Текст книги "Тьма Египетская"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
Тамара сидела глубоко понурясь и не отвечала ни слова.
– Что же вы молчите? – нежно и тихо взял собеседник ее руку. – О чем вы думаете?.. Тамара! Ведь вы же девушка умная, развитая; вы должны трезвыми глазами смотреть на вещи, искать и требовать от жизни трезвой правды и одной лишь правды, а ваше чувство, ваша любовь ко мне, разве оно не правда? Ведь оно-то и есть самая живая, настоящая правда! Не бегите же от нее, не противоречьте сами себе, будьте последовательны!..
– Вот с этой-то теорией эгоистического счастья и не могу я помириться, – возразила наконец девушка. – Я люблю моих стариков, – что ж с этим делать!.. Не думайте, впрочем, – продолжала она, – чтоб я уж так особенно была предана нашей вере; нет, эта вера, если хотите знать откровенно, во многом даже тяготит меня, и именно этим сухим своим формализмом. Я же ведь училась кое-чему, я читала кое-что, я думала над многими вещами, сравнивала их, и из всего этого я знаю теперь, что христианство в идее своей шире, любовнее, человечнее, ну, словом… да, оно выше еврейства; я сознаю это, но… если б я была одна, – из глубины души вздохнула Тамара, – да, совсем одна на свете, круглой сиротой; если б у меня не существовало ни родных, ни отношений к моим единоверцам, так, чтобы мое отступничество никому, никому не причинило ни малейшей боли, горя, стыда, – о!.. тогда бы совсем другое дело!.. тогда я ни минуты не задумалась бы над этим шагом. Но теперь…
– Но теперь, Тамара, – перебил ее собеседник, – теперь надо взвесить обе эти вещи и бесповоротно выбрать одну из них. Кто вам дороже: я ли и наша любовь, или ваши старики? Если старики, тогда нам не о чем больше говорить и незачем мучить себя! Тогда лучше не видеться больше; лучше теперь же, раз навсегда оборвать, кончить, сказать «прости» друг другу и расстаться навеки, чем бесцельно продолжать эту бесконечную муку!.. Ведь пойми ты, что я люблю тебя не только нравственно, не только душу твою, но и тело… Да, тело, это дивное тело! – страстным шепотом продолжал он, притягивая девушку в свои объятия. – Я хочу обладать тобой вечно, ненасытно… Но – я честный человек, Тамара, это прежде всего, – и потому я буду обладать тобой не иначе, как если ты сделаешься моей законной женой. Неужели это так преступно?!
– Но старики… старики мои! – шепотом простонала Тамара.
– О, Боже мой! Опять эти старики! – досадливо пожал он плечами. – Ну и старики! Ну и что ж из того?.. Поплачут и утешатся… Ну, наконец, положим, лишит тебя дед наследства (извини, что я опять поневоле возвращаюсь к той же теме!), пускай так; что ж из того? У тебя, слава Богу, и без дедовского свое есть, от отца с матерью, законное, которого никто не вправе отнять у тебя.
– Вы полагаете? – спросила Тамара. – Вы значит не знаете, что такое еврейский кагал!.. Кагал может лишить меня всего, всего до последней копейки, до последней сорочки моей: у него на это есть тысячи своих путей и способов, и ваши же русские власти сами первые бессознательно помогут ему в этом.
– В наше-то время! – с глубокой уверенностью и совсем как на пустые слова усмехнулся собеседник. Мой ангел, что это вы говорите!.. Да вам стоит только наити какого-нибудь Плеваку, а то и самого Спасовича, так они нам не только все ваши кагалы, а и все наши российские законы одним языком своим вокруг десяти пальцев обернут и вывернут!.. Полноте, пожалуйста! Слыханная ли вещь, чтобы мог кто лишить законную наследницу ее бесспорного имущества! Оно и теперь уже ваше. Дедушкина опека не помеха. Вы по закону имеете право требовать себе другого опекуна или попечителя, по собственному вашему выбору. Да наконец, не в этом дело, – как бы спохватясь, нетерпеливо перебил он самого себя. – Я не понимаю даже, с какой стати заводить нам подобный разговор об имуществе! Разве я ищу ваших денег?
– Разговор не разговор, а просто к слову пришлось, – возразила Тамара. – И наконец, это вовсе не маловажно: я не желала бы всей своей тяжестью лечь на плечи мужа.
