Текст книги "Семья Горбатовых. Часть вторая. "

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)

IX. ОБЕД НА МЕЛЬНИЦЕ

Сергей еще до рассвета выехал в Гатчину. Погода стояла прелестная, день начинался ясный, ветру никакого. Небольшой морозец. В гатчинцах было заметно особенное оживление. Цесаревич вышел в самом лучшем настроении духа, ничто его не раздражало, он всем был доволен и объявил, что в такой день грешно сидеть на месте, что следует непременно прокатиться и, самое лучшее, пообедать на гатчинской мельнице.

До мельницы от дворца было всего верст пять.

Великая княгиня приказала сделать нужные распоряжения. Сергей, конечно, получил приглашение участвовать в этой partie de plaisir [5], и в двенадцатом часу несколько троек, впряженных в широкие сани, выехали из дворца по сверкавшей на ярком зимнем солнце, еще не наезженной дороге.

Жениху и невесте оказывались всевозможные знаки внимания, и в первые четырехместные сани поместились цесаревич, великая княгиня, Сергей и Таня. Павел шутил всю дорогу, поддразнивал Сергея, уверяя его, что свадьбу нужно еще отложить, так как он ни за что не отпустит княжну в город, пока стоит такая прекрасная погода – пусть она надышится напоследок чистым воздухом.

– Вы считаете себя очень счастливой, княжна, и ошибаетесь. Вы еще будете вспоминать Гатчину.

– Не придется, ваше высочество, – отвечала Таня, – мы часто сюда будем возвращаться.

– На это не рассчитывайте, – посмотрите, каким зверем он взглянул сейчас. Все они хороши, пока еще не чувствуют своей власти, заберет он вас в руки и запрет в четырех стенах.

– В таком случае я вам пожалуюсь, и вы должны будете явиться моим спасителем, ваше высочество.

– Извините! Вы от нас отказываетесь, вы нам изменяете, и нам до вас никакого не будет дела. Вы отдаетесь во власть его, помните это, время еще есть, одумайтесь… Вот теперь я еще могу защитить вас, хотите сейчас его из саней выброшу?

Но Таня этого не хотела. Они подъезжали к мельнице.

– Что же, готово обедать? – крикнул цесаревич, входя на крыльцо. – Мы проголодались, живо!

Ему доложили, что можно садиться за стол, что все готово. Веселое общество разместилось, цесаревич сам разливал и подавал мужчинам водку в маленьких рюмках. Присутствовали Плещеев, Кушелев, граф Вьельгорский, камергер Бибиков и неизменный Кутайсов. Все это были люди, считавшиеся в Гатчине своими. Недоставало только Аракчеева, который никогда не покидал своих служебных обязанностей, да Ростопчина.

– Жаль, недостает нашего Федора Васильевича, – проговорил вдруг Павел, – он бы повеселил нас, наверное, рассказал бы что-нибудь смешное: всегда является с целым запасом. Скажи, Горбатов, не видал ли ты его вчера? Я так полагал, что он нынче утром приедет.

– Как же, ваше высочество, я с ним встретился вчера утром, и он сказал мне, что будет здесь завтра и на несколько дней.

– Обидно! А я даже хотел спросить у него разъяснение моего нынешнего сна – ведь он на все руки мастер: и дело делает, и сны разъясняет. Но шутки в сторону, господа, я видел нынче ночью очень странный сон, и почему-то этот сон не выходит у меня из головы.

Великая княгиня, говорившая в это время что-то своему соседу, Плещееву, вдруг замолчала и стала прислушиваться. Лицо ее сделалось серьезным, даже озабоченным. Между тем, великий князь продолжал:

– Да, собственно, это и не сон, а какое-то странное ощущение, мне казалось, что вдруг будто меня разбудили и какая-то неведомая сила подхватила меня и понесла все выше и выше. Кругом будто сиянье, лазурь небесная, звезды со всех сторон яркие…

Великая княгиня слабо вскрикнула. Но все внимательно слушали, и никто не обратил на это внимания.

