Текст книги "Тьма Египетская"

Автор книги: Всеволод Крестовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

XXX. ОТЪЕЗД ТАМАРЫ

Снарядить Тамару было недолго и нетрудно, оставалось лишь пополнить кое-чем необходимым тот узелок, который она захватила с собой из дома, да снабдить ее на дорогу саком для вещей и более теплой верхней одеждой. Это все нашлось в самом монастыре, так что не надо было обращаться и в лавки. Губернатор был так любезен и внимателен, что за час еще до прихода вечернего поезда прислал в монастырь свою собственную карету – отвезти путниц на вокзал. Мон-Симонша тоже почтила Тамару самым радушным заочным приветом, которого, конечно, не было бы, если бы не известная телеграмма из Петербурга. Привет изложен был по-французски на прелестном листке раздушенной парижской бумаги, и заключал в себе пожелания Тамаре всяких благ и успехов «dans le mondе», с изъявлением сожаления, что досадная «nevralgie» не позволяет Мон-Симонше лично проводить ее на поезд, с уверениями, что сохранит к ней навсегда «les plus beaux sentiments daraitie еt les mеilleurs souvenirs». К письму было и приложение, в виде бомбоньерки с конфетами и коробки со сладкими пирожками.

Когда все уже было готово к отъезду, игуменья позвала Тамару к себе в келью проститься. Девушка была очень взволнована, хотя и старалась казаться спокойной.

– Ну, дай вам Бог всего хорошего. Очень рада, что могла для вас что-нибудь сделать, – сердечно сказала ей Серафима. – Прощайте, моя дорогая.

Тамара, под давлением некоторого внутреннего колебания, замедлилась пред Серафимой. Ей чувствовалось, что в этом прощании чего-то недостает, что надо еще что-то такое, что окончательно удовлетворило бы и успокоило ее духовно, так сказать, освятило бы первый шаг ее на новом жизненном пути, где видны ей пока только ближайшие вехи, а что за ними, что будет дальше – неизвестно…

– Благословите меня, – тихо проговорила она, опустясь пред монахиней на колени и наклонив вперед голову.

Серафима троекратно осенила ее крестным знамением, и умиленная девушка схватила и покрыла благодарными поцелуями благословившую ее руку.

– Не оставляйте, не забывайте меня в сердце вашем, – говорила она сквозь слезы, – позвольте мне хоть изредка писать к вам, как к матери… у меня нет ее… Вы так много для меня сделали, не откажите и в этом… Будьте мне матерью!..

– Всегда, дитя мое, всегда! – с чувством проговорила монахиня, прижав ее голову к своей груди, и поцеловала ее добрым, материнским поцелуем.

И затем она прошла на минуту в свою спаленку и вынесла оттуда образок Богоматери.

– Вот тебе мое материнское благословение, – сказала она, осенив им девушку, и надела его ей на шею. – Ну, теперь поезжай с Богом… Пора. Господь с тобой!

XXXI. ПЕРВАЯ КАПЛЯ ЯДУ

Хотя южные вечера темны, а украинские уличные фонари не отличаются особенно ярким светом, тем не менее еще не прибранные следы погрома, в некоторых, наиболее освещаемых местах, были видны довольно ясно: черные дыры выбитых окон, зияющие пасти ворот без створ и входов без дверей, обломки громоздкой мебели на мостовой, – все это не могло не броситься в глаза проезжавшей мимо Тамаре.

– Что это такое? Отчего это? – в недоумении отнеслась она к своей спутнице.

– А погром же был, – простодушно отозвалась монахиня.

– Какой погром? Когда? – еще более недоумевая, переспросила Тамара.

– Сегодня утром. А вы разве не знаете?

– Ничего не знаю, и не понимаю даже, что за погром такой?

– Как же, большой погром, сказывают… Евреев били.

При этом слове Тамару точно бы что кольнуло в самое сердце.

– Евреев?! – подхватила она, внутренне вздрогнув, – вы говорите, евреев?.. Кто бил? За что?

– А вот, кацапы да мужики… Вообще, христиане били.

– Христиане? – недоверчиво повторила Тамара. – Христиане?.. Может ли это быть?!