– Почему же?
– Да потому, во-первых, что это нравственно принижало бы, подчиняло бы меня чужой воле, делало бы мое положение зависимым и неравноправным, – отрапортовала девушка словно заученный по книжке урок.
– А во-вторых?
– Во-вторых?., и во-вторых то же самое.
– А вы любите независимость? – с усмешкой спросил ее собеседник.
– Разумеется!
– Но ведь в еврейской семье и замужем за евреем вы никогда иметь ее не будете и не можете иметь, при своих богатствах.
– О, не говорите мне о евреях! – перебила его Тамара. – Никогда и никакой еврей не будет моим мужем, никогда!.. Мне душно в этом еврействе, я задыхаюсь в нем!.. Я хочу света, жизни, простора!.. А вы мне вдруг о еврейском муже!.. Да наконец, уж если так, то Бог с ним, с этим моим состоянием: я сумею и без него обойтись! Я кое-что знаю, кое– что умею делать, я могу сама работать, чтобы не быть в тягость мужу. Деньги, разумеется, не составят для меня уж такого особенного, непреоборимого препятствия, но… опять-таки повторяю вам, старики мои, их любовь ко мне, вот что! С этим как быть-то?
– Надо пожертвовать ими.
– Легко сказать, пожертвовать!.. А совесть?
– А любовь? А счастье, спрошу я?.. Старики ваши уж и без того в могилу смотрят. Днем раньше, днем позже, им все равно один конец…
– Да… так и подождемте до их конца, потерпим, не так ли? – стремительно сжала Тамара руки своего друга. Ей показалось, будто желанный, примиряющий, средний исход из ее нынешнего безвыходного положения наконец-то найден: стоит только подождать до смерти стариков и тогда все само собой развяжется и устроится.
Собеседник ее на это только с грустной усмешкой покачал головой.
– Вы, полагаете, – сказал он, – старики, прежде чем умереть, не постараются пристроить вас замуж?
– Очень может быть, – согласилась девушка. – Но я могу ведь и не пойти, я могу не захотеть этого.
– Гм!.. не захотеть!.. Как будто кто-нибудь станет еще справляться с вашим хотеньем!.. Сколько я знаю, у евреев это не принято: девушке помимо ее воли, а то и помимо ведома, находят жениха и просто, без разговора выдают ее замуж. Вам уже девятнадцать лет – еще год, другой девичества, и старикам вашим, по еврейскому же обычаю, станет зазорно, что вы все еще сидите в девках, и тогда они, без сомнения, постараются выдать вас за первого мало-мальского подходящего человека. Разве не правда? Отвечайте откровенно!
– Правда, – тихо вздохнула Тамара.
– Ну, вот то-то же! А они могут прожить еще и не год, не два, а двадцать лет, тогда что?.. Их-то век уже кончен, а пред вами ведь целая жизнь впереди… Целая жизнь!.. А вы так жаждете жизни и света, – вы только что сами сказали это. Ведь, подумайте, оставаться со стариками, чтобы ждать у моря погоды – это значит отказаться навеки и от жизни, и от простора; это значит убить, погрести свою душу и сердце и обречь себя на глупую жизнь, на растительное прозябание с каким-нибудь еврейским мужем, которого даже не вы сами себе выберите.
– О, да!.. Это правда!.. Грубая, жесткая правда!.. Я не хочу этого! – скорбно закрыла Тамара лицо руками.
– В таком случае надо решиться на мое предложение. Иного выхода нет.
– Да, но как решиться!..
– Очень просто. Я говорил уже вам, да вы и сами знаете, что в нашем городе есть очень почтенная женщина – мать игуменья Серафима. К ней, под ее крыло! Она нам поможет все это обделать и устроить как нельзя лучше!
– Я вас не понимаю, – вопросительно взглянула на него Тамара.
– Чего ж тут не понимать! Все это очень просто. Вот видите ли, – принялся разъяснять собеседник. – Надо вам сказать, что, по моим хорошим отношениям к здешней губернаторше, я у этой матери Серафимы в большом фаворе; ну, а Серафима – особа с весом, и не только здесь, но и в Петербурге, как бывшая фрейлина. Она ведь нарочно с той целью и посажена на окраине, чтобы «насаждать» и «укреплять» здесь православие. Стало быть и для матери Серафимы такая прозелитка, как вы, как раз на руку. С ее стороны, полагаю, ни в каком случае отказа не будет! Я хоть завтра же съезжу к ней, переговорю откровенно и подготовлю заранее, так что когда вы явитесь к ней, то все уже будет готово к вашему приему и вас там встретят с распростертыми объятиями.