– Я проснулся, – говорил Павел, – потом снова заснул, и опять тот же сон, то же ощущение, опять неведомая сила подхватывает меня, поднимает, и опять бесконечное небесное пространство и, поверите ли мне, так было всю ночь. Несколько раз я просыпался, засыпал и опять видел то же самое. Не правда ли, странно?

– Друг мой, – сказала взволнованно великая княгиня, – вы изумитесь еще больше, когда узнаете, что я испытала то же самое. Я ничего не могу прибавить к словам вашим, мне придется только повторить их.

– Не может быть! – воскликнул Павел, даже приподнимаясь со своего места. – Как, и вы то же видели? Зачем же вы мне раньше этого не сказали?

– Я не хотела вас беспокоить понапрасну, я знаю, какое вы придаете значение таким вещам, о которых, по моему убеждению, следует как можно меньше думать… но сегодняшний случай действительно кажется мне странным.

Цесаревич не то насмешливо, не то печально улыбнулся.

– Вот видите, значит, я не напрасно придаю значение подобным вещам, и очень естественно, что все таинственное, необъяснимое, выходящее из сферы нашей повседневной жизни, останавливает мое внимание, интересует меня. Иначе быть не может, я хорошо знаю, что в каждом из нас наряду с жизнью нашего тела есть иная, душевная жизнь. Есть в душе нашей предчувствие высших законов, действующих в иной, высшей сфере, откуда мы явились и куда рано или поздно вернемся из нашего временного странствования.

Он совсем изменился. Веселость исчезла с лица его, глаза приняли задумчивое, мечтательное выражение.

– Рано или поздно… – повторил он глухим голосом, уходя в свой внутренний, никому не ведомый мир. – Мне уже недолго ждать этого возвращения, я уверен, что мое странствование прекратится скоро.

– По крайней мере, сегодняшний сон вашего высочества никак не указывает на это, и, если придавать ему значение предзнаменования, то он, вероятно, предвещает величие и блестящую жизнь, а не смерть! – невольно проговорил Сергей, вспоминая свои ощущения в Эрмитаже.

– Величие, блестящая жизнь! – отвечал ему Павел. – Разве здесь может быть истинное величие и истинный блеск! Жизнь настоящая начинается только с того мига, когда временная жизнь тела окончилась.

Все как-то приумолкли, шутки прекратились. Конец обеда прошел вовсе не оживленно.

Сергей тихо беседовал с Таней; цесаревич молчал, и одна великая княгиня, борясь с невольным волнением, в котором даже не отдавала себе отчета, всеми мерами, как и всегда, старалась поддерживать роль любезной хозяйки.

После обеда решено было тотчас же возвратиться в Гатчину.

На полдороге к саням, в которых ехал цесаревич, подлетел на всем скаку гатчинский гусар, быстро осадил свою лошадь и объявил о том, что во дворец приехал из Петербурга шталмейстер граф Зубов с каким-то очень важным известием.

– Что такое? Что? – тревожно спросил Павел.

– Не могу знать, ваше высочество, граф Зубов не сказывает. Мне приказано только доложить, что очень важно.

– Пошел скорей! – крикнул Павел кучеру.

– Что такое может быть? – обратился цесаревич к Сергею. – Ты вчера не слыхал ничего? Ведь ты говорил, что был вечером в Эрмитаже?

– Ровно ничего особенного не знаю, ваше высочество.

– Государыня была здорова?

– По-видимому. Она сама изволила говорить мне, что чувствует себя несравненно лучше.

– Что же бы это могло быть? Que pensez – vous? [6]– обратился Павел к великой княгине.

– Не могу придумать, – тревожно ответила она, – разве…

– Что разве?

– Быть может, получены известия из Швеции.

– Да, пожалуй… конечно… может, он пришел в себя и решился, наконец, действовать, как следует… Да, вероятно! Так оно и есть!.. Скорей, скорей! – несколько раз повторил он.

Но кучер и так изо всех сил гнал тройку. Другие далеко отстали, их не было и видно.

