Текст книги "Семья Горбатовых. Часть вторая. "
Автор книги: Всеволод Соловьев
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 44 страниц)
Всю ночь и весь следующий день прошли для Бориса, как в тумане. Он не знал, куда это его привезли, где он находится.
Офицер ввел его в небольшую чистую комнату. В комнате этой было довольно холодно, так как печка, очевидно, давно уже не топилась и от окон очень дуло. Оглядевшись, Борис увидел кровать, простую железную кровать, с твердым матрацем и плоской, как блин, подушкой. Между двумя окнами, шторы которых были спущены, висело небольшое зеркало; на подзеркальном столике горела лампочка. В комнате стоял затхлый запах.
Вошел солдат, принес грубое, но чистое постельное белье, байковое одеяло.
Офицер спросил Бориса, не нужно ли ему чего-нибудь, не голоден ли он?
Борис отрицательно покачал головою.
– В таком случае, – сказал офицер, – я вас оставлю, спите спокойно и не тревожьтесь, нужно надеяться, что все обойдется благополучно.
Он вежливо раскланялся, позвякал шпорами и скрылся. Борис расслышал щелк замка в двери – и понял, что заперт на ключ. Он потушил лампу и, не раздеваясь, бросился на кровать. Ему сделалось вдруг ужасно холодно, он закутался в одеяло, но озноб не проходил. Тогда он встал, ощупью нашел свою шинель и покрылся ею сверх одеяла. Он ни о чем не был в состоянии думать и, наконец, заснул – утомление взяло свое.
Проснулся он поздно. Все было тихо, не доносилось ни одного звука. Бледный свет глядел в окна. Борис поднялся с кровати, чувствуя разбитость во всех членах. Голова была налита, как свинцом. Он подошел к окну, поднял штору; но ровно ничего не увидел: все окно было замазано белой красной снаружи. Мучительное, тоскливое чувство охватило его. Ему вдруг стало как будто даже дышать нечем, ему показалось, что он замуравлен, отделен от всего света.
Если б хоть малейшая щелка, если б хоть одним глазом можно было увидеть, что там, за этим окном, ему стало бы гораздо легче… Но это невозможно. Оба окна без форточек, только наверху одного из них маленькая жестяная трубка. Он влез в окно, снял с этой трубки крышку. Через нее можно будет хоть что-нибудь увидеть… Приложив глаз, он различил только частую сетку, сквозь которую опять-таки ничего нельзя было разглядеть. Только слабая струя морозного воздуха прорывалась через это отверстие.
Тогда он безнадежно спустился с окна, подошел к двери, попробовал – она на запоре. Но вот дверная ручка зашевелилась, замок щелкнул – вошел солдат. Это был небольшого роста, но крепкий и коренастый солдатик с добродушным, придурковатым лицом, с маленькими ежесекундно мигавшими глазками, с усами, стоящими щетиной. Солдатик вошел с глиняным кувшином и чашкой для умывания. Под мышкой у него было полотенце с завернутым в него куском мыла.
– Ваше с-кородие, дай-ко-с я тебе умыться подам! – добрым голосом сказал он. – Видно, заспался маленько, я прислушивался – тихо. Вот, помойся, ваше с-кородие, а потом я и чайку принесу…
Этот солдатик с мигающими глазами, с глупым лицом и добрым голосом произвел на Бориса неожиданное и сильное впечатление. Он его сразу полюбил, будто старого друга. Он видел, что солдатик к нему относится хотя и с большим недоумением, но как-то жалостливо, как-то осторожно. Этот солдатик вывел его из того ужасного ощущения одиночества и отдаленности от всего мира, которое за минуту перед тем его томило.
– Скажи мне, любезный, где я? Что это за дом? – спросил он, снимая сюртук и засучивая рукава для того, чтобы умыться.
Солдатик еще сильнее замигал глазами и замотал головою.
– Ах, ваше с-кородие, да уж и не спрашивайте: чего нельзя, так нельзя, разговоров таких не полагается… А вот помыться и чайку – это я вам подам, это со всем моим удовольствием!
Борис умылся, почти машинально выпил принесенный чай и съел большую булку. Солдатик ушел; замок щелкнул. Опять на запоре, опять разъединен с целым миром!.. И опять туман стал наплывать на него, ни о чем не думалось, одолевала слабость, почти дурнота…
Замок щелкал, солдатик приходил и уходил. Он затопил печку, в комнате стало несколько теплее. Борис опять лег на постель и лежал в полузабытье, иногда почти засыпал. Ему грезилось то то, то другое, наплывали сновидения, иногда совсем яркие, почти такие же яркие, как действительность. Но они то и дело прерывались, перепутывались без всякой связи между собою… И в этом полусне, в этом забытье проходили часы. Содатик принес обед, и Борис встал и ел, но совсем не замечал, что такое ест.
