Текст книги "Заколдованная страна"

Автор книги: Вячеслав Пьецух

И вот в начале просвещенного восемнадцатого столетия на крайнем востоке Европейского континента нежданно-негаданно возникла огромная размерами и страшная своей силой империя, которая в самое короткое время подмяла под себя многие соседние земли, заставила считаться с собой блистательные дворы, обзавелась собственными версалями, наукой, изящными искусствами, выписала, по замечанию Белинского, из-за границы национальную литературу – тут наш великий критик имел в виду ляйпцигского студента Михайлу Ломоносова, приславшего свою «Оду на взятие Хотина» в Северную Пальмиру, – уже имела лучшее в мире чугунолитейное производство, да еще и отличалась такой притягательностью народных традиций, что тысячи иноземцев окончательно обосновались в ее пределах, и так споро русифицировались, что излюбленным кушаньем немки Екатерины II была холодная говядина с солеными огурцами.

А впрочем, крестьянство вплоть до самой коллективизации жило примерно так же, как и при Иване Данилыче Калите, дворянство торговало рабами и держало гаремы, как при Тимуре, а русские императоры, даже из добродетельных сравнительно и культурных, правили державой, опираясь на методу ордынских ханов: Екатерина II, состоявшая в переписке с самим Вольтером, засадила в крепость невиннейшего издателя Новикова, Александр I Благословенный, бредивший конституцией, сослал Катенина только за то, что он аплодировал в непоказанном месте во время театрального представления, Александр II Освободитель, упразднивший рабовладение, в административном порядке ссылал длинноволосую молодежь, то есть только за длинноволосость он ее и ссылал. В свою очередь, стратегия и тактика российского самоуправства всегда у нас вызывали деятельное сопротивление или неотчетливый саботаж, и поэтому любое государственное мероприятие обыкновенно давало никак не ожидаемый, причудливый результат. Петр I хотел европеизации всей страны, а получил, главным образом, неуправляемый бюрократический аппарат и безмерное лихоимство, Александр I хотел гуманизации общества, а получил восстание декабристов, Александр II хотел свободы для миллионов российских подданных, а получил политический терроризм, Николай II потворствовал капитализации государства, а получил на все готовый пролетариат, бедняга же Петр Ш хотел только того, чтобы его оставили в покое, а получил, грубо говоря, подсвечником по башке. Словом, неудивительно, что около того времени, когда весь цивилизованный мир более или менее благоденствовал, во всяком случае, гласность, парламентаризм, электричество и ватерклозеты давно стали обиходными категориями, Россия, точно Персия какая-нибудь, даже конституции не имела, приобрела характер стихийного бедствия коррупция, которая обыкновенно сопутствует тирании, как бедности сопутствует вороватость, 99% населения страны еще бодрствовало при лучине, вообще не знало, что такое – уборная и не могло прочитать газеты; кроме того, Россия отличалась самой низкой в цивилизованном мире производительностью труда, каждый третий ребенок умирал у нас, не дожив до пятилетнего возраста – в этом пункте мы уступали первенство только Мексике – средний доход работника был почти вдвое ниже, чем в Сербии, а продолжительность жизни держалась на уровне Соломоновых островов.

Но вот что удивительнее всего – в середине XIX столетия смесь деспотии, страдания как способа бытия, пристрастия к чтению изящной литературы, многотерпения и ненависти к сильным мира сего дала поразительную, отчасти социально-, а отчасти персонально-химическую реакцию, в результате которой народился человек будущего – российский интеллигент. Правда, и внутри этого господнего племени у нас вышел чувствительный разнобой, потому что и Пушкин был интеллигент, которого Гоголь так прямо и назвал человеком будущего, и дед Ульянова-Ленина по женской линии был тоже интеллигент, а он съел дворовую собачку, чтобы на практике доказать: гастрономия есть злостная выдумка буржуа. И тем не менее очевидно, что если зачем-то и ведется человеческая история, то в русском варианте она, возможно от Рюрика, велась исключительно для того, чтобы показать подлинному миру образец человека будущего.

