Текст книги "Новая московская философия"

Автор книги: Вячеслав Пьецух

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Будем иметь в виду. Ну, я пошел смотреть освободившуюся жилплощадь.

– А на каких это основаниях? – остановил его Белоцветов.

– Официально оснований нет никаких, но если комната мне понравится, я с вами, товарищи, поживу. Еще вопросы есть?

Белоцветов с Чинариковым промолчали, а слесарь равнодушно прошел между ними и скрылся за поворотом.

– Фантастика какая–то, честное слово! – прошептал на одном выдохе Белоцветов. – И как только я этого слесаря вычислил, не пойму. Ведь я с полчаса тому назад так, помнится, и сказал: «…а может быть, есть какой–нибудь Иван Иванович Душкин, который нашу старуху и укокошил»! Ты тоже хорош, ну почему ты мне не открыл, что у вас в ЖЭКе имеется такой слесарь?

– А я и не знал, что он Душкин Иван Иванович! Его у нас все попросту называют: слесарь Ваня и слесарь Ваня…

– Нет, ну я–то каков провидец! – сказал Белоцветов, блестя глазами. – Прямо в самое яблочко угодил! И ты знаешь, что я тебе скажу: он нашу старушку и укокошил. Отпер отмычкой входную дверь, проник в комнату Александры Сергеевны, тюкнул ее по темечку чем–нибудь и через черную лестницу уволок…

– Только в тот вечер он приходил дважды, – поправил Чинариков. – Сначала он столкнулся с Юлькой и дал, наверное, стрекача, а чуть позже явился снова.

– В общем, если Юлия его разглядела и ее описание совпадет с приметами Душкина, то, значит, он Пумпянскую и убил!..

Чинариков постучал указательным пальцем в дверь Юлии Головы. Приглашения не последовало, но они вошли.

В комнате, убранной на современную ногу, то есть украшенной очень большим ковром, занимавшим почти всю торцовую стену, напольной лампой под шелковым абажуром, двумя низкими креслами на колесиках и того рода твердой мебелью, в которой есть что–то антигуманное, канцелярское, во всяком случае слишком геометрическое, хозяйки они не застали, а застали всю квартирную молодежь. Петр Голова был привязан бумажным кордом к ножке стола и смотрел исподлобья, на шее у него почему–то висело легкое махровое полотенце. Напротив Петра спиной к двери сидели на стульях Любовь и Митя.

– Краснознаменное воспитание, – говорил Митя.

– И откуда что берется, – поддакивала Любовь. – Ну ты, давай отвечай, когда старшие тебя спрашивают!

Петр одухотворенно молчал.

– Чего это вы тут делаете, ребята? – спросил компанию Белоцветов.

Митя с Любовью обернулись на голос и одинаково улыбнулись.

– Они меня пытают, – сердито объяснил Петр.

Чинариков попросил показать, как именно это делается, и Митя с готовностью показал: затянул рот Петру полотенцем, и у мальчишки сразу выкатились глаза.

– Это называется «воздух по карточкам», – прокомментировала Любовь.

– Ничего себе у вас игры! —проговорил Чинариков и помотал задумчиво головой.

– Послушай, Василий, – сказал ему Белоцветов, – а ведь мы с тобой собирались о чем–то Дмитрия расспросить.

– Мы собирались спросить, что у него на уме.

– Вот именно. А скажи–ка, брат Дмитрий, что у тебя на уме?

Этот вопрос произвел на Митю Началова неприятное впечатление– лицо его как–то осунулось, губы сжались, глаза загорелись было, но сразу начали затухать.

Чинариков попытался ответить вместо него:

– Судя по забавам, марксистско–ленинской философией тут не пахнет.

– Ну почему же, – возразил Митя, – я нашу теорию разделяю. Теоретически я совершенно согласен с тем, что наживаться на чужом труде – это безобразие, что бытие определяет сознание, что построение коммунистического общества – вопрос времени, что мир познаваем, а бога нет.

Белоцветов сказал:

– С теорией все в порядке. А с практикой как нам быть?

– На практике дело обстоит так, – Ответил Митя, растягивая слова, – жизнь – это одно, а философия – это совсем другое.

– А ты, Митька, циник! – с чувством сказал Чинариков.