По приезде во дворец цесаревич тревожно спросил, где дожидается граф Зубов, велел звать его к себе в кабинет. Граф Николай Зубов, брат Платона Александровича, был самым порядочным членом этого семейства; он не отличался никакими способностями, но в то же время и не воображал о себе очень много, держался более или менее в стороне, никому не мешая, и цесаревич не чувствовал к нему такого невольного отвращения, как к его братьям Платону и Валерьяну. Граф Зубов вошел в кабинет цесаревича с таким растерянным, испуганным видом, был так бледен, что Павел сразу понял, что он привез ему какое-нибудь необычайное и в то же время печальное известие.

– Что такое? – спросил он упавшим голосом.

– Ваше высочество, государыне худо.

– Как? Что?

Павел остановился неподвижно.

– Жива она? – наконец, прошептал он.

– Жива, ваше высочество, но надежды мало. Государыня чувствовала себя целый день хорошо, и нынче утром в семь часов Марья Саввишна вошла к ее величеству, спросила, каково она почивала, государыня изволила ответить, что давно не проводила такой приятной ночи…

– Ну, скорей, дальше!

– Затем государыня, встав с постели, оделась, выпила кофе, прошла в кабинет, затем…

Зубов запнулся на мгновение, но потом продолжал:

– …Вышла в гардероб и более получаса не выходила оттуда… так полагали, что она изволила пойти погулять по Эрмитажу… Между тем, встревожились…

– Ну?

– Нашли лежащую на полу в гардеробе. Медики не могут привести в чувство.

– Боже мой! – прошептал Павел, хватаясь за голову. – Скорей велите закладывать.

Он кинулся в комнаты великой княгини.

– Маша, она умирает, может быть, ее уже нет на свете… – мог только проговорить он. – Собирайся и едем!

Великая княгиня вскрикнула и залилась слезами, а он, ничего не видя перед собою, бросился опять к себе и, пока подавали экипаж, заставил Зубова рассказать все подробности. Оказалось, что камердинер Зотов, видя, что происходит что-то неладное, решился отворить дверь гардероба. Дверь была не заперта, но отворить ее почти не было возможности – мешало что-то. Это что-то было тело императрицы, лежавшее на полу в самом неудобном положении. Место было узкое, дверь затворена, она не могла упасть на пол и почти сидела с закинувшейся головой, с подвернутой ногой. Пришлось позвать несколько человек камердинеров, которые с большим усилием подняли императрицу и перенесли ее в спальню; но она так была тяжела, что не могли ее поднять на кровать и уложили на полу на сафьянном матраце.

– Господи! Да что же говорят медики? – спрашивал цесаревич. – Что сказал Роджерсон?

– Все согласны в том, что это удар в голову и, как я уже докладывал вашему высочеству, имеют мало надежды, – отвечал Зубов.

В это время доложили о том, что карета подана.

– Едем, едем! Скорей! – повторял Павел, обращаясь к вошедшей в комнату великой княгине.

– Я готова.

Проходя коридором, они столкнулись с Сергеем, который уж знал, в чем дело.

– За мной! – сказал ему цесаревич.

X. ЧТО ЗНАЧИЛ СОН

Сани, в которых цесаревич приехал с мельницы, стояли еще тут же, у подъезда. Сергей поспешно занял в них место и приказал, не отставая, ехать за каретой. В первую минуту он даже не обратил внимания на то, что не один в санях – рядом с ним сидел Николай Зубов.

Карета цесаревича мчалась что есть духу, сани не отставали. Мало-помалу наступили ранние сумерки. Погода была все так же хороша: маленький морозец, ни малейшего дуновения ветра, безоблачное небо. И вот из-за леса выплыла луна и озарила белый путь.

Горбатов и Зубов молчали, обменявшись двумя-тремя фразами. Они совсем не знали друг друга, к тому же Сергей долгое время был поглощен своими думами и чувствами.

«Так вот оно, его вчерашнее несознанное предчувствие в Эрмитаже! Вот оно, странное сновидение цесаревича и великой княгини! Значит, действительно есть в природе нечто такое, о чем он до сих пор мало думал, а если и думал, то единственно, как о сказке, выдуманной легковерным, праздным воображением темного люда. Значит, прав Павел, придавая этой сказке значение действительности!..»