– ну и что же, – недоуменно спросила девушка. – Далее-то что?
– Далее? Монастырь даст вам надежный, спокойный и безопасный приют до крещения, а вслед за крещением, я хоть в тот же день обвенчаюсь с вами. Все это может совершиться очень скоро: ведь при ваших знаниях и способностях вам не надо много времени, чтобы ознакомиться с нашим катехизисом и выучить наизусть Символ веры. Все это может устроиться через неделю, а еще через неделю вы уже будете моей женой.
– Две недели! – ужаснулась Тамара. – Целые две недели!.. А что может произойти за эти две недели! Подумайте!..
– Что там произойдет или может произойти, об этом нечего думать, – нетерпеливо махнул рукой собеседник, – надо только решаться на то или другое. Да наконец даже и такого срока не надо: я хоть завтра добуду вам катехизис, и вы постарайтесь только в течение этих дней прочесть его, и вытвердив наизусть «Верую», – тогда ваше крещение мы устроим в монастыре через день-два, не далее.
– Страшно… такой шаг! – закрыв глаза и отрицательно качая головой, с тоской произнесла девушка.
– Тамара! Вы опять за ту же песню! – с нетерпеливой досадой укорил ее собеседник, дернув и крепко сжав ее руку. – Этак мы никогда не кончим!.. Я наконец требую от вас решительного ответа. Да или нет? и если нет, то прощайте, нечего дольше мучиться!
Глубоко погруженная в раздумья, девушка молчала.
– Да или нет, Тамара, да или нет? – настойчиво повторял он, продолжая порывами стискивать ее руку.
Но ответом с ее стороны оставалось все то же неопределенное молчание, исполненное внутренней борьбы и скорби. Ее грудь высоко и медленно вздымалась под напором тяжелых затрудненных вздохов, как будто ей не хватало воздуха.
Мужчина еще около минуты выжидал молча.
– Ну, Тамара, прощайте, – с грустью и отчаянием в голосе проговорил он, наконец, в последний раз пожав и быстро выпустив ее руку. – Бог с вами!.. Не поминайте лихом и будьте счастливы!
И с этим последним словом он решительными шагами пошел вон из беседки.
Тамара стремительно кинулась за ним вдогонку и удержала его у входа.
– Да… да! – прошептала она, – останьтесь. Да!
И, припав к его плечу, девушка зарыдала горько, но тихо и сдержанно, как бы боясь нарушить звуком этих рыданий тишину ночи и тайну их свидания.
Он дал ей выплакаться и, бережно взяв за талию, молча довел до скамейки и снова усадил на нее, продолжая тихо и нежно ласкать и гладить головку девушки, пока не угомонились ее слезы.
– Я верю в твою любовь, Тамара, – заговорил он, наконец, когда она успокоилась и оправилась несколько. – Да, я верю в нее, но, Боже, я не знаю, что дал бы, чтоб окончательно убедиться, что это твое да не есть минутная вспышка, что вся нерешительность, все сомнения и колебания твои уже миновали вместе с этим да и более не повторятся. Вот чего, убеждения-то этого мне и не хватает… А вдруг ты опять раздумаешь… тогда что?
Тамара взяла его руку и глянула ему прямо в глаза.
– Мне трудно было решиться, – сказала она, к удивлению его, серьезно твердым и убежденным тоном. – Да, крайне трудно и тяжело. Но раз, что я решилась – это у меня уже бесповоротно. Никаким сомнениям нет более места. Можете твердо верить этому.
Он порывисто привлек ее к себе и радостно стал осыпать своими страстными поцелуями ее лоб, глаза и щеки. Но девушка высвободилась из его объятий и мягко, но решительно отстранила от себя рукой его лицо.
– Нет… нет… этого не надо… не надо, – прошептала она с мольбой и болью в голосе.
Он как бы опомнился и, стараясь овладеть самим собою, провел себе по лбу ладонью.
– Простите этот невольный порыв! – со вздохом сказал он, смущенно глядя в землю, – но вы видите, что он искренен. Он только доказывает как безумно люблю я вас, какое счастье подарили вы мне как воскресили меня, одним лишь своим словом, своим да, Тамара!.. Итак, это бесповоротно?