– Я не циник, я просто трезво смотрю на вещи.

– Погоди, Дмитрий, – заговорил Белоцветов. – А что же великая русская литература? Неужели и она тоже – это… совсем другое?

– Великая русская литература, Никита Иванович, – это просто–напросто вредное чтение, особенно в начале жизненного пути.

– Ну ты даешь! – воскликнул в изумлении Белоцветов.

– Понимаете, какое дело, – задумчиво сказал Митя, – великая русская литература – это великая обманщица молодежи, потому что она настраивает и мобилизует на такую жизнь, которой просто не может быть. В результате получается, что если я буду жить по примеру, скажем, Пьера Безухова, то мне в скором времени нечего будет есть.

– Да… – выговорил Белоцветов. – Невысокого ты, Дмитрий, мнения о нашей жизни.

– Ну почему, – как–то нехотя сказал Митя, – жизнь как жизнь, нормальная жизнь…

– Ты в нее еще попросту не врубился, – заметил Чинариков, – вот в чем дело.

– Вот именно, – подтвердил Белоцветов. – Нет, то прискорбное обстоятельство, что честь и совесть на Руси вот–вот изведут, как стеллерову корову, – это, как говорится, факт. И тем не менее, милый Митя, у нас такая удивительная страна, что в другой раз шагу нельзя ступить, чтобы с Пьером Безуховым не столкнуться. Я не знаю, почему у нас так сложилось, но это тоже факт, факт тонизирующий, бодрящий. Может быть, величайшая загадка нашей жизни состоит как раз в том, что она – прекрасная гадость, или, если угодно, мучительное наслаждение. То есть, с одной стороны, вроде бы жизни нет от случайных несчастий, мерзавцев и дураков, ан глядь – за стенкой выдумывают теорию всеобщего благоденствия, кто–то последние штаны высылает в район стихийного бедствия, кто–то над стихами сидит и плачет, а то просто подойдет к тебе прекрасная женщина и скажет: «Милый, родной, ну чего ты хочешь? Хочешь, я повешусь, если тебе будет от этого хорошо?»

– Я не знаю, Никита Иванович, где вы сталкиваетесь с Пьерами Безуховыми, – сказал Митя, – мне все больше попадаются иудушки головлевы. Но я вам честное слово даю: покажите мне одного святого, покажите мне один благородный поступок–и я перейду в вашу блажную веру. Только ничего вы мне не покажете, потому что нечего показать. Да чего там далеко ходить: вот стоит Васька Чинариков, который интересен тем, что он не пропустит ни одной юбки. Ведь ты, Вась, ни одной юбки не пропустишь, ты даже беременными не брезгуешь, ты даже к Любке подбираешься, скажешь, нет?

Любовь сжала губки и отвернулась, впрочем, показывая всем своим видом, что это так, а Чинариков, нахохлившись, произнес:

– Молод ты еще на меня критику наводить…

Петр по–прежнему ковырял в ухе, но это для отвода глаз, на самом деле он алчно вслушивался в разговор.

– Ладно, Митя, договорились, – сказал Белоцветов, – насчет святого не знаю, а поступок я тебе гарантирую. Мне, Митя, больно, что ты не веруешь в нашу литературу и холодно относишься к нашей жизни. Ради того, чтобы вернуть тебя в истинное лоно, я, если хочешь знать, последнего здоровья лишусь, но душу твою спасу. Ты только пойми одну элементарную вещь: ты потому недружественно настроен по отношению к нашей жизни, что ты ее просто не понимаешь. А не понимаешь ты ее, в частности, потому, что не веришь в великую русскую литературу. Ты думаешь, это сказки, но это, милый Митя, отнюдь не сказки, а самая русская жизнь в истинном ее виде, просто она у нас действительно сказочная немного… Вот тебе доказательство: в настоящей жизни и в настоящей литературе все держится на правде, совести и любви.

Митя снисходительно улыбнулся и незаметно подмигнул Любе.

Люба сказала:

– А вот моя мама говорит, что главное в жизни – это знать, где что лежит.

– Кстати, – сказал Чинариков, – где твоя богоспасаемая мамаша?

