Текст книги "Семья Горбатовых. Часть вторая. "

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)

У нее так кружилась голова, что она должна была опереться на руку Аннет. Она окончательно пришла в себя только тогда, когда очутилась в санях, среди морозной зимней ночи.

– Знаешь что, – говорила Нина, входя с Аннет в ее комнату. – Знаешь – я не верю в пророчества!

– Что ты?!

Аннет даже испугалась и всплеснула руками.

– Как не веришь? Да ведь ты сама пророчествовала?!

– Я не знаю, не помню, что я говорила!.. Но что же делать – не верю… Не верю!.. Разве мы достойны, разве мы можем принять Христа?! Нет, нет, это ложь!.. Это заблуждение. Мы сами себя обманываем!

– Нина, очнись, подумай, что ты говоришь! Какой грех такое неверие… Нина, что с тобою? Я не узнаю тебя!..

Но Нина только повторяла:

– Не верю… Не верю!..

И вдруг истерически зарыдала. Аннет не знала, что ей и делать с нею. Более получаса продолжался этот припадок. Наконец Нина мало-помалу успокоилась и, узнав, что за нею приехали, поспешно стала собираться домой.

– Ты успокойся, милая, помолись хорошенько. Молитвой отгони от себя искушение… Ведь это искушение и с ним нужно бороться, нужно его победить… И у меня являлись сомнения, но теперь их нет… Я верю, я ни в чем не сомневаюсь. Да и скажи, разве Катерина Филипповна может обманываться и нас обманывать? Ведь она святая, безгрешная!..

XXIV. ОТКУДА ЭТО?

Иной раз, столкнувшись с каким-нибудь поражающим явлением, с каким-нибудь исключительным обстоятельством человеческой жизни, люди негодуют и пожимают плечами: «Каким образом человек мог дойти до этого?! Ведь тут явное противоречие: человек казался умным, порядочным, благородным – и вдруг поступает нелепо, поступает вразрез с общепринятой моралью! Значит, в этом человеке ошиблись, значит, он не умен, не порядочен и не благороден!..» Но подобные рассуждения часто бывают чересчур поспешными и неосновательными. Постановить быстрый и решительный приговор – очень легко. Гораздо труднее всмотреться в явление, разобрать шаг за шагом тот путь, по которому человек дошел до чего-нибудь такого, что считается общественной моралью достойным порицания.

Трудно понять жизнь и чужие обстоятельства уж потому даже, что людям это неинтересно, что они думают только о себе и глядят на все со своей точки зрения, установившейся опять-таки обстоятельствами их жизни. Сытый не поймет голодного, спокойный – неспокойного. Довольный своей жизнью и очертивший вокруг себя маленький кругозор, за черту которого будто бы не следует и неинтересно никогда выглядывать, не поймет того, кто, по требованиям данной ему от рождения организации, не может ограничиться таким кругозором и томится в нем, стремится заглядывать дальше, выше и глубже. Но в этом стремлении хоть он часто, быть может, ошибается и падает, а все же поднимается снова, а все же достигает порою такой глубины, такой высоты и такого, сопряженного с ними духовного блаженства, о которых даже и понятия не могут иметь его строгие судья.

Бедная Нина! Она и так уже была бельмом на глазу у того общества, в которое попала помимо своей воли, по известным образом сложившимся обстоятельствам. Она, безродная девушка, «qui n'était pas nee du tout» по выражению генеральши, возмущала всех своей красотой, своими успехами, «незаслуженными» – как это казалось многим из «рожденных» ее знакомых. Но если бы эти знакомые, которым она не делала никакого зла и не могла сделать уж потому даже, что способна была причинить зло только себе самой, если бы они узнали, какую жизнь она ведет, если бы они могли себе ее представить вертящейся в белом саване и пророчествующей – о, как бы они возрадовались! Значит, они правы были в своих предчувствиях; значит, ничего путного не может быть в этих выскочках – одна грязь, один разврат… Да, разврат! А если бы им сказать, что вертится и прорицает не одна она, а вертятся и прорицают вместе с нею и равные им по положению в обществе, по рождению девушки и женщины – они бы не смутились. Они бы решили: «О, тут большая разница!» Они бы, наконец, просто не стали слушать, пожали бы только плечами, оставили бы «своих» в покое и продолжали бы «признавать» их. Только бы ее одну смешали с грязью, побили камнями, торжественно изгнали бы из среды своей, несмотря ни на каких княгинь Маратовых.