– Да вот, видите, какое разрушение, спаси, Господи… Очень сильно, говорят, били; много раненых, войска вызывали…

– Но за что же?., за что? – допытывала встревоженная девушка.

– Не знаю в точности, – пожала та плечами. – Наше дело монастырское, не в миру живем… А только говорят, будто драка какая-то вышла перед нашей обителью, – с того и пошло.

«Перед обителью»… А, это значит, из-за нее, из-за Тамары? Вчера тоже было что-то такое, – в обитель ломились… Значит, что же, причина бедствия для соплеменников, – это она, Тамара?..

И девушка почувствовала, как в душе ее что-то болезненно сжалось и заныло, точно бы вдруг прозвучал там какой-то резкий диссонанс, мгновенно нарушивший всю, только что налаженную, гармонию ее внутреннего мира. – «Христиане»… те самые христиане, к которым она так стремится…

И видит она по всем улицам, где проезжает карета, все те же ужасные следы разорения, те же обломки, мостовые белые от пуха. – Значит, это действительно было что-то большое, громадное, на весь город… избиение какое-то… Может быть, та же участь постигла и дом ее стариков… «Били»… Господи! Неужели и их тоже били!?. Из-за нее, из-за ее поступка!..

Тоскливая мысль о стариках, о том, что и они, вероятно, не избегли общей участи, обдала ее холодом ужаса. В сердце ее защемило что-то жгучим укором себе и жалостью к ним, одиноким, покинутым ею, – заговорил голос родства, голос крови и, вместе с тем, порыв негодования против тех извергов, что смели совершить такое страшное злодеяние. В душе ее кричал призыв к своим родным, и всю ее подмывало стремление бежать скорее к ним, – хоть бы взглянуть только, что с ними? Целы ли, спокойны ли?.. О, что бы дала она теперь за возможность утешить дедушку, приласкаться к бабушке Сарре, опять водворить своим присутствием мир и спокойствие в их душах, увидеть их довольными и примиренными с ней. – Да нет, где уж!.. Хоть бы знать только наверное, что с ними ничего не случилось, – и это одно уже было бы счастьем. Но, увы! – Тамара сознавала, что и такая малость в настоящую минуту неосуществима. – Кому какое до них дело и какой кому интерес узнавать в точности, что было с ними! Да и кто, наконец, может сообщить ей об этом за несколько минут до отъезда, на станции? – Не евреи же, которые все отвернутся от нее со злобой и презрением. А ей бы так нужно об этом знать, чтобы хоть чуточку успокоить свою душу, свою совесть… Но вот уже и станция – сейчас отъезд, сейчас прощай, прощай всему прошлому, навеки!.. Тамара знала, что решающее слово уже произнесено, роковой шаг сделан, и назад нет возврата. Рыдания подступали ей к горлу, хотелось бы выплакать всю свою боль и кручину; но она стеснялась, ей совестно было плакать и тем обнаруживать состояние своей души в присутствии посторонней свидетельницы, которая, вдобавок, и не поймет тут ничего, или объяснит все это себе совсем иначе. – И Тамара перемогала себя всеми усилиями собственной воли, чтобы только не разрыдаться. О, как хотелось ей быть одной в эту минуту! Но есть нечто другое, что выше и больше ее личного хотения и чему она – хочешь не хочешь – должна теперь подчиниться: она уже не свободна, не вправе располагать собой; она связана своим словом, своим внутренним убеждением, своей любовью и волей любимого человека, своим поступком, наконец, и всем тем, что ради нее уже сделано чужими добрыми людьми, – этой Серафимой, например, которую всего лишь несколько минут назад она молила быть ее матерью… Да, она сама связала себя, своей доброй волей, и назад ей опять-таки нет, нет и нет возврата, – потому что иначе, где же правда, и в чем она?

С этой роковой минуты Тамара почувствовала, что в душе ее водворилось какое-то ужасное, непримиримое раздвоение и что оно не пройдет, – нет, оно будет жить в ней всегда, ибо это она – сама. Раздвоение это будет отравлять собой лучшие, самые светлые и радостные минуты ее существования. Оно, как внутреннее противоречие с самой собой, как вечный диссонанс будет нарушать гармонию ее души и вечно служить источником еще многих и многих нравственных страданий в ее жизни.