– Она в ЖЭКе, – ответил за сестру Петр. – У них там какой–то кружок. Кройки и шитья, что ли…

Чинариков с Белоцветовым переглянулись и вышли вон. В прихожей Белоцветов сказал, взяв Чинарикова за рукав:

– Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Что, может быть, впервые за всю историю русского народа у нас явилось поколение людей, у которых нет никаких нравственных ориентиров, которые просто не знают, что хорошо, а что плохо, что нужно, а чего нельзя.

Чинариков промолчал.

– В общем, такое чувство, как будто со временем что–то произошло и они первые на земле. Библия, Христос, римское право, Спиноза, энциклопедисты, «свобода, равенство, братство» – это все впереди…

– Я же тебе говорил, что Митька На чалов – неандерталец.

– Ты тоже хорош, как я погляжу! Неужели это правда, что ты, старый кобель, нацелился на Любовь?

– А что я могу с собой поделать? Что я могу поделать, если у меня не кровь, а жидкое электричество?

3

Жилищно–эксплуатационная контора занимала несколько соединенных квартир первого этажа. В отличие от санкт–петербургского варианта, где «лестница была узенькая, крутая и вся в помоях, все кухни всех квартир во всех четырех этажах отворялись на лестницу и стояли так почти целый день», лестница была очень пристойная, а кухонь не имелось, разумеется, никаких. Но зато именно что «духота была чрезвычайная и, кроме того, до тошноты било в нос свежею, еще не настоявшеюся краской на тухлой олифе вновь покрашенных комнат».

Белоцветов толкнулся в одну дверь, в другую и наконец нашел то, что искал: в небольшой комнате с голыми стенами за столиками, похожими на школьные парты, заседала компания женщин, на лицах у которых застыли одинаковые томные выражения. Сначала Белоцветов наткнулся взглядом на старуху в очках, потом на юницу в вельветовых джинсах, потом на какое–то кроликовое манто и только после этого углядел Юлию Голову. Он кивнул ей, и она испуганно улыбнулась.

– Наконец–то хоть один мужчина к нам пожаловал, – сказала Белоцветову незнакомая дама в сером жакете, тонкая и бледная, как стеариновая свеча, – Присаживайтесь, товарищ!

Белоцветов смутился и присел на свободный стул.

– Таким образом, друзья, – продолжала дама, обращаясь уже ко всем, – треугольник Мережковский – Гиппиус – Философов – это треугольник необычный, поскольку его соединяла не только чувственная страсть, попритухшая, к слову сказать, в эпоху реакции девятьсот седьмого – девятьсот девятого годов и наступившего затем экономического бума, но и общие эстетические взгляды, общественно–политические концепции. На сегодня все. В следующий раз мы обратимся к треугольнику Блок – Менделеева – Андрей Белый.

Загремели стулья, и в одну минуту комната опустела. В коридоре Юлия Голова подошла к Белоцветову и спросила:

– Случилось чего–нибудь?

– Да нет, – сказал Белоцветов. —Ничего, кажется, не случилось. Я просто хотел с вами поговорить относительно привидения.

– А–а, – то ли разочарованно, то ли с облегчением протянула Юлия Голова.

– А странный, между прочим, у вас кружок, – заметил ей Белоцветов.

– Ничего в нем нет странного, кружок как кружок.

– Нет, просто я не понял, что вы в нем изучаете.

– Великие любовные треугольники. Самый интересный был треугольник Чернышевский – Ольга Сократовна – весь Саратов.

Белоцветов на это было весело улыбнулся, но тут же попытался спрятать свою улыбку, потому что Юлия Голова говорила более чем серьезно.

– Собственно, я хотел поговорить с вами насчет вчерашнего привидения. Скажите вы мне, Христа ради, как оно выглядело–то, это самое привидение?

– Да я, честно говоря, его толком не разглядела. Напугалась я очень, выхожу из кухни, а он стоит…

– Мужчина?

– Мужчина, но только старый, точнее будет, если я скажу: дед.

– А где именно он стоял?

– В прихожей перед зеркалом, но он в зеркало не смотрелся, а стоял к нему спиной и глядел на меня, как памятник.