– Я уже сказала, – подтвердила девушка.
– В таком случае вот что: надо условиться, – предложил он, – в течение недели едва ли нам придется свидеться иначе как только в обществе, при посторонних; поэтому уговоримся теперь же. Я завтра же пойду к игуменье и, конечно, под строжайшей тайной предупрежу ее о вашем желании, разумеется, не называя имени, – а она уже в течение этих дней успеет приготовить все к вашему приему. Уйти из дома, – продолжал он, – мне кажется, всего удобнее будет вам в шабаш, в пятницу, в такое время как вот теперь; по крайней мере, вы не рискуете встретиться на улице ни с одним евреем. Я явлюсь сюда, а моя карета будет ожидать нас в вашем глухом переулке, и я отвезу вас прямо к Серафиме. Согласны?
– Я свое уже сказала; теперь – ваше дело и ваша воля, – проговорила девушка, подымаясь со скамейки.
– Стало быть в пятницу ночью? Так? Решено?
– Когда хотите. Я исполню все, что вы скажете. Однако пора уже… Простимся, – добавила она, протягивая ему руку, к которой тот прильнул горячим, долгим поцелуем, и они вышли из беседки.
Задний конец сада выходил на глухой, безлюдный переулок, где не было ничего, кроме покосившихся ветхих заборов да убогих плетней, окаймленных изобильными зарослями бурьяна, будягов, лопушника и крапивы. На этот переулок, нестерпимо пыльный в ведро и до невылазности грязный в ненастье, выходили с обеих сторон только окраины садов да задворки и огороды каких-то убогих мещанских мазанок и домишек. Там и днем-то за редкость было повстречать человека, а по ночам даже и собаки не лаяли.
Тамара проводила своего спутника до калитки, проделанной в заборе и, простясь задвинула вслед за ним железную замычку, которая была сегодня пред шабашем осторожно отомкнута ее же предусмотрительною рукой.
Оставшись одна, девушка с минуту еще простояла в раздумье у забора, прислушиваясь к слабому шелесту удалявшихся шагов ее друга, и затем вышла из бурьяна на дорожку, направляясь к дому.
IV. ТЕПЕРЬ ИЛИ НИКОГДА
Она шла под темным, почти сплошным навесом ветвей старорослых лип и грабов и уже почти поравнялась со своей заветной беседкой, как вдруг навстречу ей из-за ближайшего куста выступила и стала поперек пути чья-то мужская фигура.
Тамара в испуге отшатнулась назад.
– Не пугайтесь, фрейлен, это я, – не без иронии предупредил ее мужской голос, по звуку которого она узнала Айзика Шацкера.
– Что вы здесь делаете, бохер? – взволнованно спросила она, чуя упавшим сердцем что-то недоброе.
– То же, что и вы, фрейлен, – насмешливо ответил гимназист, – вероятно, подобно вам, наслаждаюсь поэзией ночи. Но мне-то оно сподручнее сползти сюда с сеновала, – продолжал он, – а вот вы, скажите, какими путями попали сюда? Конечно, не в дверь, а через окошко?
– Предположите, что и так, если угодно, – сухо оборвала его Тамара.
– Увы, фрейлен, – ядовито вздохнул Айзик, – это не предположение, а к несчастью факт, которому сам я был очевидным свидетелем.
– Что ж из того? я вас не понимаю, сударь.
– Полноте! Что тут притворяться! – с горечью воскликнул Айзик и, чего давно уже не смел он себе позволить, вдруг довольно бесцеремонно взял ее за руку. – Я знаю все, Тамара, – произнес он значительным веским тоном, – понимаете ли, все! Я все видел и слышал.
– Подслушивали? – уязвила его девушка. – Гм… что ж, тем хуже для вас.
– Не для вас ли скорее. фрейлен? – возразил Айзик. – Вы сейчас сидели в этой беседке с графом Каржолем, – продолжал он. – Не вздрагивайте, чего это вы так вздрогнули вдруг? Ведь я же предупредил вас, что мне все известно.
Тамара слегка скользнула по нему испытующим взглядом, для того, чтобы разъяснить себе, точно ли говорит он правду, или же только хитрит с намерением поддеть ее на удочку и таким способом выведать то, что ему нужно.