Но мы не вправе так относиться к Нине, мы должны разобрать, каким образом она могла дойти до подобных странностей. Как мы знаем, жизнь Нины с самого детства сложилась совсем особенно. Она росла, окруженная только взрослыми, в деревенском уединении, с больной матерью. Она рано развилась, приучилась думать о таких вещах, которые обыкновенно недоступны детскому мышлению, стала понимать многое, чего, обыкновенно, не понимают в ее годы. Затем мать умерла на ее глазах, оставив ее одну со старой няней, которая, в сущности, была большим ребенком, чем сама Нина, и никак уже не могла руководить ею.

Потом весь ужас неприятельского нашествия, московского пожара, сцены грабежа, ужасные минуты, когда пьяный солдат схватил ее и понес… Куда? Зачем? Она не знала; но все же предчувствовала, что ее несут на смерть и не на простую, не на обыкновенную, а на какую-то особенную, ужасную, отвратительную, что ее ожидает что-то невообразимое…

И вдруг спасенье! Юноша, храбрый, добрый и прелестный, такой прелестный, что он показался ей ангелом, вырывает ее у этой отвратительной, невообразимой смерти. Какой-то сон, волшебный, лучезарный… Эта странная ночь, проведенная в тихой, озаренной луною комнате… Это новое чувство, могучее и блаженное, охватившее ее!.. Потом внезапная разлука с избавителем, с дорогим, любимым ангелом…

Как сквозь туман, новые впечатления… Выезд из Москвы… Приезд в тихую, заброшенную деревню… Только тут Нина мало-помалу очнулась от всех этих могучих впечатлений.

Конечно, если бы кто-нибудь стал наблюдать ее, то увидел бы, что она превратилась в исключительное, особенное существо, что в двенадцать лет она не имеет уже в себе ровно ничего детского, что она взрослая женщина, способная на неестественное возбуждение нервной системы и жившая в каком-то своем собственном, фантастическом мире. Если бы при ней была любящая, разумная мать, которая бы поняла все, то эта мать, конечно, приняла бы сильные меры, для того чтобы поправить содеянное жизнью зло, для того чтобы излечить бедную девочку и, если не уничтожить (что было уже невозможно), то, по крайней мере, значительно ослабить силу пережитых впечатлений. За девочкой нужно было следить ежеминутно, удалять ее от мечтаний, занимать ее воображение совсем иными предметами, заставлять ее принимать участие в живой, здоровой жизни. Но у Нины не было матери. Дядя ее, человек хороший и добрый, полюбил ее тем более, что она была всегда к нему внимательна. Она была тиха, послушна, не мешала ему ни в чем, не нарушала издавна укоренившихся привычек старого холостяка. Но разглядеть ее и понять то, что ей надо, он не был в состоянии. Он был очень образованным человеком и решился передать ей, насколько возможно, свои знания. Он начал заниматься ею и учить ее. Эти уроки доставляли ему большое удовольствие, так как Нина была очень прилежна, понятлива и иногда поражала своим способностями. Но и в занятиях даже случались иногда странные периоды. Девочка, еще накануне прекрасно знавшая уроки, всем интересовавшаяся, любознательная, вдруг становилась рассеянной, не понимала или не слышала того, что ей говорили. Она скучала, томилась за уроком, не в состоянии была выучить заданного. Делалась вдруг бледной, глаза ее обводились темными кругами и принимали какое-то необычное выражение, глядели и не видели окружающего. В ней выражалось, очевидно, сильное беспокойство. Она нигде не могла найти себе места, бродила по дому, ежеминутно вскакивала, принималась то за одно, то за другое занятие и тотчас же бросала их. Часто она начинала читать (она всегда очень любила чтение), но через несколько минут книга упадала ей на колени, она откидывала голову, глядела, не мигая, своим неопределенным взглядом куда-то в пространство. Ее губы шептали временами, по ее телу пробегала дрожь.

Если была хорошая погода, она, в таком настроении, любила убегать в сад. И ее видели там, по целым часам носящуюся всюду, иногда кружащуюся на одном месте и затем падавшую в траву в изнеможении. И долго так лежала она, глядя вверх, следя за движением облаков и отдаваясь самым странным и причудливым ощущениям. В таком положении она часто засыпала и возвращалась домой уже иной. Ее «одурение», как дядя называл эти странные припадки, проходили. Она снова превращалась в послушную, внимательную и любознательную девочку. Ее рассеянность пропадала, она жадно принималась за уроки и удивляла своими успехами. Дядя не раз решался строго внушать ей, выговаривать за лень, за это «одурение», но строгости хватало ненадолго. Она начинала глядеть на него такими жалкими, молящими глазами, что он не выдерживал.