Юлия Голова грациозно вздохнула. В ту самую секунду, как она грациозно вздохнула, с Белоцветовым произошла странная перемена: он засмотрелся куда–то вдаль, причем на лице у него обозначились сразу боязнь, негодование и брезгливость. Какое–то время он, видимо, находился во внутреннем борении, которое ёрники иллюстрируют присказкой: и хочется, и колется, и мама не велит, – но потом глаза его как–то решительно потемнели.

– Извините, Юлия, я оставлю вас на минуту, – нехорошим голосом сказал он и бросился на противоположную сторону улицы.

На противоположной стороне улицы возле винного магазина совершалась неприятная сцена: двое парней в черных ватниках, надетых поверх черных сатиновых халатов, отнимали у престарелого идиота авоську пустых бутылок – скорее всего парням было не на что опохмелиться, и они с горя нацелились на бутылки. Идиот что–то лепетал, свирепо гримасничая, и размахивал свободной рукой, но, несмотря на такое резвое сопротивление, было очевидно, что он вот–вот лишится своей авоськи.

Белоцветов подоспел на помощь идиоту, как говорится, в самый кульминационный момент, когда тот удерживал авоську последними двумя пальцами, и неприятная сцена немедленно разрослась в целое уличное происшествие. Впрочем, исчерпано оно было в считанные секунды; идиот ни с того ни с сего упал, и его бутылки раскололись об асфальт тротуара, а парни в ватниках и халатах согласно набросились на заступника, точно они только его и ждали, точно побить его было для них важнее, чем даже опохмелиться; они с молниеносной быстротой отлупили Белоцветова и бросились наутек.

Минуты две–три Белоцветов стоял еще возле винного магазина под неодобрительными взглядами прохожих, поскольку у нас если кому при любых обстоятельствах не сострадают, так это битым, а затем медленно, точн* из последних сил вернулся к поджидавшей его Юлии Голове.

– Так на чем мы остановились? – нарочито серьезно сказал Белоцветов и, морщась от боли, потрогал бровь.

Юлия неприязненно пожала плечами.

– Мы с вами остановились на том, – ответил за нее Белоцветов, – что привидение стояло спиной к зеркалу и смотрело на вас, как памятник. Кстати, вы не разглядели, как оно было одето?

– Одет он был странно, – не сразу ответила Юлия Голова, – это я помню точно.

– Что значит странно? Не по моде, что ли?

– Да нет. не то чтобы не по моде. Просто странно, то есть не по– современному. Вообще, по–моему, он был в форме, потому что я отлично помню светлые металлические пуговицы и еще то ли орден, то ли медаль…

– Чудные дела твои, господи! —проговорил Белоцветов и на некоторое время замолк.

На этих словах они тронулись в обратном направлении, так как за разговором пропустили свой поворот.

– А знаете, на кого смахивает нарисованный вами портрет? – спросил Белоцветов некоторое время спустя. – На прапорщика Остроумова, который застрелился у нас в квартире!..

Юлия от неожиданности даже сбавила шаг, а затем немного подумала и сказала:

– Послушайте, Никита, неужели вы серьезно верите в привидения?

– Да я бы рад в них не верить, но ведь вы–то видели что–то в этом роде, да еще в мундире старинного образца!..

– Это могло быть и не привидение вовсе, а просто чужой человек, который забрался в нашу квартиру. Даже это могло быть не привидение и не чужой человек, а обморок на ногах.

– Прежде чем забраться в квартиру, чужому человеку совсем необязательно было облачаться в старинный мундир. Что же касается обморока на ногах, то, думаю, видение ваше было слишком живописно для обморока на ногах.

– Что да, то да: я его прямо как сейчас вижу – стоит в надменной позе, смотрит, как памятник, и молчит.

– Вот этот момент я совсем выпустил из виду: он так ни одного слова и не сказал?

– Нет, – ответила Юлия и вздохнула. – Тишина в тот момент, когда я его увидела, была исключительная, но зато в этот самый момент я почувствовала какой–то противный запах…

– Час от часу не легче! А какой именно это был запах, вы, случайно, не разобрали?

– Вот если жарить яичницу из несвежих яиц, то будет очень похоже.

– Ну, конечно, как и следовало ожидать, это была жженая сера!

– Жженая сера, это к чему?

– Жженая сера к нечистой силе. Или вы, Юля, меня морочите, или привидения – это такая же горькая реальность, как пьяные наглецы.