Вот в комнате начало темнеть, вот и совсем стемнело. У двери зазвенели шпоры, появился вчерашний офицер, пригласил Бориса одеться и за ним следовать. Борис машинально повиновался. И опять, как вчера, в сопровождении офицера и двух солдат он прошел длинным коридором, опустился по лестнице и сел в карету. Карета тронулась. Было очень холодно, каретные стекла совсем заледенели, но Борис изо всех сил стал тереть стекло. Офицер на него покосился.
– Что вы делаете?
– Я хочу хоть что-нибудь увидеть! Неужели это невозможно?
Офицер ничего не ответил. Борис продолжал тереть стекло. Наконец он стал, хоть и неясно, различать внешние предметы. На улицах уже зажжены фонари, езда и движение. Но он долго не мог понять, где они едут. Мало-помалу ему удалось все же сообразить. Карета спустилась к Неве и покатилась по ледяному, засыпанному снегом пространству.
«В крепость!.. Конечно!» – мелькнуло в голове Бориса.
Но эта мысль не наполняла его ужасом, на него напало теперь полное равнодушие. Предположение его оказалось справедливым – они подъезжали к Петропавловской крепости. Карета остановилась. Офицер предложил Борису выйти. Солдаты поместились по обеим его сторонам, его ввели в ворота. Он хорошо знал расположение крепости и увидел, что его ведут к комендантскому дому… Так и есть!.. И опять туман, туман наплывает… Он не замечает окружающего… Он очнулся только тогда, когда почти над самым его ухом раздался довольно резкий голос. Он вздрогнул и огляделся.
Он в большой комнате, освещенной двумя сальными нагоревшими свечками. Перед ним человек в военном мундире с деревянной ногой. Он узнал его, потому что уже с ним встречался: этот безногий ветеран – комендант Петропавловской крепости, Сукин. Когда Борис встречался с этим ветераном, которого потеря ноги заставляла гораздо меньше страдать, чем звук его фамильного прозвища, он всегда невольно казался ему довольно смешным и ничтожным.
Борис вспомнил, как он еще не очень давно приезжал к его отцу с какой-то просьбой и Борису пришлось его принять, так как Сергей Борисович был чем-то занят и не мог тотчас выйти. Тогда комендант Сукин старался во всем своем обращении выказать изысканную любезность и светскость, что ему очень плохо удавалось.
Он был невольно поражен царственным великолепием старого дома Горбатовых, и вся эта обстановка, говорившая об историческом прошлом владельцев и их громадном богатстве, действовала на старого воина, как нечто для него совсем чужое, недостижимое и обаятельное. Он чувствовал себя среди этой обстановки, со своей деревяшкой и грудью, украшенной знаками отличия, довольно ничтожным перед красивым молодым человеком, который занимал его разговором. Он вдруг, сам того не замечая, стал несколько конфузиться и относиться к этому молодому человеку, как низший к высшему, что можно было сейчас же и заметить в каждом его движении, в каждом его слове. И Борис с большим неудовольствием заметил это…
Теперь этот самый Сукин стоит перед ним с лицом строгим и гордым.
– Кажется, встречал вас? – произнес комендант.
– Да, конечно! – выговорил Борис.
– Очень жаль, не полагал в вас такого легкомыслия, молодой человек!
Голос ветерана сделался совсем резким и строгим.
– Жаль родителей, почтенные люди! Стыдно, молодой человек, очень стыдно!..
Борис вспыхнул.
– Вы еще не знаете, насколько и в чем я виновен, – сказал он, – и ваши обвинения, мне кажется, несколько преждевременны.
– Увидим, очень бы желал! Но теперь, по высочайшему повелению, я обязан принять вас и препроводить в каземат.
– Я это вижу и понимаю.
Комендант сказал несколько слов сопровождавшему арестованному офицеру. Тот вышел и вернулся с плац-адъютантом. Затем Бориса вывели из комендантского дома, провели по двору. Отворилась массивная дверь, пахнуло сыростью, и Борис увидел себя в обширном помещении. Оно было довольно низко, над головою шел каменный свод, каменные стены, каменный пол – все это так холодно, так сыро. В углу большая русская печь. Она топится, по-видимому, мало согревает это большое, пронизанное холодом и сыростью помещение.
Маленькая, но тяжелая дверь заперлась, и Борис опять остался один. Довольно светлая и чистенькая комната, с замазанными краской окнами, из которой его привезли и которая казалась ему такой унылой, такой страшной, теперь представлялась прекрасным потерянным раем в сравнении с этой новой обстановкой. На старом, закопченном и изрезанном деревянном столике горела и заплывала свеча в тяжелом медном шандале, разнося слабый, мерцающий свет, не достигавший до противоположной стены помещения. Борис стал ходить взад и вперед под этим гулким каменным сводом. Он взял свечу и начал с нею все подробно разглядывать. Он увидел, что все это обширное пространство днем освещается только одним крошечным квадратным окошком. Увидел старую, очень подозрительного вида кровать. Заметил плесень и сырость на стенах, где ясно обозначалась высоко идущая полоса – след прошлогоднего наводнения.
Он невольно вздрогнул и попятился: по всем стенам что-то шевелится, копошится, ползает. Вгляделся – стены покрыты тараканами и мокрицами. Он никогда еще не видал этих противных насекомых в таком количестве. Один вид их с детства производил в нем нервную дрожь. И он с омерзением сообразил, что избавиться от них теперь для него и не будет никакой возможности. Он отодвинул кровать от стены, стал ее разглядывать – нашел в ней немало насекомых, разбегавшихся и расползавшихся во все стороны от приближения свечки. В довершение всего, его обоняние было поражено отвратительным запахом. Этот запах шел от деревянного ведра, поставленного почти у самой кровати.
Заскрипела дверь, вошел сторож. Но этот сторож уже производил совсем иное впечатление, чем утренний солдатик. Это было какое-то странное, почти нечеловеческое существо с грязным лицом, с сизым носом, косыми глазами. Седоватые нечесаные волосы торчали во все стороны. Сторож, не обратив на Бориса ни малейшего внимания, взял и затушил свечку, поставил на ее место ночник. Потом принес ворох соломы и швырнул его на голые доски кровати.
«Так вот на чем мне придется спать!» – подумал Борис.
– Послушай, – сказал он сторожу, – возьми, ради Бога, это ведро, ведь от этого запаха стошнить может!
Но сторож ничего не ответил, только покосился, вышел и запер за собою дверь. Борис отодвинул кровать еще больше от стены, разложил солому и как был, в шинели и шапке, лег на эту ужасную кровать. Как он ни крепился, на него напала минута полного отчаяния. Он задыхался, он не мог лежать – вскочил, заломил руки… Крупные слезы показались на глазах его. Но он себя пересилил.
«Что это, наконец?!. Да нет, этого быть не может! – думал он. – Что же я такое сделал?!. Все объяснится… День-другой – и меня выпустят отсюда… Выпустят, да, конечно!.. Разве я могу здесь оставаться в тюрьме… И когда же! Теперь… Именно теперь!..»
Туман, до сих пор окутывавший его мысли, вдруг прояснился. Перед ним, среди зловония, сырости и мрака этой темницы, встал милый образ Нины. Мучительный стон вырвался из груди его: «Нина, Нина!» – шептали его губы.
Он все понял, все понял.
«Что они теперь, что с ними? Нина, мать, отец! Боже мой, Боже!..»
Он схватился за голову. Он метался из угла в угол, и гулкий свод повторял его нервные, стремительные шаги по холодным сырым плитам.
«Что с ними? Знают ли они, где я?..»
Он изо всех сил старался себя успокоить, повторял себе: «Конечно, знают. Они помогут… Отец сделает все… Ведь есть же добрые, справедливые люди!.. Они меня вырвут… Но когда же, когда? Доживу ли я?!. Я задохнусь, я не вынесу этого!..».
Он расстегнулся, вынул часы – и безнадежно вскрикнул: часы стояли, и, вдобавок, ключа у него не было с собою завести их. Теперь уже он не будет знать даже времени.
Его охватило ощущение полного бессилия. Ему начали приходить в голову самые ужасные картины, вспоминались рассказы о том, что будто бы происходит в этой крепости, о том, как пропадают люди, как пытают здесь… Он никогда до сих пор не обращал особенного внимания на эти рассказы, не придавал им значения, не верил им; но теперь ему представлялось, что все это правда, что это, наверное, есть и иначе быть не может. А они там, так близко – и нет никакой, никакой возможности дать им знать о себе!..
«А брат – где он? – вдруг вспомнилось Борису. – Верно, и его схватили… Может быть, он тут близко… близко…»
«Нина… Нина!» – стонал он, простирая руки к милому призраку, который все ярче и ярче рисовался перед ним во всем своем обольстительном свете, во всей своей нежности. Он будто слышал ее ласкающий голос, будто ощущал ее прикосновение… И нет ее… нет!..
Ему показалось, что он видит лицо матери, измученное, залитое слезами лицо. Отца видит, глядящего на него с невыносимым укором. Он рванулся вперед, к ним, к этим милым призракам и остановился, то хватаясь за голову, то за грудь, стараясь отогнать мучительные мысли, стараясь остановить невыносимо больно бившееся сердце. Но сердце не умолкало, и наплывали мысли все страшнее и страшнее…
«А что если все кончено… все кончено? Если я их никогда не увижу? Никогда! Даже перед смертью?!.»
Он задрожал, его ноги подкосились, с глухим стоном он упал на сырые плиты и долго не мог шевельнуться. Все кружилось перед ним, все вертелось, и ему самому казалось, что он вертится и скатывается куда-то, в какую-то мрачную, омерзительную, дышащую холодом и зловоньем бездну.
XXIV. ЗА СЫНАСергей Борисович Горбатов, проведя почти всю ночь без сна, рано вышел из спальни, прошел в уборную, приказал подавать себе одеваться и закладывать скорее карету. Лицо его было бледно, глаза тусклы. Он даже как будто несколько сгорбился, как будто постарел в течение этой ночи. Одевшись и узнав, что экипаж подан, он, грустно опустив голову, прошел рядом парадных комнат и спустился с лестницы. Засуетившаяся прислуга особенно робко на него поглядывала, всем было неловко, жутко…
Сергей Борисович прежде всего поехал в дом генеральши. Было только девять часов утра. Княгиня не просыпалась еще. Нина тоже едва успела встать и, когда ей доложили о приезде Сергея Борисовича и о том, что он ее желает видеть, она очень изумилась и испугалась. Войдя в гостиную, где он дожидался, и, взглянув на его лицо, она испугалась еще больше. Она ясно увидела, что случилось какое-нибудь большое несчастье.
– Не пугайтесь, – сказал он грустным голосом, – хорошего ничего нет, но, Бог даст, не так уже дурно, как сразу кажется… Борис арестован…
– Арестован!.. Борис? – прошептала она упавшим голосом. – За что же?
– Вы ведь знаете, что вчера происходило?
– Да… я весь день очень тревожилась, почти не могла заснуть и теперь вот… собиралась писать Борису… Но, Боже мой, что вы такое говорите, как арестован? Где же он?
Она вся похолодела.
– Я ничего не знаю, я сейчас поеду узнавать… Я сделаю все, что можно… Надеюсь, тут недоразумение… он не может быть преступным… Но, прежде всего, я приехал к вам. Конечно, в это последнее время он ни с кем не мог быть так откровенен, как с вами… Вы должны вспомнить все – не говорил ли он вам чего-нибудь?.. Ведь что-нибудь да есть… Какая же у него связь с этими заговорщиками? Будьте со мной откровенны, вспомните все, ничего не скрывайте от меня… это необходимо для его спасения!
Нина опустила голову и еще больше побледнела.
– Связи, настоящей связи, с заговорщиками у него и быть не может, – наконец, собравшись с мыслями, сказала она. – Но я боюсь, что он все же близко знаком с ними, что они от него ничего не скрывали… Он никогда не говорил мне ничего такого, но я замечала, несколько раз замечала, что он в последнее время бывал мрачен… озабочен как-то… Это меня тревожило… даже… даже обижало. Я спрашивала о причине такой в нем перемены. Он отговаривался, но все же были намеки…
– Вспомните же все, все! – тревожно перебил ее Сергей Борисович.
– Да, конечно, он знал о многом, он был недоволен некоторыми своими друзьями… Иногда проговаривался, что затевается что-то…
– Но ведь он не сочувствовал этому?
– Нет, нет, не сочувствовал, это я прямо скажу вам, вы должны этому верить, что не сочувствовал… Конечно, он не мог оправдывать многое из того, что у нас теперь делается. Но он говорил мне, я это хорошо помню, что насильственными мерами ничему помочь нельзя. Да ведь вы же сами знаете его взгляды?!.
Она стала вспоминать каждое его слово. Передала Сергею Борисовичу все, все свои замечания. В конце концов оба они должны были сознаться, что нет ничего особенно утешительного. Он не сочувствовал, но, зная, находился в постоянных сношениях с заговорщиками, некоторые из них бывали у него в доме. Сергей Борисович вспомнил, что еще летом в Горбатовском он получал какие-то, видимо, неприятные ему, письма. Его бумаги все захвачены, он неосторожен… наверное, найдется много косвенных улик против него… Они замолчали, и несколько минут Сергей Борисович сидел, опустив голову, в тяжелом раздумье.
– Нужно спешить, – сказал он наконец. – Я еду, и одна надежда на милость государя…
Он простился с Ниной, обещая подробно извещать ее обо всем, что узнает. Он ездил по городу все утро, побывал у всех, кто мог сообщить ему о сыне. Его успокаивали, утешали; но он плохо утешался и настаивал, желая знать всю правду. Однако правду ему или не хотели, или просто не могли сказать, потому что сами ничего не знали. Добраться ему до Бориса не было никакой возможности. Он узнал только, что его еще не перевезли в крепость, но перевезут в этот же день.
«Боже, да ведь он может с ума сойти от отчаянья! – думал несчастный отец. – Он такой впечатлительный!.. Только бы с ним увидеться, только бы увидеться…»
И он, хватаясь за последнюю надежду, поспешил к одному старому другу, который мог помочь ему…
Небольшие светлые комнатки тихого Смольного монастыря. Обстановка, поражающая своей простотой, изяществом и чистотою. Много зелени и цветов, много книг… На стене большой, прекрасный портрет императора Павла I. У окна, в покойном кресле, с книгой в руках, сидит маленькая, седая старушка в траурном платье. Ее миниатюрное, бледное лицо испещрено мелкими морщинами, но светлые глаза сохранили свою чистоту. Общее выражение грустное, задумчивое и необыкновенно привлекательное.
Входит горничная и докладывает ей о Сергее Борисовиче. Лицо старушки несколько оживляется.
– Проси, проси! – быстро говорит она, закрывает книгу и встречает входящего Горбатова ласковой и грустной улыбкой.
Он почтительно целует ее руку, а она уже успела заметить его утомленный и встревоженный вид.
– Катерина Ивановна, – говорит он, садясь рядом с нею, – я к вам за помощью… Мой сын этой ночью арестован…
Она подняла на него свои ясные и кроткие глаза.
– Арестован? Кто? Неужели Борис?
– Да!
Он рассказал ей подробно все, что случилось. Передал все, что узнал от Нины, все, что узнал потом, в течение этого дня. Она слушала его с большим вниманием и участием. Она несколько раз брала и сжимала его руку.
– Что же теперь нам делать, Сергей Борисович? – сказала она. – Прежде всего, мне кажется, вам необходимо его видеть.
– Конечно, но ведь только государь мне и может дать это разрешение… и я прошу вас помочь в этом деле. Я думал прямо ехать к императрице Марии Феодоровне… Но она в таком горе… Она нездорова, никого не принимает. А к великому князю, то есть к государю… Он меня так мало знает!
– Послушайте, – сказала старушка, – мы вот что сделаем. Я сейчас же напишу государю и напишу также императрице… Я надеюсь, она вас примет. Вы посидите у меня… Я сейчас же, скорее пошлю мои письма, и мы вместе подождем ответа.
Она так и сделала. Письма были отосланы. Тогда она употребила все усилия для того, чтобы хоть немного его успокоить и как-нибудь помочь ему перенести это томительное ожидание. Она приступила к исполнению своей задачи со свойственным ей тактом и умом, сумела внушить бодрость, надежду, заинтересовала его посторонним разговором, заставила отойти от настоящего к прошлому; она знала, что он пуще всего любил это прошлое, в котором у них было много общего…
Сергей Борисович сам не заметил, как понемногу отделался от своих мрачных мыслей, как унесся, вслед за умной и милой старушкой, в далекие и лучшие времена. Эта скромная старушка, жившая уже более тридцати лет в этих хорошеньких светлых комнатках, напоминавших келью, никогда их почти не покидавшая, была Нелидова – лучший друг покойного императора Павла. Клевета, зависть и злоба, отравлявшие когда-то ее самоотверженную молодость, теперь уже смолкли, о ней уже мало кто говорил в петербургском обществе, ее знали только бедные люди, которым она помогала. Знала ее, впрочем, и не забывала и царская семья, питавшая к ней большое и заслуженное ею уважение…
Сергей Борисович хорошо сделал, что обратился к ней за помощью. Прошло с небольшим час времени, и Катерине Ивановне принесли ответ от императрицы Марии Феодоровны. Она пробежала его и передала с довольным видом Сергею Борисовичу. Он прочел:
«Милый друг, хотя я и очень нездорова и духом и телом, но передайте Горбатову, что я приму его хоть сейчас».
– Вот видите, – сказала Катерина Ивановна, – ведь вы знаете ее доброту!.. Не теряйте же времени, спешите…
Его не нужно было просить об этом. Через полчаса он был уже во дворце, и его ввели к императрице. Прежняя блестящая красавица, сильная телом и духом женщина, Мария Феодоровна, видимо, приближалась к концу своей жизни. Она до этого последнего времени успешно боролась со старостью и недугами. Да ведь и вся ее жизнь была борьбою. Она с юных лет приучилась выносить всякое горе, не предаваться отчаянию. Она всегда находила в себе силу смиряться перед волею Провидения и черпать в молитве душевное спокойствие. Но года брали свое. Недавнее нежданное семейное горе было для нее роковым ударом, – вчерашний страшный день окончательно сразил ее. И теперь она лежала в большом изнеможении; ее увядшее лицо, еще сохранившее отблеск былой красоты, казалось почти безжизненным.
– Простите меня, ваше величество, – говорил Сергей Борисович, склоняясь перед нею и целуя протянутую ему руку, – простите ради Бога, что я в такой день осмелился тревожить вас…
– Мне не в чем прощать вас… Мы все несчастны и обязаны жалеть друг друга… Катерина Ивановна написала мне о вашем горе… Как же это? Неужели ваш сын…
– Ваше величество, я ручаюсь вам головою, что мой сын не может быть изменником и преступником, – я его слишком хорошо знаю. Он может быть виновен в легкомыслии, но в измене… Нет, нет – он на это не способен!..
Его голос оборвался, он замолчал.
– Чем же я могу быть вам полезна? – сказала императрица.
– Попросите государя разрешить мне свидание с ним; вот все, что мне теперь надо…
– Я жду государя с минуту на минуту; останьтесь, вы сами его попросите. Я надеюсь, он вам не откажет…
Прошло несколько томительных минут ожидания для Сергея Борисовича. Несмотря на все свое горе и волнение, он хорошо понимал, что присутствие постороннего человека тяжело для больной и удрученной государыни. Им совсем не о чем было говорить друг с другом – и они молчали. Государыня начинала дремать…
Наконец в соседней комнате послышались шаги. Вошел молодой император. Он с некоторым изумлением взглянул своими орлиными глазами на Сергея Борисовича, но все же милостиво протянул ему руку.
– Катерина Ивановна писала мне о вас, – сказал он. – Сердечно сожалею… Тяжело, что молодые люди из лучших русских семей так поступают… Но что же мне делать? Я пока не вижу, чем могу вам помочь.
– Он ручается за своего сына, – сказала императрица, несколько оживляясь…
– Ручаюсь! – твердо и решительно повторил Сергей Борисович.
– Мне очень приятно это слышать, и в таком случае вам нечего тревожиться… Я не имею права делать никаких послаблений; но на мою справедливость вы можете рассчитывать…
– Ваше величество, я прошу одного: свидания с сыном. Ради Бога, не откажите мне в этой моей просьбе…
Государь задумался.
– Еще ничего не выяснилось, – сказал он. – Я только знаю, что у вашего сына найдены некоторые бумаги, которые, кажется, ясно указывают на его участие в заговоре… Иначе каким бы образом эти бумаги могли у него очутиться? Во всяком случае, он был в близких отношениях с главными заговорщиками.
– Он не может, не может быть изменником! – в отчаянии повторял Сергей Борисович. – Я знаю образ его мыслей. Он мог с ними встречаться, мог быть с ними близок, но не мог им сочувствовать!..
Что-то мгновенное, какая-то печальная полуусмешка пробежала по лицу государя.
– Тут противоречие, – проговорил он. – Но я хочу вам верить: я знаю – Горбатовы всегда были верными слугами престола и отечества. Я не забыл о ваших близких отношениях с моим покойным родителем и обещаю вам сделать все, что могу… Дайте время… Как только можно будет, вы получите разрешение видеться с сыном. Я дам ему все способы оправдаться… Пусть только он будет откровенен.
Государь кивнул головою.
Сергей Борисович поспешил откланяться и вышел…