«Она умирает, быть может, умерла, – великая Екатерина… Это в порядке вещей, этого даже следовало уж ожидать. Но между тем, было нечто совсем не совместимое в мысли об Екатерине и о смерти. Казалось диким, невозможным, что ее нет… С нею погибал целый огромный мир, созданный ее силою… Содрогнется Россия, содрогнется вся Европа, услышав страшную новость, и долго не поверят, что не стало Екатерины…»

Однако Сергей не думал теперь ни о России, ни об Европе, – он был просто поражен смертью женщины, которую знал хорошо, которую видел еще накануне. Он вспоминал всякую мельчайшую подробность своего вчерашнего свидания с нею. Он будто слышал каждое ее слово; в его ушах так и звучал ее голос, повторялся ее шутливый разговор с Нарышкиным.

«Нет, я еще не умру!» – говорила она.

И вот она умирает… и вот ее, верно, уже нет на свете!..

«Я хочу, чтобы вы представили мне жену вашу, я искренне желаю вам счастья»…

И при этом ее добрая, ласковая улыбка… Это были прощальные слова ее, прощальные перед вечной разлукой. В этом заключалось так много для Сергея нежданного, грустного и трогательного. Все, в чем он мог упрекнуть ее относительно себя – теперь забылось… в нем говорило почти с прежнею силой его юное поклонение великой женщине. Она представлялась ему теперь не в слабостях последних лет, а в прежнем блеске и славе…

«И ее нет!.. Что же это теперь будет?..»

Конечно, для него лично не могло быть ничего дурного; но он думал совсем не об этом. Невольные слезы навернулись на глаза его.

– Граф! – обратился он к своему спутнику. – Позвольте обеспокоить вас моей просьбою – расскажите мне все подробности…

Николай Зубов сообразил, что имеет дело с одним из любимцев восходящего светила, а потому очень предупредительно поспешил исполнить его просьбу и начал рассказывать. Он был поражен не меньше Сергея и при этом, что можно было легко сразу заметить, сильно упал духом. Он не знал, чего ожидать ему. Он был уверен, что печальная судьба ждет его светлейшего брата, по всем вероятиям, и ему придется разделить судьбу эту… Передав Сергею все подробности ужасного происшествия, он стал поверять ему отчасти и свои грустные мысли; стал оправдываться, доказывать свою невинность, свои искренние чувства к цесаревичу. Он старался всячески задобрить Сергея. Тому сделалось противно это, и мало-помалу разговор прекратился.

Сани несколько отстали от кареты.

– Что же ты отстаешь? – крикнул Зубов кучеру. – Пошел скорее!..

– Да я вовсе не отстаю, – обернувшись, отвечал кучер, – нагнать-то ничего не стоит, лошади добрые, и мигом бы мы карету далече за собою оставили… докатили бы до Софии…

– Так чего же лучше, – сказал Сергей, – перегони карету…

– Давно бы нам следовало догадаться, – обратился он к Зубову, – обгоним, а в Софии прикажем приготовить для его высочества лошадей, чтобы не было никакой остановки.

– Конечно, конечно! – изумляясь своей недогадливости, подтвердил Зубов.

«Ведь теперь одно спасенье, – подумал он, – угадывать, услужить вовремя, попадаться на глаза и заставить обратить внимание на свою распорядительность… Зачем только этот любимчик привязался!..»

Кучер поправился на своем сиденье, передернул вожжами, гикнул – и быстрая тройка сильных лошадей, как стрела, помчалась по снежной дороге… Вот промелькнула карета и затем опять тишина… Все мелькает, рябит перед глазами… все будто крутится в вихре и уносится куда-то… встают на мгновение новые предметы и исчезают как призраки.

Промчались несколько курьеров, спешивших навстречу к цесаревичу с вестями из Зимнего дворца.

– Едет!.. за нами!.. в карете!.. – кричал им Зубов.

– Теперь до Софии рукой подать, – самодовольно осклабляясь, докладывал кучер.

Еще несколько минут – и тройка подлетела к станции.

– Ну, теперь нужно как можно скорее распорядиться относительно лошадей!.. Вы извольте остаться в санях, а я мигом заставлю этих негодяев расшевелиться… Мне это дело привычное!

