю, волокущего за волосы женщину из побежденного племени в свою пещеру? – Мама Лиза всматривалась в Бенкена, словно в затопленную шахту, обещавшую быть золотоносной. – Это говоришь ты, читавший мне Гейне и Гете и восхищавшийся успехами цивилизации?!

– Забудь о том Карле! – Бенкен почти кричал. – Я о нем забывал все эти годы: когда бросал в Неву кольца, купленные к нашей несостоявшейся свадьбе, когда так и не смог жениться, потому что не встретил никого равной тебе, когда из романтика стал циником и выбрал работу, где ежечасно нужно превращать людей пытками и допросами в животных. Помнишь сказку о джине, запертом в бутылке?

Первое тысячелетие он обещал, что того, кто освободит его, сделает богатым, во время второго тысячелетия своему спасителю обещал бессмертие, а в третье тысячелетие поклялся убить первого, кто откроет бутылку… Мы встретились в начале третьего тысячелетия. Потому, что это начало, делаю послабление: идешь в наложницы – щажу дочек. Иначе эсэсовский полк, идущий маршем на фронт и остановившийся в городе, получит вас в подарок.

Мама Лиза побледнела:

– После изнасилования можно выжить, объяснив себе, что кто-то физически оказался сильнее. Но можно ли выжить после добровольного изнасилования, когда разорвана и вымарана душа? Да, прокладывая дорогу своей жизни, я что-то поломала в твоей. Ты считаешь: это основание для приговора? Если твоему будущему нужна моя смерть, убей меня. Но на детях вины нет: зачем они тебе?!

Несколько секунд мама Лиза и Бенкен сражались друг с другом взглядами, потом Бенкен повернулся и вышел, бросив:

– До завтра! Решай!

Звякнула щеколда на калитке, загудел, стихая, мотор машины – Бенкен уехал.

Усевшись на стул, мама Лиза облокотилась на стол и, обхватив ладонями подбородок, надолго задумалась. Лида попыталась о чем-то спросить, – мама Лиза на нее и не взглянула. Словно объясняя кому-то, провела ладонью по воздуху:

«Поведение смертника. Понимает, что убью его и себя». Потом встрепенулась, вскочила, и, обращаясь к нам, быстро проговорила:

– Собираемся. Будем бежать: хоть в лес, хоть к черту на рога!

Упаковав в рюкзаки теплые вещи, одеяла и захватив несколько картофелин и луковицу – наши запасы еды, – мы выбрались в темноту двора и застыли, ослепленные светом зажженного электрофонаря.

– Хальт! Цурюк! – расположившийся на крыше подвала немецкий солдат навел на нас автомат.

– Уехал, а водителя оставил, – на удивление спокойно констатировала мама Лиза. – Возвращаемся.

Устроив вещи на прежние места, я и Лида вопрошающе посмотрели на маму Лизу.

– Спать! – велела она. – Утро вечера мудреней!

Не знаю, ложилась ли мама Лиза. Проснувшись, я увидела ее возле настенного зеркала: распустив волосы, она приложила к затылку шило для ремонта обуви и, заплетя косу в узел, скрыла шило от посторонних глаз.

– Вставай, дочка! Печку пора растапливать.

Удивленная непривычно ласковым голосом, – мама Лиза только к Лиде так обращалась, – вскочила с кровати, умылась и, затопив печку, поставила кипятить чайник. Солдата, сидевшего во дворе на лавочке, старалась не замечать.

Позавтракав сваренным вчера борщом, занялись стиркой. Развесили белье на веревке и вокруг мамы Лизы уселись.

– Что ж, – мама Лиза нас обняла, – девочки вы взрослые, все понимаете.

Решение я приняла и если оно вас одних оставит, долго не печальтесь. Живите дружно, работайте, род продолжайте. Время военное, трудное – но жизнь во все времена сложная. Старайтесь никого не обижать, но обид не прощайте. Помните: люди от природы добрые, обстоятельства их злыми делают.

Тут мы расплакались, особенно Лида. Вцепилась в маму, на шее виснет и просит:

– Не оставляй нас, придумай что-нибудь!

Я тоже реву, маму обнимаю.

– Не плачьте, девочки, – мама Лиза нас по голове гладит, – Беду нужно встречать с открытыми глазами. Жизнь иногда не стоит той цены, которую за нее предлагают. Когда вырастете, поймете.

И на меня смотрит:

– Даша, береги Лиду. Надеюсь на тебя: есть в тебе какая-то сила, – жаль, понять ее не успела.

Щеколда на калитке звякнула: Бенкен приехал и двух гестаповцев с собой привез. Зашел в дом; мы поднялись, стоим. Мама Лиза в белом платье, на сказочную принцессу похожая.

– Слушаю тебя, – Бенкен – напряженно, нервно.

– Я готова – мама Лиза его рассматривает, словно впервые увидела. – Поехали.

– А вещи? Чемодан?