– Да, вы сидели с ним, – продолжал гимназист тоном твердого убеждения и не без торжествующей иронии. – А теперь не угодно ли посидеть со мной. Я требую этого, фрейлен. Понимаете, что вы теперь в моих руках: в моей воле и спасти, и погубить вас. Мне надо объясниться с вами. Пойдемте!
Сраженная этой бедой, столь внезапно обрушившейся на ее голову, Тамара не успев еще сообразить, как ей быть теперь, машинально последовала в беседку за Айзиком, который почти тащил ее туда насильно, не выпуская из своей руки ее руку.
– Сядьте! – повелительно предложил он, садясь и сам рядом с ней на скамейку. – Сядьте и постарайтесь выслушать меня хладнокровнее.
И он как-то инквизиторски примолк на мгновение с нарочным расчетом усилить посредством этого молчания «громоподобность» последующего поступления того, что он скажет, и затем, не без некоторой театральности скрестив на груди руки и в упор устремив пытливый взгляд на девушку, спросил ее вдруг чуть не верховным тоном допроса, в котором, однако же, кроме возмущенности его собственного духа, слышалась еще и доля сострадания.
– Скажите, Бога ради, что это вы задумали, несчастная?!
– Айзик, – предупредила она, решаясь и потому стараясь говорить как можно сдержаннее и спокойнее. – Это дело моей совести; но вам-то что до того?
– Как что до того? Мне-то?.. Ха-ха! Да ведь я, кажется, пока еще еврей, благодарение Богу!.. Это не личное мое, а общее еврейское дело; каждый из нас обязан сделать то же. Вы забываете, кто вы и что вы!
– Но у меня есть свой рассудок и своя воля, Айзик.
– Своя воля, свой рассудок! – укоризненно негодующим тоном повторил гимназист. – И они вам указывают изменить вере отцов!.. Вы хотите от нее отступиться? Этому не бывать, Тамара, не бывать!., я не допущу до этого! Я сегодня же утром открою все рабби Соломону. Я мог бы это сделать сию же минуту, но воздерживаюсь, в надежде, что может быть еще удастся повлиять на вас во благую сторону.
При этих последних словах, счастливая (как показалось ей) мысль озарила вдруг голову Тамары. Обмануть Айзика, показать ему, что он действительно убедил ее, пожалуй, приласкать его и тем убаюкать его подозрительность, – такова была эта мысль, и девушка глубоко затаила ее в своем сердце. Прежде всего она решилась дружелюбно и покорно выслушать все, что ни сказал бы ей Аизик.
– Скажите, – продолжал меж тем гимназист. – Что привлекло вас к этому человеку? Красота его, изящество? Но разве между евреями нет и красивее и изящнее? Поезжайте опять в Вену, вы встретите там в тысячу раз лучше его, и притом чистых, чистокровных евреев. Богатство его, что ли?
Но зачем оно вам, коли вы сами и теперь уже богаче не только его самого, но пожалуй, и всех предков его в совокупности; да еще вопрос крайне сомнительный, – какое это богатство у графа Каржоля и есть ли оно в действительности? Не пыль ли он пускает в глаза одному лишь городу Украинску? Ну, наконец, прельщает вас имя его, графский титул, аристократическое происхождение? Но, Бог мой! Вам ли, Тамаре Бендавид, кровной аристократке во Израиле, прямой потомственной отрасли царя Давида, вам ли гоняться за жалким титулом какого-то эмигрантского графчика Каржоль де Нотрека, род которого доходит до времен… ну, положим какого-нибудь Людовика Святого; но допустим, до самого даже Карла Великого. – Боже мой, что такое все эти Людовики и Карлы пред любым из наших Коганов, которые ведут свое древо от самого Аарона, брата Моисеева! Кто же более аристократы – они или мы?.. Да не только я, Айзик Шацкер, а каждый «пархатый жид», ам-гаарец [105]105
Ам-гаарец – плебей, невежда, лишенный талмудического образования.
[Закрыть]конечно, в тысячу раз более родовит и кровно аристократичен, чем любой из потомков всех этих Людовиков и Карлов. И вам ли, вам ли – дочери Бендавидов, опускаться до каких-то жалких Каржолей!.. Какой позор! Какое унижение!
– Бохер, мне кажется, вы все это слишком преувеличиваете, заметила Тамара, уже успевшая овладеть собой настолько, чтобы придать себе и вид, и тон наибольшего спокойствия и хладнокровия.