Так говорил Зубов, внезапно оживляясь и выскакивая из саней. Может быть, он и Сергею желал показать свое усердие. Он побежал к крыльцу станционного дома и столкнулся с выходившим из дверей каким-то человеком в шубе.

Это был заседатель, ехавший из Петербурга и не имевший ни о чем никакого понятия. Заседатель этот, очевидно, с утра находился в самом приятном расположении духа, а за обедом сильно выпил и теперь начал спускаться со ступенек очень нетвердым шагом, покачиваясь во все стороны. Зубов принял его за смотрителя, и, по привычке обращаться грубо со всеми, кого считал ниже себя, он бесцеремонно остановил его рукою.

– Эй, ты! Узнаешь меня, что ли?..

Заседатель вгляделся и действительно узнал его. Неизвестно, был ли он храбрым человеком в трезвом виде, но теперь, под влиянием винных паров, своего хорошего настроения и ясной морозной ночи, он был очень храбр и не чувствовал никакого смущения при окрике такого важного человека, каким почитался брат «его светлости».

– Узнаю, ваше сиятельство, – любезно, но с трудом ворочая языком, отвечал он, – только за что же, ваше сиятельство, изволите трясти меня?.. Пропустите!..

– Что! – закричал Зубов. – Что за околесную несешь ты? Лошадей! Слышь ты, лошадей, чтобы вмиг были готовы!..

– Кому лошадей? Каких лошадей?.. – лепетал заседатель.

– Император едет! Лошади должны быть готовы… Ну, поворачивайся, не то я тебя самого запрягу под императора!..

Заседатель отстранился от Зубова, покачнулся, а потом вдруг стал фертом и, очень комично раскланиваясь, проговорил:

– Ваше сиятельство, оно точно – запрячь меня не диковинка, да какая из того польза выйдет? Ведь я не повезу, хоть до смерти извольте убить – не повезу! И что такое император? Если есть император в России, то дай Бог ему здравствовать… Буде Матери нашей не стало, то ему виват!.. А я не повезу… хоть на месте убейте – не повезу!..

– Да что ты, пьян совсем? Что ты, о двух головах, что ли? – окончательно взбешенный и все еще не понимавший своей ошибки, заорал Зубов.

Сергей, слышавший весь этот разговор, хотел уже выйти из саней, чтобы поспешить на помощь бедному заседателю, как вдруг к крыльцу подъехали сани. Быстро выскочивший из них человек подбежал к нему.

– Ах, дорогой мой Сергей Борисыч, это вы! Едет цесаревич? Где он?

Сергей узнал Ростопчина.

– Сейчас должен быть здесь. Что, жива еще?

– Когда я выехал, была жива… теперь не знаю…

– Да что же – неужели никакой надежды?

– Какая надежда! Все это кончено, Сергей Борисыч!.. Но что это за крик? Что такое тут происходит?

Он вслушался, и на его взволнованном, некрасивом лице с блестящими глазами мелькнула улыбка.

– Ах, это граф Николай Зубов напоследях свою власть показывает! – проговорил он.

– Да, – отвечал Сергей, – но дело в том, что цесаревич сейчас будет, а о лошадях еще никакого распоряжения не сделано… Пойдемте скорее…

Они поспешили отыскать не мнимого, а действительного смотрителя. Когда они вернулись на крыльцо, отдав нужные приказания, карета цесаревича уже подъезжала. Ростопчин закричал кучеру, чтобы он скорее отпрягал, что лошадей сейчас выведут. В окне кареты показалась голова Павла.

– Ah, c'est vous, mon cher Rostopschine! [7]– проговорил он и вышел из кареты.– Quelle nouvelle m'apportez vous? [8]

Ростопчин мог только дополнить очень немногим то, что уже было известно цесаревичу из слов Зубова и из донесений высланных курьеров:

– Государыня жива, но без движения и без сознания…

Павел, выслушав, опустил голову и несколько мгновений стоял неподвижно. Между тем, лошади, благодаря сбежавшимся ямщикам, были уже впряжены. Кто-то крикнул, что все готово. Павел пошел к карете, но вдруг обернулся, подозвал жестом Ростопчина и Сергея и сказал им:

– Faites – moi le plaisir de me suivre [9], вы оба должны быть со мною, можете мне понадобится.