– Кстати, зачем вы с ними полезли драться? Вам что, приключений недостает?

– Приключений как раз хватает, – сказал Белоцветов и снова потрогал бровь. – Чего действительно не хватает, так это дела. Я клоню к тому, что между убеждением и поступком у нас почему–то образовалась целая государственная граница.

– К чему вы все это говорите? – перебила его Юлия Голова.

– К тому, что я решил порвать все промежуточные связи между словом и делом и наладить прямую связь по принципу: слово – дело. Вот я решил третьего дня, что буду вгрызаться в любое зло, в каком бы виде оно мне ни встретилось, – и вгрызаюсь!..

К тому времени, когда были сказаны эти слова, они уже стояли возле своего дома. Юлия взялась за ручку двери, холодно посмотрела в глаза Белоцветову и сказала:

– Теперь я понимаю, почему вы живете холостяком.

Воротившись в двенадцатую квартиру, Белоцветов только на минуту заглянул к себе в комнату, чтобы скинуть пальто, и сразу направился к Чинарикову,

Чинариков лежал на своем канапе и читал «Феноменологию духа». Белоцветов несколько раз прошелся от окна к двери, то трогая разбитую бровь, то ероша волосы, то потирая руки. Василий сел, отложил книгу в сторону и спросил:

– Ну и с чем тебя можно поздравить?

– Можешь поздравить с тем, что меня избили возле нашего винного магазина. Двое пьяных наглецов обижали какого–то дурачка, я за него вступился, и мне надавали по физиономии, чего, конечно, и следовало ожидать.

– Завтра ты мне покажешь этих гадов – я им головы оторву!

– Ну вот еще! Нам только вендетты недоставало! Ты вот лучше послушай, что мне удалось узнать…

И Белоцветов коротко пересказал Василию то, что он вызнал о привидении, явившемся в пятницу Юлии Голове.

– Значит, это был все же не Ваня–слесарь… – с разочарованным видом сказал Чинариков в заключение белоцветовского рассказа.

– Во всяком случае, не похоже, чтобы это был он.

– Вообще–то любой дурак мог переодеться в прапорщика Остроумова, чтобы народу нервы пощекотать. Например, Митька Началов, который способен на что угодно…

– Нет, с прапорщиком я дал маху. Ведь в революцию он, по– моему, был совсем молодой человек, а Юлия видела старика. Стало быть, Василий, ей кто–то другой явился…

– Ты, Никита, не взыщи, но версию с привидением я решительно отметаю. Ты что, осатанел?! Ну какие под занавес двадцатого века могут быть привидения?! Просто вечером в пятницу Юлька натолкнулась в прихожей на мужика, который проник в квартиру, чтобы нашу старушку кокнуть и уволочь. Я вот такую версию выдвигаю: кто–то, кому было угодно, чтобы Пумпянская исчезла с лица земли, сначала выяснил по телефону, что она дома, потом как–нибудь устрашающе приоделся, чтобы сразу вогнать ее в нервный шок, потом проник в квартиру, отперев дверь ключом, который не так уж мудрено подобрать, но тут натолкнулся на Юльку и был таков… А час спустя он явился снова.

– А запах жженой серы? – спросил Белоцветов.

– Да иди ты со своей серой! Ты, в конце концов, материалист или деревенская бабка?

– Я–то материалист. Но главное убеждение, которое я вынес из этой жизни, заключается в том, что возможно все. Боюсь, в нашей жизни нет ничего такого, что было бы в принципе невозможно…

– Значит, ты деревенская бабка, а не материалист, – твердо сказал Чинариков и закурил свою грубую папиросу. —Впрочем, это сейчас не важно; сейчас важно как–то выйти на зловещего старика, а с твоей мировоззренческой ориентацией мы позже как–нибудь разберемся. Стало быть, похоже на то, что злоумышленник – человек преклонного возраста, можно сказать, старик.

– Или человек среднего возраста, который загримировался под старика.