– Как; Я? Я преувеличиваю? – взволновался Айзик. – Фрейлен! Да самый тот факт, что вы теперь в саду, – что это такое, позвольте спросить вас?
– Что бы то ни было, бохер, но… во всяком случае не вы цензор моих поступков.
– Ошибаетесь, фрейлен. Не только я, ваш родственник и некогда друг ваш, но каждый еврей имеет право и долг удержать вас от пагубного шага.
– Но с чего вы взяли, что я делаю какие-то «шаги», да еще «пагубные»? – как бы с недоумением усмехнулась девушка.
– Фрейлен, опомнитесь! – укоризненно остановил ее Айзик. – С чего я взял!.. Выпрыгивать ночью из окна для свидания с мужчиной, да еще с гойем, это ничего по-вашему?.. Я подозревал вас уже давно; я нарочно пошел сегодня спать на сеновал, чтоб иметь возможность сойти сюда и убедиться собственными глазами, и… к несчастью, убедился.
– Ну, положим, – согласилась Тамара. – Я поступила несколько легкомысленно, я увлеклась немножко, мне просто захотелось иметь свой маленький роман; но неужели же в самом деле думаете, что из всего этого может выйти что-нибудь серьезное?
– Так бежать с Каржолем из родного дома к Серафиме, это не серьезное? – с негодованием воскликнул гимназист. – Изменить своей вере, своему народу, это тоже ничего?
– Успокойтесь, бохер, ничего этого не будет, – решительно и твердо сказала Тамара. – Ни к какой Серафиме я не убегу и никакой измены вере и народу не сделаю.
– Тогда, что ж это? – недоуменно пробормотал Айзик, чувствуя, что его сбивают с толку. – Уши мои обманули меня? Галлюцинации слуха подвержен я, что ли?
– Нет, не то, – продолжала Тамара с выдержкой прежнего спокойствия. – Ваш слух нисколько не обманул вас! все это действительно говорилось, но… одно дело говорить, а другое дело действительно сделать. В этом есть маленькая разница, бохер.
– Но… если не сделать, то тогда для чего же и говорить.
– Гм… для чего!.. Предположите, что хотя бы для романа, для того маленького своего собственного романа, о котором я вам уже сказала.
– Фрейлен! – с недоверием отрицательно покачал головой Айзик. – Я не верю вам; вы меня вышучиваете, вы смеетесь надо мной!
– Я и не заставляю вас верить, – равнодушно заметила девушка. – Верите вы или нет – для меня это решительно все равно; смеяться же над вами мне тоже нет ни надобности, ни охоты.
Наступило мгновение обоюдного молчания, исполненного для юноши мучительных духовных колебаний.
– Тамара! Скажите, вы меня очень презираете? – спросил он вдруг порывисто, с какою-то лихорадочной тоской и трепетом.
– Вас? – удивленно взглянула на него девушка. – Почему вы это думаете?
– По всему, фрейлен… Я это вижу… вижу по тому, как вы говорите со мной, как вы смотрите на меня… Я чувствую это… Я для вас менее чем ничто!.. А между тем… ведь я люблю вас, Тамара!.. Я мучаюсь, злюсь и тоскую… Я готов порою черт знает что сделать и себе, и вам… Этот тон ваш, который вы в последнее время берете в отношении меня, он мне невыносим… невыносим!.. Он меня бесит!.. Это презрительное равнодушие ваше ко мне… Господи! Да хоть разозлитесь же на меня наконец! Ну, оттолкните меня ногой, как собачонку – я хоть укушу вас за это!
– И толкать вас не буду, и укусить вам меня не удастся, – спокойно усмехнулась Тамара. – Вы сами виноваты, Айзик, – продолжала она совершенно мирным, почти дружеским тоном. – Мы с вами могли бы быть большими друзьями, если бы вы были со мной иным, не таким, например, как сегодня за ужином.
– Боже мой! Но не могу же я!., не могу! – ломая руки, воскликнул Айзик. – Поймите же вы, что я злюсь, я ревную вас и не могу подавить в себе этого чувства, как вспоминаю об этом проклятом человеке… Ведь вы любите его, Тамара?
– Да, он мне нравится.
– Нет, вы его любите.
– Если хотите, пожалуй да… Люблю немножко.
– Нет, не немножко – вы вся, вся в нем, вы увлечены, вы тонете в этом чувстве.