Карета тронулась. Ростопчин и Горбатов сели в сани и помчались за нею.

– Стой! – вдруг крикнул Ростопчин. – Поворачивай назад на станцию!..

– Зачем? Что такое? – изумленно спросил Сергей.

– А вот сейчас увидите. Мы мигом догоним карету.

Когда они снова подъехали к станции, Ростопчин как стрела вылетел из саней и через минуту вернулся, держа что-то в руке.

– Ну, теперь догоняй, мчись что есть духу!.. Видите, это фонарь, – запыхавшись, говорил он, обращаясь к Сергею, – теперь на каждом шагу будут курьеры, и если окажутся письма, то с помощью этого фонаря он будет иметь возможность прочесть их в карете.

Предположение Ростопчина скоро оправдалось: первый же курьер был с письмом от великого князя Александра. Ростопчин подбежал к карете и подал зажженный фонарь цесаревичу.

– Merci, mon ami! – сказал Павел. – Я именно думал о том, как хорошо бы читать письма так, чтобы не было остановок. Весьма благодарен! – повторил он, ласково кивнув головою.

Снова помчалась карета, за нею трое саней. Но этот кортеж с каждой верстой все прибавлялся, потому что навстречу один за другим попадались курьеры. Цесаревич приказал не останавливаясь их опрашивать и, если с ними не было писем, ворочать обратно. Прочтя письмо сына, он увидел, что нельзя терять ни минуты, и то и дело стучал в переднее окно кареты, давая этим знать кучеру, чтобы он гнал лошадей. Однако все же пришлось остановиться. Попался курьер с новым письмом, и в то же время одна из лошадей как-то зацепила за постромки. Письмо не заключало в себе опять ничего нового: «Она еще жива».

Пока прислуга возилась около лошадей, Павел Петрович вышел из кареты и подошел к саням, в которых находились Ростопчин с Сергеем.

– Ваше высочество! – сказал Ростопчин. – Обратите внимание на красоту ночи… Как светло и тихо, какая игра облаков вокруг луны! Стихии будто пребывают в ожидании важной перемены и торжественно молчат…

Цесаревич поднял голову, взглянул на луну. Сергей ясно различил, как крупные слезы блеснули на глазах его и тихо скатились по щекам.

Вдруг Ростопчин, действительно растроганный, но в то же время верный себе, то есть не упускавший без расчета ни одной минуты, довольно резким движением схватил цесаревича за руку и каким-то вдохновенным голосом проговорил:

– Ah, quel moment, monseigneur, pour vous! [10]

Павел ответил ему крепким пожатием и тихо, не отрывая взгляда от неба, сказал:

– Attendez, mon cher, attendez. J'ai vécu quarante deux ans. Dieu m'a soutenu; peut-être, me donnera – t'il la force et la raison pour supporter l'état, auquel il me destine. Espérons tout de sa bonté… [11]

Затем он поместился в карету, из которой на мгновение выглянуло заплаканное лицо великой княгини.

Остановок больше не было, и в половине девятого весь поезд уже мчался по петербургским улицам.

Дворец был наполнен народом. На всех лицах изображались ужас и волнение. Несмотря на эту толпу, мелькавшую по всем комнатам, не было слышно почти никакого шума; шепотом передавались вопросы и ответы, касавшиеся только одного предмета – «что с нею?..»

Цесаревич взял под руку жену и, обернувшись к приехавшим вместе с ними, сказал:

– Идите туда, мы сейчас будем…

Все поспешили на половину императрицы. У дверей спальни была целая толпа, но немногие решались войти. Однако никто не остановил Ростопчина и Сергея, когда они входили.

Императрица по-прежнему лежала на матраце, на полу, возле кровати. Роджерсон и несколько других докторов стояли на коленях вокруг нее, следя за ее дыханием и за ее пульсом. Марья Саввишна Перекусихина, с распухшим от слез лицом, то и дело прикладывала к губам Екатерины и отнимала потом платки.