Но это тоже отчасти вера, дающая силы жить, ибо обязательно надо знать не только то, отчего я русский – не в смысле национальности русский, а в смысле судьбы, психического и социально-экономического результата – а также и то, для чего я русский. Итак, русский я для того, чтобы через меня реализовалась всемирно-историческая идея грядущего человека, а русский в смысле фатума, злого рока я оттого… это даже страшно и странно сказать, отчего я русский, оттого, что мои пращуры последними из ариев покинули безбрежные азиатские степи и недальновидно заняли северо-восточный угол Европы, который стоял поперек горла у кочевников всех времен. Только по этой бедовой причине мы суть нация-жертва, всемирные козлы отпущения, которые намучились и переболели за всю планету…

На этот раз меня возвратило к действительности неистовое, сумасшедшее уже звучание топора, которым орудовал бывший Ольгин супруг-придурок. Вера сидела, тупо уставившись в блюдце с красной каемкой, Оценщик разводил спирт, Ольга наблюдала за Оценщиком, Тараканий Бог говорил:

– … Да в том-то вся и штука, что Октябрьская революция не могла во всем свете произойти, только у нас в России с ее бедламом и пожарно-романтическими настроениями. Эта революция нам, так сказать, неудобь-родная, вроде тещи или жены, и поэтому в манифесте мы обязаны ей дать положительную оценку! Раз она свершилась, то, значит, это было угодно богу! Вот вам, между прочим, практический христиан-коммунизм, который необходимо зафиксировать в итоговом документе, а то наши политические оппоненты, действительно, скажут, что христиан-коммунизм это гибрид кролика и удава…

Оценщик в одиночку выпил свой спирт, хорошо крякнул и предложил:

– А давайте я с соседом буду коммунистическое крыло, товарищ… – далее непосредственно мне: – Как вас зовут-то, дорогой вы мой человек?

– Вячеслав Алексеевич, – сказал я.

– Вячеслав Алексеевич будет христианское крыло, а милые дамы – центр.

– Это еще зачем? – как-то вяло спросила Вера.

– Затем, чтобы уже не оставалось никаких сомнений насчет, образно говоря, кролика и удава. Кролик – отдельно, удав – отдельно.

– Вы бы лучше подумали о том, – вступил Тараканий Бог, – как мы будем на практике реализовывать нашу политическую платформу. Ибо сказано: «Вера без дел мертва».

– А очень просто! – то ли ехидно, то ли искренне объяснил Оценщик. – Утром – церковь, вечером – партсобрание…

– Какие тут могут быть шутки, – с возмущением сказал Тараканий Бог, – когда мы с вами уже повязаны, когда мы уже наговорили минимум на шесть лет усиленного режима?!

– Действительно, – согласился я, – надо как-то и практическую плоскость обмозговать.

– Ну вот! – сокрушенно сказала Ольга. – То вы твердите, что мы будем исключительно верить, а то опять намекаете на топор!…

– Кстати о топорах, – заметил Оценщик и навел на Ольгу свои мертвенные глаза. – Что-то супруга вашего не слыхать?

Ольга пожала плечами и предположила, как говорится, от фонаря:

– Не исключено, что он притомился и прикорнул.

– Дай-то бог, – с надеждой произнес я. – А то ведь пора потихонечку расходиться.

– Вы как хотите, – заговорила вдруг Вера с неженским металлом в голосе, – а я пошла сдаваться в компетентные органы. Все-таки родное государство как-никак, пакостное, но родное, а я против него выступаю исподтишка…

– Я тебе сдамся! – сказал Оценщик и показал Вере кулак, точно вылепленный из воска.

После этого мы сразу и разошлись. Когда Ольга со всеми предосторожностями открыла входную дверь, мы увидели хрупкого мужичка, который лежал у порога, упершись головой в стенку и обнявшись, как с младенцем, с аккуратно заточенным топором. Мы по очереди сторожко перешагнули через него, но выпитый спирт дал-таки себя знать, и, едва спустившись пролетом ниже, мы обнялись и затянули на разные голоса:

 
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал?
Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках на железной цепи;
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи;
Стонет в собственном бедном домишке,
Свету божьего солнца не рад;
Стонет в каждом глухом городишке,
У подъездов судов и палат.
Выдь на Волгу: чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется –
 

ну и так далее, до конца.