– Если вам это более нравится, думайте и так.
– Тамара, к чему же опять такие загадки– с мольбой и страданием в голосе укорил ее Айзик. – Ну хорошо… Ну, положим, я вам верю, – поспешил он согласиться, впадая опять в тон примирения. – Верю, что тут ничего серьезного нет, что все это говорилось и делалось вами только для «романа», что этот человек вам нравится, только нравится и то немножко – пусть так: все-таки чем это кончится?
– Вернее всего, что ничем, – с видом равнодушия ответила девушка.
– Но ваше увлечение…
– Вероятно, пройдет со временем, как и все на свете.
– О, если бы это было так! – с сомнением вздохнул юноша. – Если бы можно было поверить этому!.. Но пусть так. Хорошо. Положим, я верю вам… Я предлагаю вам мою дружбу, – хотите, Тамара?
– Охотно, Айзик; отчего и нет!
– Хорошо. В таком случае я буду говорить как друг. Уезжайте отсюда, Тамара, уезжайте поскорее… Завтра или послезавтра, только поскорее. Умоляю вас!
– Зачем и куда, бохер?
– Да хоть в Вену, опять к тетке. Уезжайте с ней в Париж, в Неаполь, куда хотите, только чтобы здесь вас не было, чтобы не видеть более Каржоля, пока не пройдет это ваше увлечение.
– Оно может пройти и так, без выезда из Украинска.
– А, так стало быть вы не желаете ехать? – опять ехидно обозлился Айзик. – Значит, это чувство побольше, чем «маленькое увлечение»!.. Господи! – воскликнул он со страстью и злобой. – Я, кажется, в состоянии убить этого ненавистного человека! Я убью его!.. Я изобью его! Я ему скандалу наделаю… Публично… такого скандалу, что он сам должен будет уехать отсюда!
– Не советую, бохер, – усмехнулась Тамара с прежним своим презрительным равнодушием. – С ним всегда ходит на цепочке презлая датская собака.
Айзик окончательно обозлился.
– Вы издеваетесь надо мной… Хорошо. Смейтесь, – погрозился он. – Смейтесь!.. Я посмотрю, каково-то посмеетесь вы завтра, когда я при вас открою рабби Соломону все, чему сам я был свидетелем этой ночью… я посмотрю тогда!
– Дедушка не поверит вам, – сказала Тамара спокойным тоном, хотя на душе у нее при этой угрозе стало далеко не спокойно. – И тем более не поверит, – продолжала она, – если я скажу ему, что все это ложь, что вам, вероятно, все это просто приснилось.
– Н-ну, поверит ли, не поверит ли, – злорадно возразил Айзик, – а все-таки за вами после этого, на всякий случай, станут приглядывать позорче, и клянусь вам, что ни в следующую, ни в последующую пятницы вам не удастся сбежать к Серафиме!.. Я сам буду иметь честь караулить вас… Я спущу с цепи обеих наших собак и подыму такой гвалт, устрою такую травлю, что у сиятельного графа только пятки засверкают!
– Вы мелкодушный и злой мальчишка. Я не боюсь вас и не хочу более говорить с вами! – резко, но все-таки с кажущимся спокойствием сказала Тамара, поднявшись со скамейки, и быстрыми шагами пошла вон из беседки по направлению к дому.
Айзик постоял несколько мгновений в мучительном раздумье и затем быстро поспешил вслед за девушкой.
Вскоре он догнал ее и несколько времени молча шел на шаг позади, только грудь его взволнованно вздымалась частым порывистым дыханием.
– Тамара! – робко произнес он наконец молящим и почти задыхающимся голосом. – Фрейлен Тамара!
Девушка шла не оборачиваясь.
– Фрейлен Тамара… постойте… остановитесь… умоляю вас… фрейлен!.. Простите меня… простите!.. Я оскорбил вас, я сам не помнил, что говорил… Да, я злой, мелкодушный мальчишка, я не стою вас… я сам себя презираю, но… Бога ради!., простите, простите меня!
И схватив ее за руку, Айзик упал перед ней на колени и вдруг разрыдался.
Досадливо подергав плечами, Тамара приостановилась, намереваясь холодно и сухо попросить его оставить ее в покое; но услышав этот рыдающий и молящий шепот, ей стало жалко бедного юношу.
– Бог с вами, бохер… Я не сержусь на вас, – проговорила она почти без горечи, ровным, миролюбивым тоном.