– Да, скажи же мне, ради Бога, Нина, что это такое делается с тобою? Больна ты, что ли? Где у тебя болит? Что болит?

Нина качала головою.

– Ах, дядюшка, я не больна! Я не знаю, что со мною… Право, не знаю. Это никак нельзя рассказать, слов таких нет… Вы не поймете.

Она опускала голову, задумывалась. А он, боясь, что «одурение» снова, пожалуй, найдет на нее, переменял разговор, стараясь занять ее чем-нибудь, развеселить. Еще разве старуха няня могла бы помочь Нине; она знала все обстоятельства ее жизни, все пережитое и перечувствованное ею. Но эта няня, хоть и преданная и честная старуха, но совсем глупая, приносила ей только вред и не раз даже способствовала своими разговорами проявлению ее припадка. Старуха любила вспоминать прошлое, жалобным тоном напоминала Нине про маменьку, про нашествие французов, про доброго маленького барина, плащ которого до сих пор тщательно хранился Ниной.

– Вот, Ниночка, вот, милая ты моя, вырастешь ты скоро большая, встретишься с этим барином, а он тоже такой важный, большой, красавец будет – вот тебе и жених! Жених настоящий! Помяни мое слово – суженый он тебе! А суженого, добрые люди говорят, и конем не объедешь!..

Глаза Нины загорались от таких речей, и на нее нападало «одурение». Она отправлялась в свою комнату, доставала плащ Бориса, надевала его на себя, куталась в него, целовала его и мечтала. Иногда она доходила до того, что чувствовала присутствие Бориса, говорила с ним, даже почти его видела. И эти грезы не пропадали, и они оставались такими же яркими, неизменными, несмотря на то, что время шло, и Нина вырастала, развивалась.

Няня умерла. Дядя по зимам стал жить с Ниной в Москве. Прежнего уединения уже не было. В доме появлялись не родные (родных у них почти не было), а знакомые. У Нины явились подруги, устраивались вечеринки. Дядя старался веселить ее, заводил знакомства с хорошими молодыми людьми, которые могли к ней присвататься. Она была, несмотря на свою бледность, так хороша. Она держала себя всегда с таким достоинством, рассуждала обо всем скромно и благоразумно, была хорошо воспитана стараниями дяди и даже, что считалось одной из главных основ воспитания, выучилась хорошо говорить по-французски с помощью француженки, которую дядя пригласил к ней. Наконец, полагали, что у Нины очень порядочное приданое. И скоро стали появляться женихи. Но Нина всем отказывала.

Дядя иногда очень возмущался.

– Неужели и этот тебе не по нраву? – говорил он, когда узнавал, что она отклонила предложение какого-нибудь намеченного им человека. – Кого ты ждешь, матушка? Какого принца?! Я стар, я болен… с каждым годом чувствую, как слабость все более и более одолевает. Умру вот… на кого ты останешься?! Что будешь делать?! Сокрушаешь ты меня, Ниночка, своим привередничеством… Подумай, друг мой, жизнь ведь не шутка… То ли дело устроиться вовремя за хорошего человека…

Нина видела, что дядя огорчен, и, стараясь всячески его успокоить, старалась обезоружить его своими ласками.

– Потерпите, дядюшка, – говорила она. – Ведь вот сами сказали – жизнь не шутка! Выйдешь замуж, ошибешься, а тогда уж не вернешь, тогда-то пропала жизнь!

– Да ведь если таким манером рассуждать, друг мой, – перебивал ее дядя, – так и останешься старой девкой.

– Так что, и останусь – может, оно и лучше!..

– Эх! Да я вижу – и говорить-то с тобою не стоит, ничего не понимаешь…

– Может быть, и не понимаю, ведь я в этом не виновата.