– Или человек среднего возраста, который загримировался под старика… Да нет! Ну с какой стати убийца будет разыгрывать оперетту, если он идет на кровавое преступление? Это был именно что старик, а стариков у нас на всю квартиру, между прочим, один Лев Борисович Фондервякин!.. Он на другой день и вел себя как–то странно: нажрался с утра пораньше, тело ребятам из «скорой помощи» обещал…

– Я вот только сомневаюсь относительно кровавого преступления, – сказал Белоцветов и сел рядом с Чинариковым на диван. – Если бы убийство точно совершилось в комнате у Пумпянской, то должны были остаться следы борьбы, по крайней мере какой–нибудь непорядок. А у старушки, если ты помнишь, было прибрано, как накануне Октябрьских праздников. Разве что на стенке зияло пустое место да валялась на буфете початая коробочка седуксена…

– Во–первых, преступник мог Александру Сергеевну сначала чем–нибудь оглоушить или выманить из квартиры и убить, скажем, на черной лестнице. Во–вторых, у него было достаточно времени для того, чтобы прибраться, вообще замести следы. В–третьих, ты мне про седуксен раньше не говорил.

– Да я на него и внимания–то сначала не обратил. Я только сегодня вспомнил, что на буфете лежала початая коробочка седуксена.

– Это деталь! Это деталь, которая говорит о том, что Александра Сергеевна сильно разволновалась. Или ее разволновало само появление зловещего старика, или он ей что–то такое сообщил, что ее сильно разволновало.

– Я, знаешь, что думаю, – сказал Белоцветов и вытер лицо ладонью, – как это вообще милиция обнаруживает преступников! Тут вроде бы и зацепки есть, и мотивы прощупываются, а кто, что, когда – это покрыто мраком. И не мудрено: все–таки восемь миллионов москвичей плюс гости столицы…

– Надо с Петькой поговорить, – предложил Чинариков. – Может быть, он, когда на горшке сидел, что–нибудь интересное заприметил.

С этими словами он поднялся с канапе и отправился за Петром, Не прошло и минуты, как он ввел его в комнату, усадил в кресло, обитое штофом, и полез в джинсы за папиросой.

– Послушай, Петр, – сказал Белоцветов. – Ты когда в пятницу вечером на горшке в кухне сидел, случайно, ничего интересного не приметил?

– А это кто, дядя Вась? – спросил Петр, указывая пальцем на бюст поэта Апухтина.

– Вопросы задавать будешь потом, – строго сказал Чинариков,

– Ничего я интересного не приметил. Сидел себе и сидел. И кто был в ванной, я тоже не видел.

– А разве кто–то в это время был в ванной комнате? – изумился Белоцветов и посмотрел на Чинарикова, который от неожиданности даже сломал приготовленную папиросу.

– Не знаю, – лениво ответил Петр. – Просто Митька меня спрашивал, видел я, кто был в ванной, или не видел.

– Он когда тебе «воздух по карточкам» устраивал, именно этим интересовался? – спросил Чинариков и политично присел на корточки.

– Нет. Это он хотел, чтобы я ему одну фотографию показал.

– Какую еще фотографию? – спросил Белоцветов.

– Которую я вчера нашел во дворе. Только она порванная была, Я ее подобрал и склеил.

– А ну покажи, – потребовал Чинариков, и голос его дрогнул от нетерпения.

Петр было призадумался над тем, следует ли ему безропотно выполнить чинариковское требование, и даже по этому поводу сунул в рот указательный палец, но тут Белоцветов сказал:

– Я тебе разрешаю поджечь мою дверь, скормить собакам новые сапоги, разрисовать акварельными красками мою куртку, но фотокарточку ты, пожалуйста, покажи…

И Петр уступил, видимо всерьез загоревшись такой занимательной перспективой: он снял левую тапочку и вытащил из нее вчетверо сложенную фотокарточку.

На ней был запечатлен серьезного вида старец в штатском мундире, на котором виднелся крестик – вроде бы Станислав.

Чинариков сказал:

– Ну и какие будут соображения?

– Соображения на первых порах будут такие, – откликнулся Белоцветов. – Это та самая фотокарточка, которая висела в комнате у Пумпянской, а затем при загадочных обстоятельствах испарилась.

– Например, —добавил Чинариков, – Александра Сергеевна могла ее взять с собой, когда она в пятницу вечером навсегда покидала нашу квартиру. Пришел зловещий старик, велел ей собираться – тут–то она карточку и взяла. Между прочим, из этого следует, что Александра Сергеевна знала, что она покидает нашу квартиру именно навсегда.