Это еще только первая капля яда.

Но… жребий брошен, «корабли сожжены», – остается только кидаться вперед, в это новое «море житейское», и – будь что будет!

Спустя несколько минут, Тамара, без всяких приключений со стороны евреев, тихо и благополучно уехала из Украинска. На станции, впрочем, не было ни одной души еврейской, – Израиль еще не успел опомниться от погрома.

XXXII. ТОРЖЕСТВО КАГАЛА

Спустя двое суток после побоища, в час утреннего приема просителей, к губернатору явилась депутация от городского еврейского общества. Он был уже подготовлен к ней своим правителем канцелярии, которого еще накануне не оставил на этот счет в неизвестности все тот же «милейший» Абрам Иоселиович Блудштейн, – и не только в неизвестности, но и не без некоторых тонких внушений и обещаний.

В составе еврейской депутации находились все члены катального Совета, in соrpore, но уже не в качестве членов этого учреждения, считаемого, по законам Российской Империи, якобы упраздненным повсеместно еще с 1844 года, а только в качестве общественных избранников, собственно ради настоящего случая. На сей раз «для виду» кагал прихватил с собой, в составе «депутации», и так называемого «казенного раввина», обыкновенно считаемого в еврейской среде за ничто или, пожалуй, за нечто вроде правительственного чиновника, на жалованьи от общества, который получает его не столько за исполнение обязанностей, возложенных на него русским законом, сколько именно за то, чтобы не исполнять их и действовать всегда и во всем согласно велениям и пользам кагала. Это, в некотором роде, официально признанный фантош, служащий для кагала, в иных случаях, «козлом отпущения» перед русской властью.

На сей раз, представляя губернатору благодарственный адрес, депутация даже заставила этого официального «козла» держать за нее слово пред его превосходительством.

Губернатор, конечно, принял евреев во всем благосклонном величии своего положения, – нарочно даже надел вицмундирный фрак со звездой, и вышел в залу, сияя государственным глубокомыслием и в то же время самой приветливой, обворожительной улыбкой. Свиту его составляли полицеймейстер в полной форме, правитель канцелярии с портфелем, и дежурный чиновник, с бумажкой для записывания имен и просьб просителей.

– Ваше превосходительство! – торжественно обратился к нему «казенный раввин», отчасти держа речь «своими словами», а больше – заглядывая в текст раскрытого адреса. – Позвольте вам выразить, что общество наше спешило и не медлило избрать своих излюбленных представителюв к вашему превосходительству.

Губернатор сделал благосклонный кивок головой и одобрительно шевельнул бровями.

– Вы знаете, – продолжал оратор, – как всегда мы вас любили, а теперь продолжаем излюбливать вас еще больше, за тово, что вы нас так энергически защитили. Да воздаст вам Бог за это щедрой десницеи воздаяния! Да сохранят вас ангелы Его на великом путю вашем, как самого царя Давида, да не споткнитесь с ногой вашей на камень! И да возносится фимиам богомолений наших за здравие и благополучность вашего превосходительства и драгоценнейшей супруги вашей, ее превосходительства!

Опять сановно благосклонный кивок и комплиментный жест со стороны губернатора.

Оратор шморгнул носом, быстро проведя под ним указательным пальцем, и продолжал:

– Сшправедливые действия ваши относительно нас, верноподданных российских евреев, заслужили вам общего нашего особенного одобрения и благодарностью, и заставляют нас даже навертывать сшлиозы на глаза наши.

Для пущей наглядности оратор полез даже в задний карман за платком, нарочито чистым, и сделал вид, будто действительно отирает «сшлиозы».

– Н-но! – вздохнул он как бы из глубины сердца, – все-таки дышать нам оставалось и остается трудно, по той самой причине, что в самом обществе нашем существуют ядовитые змеи-искусители, плевелы в доброй пшенице израильской» которых мы желаем сштреблять и вырвать с корнем из себя.

Губернатор многозначительно и удивленно поднял брови.