Сергей подошел ближе и невольно содрогнулся. Лицо Екатерины было темно-багрового цвета, глаза закрыты, а изо рта текла черноватая материя. Явственно слышна была хрипота, которая одна только и являлась для окружавших признаком жизни, не покинувшей еще это неподвижное тело.

В нескольких шагах от матраца, на кресле, придвинутом к кровати, сидел Зубов. Он бессильно уронил платок, весь смоченный слезами, в лице его не было кровинки, красные, распухшие глаза его были устремлены на одну точку, на лицо Екатерины. Время от времени судорога пробегала по чертам его. Весь его вид выражал отчаяние и ужас.

Вот вошел цесаревич в сопровождении великой княгини. Мария Федоровна склонилась над Екатериной, упала на колени и прижалась губами к ее руке. Послышались ее сдерживаемые рыдания. Цесаревич, бледный, но, по-видимому, владеющий собою, ласково поклонился на все стороны, потом обратился к Роджерсону, и спросил его:

– Неужели нет решительно никакой надежды?

– Все во власти Божьей! – грустно ответил Роджерсон. – Мы только что отняли шпанские мухи… Государыня открыла глаза, попросила пить, но вот снова началось забытье… Медицина не имеет средств бороться с таким недугом…

Павел опустил голову, взглянул на императрицу. Губы его задрожали, он хотел спросить еще что-то, но голос его оборвался, глаза наполнились слезами, и он вышел из спальни.

Как ни был взволнован Сергей, он замечал, однако, что в этой комнате, наряду с действительным отчаянием, уже начинается и игра в отчаяние, прикрывающая собой совсем иные чувства.

Марья Саввишна Перекусихина, князь Зубов, Протасова, пожалуй, Роджерсон – эти не притворялись. С Екатериной они теряли все. Но из них у одной Марьи Саввишны печаль не имела ничего эгоистичного, одна только она думала не о себе, а о той, которая лежала теперь перед нею почти без признаков жизни, которой она посвятила многие, многие годы, за кем ухаживала как за малым ребенком, о ком она думала ежеминутно, кого она знала лучше и вернее, чем кто-либо на свете.

Все же остальные только изображали более или менее искусно на своих лицах печаль, в которую повергало их состояние императрицы. Но их печаль была иного сорта – они уже рассчитали все шансы своей близкой погибели или своего успеха.

Подметил Сергей как его приятель Ростопчин зорко оглядывается, наблюдает и обдумывает каждое свое движение. Вот Ростопчин подошел к нему и шепнул:

– Сергей Борисыч, выйдемте отсюда, посмотрим, что там делается…

Сергей за ним последовал. Толпа, наполнявшая соседние комнаты, расступилась, чтобы давать им дорогу. Все глядели на них с видимым интересом. Все уже знали, что эти два человека, до сих пор не имевшие никакого влияния, вероятно, не далее как завтра окажутся большой силою.

Это гатчинцы! Это любимцы Павла Петровича!

Несмотря на всеобщее внимание, несмотря на благоговейную тишину, теперь соблюдавшуюся, об этих людях почти все уже успели перешепнуться, о них уже знали подробности, которые вдруг неведомо откуда явились. Многие уже подумали, как бы обратить на себя их внимание, заговорить с ними, понравиться, заручиться чем-нибудь для близкого будущего.

На лице Ростопчина несколько раз мелькнула презрительная, насмешливая улыбка. Он отлично понимал, что значит эта всеобщая предупредительность, эти внимательные и ласковые взгляды. Понимал и Сергей, и ему вдруг так стало все противно, так захотелось ему скорей отсюда, из этой удушливой атмосферы.

– Федор Васильевич, я уеду, – сказал он, обращаясь к Ростопчину.

– Зачем? – изумленно спросил тот.

– Я не вижу никакой причины оставаться. Что же тут я буду делать?

– Боже вас избави уезжать!.. Ради Бога, останьтесь, ведь вы же видите, это может кончиться с минуты на минуту. Во всяком случае, вам незачем подвергать себя его неудовольствию. Он, наверно, будет вас спрашивать, и что же мне придется отвечать за вас? Нет, я вас не выпущу – как хотите. Да и, наконец, ведь он прямо приказал вам быть здесь и ожидать его распоряжений – быть может, он желает дать вам какое-нибудь поручение…

– Но в таком случае поищем такой уголок, где бы можно было отдохнуть. Я давно не чувствовал такой усталости.