– Хорошо, а зачем она тогда эту фотокарточку порвала?

– Да, это, конечно, нонсенс… Тогда, наверное, зловещий старик решил эту фотокарточку уничтожить, потому что она могла навести на след.

– Самое интересное то, – как–то проникновенно сказал Белоцветов, – что скорее всего этот старик в мундире и явился в пятницу Юлии Голове. Погоди, я сейчас…

И Белоцветов вышел из чинариковской комнаты, спрятав фотокарточку в нагрудный карман рубашки.

Петр попросил:

– Дядя Вась, расскажи что–нибудь про войну,

– Не.

– Ну расскажи, чего тебе стоит!..

– Ну ее! Лучше я тебе спою военную песню…

Петр весело кивнул в знак согласия, а Чинариков опечалился, подпер кулаком голову и запел:

Только эхо разнесется в горах, И душа моя домой полетит, У него за каждым камнем аллах, А меня кто, сироту, защитит…

– Так я и знал! —сказал по возвращении Белоцветов. – Она, бедняга, даже побледнела, когда я ей фотокарточку показал…

– Прекрасно! – воскликнул Чинариков. – Значит, мы, по сути дела, вышли на преступника, которого остается только найти и взять!..

– Интересно, как ты его возьмешь, когда он по меньшей мере дет сорок лежит в могиле?..

– Но ведь не с того же света он заявился?

– В том–то всё и дело…

Чинариков рассеянно замолчал, и на лице у него образовалось то огорченно–нелепое выражение, какое можно наблюдать у детей, нечаянно проникших в некоторые тайны взрослого бытия.

Ас чего ты, собственно, взял, что этот старик – покойник? – несмело возразил он.

– Давай посчитаем, – предложил Белоцветов. – Самое позднее эта фотокарточка была сделана в восемнадцатом году, потому что в девятнадцатом такие мундиры, да еще со Станиславом, уже не носили; в это время старику как минимум стукнуло пятьдесят, хотя он выглядит много старше; значит, к сегодняшнему дню ему было бы сто восемнадцать лет.

– Ну и что? Разве невозможно прожить сто восемнадцать лет?

– Прожить–то, конечно, можно, но на мокрое дело человек в таком возрасте не пойдет.

– Это еще бабушка надвое сказала.

– Послушай, Василий, ну ведь глупый получается разговор!

Чинариков посмурнел, но по всему было видно, что с этим определением он согласен.

– Тем не менее, – сказал он, – хорошо бы навести справки обо всех стариках, которым перевалило за сто двадцать лет, – это все–таки ниточка, как ты хочешь.

– По крайней мере нужно показать фотокарточку Кузнецовой и Алеше Саранцеву – вдруг они знают этого старика…

Чинариков уже собрался как–то откликнуться на предложение Белоцветова, но тут дверь комнаты приоткрылась и в проем просунулась Митина голова.

– Чего тебе? – недовольно спросил Чинариков.

– У меня чрезвычайное сообщение, —сказал Митя и не по–доброму скосил глаза на Петра. – Только я его не могу сделать в присутствии малолетних.

Чинариков бесцеремонно выпроводил Петра и с нетерпением в голосе произнес:

– Ну?

– Дело в том, что в нашем почтовом ящике я только что обнаружил письмо, адресованное Пумпянской.

И Митя протянул Чинарикову конверт.

Конверт был обычный: с четырехкопеечной маркой, портретом академика Вернадского и адресом, написанным почтовыми фиолетовыми чернилами.

Чинариков повертел конверт в пальцах и посмотрел на Белоцветова глазами, которые, кажется, говорили, что–де хотя и не пристало воспитанному человеку читать чужие письма, а делать нечего, надо конверт вскрывать, на что Белоцветов пожал плечами, как бы отвечая, что, дескать, спору нет, этика вещь хорошая, но в сложившихся обстоятельствах, конечно, не до нее. Тогда Чинариков вскрыл конверт.

Внутри его оказалась узкая полоска бумаги, вырезанная из школьной тетради в клетку. На ней были наклеены довольно крупные буковки, которые составляли следующую надпись: «Вернешь документы в среду. Иначе – смерть».