– Так, ваше превосходительство. Говорим с откровенностью, что если в воскресенье было такое вжасное побоище, то небезгрешны в этом и сами евреи. С охотным сердцем сознаемся в том. У нас были даже свои зачинщики, и если бы их не было, то ничего бы не было. Поэтому мы не намерены скрывать их от взоров закона и сами спешим и не медлим на помощь закону, да покарает он виновных! Мы бы не осмелили себя представать и с такой просьбой пред Лицо вашей губернаторской особы, кабы могли устоять настоятельнейшим просьбам всего общества, которое вполномочило нас передать к вашему превосходительству благодарственный адрес и общественный приговор, за надлежащими подписями, что мы, Украинское еврейское общество, не желаем больше иметь на своей среде таких плевелов и зжмеюв, как обыватель Иссахар Бер и другие, поименованные в приговору, которые давно уже заставляли опасаться наши сердца за своею даже палитыческою неблагонадежностью и которые при злополучном погроме проявили так живописно свою фанатизму и сшвирепый характер. Мы будем кричать большим криком к вашему превосходительству, чтобы вы избавили нас от них!

Вся депутация, с почтительными поклонами, руку на сердце, единогласно подтвердила и повторила эту просьбу, добавив, что ей «вже невмочно».

– Наш общественный приговор, – продолжал «казенный раввин», – присуждает их ув ссылку на Сибирь, как злокачественных прыщов, дабы не зачумляли собой нашево молодова поколения. А засим, как будет увгодно мудростю вашего превосходительства, но мы иметь их ув своем обществу больше не желаем и за них не отвечаем.

Вся депутация вторично, в один голос, подтвердила слова своего красноречивого оратора и почтительно представила начальнику губернии вместе с адресом и формальный общественный приговор, осуждавший на выселение в Сибирь Иссахар Бера и пять человек наиболее видных его сторонников.

Такое заявление пришлось губернатору как нельзя более на руку. С помощью его он, так сказать, убивал трех зайцев разом. Во-первых, «Европа», то есть венская жидовская «пресса», которой он очень боялся, не посмеет уже так бесшабашно кричать о «русском варварстве», да и там, в Петербурге, не так легко поверят этим крикам, после того, что сами же евреи документально заявляют, что первыми зачинщиками были их соплеменники и даже указывают на личности. Во-вторых, и для Петербурга – те же самые евреи своим благодарственным адресом выдали ему, так сказать, аттестат зрелости, за его энергичные действия по прекращению «беспорядков», не прибегая к оружию, и за его гуманность, такт и справедливость, покоряющие ему все сердца и симпатии всего населения. Наконец, в-третьих, этот общественный приговор значительно облегчает и сокращает разбор всего дела, все следственное о нем производство: виновные указаны прямо и уличаются авторитетным свидетельством своих же единоверцев, – чего же еще более! Остается найти несколько «зачинщиков» из русских, но это никогда не трудно, и, таким образом, является счастливая возможность покончить все это неприятное дело в самый непродолжительный срок. Виновные понесут заслуженную кару, общественная совесть получит должное удовлетворение; услужливые корреспонденты прославят в отечественных, а может, даже и в самих еврейских газетах примерную деятельность и распорядительность местной администрации; в петербургских еврейских салонах барона Мюнцбурга и «генералов» Шмуйлова и Паршавского заговорят о том же и в таком же духе, – а к этим салонам, как известно, очень и очень прислушиваются – и… и, в конце концов, Мон-Симон получит благодарность. Во всяком случае, фонды его там, в Петербурге, несомненно повысятсся.

Он отвечал еврейской депутации изъявлением своей сердечной благодарности за адрес, прибавив, что такая лестная и беспристрастная оценка его служебной деятельности, именно со стороны их, обывателей-евреев, весьма ему приятна и служит даже утешительным воздаянием за все его труды и заботы о пользах и спокойствии граждан вверенной ему губернии. Затем добавил, что общественному их приговору немедленно же даст законный ход, благодарил их за то, что они сами так охотно помогают правительственному правосудию в раскрытии истины и, в заключение, сообщил, что вчера еще назначил особую комиссию, куда войдут и члены от еврейского общества, для разбора и определения суммы понесенных евреями убытков.