– Нет, это не то… не так, – сокрушался Айзик. – Когда прощают от души, говорят не так… От души простите меня, Тамара!
– Ну, чего ж вам еще, Айзик?.. Ну, вот, я жму вашу руку – достаточно ли так?.. Хорошо?.. Ну, я прощаю вас… Ну, чем же доказать вам еще?
Юноша, продолжая стоять на коленях, покрывал поцелуями протянутую ему руку.
– Ну, проводите меня до дому и пособите взобраться на окошко; уж если прошу этого, значит не сержусь, – улыбнулась девушка.
Айзик радостно вскочил на ноги и с прояснившимся духом пошел рядом с Тамарой, бессвязно нашептывая ей какие-то слова восторга, любви и благодарности.
Под окном Тамары давно уже лежала старая заброшенная колода, служившая некогда ульем. При помощи этой своеобразной приступки было очень легко и удобно вылезать и влезать в окно, так что в помощи Айзика Шацкера, собственно говоря, не было никакой надобности, но девушка позвала его нарочно, с тем расчетом, чтобы, во-первых, дать ему этой интимной просьбой доказательство ее прощения и, во-вторых, чтобы Айзик убедился, что она не останется дольше в саду и более не предпримет на сей раз ничего предосудительного.
Осторожно раздвинув полные ночной влаги душистые ветви цветущей сирени, Айзик пропустил под ними вперед Тамару и затем подсадил ее за талию на подоконник. Девушка ловко и бесшумно очутилась в своей комнате и, перегнувшись за окно, протянула гимназисту руку.
– Спокойной ночи, Айзик! Благодарю вас, – ласково прошептала она, с дружеским пожатием. – Ступайте себе спать и не думайте больше обо мне таких глупостей.
Айзик давно уже не видал Тамару такой ласковой, как в эту минуту.
В последний раз горячо, хотя и беззвучно, поцеловал он ее руку и, успокоенный, даже умиленный, прокрался сквозь кусты и осторожными шагами побрел во двор, к своему сеновалу.
Тамара между тем, стоя у окошка, напряженно и с чувством недоверия прислушивалась к шелесту его удалявшихся шагов, чтоб убедиться, точно ли пойдет он теперь на сеновал, а не останется еще подкарауливать ее и бродить по саду.
Как быть ей дальше – она решила себе еще в беседке, во время объяснения с Айзиком. Для неё теперь вполне стало ясно, что на него ни в коем случае нельзя положиться. Хотя она и примирилась с ним, но может ли это иметь какое-нибудь значение, при свойствах такого неустойчивого и впечатлительного характера, как у Айзика? Где ручательство, что Айзик завтра же, быть может, даже без всякого повода с ее стороны, не вздумает снова подозревать и ревновать ее и что под влиянием этих чувств не выдаст её с головой старикам? Да и во всяком случае Айзик будет теперь зорко следить за каждым ее шагом, так что о следующей пятнице нечего и думать! Нет, если решаться, то надо решаться теперь же, сейчас, не теряя ни одной лишней минуты, – теперь или никогда!
Притворство в течение всего вечера, за ужином, потом сцена с графом Каржолем в беседке, наконец, игра в равнодушное спокойствие при последнем столкновении с Айзиком, тогда как в душе в это самое время подымался чуть не взрыв совсем иных чувств и ощущении, – все это крайне измучило, истерзало душевно Тамару, и в то же время все это натянуло ее нервы до той степени напряженности, что сделать самый решительный шаг какого бы то ни было рода для нее теперь было нетрудно. Чем более притворялась и таила она в себе свои истинные ощущения, тем сильнее сказывалась ее нервная возбужденность. И именно теперь-то, пока еще не упала вся эта возбужденность ее нервов, Тамаре и казалось необходимым решиться. Завтра, быть может, она передумала бы, потому что при спокойном, освежившемся состоянии духа естественно явились бы опять разные сомнения, раздумье, заговорил бы в душе голос здравой житейской логики, сказались бы опасения и страх перед рискованным шагом, за которым уже нет возврата к прошлому; но теперь ей казалось, будто для нее нет никаких выходов, кроме одного, самого решительного и бесповоротного. В том состоянии, в каком она находилась в эти минуты, в ее душе, под угнетающим давлением известного впечатления, уже не осталось места раздумьям и сомнениям.