Чинариков передал записку Белоцветову и спросил:

– Ну и какие будут соображения?

Белоцветов передал записку Мите Началову и ответил:

– Я при таких крутых поворотах вообще теряю способность соображать.

– А ты, Дмитрий, что скажешь?

– По–моему, тут дело нечисто, – сказал Митя в раздумье. – Наверное, все–таки наша старуха была замешана в каких–нибудь махинациях. Или она ни в чем не была замешана, но хранила документы, изобличающие какое–то преступление.

– А по–моему, – сказал Чинариков, – для начала нужно хорошенько исследовать письмецо. Берем конверт: так… штемпель с датой отправления смазан, но больше всего похоже на то, что письмо было отправлено в прошлый вторник; в нашем почтовом отделении письмо было получено сегодня – штемпель с датой получения четкий; и последнее относительно конверта: поскольку адрес написан обыкновенным металлическим пером и фиолетовыми чернилами, писали его на почте.

– Почерк тебе о чем–нибудь говорит? – рассеянно спросил Белоцветов.

– Почерк скорее всего, как ни странно, женский. Что же касается записки, то вот что интересно: буквы, по–моему, вырезаны из какой–нибудь детской книжки. Больно они крупные, и уж больно тут насыщенная печать.

– А это о чем тебе говорит?

– Это говорит только о том, что буквы были вырезаны из какой– нибудь детской книжки.

Наступило молчание, Митя теребил в пальцах записку, Белоцветов невидящими глазами разглядывал чашки с портретами наполеоновских маршалов, Чинариков размышлял,

– А знаете, кто убил Александру Сергеевну? – заявил Чинариков примерно через минуту.

– Кто? – испуганно выдохнул Белоцветов, а Митя Началов изобразил ушки на макушке глазами и особенным склонением головы.

– Почта! Точнее, какое–то почтовое отделение! Ведь, отправляя письмо по почте во вторник, убийца резонно предполагал, что Александра Сергеевна получит его в среду утром, потому что отправлял–то он его, возможно, даже с соседней улицы. Получи Александра Сергеевна письмо действительно в среду утром, она, наверное, со страху отдала бы таинственные документы убийце, но из–за наших почтовых безобразий письмо пришло не в среду, а в воскресенье, точно оно не из Москвы в Москву было писано, а из Лос–Анджелеса в Москву. Значит, почта и есть настоящий преступник, по крайней мере соучастник кровавого преступления!..

– Не до шуток сейчас, Василий! – перебил его Белоцветов. – Ох не до шуток! Потому что с этим письмом дело приобретает слишком значительный оборот. Тут уже такие открываются криминальные глубины и перспективы, что пора Рыбкина подключать.

– Ни в коем случае! – с жаром сказал Чинариков. – Мы это дело начали, мы его и закончим. А то – здравствуйте, я ваша тетя! Мы уже без малого на преступника вышли, несколько версий отработали, сто человек опросили – и все это Рыбкину подарить? Нет, ты как хочешь, а я своими руками ему строить карьеру не собираюсь…

– Ну что ты мелешь? Когда это мы на преступника выходили?

– Привет, а разве мы с тобой только что не пришли к заключению, что преступник – стовосемнадцатилетний старик, который состоял с Александрой Сергеевной в каких–то продолжительных отношениях?..

Белоцветов ничего не ответил и только посмотрел на Чинарикова, что называется, свысока.

– Разве мы с тобой не разработали оптимальную версию этого преступления? – продолжил Чинариков. – Стовосемнадцатилетний старик, на которого у нашей Александры Сергеевны имелся какой–то компрометирующий материал, пишет ей во вторник письмо с требованием отдать ему материал и угрожает смертельной карой; из–за тихого саботажа на почте ответа он не получает и поэтому в пятницу вечером сначала узнает по телефону, дома ли его жертва, а потом заявляется к нам в квартиру и натыкается на Юлию Голову; некоторое время спустя он приходит вновь, пугает Александру Сергеевну до такой степени, что она вынуждена принять седуксен, затем отбирает какие–то документы, снимает со стены собственную фотокарточку, чтобы обрезать след, выводит несчастную женщину на улицу, убивает и прячет труп.