– Зачем? Любовнице начальника гестапо в новой одежде ходить положено, желательно из Парижа.

Маму Лизу взглядом поизучал.

– Учти: сбежать не дам и убить себя не позволю.

– Так много говоришь, будто в пропагандисты готовишься – усмехнулась мама Лиза, потом повернулась к нам, поцеловала каждую крепко-накрепко и направилась к выходу. Бенкен за ней поплелся и лицо его было нерадостным: словно медведя за хвост поймал и не знает, как выпутаться.

– Мамочка! – Лида за ними рванулась; я ее обхватила, держу.

Мама Лиза по двору идет, словно не слышит. Возле груши, которую отец сажал, на секунду задержалась, по стволу ладонью погладила и вышла, не оглянувшись; немцы за ней гурьбой потопали.

– Ненавижу – Лидка меня оттолкнула. – Тебя ненавижу, всех ненавижу.

И плачет. Я тоже плачу: понимаю, что сиротами остались и маму Лизу в последний раз видели.

Тут на улице крик раздался, потом зашумели все. Мгновенно за калитку выскочила; Лидка за мной.

Смотрим: Бенкен возле дома лежит, голова в крови, а рядом каменный петух валяется – с крыши на Бенкена упал. Немцы вокруг столпились, галдят по-своему и мама Лиза в сторонке руки сжимает.

Бенкен голову приподнял, что-то немцам приказал, потом маму Лизу глазами нашел, улыбнулся и говорит:

– Я чувствовал, что сегодня умру.

Изогнулся всем телом, дернулся и застыл. Немцы погалдели, в «Опель» Бенкена перенесли и уехали, постового забрав.

– Пойдемте!

Мама Лиза обняла нас, в дом повела.

– Они не вернуться? – Лида спрашивает.

– Нет. Он приказал нас не трогать.

– Он добрый был или злой?

– Не знаю. Он сам этого не знал.

Домовому с тех пор не только мама Лиза, но я и Лида блюдечки под кровать ставили и едой делились. Представляю, какой он довольный ходил!

А мы продолжали жить, зачеркивая, как тюремный, каждый день оккупации, пока 13 апреля 1944 года, за несколько дней до Пасхи, в Карасувбазар, оставленный немцами, не ворвались на танках советские войска. «Наши пришли, наши!» – кричали мальчишки, оббегая дома. Солнце светило по-летнему, баяны и гармоники играли, мы обнимали солдат, дарили цветы и здесь же, на улице, танцевали. Лидка, конечно, лучше всех танцевальные «па» выделывала, я старалась не отставать и даже мама Лиза вальсировала с молодым полковником.

Это был праздник всеобщего счастья, круживший головы от мала до велика: вот только Женьки Фоминых на нем не было – он так и не вышел из госпиталя.

НОВЫЙ ГОД

Заходите, детки, заходите! И Саша с вами пришел: как ты подрос, Сашенька, не видела тебя давно! Я помню, как по утрам водила тебя в детский сад. Родители твои тогда в Киржаче жили, а ты у меня целый год оставался. Помню, как светило солнце, отражаясь в куполе церкви – мы всегда мимо нее ходили, – и ты объяснял, что купол сделан из золота, и обещал, когда вырастешь, взять оттуда немножко и сделать меня богатой. Маленькие дети такие смешные, хорошие – и папа ваш таким был, – а потом уезжают, становятся взрослыми – и чужими, словно прохожий на улице. Вот и сестра Лида: сколько о ней заботилась, в школе ей помогала, – а она живет в Ашхабаде, работает в министерстве по транспорту и только перед праздниками обо мне вспоминает, открытки шлет.

Когда вместе вырастаешь, многое о человеке знаешь. Мама Лиза рассказала однажды, как приключилась история, для Лиды на всю жизнь памятная, а вам, наверное, интересная. Было это в конце пятьдесят второго года, – как раз вскорости Сталин умер. Лида тогда в Харькове на пятом курсе автодорожного института училась и очень веселые компании любила. Маме Лизе, чтобы ее содержать, приходилось день и ночь трудиться: скотину на мясо выращивала, в лес за щавелем ходила и на базаре продавала, фрукты в колхозных садах собирала…

Так вот, под Новый год пригласили Лиду вместе с друзьями на дальний хутор поехать, праздник отметить. Обрадовалась она, платье получше надела, прическу новую сделала. Лида красивая была, Полечка ее напоминает, но не по характеру только: характер у Лиды был вредный, потому и кавалера постоянного не имела: покрутятся вокруг нее, покрутятся, а споткнутся о ее злой язык – и к другой уходят. И на хутор поехала Лида без ухажера: вместе с подружкой Валей и ее женихом Андреем. Сначала электричкой добирались, а потом сошли на остановке, надеясь, что встретят. «Подходит парень – в черной шапке, сером полушубке», – спрашивает: «Вы к Пасюкам приехали? Я – их племянник, Сережа.