Таким образом, обе стороны расстались в полном взаимном удовлетворении.

Евреи депутаты были в восторге.

– Ай, хицшес гибернаторес! Дас-ис айн вирклихес начельникес! – восклицали они между собой при выходе из губернаторской залы, нарочно для того, чтоб и эти, так сказать, интимные похвалы их были услышаны посторонними и переданы по назначению.

Иссахар Бер, как уличенный «зачинщик», взятый к тому же с поличным, не был выпущен из тюрьмы, когда выпускали всех арестованных «статистов» этого погрома, как христиан, так и евреев. На поруки же взять его было некому, так как ни один еврей не отважился бы на это, под страхом херима. Через несколько недель ему «вышло решение» – и общественный приговор всецело был исполнен, как над ним, так и над пятью его единомышленниками – нужды нет, что эти ни в чем не попались и ни в чем даже не были уличаемы. Общественный приговор – и довольно! Семьи их остались в круглой нищете, потому что недвижимое имущество их было секвестровано кагалом, якобы за неуплаченные их долги еврейскому обществу.

По поводу этой кары Украинский кагал объявил следующий манифест ко всему местному Израилю [222]222
  Еврейский кагал как возводит угодных ему людей в морейне, так и разжалывает их в ам-гаарецы.


[Закрыть]:

«Мазел-тов! Следующей радостью да возрадуется всякий! 18-го Сивона истекающего года, все добропорядочные обыватели нашей благочестивой общины – да процветет она и возвеличится! – были поражены неслыханной дерзостью, с какой бывший морейне, ныне ам-гаарец Иссахар Бер и его гнусные сотоварищи такие-то (перечисляются поименно) осмелились публично, в доме молитвы, поносить весь Совет пречистого кагала и обличать его якобы в нарушении и осквернении святой субботы. Высокомудрый, высокочтимый, достойнейший и великий наш раввин и господин, Борух-бен-Иосел Натансон – сей ослепительный свет иудейства и перл всякой учености, мудрости и благочестия – да возвысится слава его! – тогда же неопровержимо изобличил, с непреложной очевидностью и изумительным остроумнем, всю жалкую слепоту и непонимание этих грубых невежд и интриганов. Десница Всевышнего не оставила их без воздаяния и достойно покарала сих нечестивцев, за оскорбление пречистого кагала, рукой адоне-гаареца [223]223
  Адоне-гаарец – не еврейское, официальное правительство; в буквальном смысле – невежественное, некомпетентное.


[Закрыть]. Да уразумеют это и остерегутся все остальные единомышленники этих негодяев, и да ведомо им будет наперед, что пречистый кагал знает их всех наперечет, и неусыпно станет следить за ними, по вся дни живота их, – ибо такая же кара от руки адоне-гаареца ожидает и их скудоумные головы, при малейшем оказательстве с их стороны строптивости или вольнодумства. За малейшее нарушение постановлений кагала, за порицание их, за сомнение в их безусловной правильности и за колебание кагального авторитета – виновные беспощадно подвергнутся ссылке в Сибирь, или иному тяжкому наказанию, по уставу о нарушении херима. На таких отступников от Израиля и Закона будут прежде всего наложены большие штрафы и не пощадятся ни личная честь нарушителей, ни честь их жен и семейств, и никакие отговорки и оправдания не будут приняты. Покорным же да будет приятно, да низойдет на них доброе благословение и да возрадуются они на праздниках и торжествах своих и сыновей своих, и дочерей своих, и внуков. Мир Израилю! Да будет на то воля Господня! Аминь».

Манифест этот, равно как и самая кара, разразившаяся над Иссахаром и его друзьями, произвели громовое впечатление на все, не только Украинское, но и дальнее еврейство.

А в городе водворилась просто паника. Противники не смели и рта разинуть, держались ниже травы, тише воды, даже на улицу показаться боялись… Да и сами «верные» и «благочестивые» хотя и ликовали, но тоже держали ухо востро и опасались за каждое свое неосторожное слово.

Зато кагал, – кагал торжествовал.