– Вот это дело другое, отдохнуть и мне не мешает. Нам непременно надо поберечь силы.

Он хорошо знал расположение этих комнат и провел Сергея в небольшую приемную, где почти никого не было и где они поместились на большом удобном диване.

– Если можете уснуть, – сказал Ростопчин, – засните. Я разбужу вас, когда будет нужно.

– Да вы и сами, пожалуй, заснете?

– Я-то? Нет, я не засну, я отдохну и не засыпая. Между немногими качествами, которые я признаю за собою, у меня есть одно, а именно: я умею отдыхать и даже дремать, не забываясь окончательно, продолжая все слышать и соображая, когда надо очнуться и встать на ноги.

Сергей действительно был так утомлен, что прислонился головой к подушке дивана и через минуту уже спал. Его сон продолжался несколько часов. Ростопчин разбудил его.

– Однако какой вы счастливый человек, в такую ночь и спать можете! Я тоже отдохнул, но три раза был там и сейчас оттуда. Ее положение не улучшается нисколько. Пойдем туда.

Сон значительно освежил Сергея. Он уже мог теперь ясно отдать себе отчет во всем.

– Пойдем, пойдем! – живо проговорил он, вскакивая с дивана и чувствуя, как охватывает и его интерес этих торжественных и печальных минут.

Они снова направились к спальне императрицы. Там ничего не изменилось, будто прошло не несколько часов, а несколько минут с тех пор, как Сергей вышел. Все были на своем месте.

Екатерина лежала все так же неподвижно, окруженная все теми же самыми лицами. Зубов сидел на своем кресле, с искаженным лицом, с блуждавшими глазами. Ежеминутно в комнату входили новые лица, беззвучно затаив дыхание, оставались несколько мгновений, прислушивались и так же неслышно уходили. В соседней комнате была та же толпа народа, и каждый старался стоять на виду, попасться на глаза кому нужно. Минуты проходили за минутами, утро приближалось. Вот в толпе произошло некоторое движение.

«Идет!» – расслышал Сергей несколько голосов.

Он оглянулся – входил цесаревич.

Павел шел своей прямой, военной походкой, ни на кого не глядя. Он прошел в спальню, подозвал к себе Роджерсона и других докторов и спросил:

– В каком она теперь положении?

– Все в том же, ваше высочество! – ответили ему.

– И решительно никакой надежды?

– Никакой!..

Цесаревич вышел из спальни, заметил Сергея и обратился к нему:

– Пожалуйста, призови преосвященного Гавриила с духовенством, скажи, что нужно прочесть глухую исповедь и причастить государыню Святых Тайн.

Сергей поспешил исполнить это приказание. Через несколько минут в спальню входило духовенство. Екатерина не приходила в себя. Ее причастили. Цесаревич и великая княгиня горячо молились. Зубов не удержался и громко зарыдал. По лицу Марьи Саввишны катились тихие слезы. Павел несколько минут еще постоял возле государыни, а затем вышел. Возле него оказался Ростопчин.

– Тебя мне и надо, – сказал Павел. – Позови Горбатова и идите за мною в кабинет.

Ростопчин сделал знак Сергею. Завистливые и подобострастные взгляды провожали их. Придя в кабинет и заперев за собою двери, Павел обратился к Ростопчину и Сергею:

– Господа, – сказал он, – я знаю вас такими, каковы вы есть, и на ваш счет не обманываюсь… Я на вас рассчитываю. Скажи мне, Ростопчин, скажи откровенно: чем ты при мне быть желаешь?

– Ваше высочество! – спокойно и в то же время несколько торжественно проговорил Ростопчин. – Истребление неправосудия – вот то, к чему я всегда стремился… вот та цель, к достижению которой послужить мне бы хотелось!.. А посему, отвечая на милостивый вопрос ваш, я, не задумываясь, могу просить: сделайте меня секретарем для принятия просьб!

Павел промолчал несколько мгновений, прошелся по комнате и сказал: