Текст книги "Семья Горбатовых. Часть вторая. "

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

– Скажи пожалуйста, Владимир, продолжает бывать у тебя граф Щапский?

– Да как же, и очень часто, мы с ним большие приятели.

– Жаль! Я откровенно скажу тебе… Он мне очень не понравился…

– Напрасно, maman, я даже не понимаю почему. Он такой интересный, все дамы от него без ума.

– Может быть! Но я подметила в нем что-то фальшивое. Ты знаешь, мой друг, я не люблю осуждать, я боюсь этого, но иногда верю своим впечатлениям, они меня не обманывают.

Владимир пожал плечами.

– Я, maman, поставил себе за правило никогда в жизни не доверяться впечатлениям и предчувствиям. Если бы я стал им доверять – это бы просто отравило мне жизнь и заставило бы меня сделать много глупостей.

– А Катрин как к нему относится?

– Катрин? Не знаю, спросите ее. Впрочем, кажется, она следует общей моде – то есть восхищается Щапским.

– Если бы в прежнее время твой отец заметил, что я кем-нибудь восхищаюсь, это было бы ему очень неприятно.

– А мне все равно, maman, значит, я на отца не похож…

Она подавила в себе вздох.

– Но если этот человек может иметь дурное влияние на Катрин? Если его частые посещения заставят говорить, дадут пищу для сплетен, – а ты знаешь, как у вас там ухватываются за всякую соломинку, чтобы испортить репутацию ближнего, – неужели и это тебе не будет неприятно?

– Ах, maman, нужно смотреть на вещи спокойнее. Сплетен не избежишь! Я надеюсь, Катрин умеет держать себя. Щапский бывает у нее не чаще, может быть, чем у других. А стеснять ее, самому наводить ее на разные мысли, заставлять ее думать, что я ревную, – нет, я на это не способен! Я считаю, что это было бы глупо и мучительно… С какой стати я буду отравлять свое спокойствие, иметь неприятные объяснения с женою.

– Отчего же неприятные? Она так молода, неопытна…

– Ну нет, я должен взять ее под свою защиту… Несмотря на молодость, она, может быть, еще поопытнее нас с вами… По крайней мере, во многих отношениях… А главное, нужно уметь сделать семейную жизнь сносною и достигнуть этого всегда возможно – я и достигаю…

Он вдруг круто повернул разговор на совсем посторонний предмет.

Татьяна Владимировна не настаивала, она сказала все, что могла, больше говорить она не считала себя вправе. Она сделалась молчаливой и попросила вернуться домой.

– Я что-то устала сегодня! – сказала она.

IV. НА ТЕРРАСЕ

Сергей Борисович с сыновьями уже третий день как находился на охоте в одной из своих дач. Никого из посторонних, из гостей не было. Некоторые соседи, приезжавшие, чтобы повидать молодых Горбатовых, и в особенности Бориса, которого любили все бывавшие в доме, уже разъехались. Теперь в Горбатовское ожидался большой съезд к пятому июля, то есть ко дню именин Сергея Борисовича. Этот день всегда справлялся в Горбатовском с особенной торжественностью и весельем. Гости съезжались за сотни верст, устраивались всевозможные пиршества, народные гулянья и так далее.

Срок отпуска Владимира истекал через неделю, и хотя, конечно, ему не представлялось никаких затруднений получить какую угодно отсрочку, но он, несмотря на убеждения отца и матери, и слышать об этом не хотел. Его, очевидно, тянул к себе Петербург. Он и так уже начал тревожиться, что вот, того и гляди, в это кратковременное свое отсутствие он что-нибудь упустит по службе, о нем забудут, кто-нибудь из врагов (он говорил, что у него их много) «удружит».

– Les absents ont toujours tort! – повторял он.

У него были, очевидно, какие-то широкие планы относительно своей дальнейшей карьеры. Но он никому не поверял их. Ввиду скорого своего отъезда он уговорил отца и брата отправиться на охоту. Впрочем, их и не надо было особенно уговаривать. Оба они, так же как и он, были страстными охотниками. Дни стояли превосходные, ясные, первые дни начавшегося лета, когда еще нет томительной жары, нет душных ночей, когда солнце долго-долго стоит в небе, будто совсем не хочет уйти, и весело и нежно улыбается своими всюду проникающими лучами и вызывает к жизни каждую былинку, выбирает из согретой земли все ее силы.

В послеобеденное время, когда уже на широкой террасе, выходившей в пестреющий всеми оттенками и благоухающий цветник, легли тени, Татьяна Владимировна и Катрин уютно поместились перед маленьким столиком среди разнообразной и яркой зелени тропических растений, со вкусом расставленных по всей террасе. Обе они принялись за вышивание и время от времени выглядывали в цветник, где между клумбами мелькал маленький Сережа, гулявший в сопровождении двух нянюшек. Теперь он уже научился ходить, хотя все еще был несколько слаб на ногах и очень часто падал. Но он был еще так мал, что не мог сделать себе вреда этими падениями, – они только каждый раз почему-то его изумляли. Хлопнувшись на песок и расставив ручонки, он вдруг строил самую смешную минку, потом сморщивал личико, собирался, очевидно, заплакать, но вместо этого неожиданно разражался смехом, во время которого пронзительно визжал и захлебывался…

Кругом было так хорошо, так торжественно спокойно. И эти две женские фигуры на террасе так гармонировали с роскошной обстановкой – величественная, ясная красота свежей, бодрой старухи и кокетливое, капризное изящество молодой женщины…

Татьяна Владимировна, до сих пор очень живо воспринимавшая всякую красоту и в особенности красоту природы, находилась под обаянием этого теплого, но не душного, ласкающего вечера. Она позабыла все, что ее тревожило и смущало. Лицо ее было кротко и спокойно. Она чутким ухом прислушивалась к смеху Сережи, раздававшемуся так явственно, так звонко в чистоте вечернего воздуха. Она по временам взглядывала на Катрин с доброй улыбкой. Она все же никак до сих пор не умела совсем разлюбить ее. Взглядывала и невольно думала: «Какая она, право, хорошенькая!»

И Катрин, по-видимому, была весела и довольна. Глаза ее блестели, на щеках горел румянец. В этот день ей привезли из города много писем, и она была довольна полученной корреспонденцией; в особенности одно письмо она несколько раз перечитала, и, тихонько оглянувшись – не смотрит ли на нее кто-нибудь, спрятала это письмо за корсаж своего платья. И тем более бросалось в глаза ее оживление и довольство, что в последнее время она все была не в духе, скучала, не находила себе места и даже не далее как накануне еще сказала мужу:

– Владимир, я поеду с тобой… Я не могу здесь оставаться – такая скука!

Он с изумлением пожал плечами.

– Ты знаешь, я неволить тебя не стану, – отвечал он, – но если уедешь в Петербург, то сделаешь большую глупость… Разобидишь стариков… Ведь ты приехала до осени, под каким же предлогом уедешь? Да и потом: куда? В Петербурге, ma chère, теперь еще скучнее, чем в Горбатовском.

– На дачу! – пролепетала она.

– Куда же это, на какую? Ведь у нас под Петербургом нет дачи. Если нанять – все лучше теперь заняты. Об этом нужно было раньше подумать.

– Мне везде будут рады…

– Ах, так это переезжать от одних знакомых к другим в виде бездомной приживалки? Прекрасно!

– Владимир, ты говоришь глупости. Какое сравнение! Как тебе не стыдно! Разве я могу быть приживалкой?

– На то будет похоже! А главное – я не понимаю, что за удовольствие? Погоди, тут собираться станут… Наедут гости…

– Нечего сказать, интересны здешние гости!

– Из Петербурга кто-нибудь приедет.

– Однако же никто не едет. Ну да пойми… Я не могу… Не могу… я умираю со скуки!.. Я готова утопиться!..

– Так я тебе вот что посоветую, Катерина Михайловна! – сказал совершенно спокойно и почти совсем закрывая глаза Владимир. – Уложи свои вещи и завтра же одна отправляйся в Петербург. Право, это будет самое лучшее.

Она надулась, топнула ножкой, потом упала в кресло и вдруг зарыдала, как маленький ребенок. Владимир открыл глаза, презрительно взглянул на нее и вышел.

Но теперь, сидя с Татьяной Владимировной на террасе, Катрин вовсе уже не думала об отъезде. По ее хорошенькому личику то и дело скользила и пропадала улыбочка. Она думала о чем-то приятном. Однако вдруг ее тонкие бровки сдвинулись, на губах промелькнуло что-то злое и, не отрываясь от своего вышивания, она проговорила:

– Maman, ведь вы знаете эту несносную толстую Маратову?

Татьяна Владимировна с некоторым изумлением на нее взглянула.

– Не только знаю, но даже очень люблю! – отвечала она. – Отчего же она несносная? Я нахожу ее доброй и прекрасной женщиной.

– Я не спорю, maman, может быть, она добрая, я ее сердцем не интересовалась, а что она несносная – это всякий скажет. Ни одного дня нельзя прожить, чтобы ее не встретить, куда ни отправишься – она всюду! Катится, как бомба, сопит, нос кверху, усы… Препротивная!

Татьяна Владимировна улыбнулась.

– Душа моя, да ведь и княгиня Маратова может называть несносными тех, с кем она всюду встречается!

Катрин немножко надулась. Но она была в таком настроении духа, что долго сердиться никак не могла, а потому ограничилась только замечанием:

– Но у других, по крайней мере, нет такого носа, таких усов и такой толщины, другие не сопят… И в этом, кажется, небольшая разница.

– Да к чему ты меня о ней спросила?

– Она взяла к себе на воспитание какую-то там бедную родственницу…

– Ну да, свою племянницу… Я знаю… девушка удивительной красоты.

Катрин всплеснула руками.

– И вы тоже!.. Нет, это, наконец, невыносимо! Что в ней находят хорошего? Бесцветное, увядшее создание! И вдобавок, никто еще не слыхал от нее умного, живого слова. Никаких манер, никакого воспитания не получила. А теперь уже поздно ее воспитывать, не первой молодости…

– Что ты, Катрин! Я в прошлом году ее видела, она совсем молодая девушка и, насколько помню, очень хорошо себя держит. Она именно поразила меня своей красотой и изяществом… Да, вот я теперь ее совсем ясно себе представляю… – продолжала Татьяна Владимировна. – Прелестная… Я думаю, она многим голову кружит в Петербурге?

Катрин не могла больше выдерживать. Вся ее веселость, довольство пропали. Она получила снова способность сердиться и рассердилась не на шутку. Лицо ее покраснело, даже лоб, даже тонкая, нежная шея.

– Какой же это порядочный человек может обратить внимание на подобное ничтожество, на такую parvenue!..

– Что же она тебе сделала, Катрин? – кротко и грустно спросила Татьяна Владимировна. – За что ты ее так не любишь? За что бранишь, скажи – за что?.. Может быть, ты права, я не знаю…

Но Катрин не слушала, она продолжала с все возрастающим раздражением:

– И эта Маратова не только что теперь сама всюду торчит, но таскает за собою и воспитанницу… Это, наконец, оскорбительно!.. Во что это, наконец, превратится наше общество, если в него станет проникать Бог знает кто?

– Отчего же – Бог знает кто? Отчего племяннице или хоть просто воспитаннице княгини Маратовой не бывать в обществе – я, право, не понимаю!

– И вы тоже, maman, вы считаете ее равной с нами?

– Ты должна давно знать, что я не считаю себя принадлежащей к какой-нибудь касте, в которую уже нет никому доступа. И потом, посмотри же на наше общество, – где это в нем уж такая чистая кровь…

Татьяна Владимировна невольно подумала о том, что и сама Катрин не Бог знает какого происхождения, что знаменитость и значение графов Черновых очень недавни. Но, конечно, она не захотела сделать ей какой-нибудь намек.

«Ну так вот, я же ее поймаю!» – сказала себе Катрин и почти крикнула:

– А что бы вы сказали, если бы, например, Борис вздумал жениться на этой воспитаннице Маратовой?

– Что бы я сказала? Если бы я убедилась, что они любят друг друга, – я бы их благословила.

Катрин несколько мгновений не могла произнести ни слова. Она сидела с широко раскрытыми и бессмысленными глазами: даже разинула ротик и показала все свои белые зубки.

– Maman, вы шутите! – наконец проговорила она.

– Нисколько! Я бы, конечно, только постаралась сначала поближе разглядеть эту девушку и хорошенько поговорила бы с Маратовой, которой доверяю…

– Так, значит… значит, Борис вам уже сказал?

– Что такое? – изумленно спросила Татьяна Владимировна. – Что такое, Борис? Он ничего не говорил мне… Разве?..

– Да, и я и Владимир… мы имеем основание думать, что он заинтересован этой особой, которую так многие протежируют…

– Многие протежируют? – переспросила Татьяна Владимировна.

Но Катрин сделала вид, что не слышит.

– Теперь и я спрошу тебя, – серьезно и внимательно глядя в глаза Катрин, сказала Татьяна Владимировна. – Я спрошу: шутишь ты или нет?

– Нисколько! Он как приехал из-за границы – нигде не бывал, так что даже неприлично было, а там – чуть не каждый день. Не для старой же, выжившей из ума «генеральши» он ездил, не для интересной же княгини?..

Татьяна Владимировна слушала очень внимательно.

– Правда, в последнее время он не бывал там, – продолжала Катрин. – С этой особой что-то случилось, какая-то история…

– Какая история?

– Не знаю, верно, что-нибудь да случилось… Говорили, что она больна, умирает… Потом выздоровела, и незадолго до нашего отъезда Маратова увезла ее в деревню…

У Татьяны Владимировны тревожно забилось сердце.

«Что такое все это значит? – думала она. – Лжет она, что ли, да с какой же стати? Нет, верно, что-нибудь да есть… И он ни слова! А между тем я замечала, замечала в нем что-то странное, чувствовала, что он мне недоговаривает. Ждала… он никогда не скрывал… как же это?»

Катрин видела, что смутила Татьяну Владимировну, но объяснила по-своему это смущение.

«Это она так, Бог знает что говорит – благословила бы! А вот ведь когда увидала, что дело может быть не шуткой – испугалась… еще бы!..»

– Вы, кажется, встревожились, maman, – сказала она. – Что Борис был заинтересован ею – это верно, но я так думаю, что он сам убедился, как это глупо, и что ничего из этого не может выйти. Я почти уверена, что это привидение, – иначе я не могу назвать ее, – особенно если бы вы видели, какою она стала эту зиму… Она, верно, надеялась, что он сделает ей предложение, что она вдруг станет madam Gorbatoff. А когда он очнулся и ушел – она со злости и заболела… Я так объясняю, я худшего не хочу предполагать…

– Еще бы ты смела предполагать худшее! – вдруг вспыхнув, сказала Татьяна Владимировна таким тоном, какого Катрин никогда еще не слыхала от нее и на какой даже не считала ее способной.

Катрин притихла и просто испугалась. Но испуг прошел, поднялась злоба. Она побледнела и закусила губы…

– Вы на меня кричите, maman! За что же? Я не привыкла, чтобы на меня кричали…

– Я не кричу… Если я сказала резко – прости… но в другой раз не позволяй себе, передо мною, по крайней мере, намекнуть на что-нибудь дурное и нечестное относительно Бориса. Он этого не заслуживает… Если ты хочешь, чтобы я тебя любила… никогда, слышишь, никогда…

Она поднялась, губы ее дрожали. Катрин вдруг сделала несчастное лицо и заплакала. Татьяна Владимировна пришла в себя.

– Ну полно, перестань – это ребячество… Нужно же, наконец, понимать некоторые вещи… Я не хочу тебя обижать – не обижай и ты меня. Ну, перестань!..

Она положила ей на плечо руку.

– Я не обижала ни вас, ни Бориса… Я из желания добра… чтобы предупредить… Я не знаю, что вам показалось…

– А коли так – прости!.. Что же еще – говорю… прости… поцелуй меня!..

Катрин поцеловал и утихла. И, странное дело, эта belle mère, на которую до сих пор она смотрела свысока, которую она внутри себя и в грош не ставила, вдруг нежданно-негаданно выросла перед нею. В ней шевельнулось, несмотря на озлобление к этой belle mère, что-то похожее на уважение. Катрин была из тех женщин, на которых иногда следует хорошенько прикрикнуть. И тем более это теперь подействовало, что никогда еще в жизни никто хорошенько на нее не прикрикнул.

Но гармоническая картина прелестного вечера была, во всяком случае, расстроена. Разговор оборвался. Сережа вдруг горько закатился – заплакал в цветнике. Татьяна Владимировна сошла узнать, что с ним такое.

Катрин тоже встала, уложила вышиванье в рабочий баульчик и отправилась в свои комнаты. Дорогой она вынула из корсажа письмо и, придя к себе, еще раз принялась его перечитывать.

V. ПРИЗНАНИЕ

Татьяна Владимировна с большим нетерпением дожидалась возвращения Бориса. Она уже не раз, со времени свадьбы Владимира, имела с ним объяснение относительно того, как смотрит он на женитьбу, какую бы жену хотел себе. Но он всегда отвечал ей, что о женитьбе никогда еще не думал, да что вряд ли и женится.

– Это пустое, душа моя, – улыбаясь, останавливала она его. – Конечно, ты должен жениться и женишься. Но я буду даже очень рада, если еще подождешь, если не женишься скоро.

Она замечала, что он как-то всегда отстранялся от таких разговоров, старался их замять и вообще казался даже несколько смущенным.

«Что бы это значило?»

Но она, в конце концов, объяснила это его смущение тем тонким чувством какой-то стыдливости, которое присуще было ему в разговорах с матерью вообще относительно женщин. И она была права, но все же не вполне, так как к этому чувству у Бориса присоединялось еще и другое. Он привык с детства быть во всем откровенным с матерью, но в то же время имел от нее большую тайну. Тайна эта была – Нина. Он не раз уже порывался открыть матери все подробности своей волшебной встречи с чудной девочкой, впечатление, на всю жизнь оставленное в нем этой встречей, свои мечты, свою мистическую веру в то, что рано или поздно он встретится с Ниной и что она и есть его будущая подруга жизни. Но, несмотря на все желание, даже потребность, открыть это матери – он каждый раз воздерживался. Что-то заставляло его молчать и перед нею, как перед всеми. Он как-то бессознательно пришел к тому убеждению, что от сохранения этой тайны зависит осуществление его мечтаний.

Теперь, казалось, пришло наконец время во всем признаться матери, но он все же еще ждал известий от княгини и от самой Нины. Эти известия должны были показать ему, действительно ли пришло время, пора ли говорить с матерью… Вот он вернулся с охоты. Татьяна Владимировна не была в состоянии ждать дольше. Она имела обычай, когда все расходились после ужина по своим комнатам, заходить в спальню Бориса. Она любила, вспоминая прежние годы, подойти к его кровати, оправить его подушки, потом крепко поцеловать своего любимого мальчика, как она до сих пор его мысленно называла, и благословить его на сон грядущий. И если ему не хотелось еще спать, она оставалась поговорить с ним и всегда находился предмет для разговора. Они были такими друзьями и так понимали друг друга.

Так она сделала и теперь. Пришла после ужина в его спальню.

– Тебе не хочется еще спать? – спросила она.

– Нет, maman!

– Ну, так я посижу…

– Очень рад!

Он придвинул ей большое кресло.

– Здесь только душно, – сказал он. – Верно, без меня окна не открывали.

– Нет, я и вчера и сегодня сама приходила, окна были открыты. Да ведь комната весь день на солнце… Вечер такой теплый, сухой, открой окошко.

Он приподнял штору, распахнул окно, и в комнату вместе с душистой прохладой заснувшего сада ворвался поток лунного света.

– Борис! – сказала Татьяна Владимировна. – Я не привыкла и не умею хитрить с тобою, а потому без всяких околичностей скажу тебе, что у меня на душе: мне кажется, ты от меня что-то скрываешь!

Он изумленно взглянул на нее, потом подумал несколько и ответил:

– Да, maman, вы правы, скрываю… Но все же у меня нет ничего такого, чего бы вы не могли знать.

– В таком случае, зачем скрываешь?

– До времени, maman, до времени…

– Нехорошо это, Борис! Мне было бы гораздо приятнее знать все прямо от тебя, чем от других…

– А вы от других узнали… от брата?

– Нет, от Катрин!

– Катрин!

Борис поморщился.

– Что же она могла вам сказать?

– Что ты заинтересован одной девушкой.

– Я не знаю, что и как она могла говорить вам, да и не хочу этого знать. Но если уже начали другие, я сам расскажу вам все, тогда вы увидите, так ли вам передано…

И он рассказал ей свою фантастическую повесть, которую берег даже от нее в глубине сердца. Слушая его, она тихо улыбалась, качая головою. Но в конце концов была растрогана, даже поражена.

– И никогда, ни одним словом не проговорился! – укоризненно прошептала она, когда он замолчал, так как ему говорить уже ничего не оставалось.

– Есть вещи, – отвечал он, – которых трудно, иногда почти совсем нельзя касаться… Знаете ли, если бы я увидал, что вы меня не так поняли, если бы вы стали говорить мне то, что обыкновенно говорится в таких случаях, то есть что эта фантазия, вздор, я был бы очень несчастлив!

– Но дело в том, Борис, что я, пожалуй бы, тебе этого не сказала. Ты знаешь историю моей жизни, а если чего в ней не знаешь, так я на досуге как-нибудь расскажу тебе и ты увидишь, что я была такой же мечтательницей, такой же фантазеркой, как ты, и также верила в осуществление моих мечтаний. Целые годы, лучшие годы моей жизни, я прожила этой верой и меня поддерживал в ней такой же мечтатель, как мы с тобою…

Ее голос дрогнул.

– Да, такой же мечтатель – покойный император. И он доказал мне, что часто мечты и сказки, придуманные нашим сердцем, сбываются. Сбылась и наша сказка с твоим отцом. Да и мудрость народная – а я ей очень верю – говорит: суженого конем не объедешь. Вот теперь и ты мне еще раз доказываешь, что я была права – и твоя сказка приходит к окончанию, и твоя суженая ждала тебя, и ты ждал ее… Что же, Борис, это судьба…

Она обняла его, крепко прижала к груди. Он почувствовал на своем лице ее слезы.

– Только будь счастлив, только будь счастлив, мой мальчик!

– Maman, милая, так ты благословляешь нас (в иные минуты он, сам того не замечая, начинал говорить ей «ты»), ты благословляешь?.. Ее полюбишь?..

– Мне кажется, я уже и теперь люблю ее.

– Да, конечно! Ведь я и знал это… А батюшка, как ты думаешь, он что?..

– С ним мне нужно будет хорошенько поговорить, но препятствий с его стороны я никаких не вижу. Ты должен знать отца – он выше глупых предрассудков, а ведь тут весь вопрос мог бы быть в предрассудках… Она незнатна, говорят, бедна. Но тебе не нужно богатства, с тебя и твоего будет довольно. А что касается до незнатности ее – ты дашь ей свое имя. И смешно даже говорить об этом. Но говорить будут, даже очень много, только ты не обращай внимания… Поговорят – и перестанут.

– Maman, но ведь вот мы толкуем так, как будто все решено, а решенного еще ничего нет. Положим, когда она уезжала, было много хороших признаков, и я довольно спокоен, но все же я жду оттуда письма.

– И придут письма…

– А все же остается много тревожного… Ты не думаешь о том вредном влиянии, которое до сих пор на нее действует. Я сказал тебе все, нарушил данное мною Нине обещание. Я знаю, что ты никому, даже отцу не скажешь об этой секте. Разве… разве это тебя не тревожит?

– Конечно, тревожит, и я много буду об этом думать. Это очень нехорошо, да, нехорошо и всего хуже то, что, наверное, эти сумасбродства отразились на ее здоровье… Как бы они ее навсегда не испортили? Я знаю, я понимаю это… я сама кое-что в таком роде испытала…

– Как испытала?

– Да, мечтала очень много, дожидаясь твоего отца, до видений даже доходила!.. – с тихой улыбкой сказала Татьяна Владимировна и вдруг как будто немного смутилась.

– Но, видишь ли, мне кажется, что это последнее препятствие: перед благополучным окончанием сказки всегда вдруг со всех сторон приходят разные препятствия… Опять-таки, так ведь и с нами было… Только послушай, ты вот все же немного тревожен – и поделом тебе: зачем не сказал мне раньше, я бы тебя успокоила… И теперь скажу: успокойся, у меня хорошее предчувствие. А я, как и ты, верю предчувствиям…

– Однако, значит, о вас уже говорят в Петербурге? – прибавила она, немного помолчав. – Уж этот Петербург, всю жизнь не любила и не люблю его! А что Владимир, он не заговаривал с тобой?

– К сожалению, заговаривал!

– Отчего к сожалению?

– Оттого, что он на многое смотрит совсем не так, как мы с вами. Он даже не хотел допустить и мысли о том, что я могу хоть на минутку подумать жениться на Нине. Он считает ее для меня невозможной невестой. Он говорит о mesalliance'e…

Татьяна Владимировна вздохнула.

– Как это грустно! – сказала она. – Боже мой, и откуда у него взялись такие понятия – от нас он не мог им научиться… росли вы вместе… И тут – судьба!

Она не стала передавать ему своего разговора с Катрин, не хотела его вооружать против нее. Она стала расспрашивать о Нине во всех подробностях. Они не заметили, как просидели далеко за полночь. Луна зашла. Сад глядел в окно такой темный, такой таинственный. Временами врывался в комнату довольно свежий ветерок. Привлеченная светом, влетела и билась ночная бабочка. То там, то здесь, то у самого уха, то где-то далеко гудели комары…

Наконец Татьяна Владимировна простилась с сыном. Она в эту ночь особенно долго крестила его и особенно нежно сказала ему на прощанье:

– Успокойся… верь хорошему, спи крепко, мой мальчик!..