Дядя волновался, сердился даже, но настаивать и неволить племянницу не хотел – сиротке Нине было в жизни счастье: она попадала всегда на хороших людей. Между тем Нина просто не могла и подумать о замужестве. Она продолжала ждать своего Бориса, оставалась верна своим грезам, которые нисколько не проходили. Вместе с этим она продолжала быть все такой же странной, не отдавалась веселостям, не наслаждалась жизнью. Иногда ей все надоедало, окружающие люди казались чужими, не имеющими с нею ничего общего. Она по целым дням не выходила из дома, читала или просто сидела, погруженная в мечтания. Иногда дядя замечал на ее глазах слезы.

– Господи, да о чем ты еще?! Чего тебе недостает? Сокрушаешь ты меня, право!

Он решал, что она, верно, нездорова, звал докторов. Нина подчинялась его настояниям, отвечала на все докторские вопросы. Доктора выслушивали ее легкие, сердце – и объявляли, что у нее нет ровно никакой болезни.

– Так отчего же она такая? Отчего она так бледна, задумывается, плачет, тревожится?

Доктора пожимали плечами.

– Отчего?! Ведь вот вы сами говорили, что она навидалась всяких ужасов в детстве – это даром не проходит. Иной раз с человеком на всю жизнь припадки делаются, падучая, истерика, а то и еще хуже… И против этого нет никаких средств… А так, вообще, она здорова, вам нечего тревожиться. Сложение у нее правильное, прекрасное. Вот выйдет замуж, дети будут, тогда, Бог даст, совсем поправится…

Вглядевшись в Нину, можно было сказать, что она находится в постоянном томительном ожидании. И она, действительно, ждала – но чего? Не одного Бориса, а еще и много другого. Она ждала разгадки жизни. Ей казалось, что до сих пор она не живет. Разве это жизнь – то, что ее окружает, эти ежедневные времяпрепровождения, эти люди, разговоры, удовольствия? Она не понимала, как это другие люди могут ограничиться этим и находить, что это и есть настоящая жизнь и что никакой другой жизни не надо.

Нет, это не жизнь. Она знала наверное, что есть другая. И эта другая жизнь иногда открывалась ей в ее мечтаниях, в тех странных ощущениях, которые она иногда испытывала. Ее манило к себе что-то большое, прекрасное, полное глубочайшего смысла. А в том, что ее окружало, не было никакого смысла. Она с детства любила молиться и теперь молилась еще больше, еще горячее. И среди молитвы на нее иной раз находило какое-то вдохновение, блаженный экстаз, во время которого та – другая – жизнь, которую она ждала, открывалась ей ясно.

В это время Нина познакомилась с Аннет Ручинской, и девушки сблизились очень скоро, найдя между собою много общего. Аннет была тоже нервная мечтательница, тоже все искала каких-то откровений, чего-то особенного. Она рассказывала Нине всякие чудесные истории из сфер предчувствий, видений и тому подобного. Она один раз даже стала уверять Нину, что сама, своими глазами, видела духов и что в детстве, она очень хорошо это помнила, умела летать.

– Летать?! – вдруг краснея, воскликнула Нина. – Аннет! Я никогда никому этого не говорила, но, знаешь, ведь я не только в детстве, но и теперь иногда могу летать!.. У нас в деревне в саду, я летаю!.. Право, летаю!.. Начинаю кружиться – и вдруг чувствую, как поднимаюсь с земли, несусь в воздухе, будто меня поддерживает что-то… все меняется, все уплывает… Мне кажется – я поднимаюсь на небо… Я вижу такой свет… свет!.. А в душе так сладко, так блаженно!..

– Ах, как я счастлива, что ты понимаешь это, что с тобою это бывает! – сказала Аннет. – Это великое счастье – иметь способность… возноситься!.. Ты знаешь, я прошлой зимой была в Петербурге… я познакомилась там с одной святой женщиной… У нее в доме собираются благочестивые люди и там они «возносятся»! Они вступают в общение со Христом… О, Нина! Я дала клятву никому не говорить этого, но ведь ты не выдашь, ты должна знать… ты должна сама быть с нами… присоединиться к нам…

Нина вся дрожала.

– Возможно ли это?! – прерывающимся голосом, с горящей головою говорила она. – Возможно ли?! Аннет, есть такие люди?!

– Есть, Нина, есть!!!

– Ах, если бы мне узнать их!

– Это очень легко. Это святая женщина, о которой я тебе сказала, будет скоро здесь, в Москве. Я тебя познакомлю с нею…

– Аннет, друг мой, как я тебе благодарна! Кто же эта святая женщина?..

– Катерина Филипповна Татаринова…

XXV. ПОСВЯЩЕНИЕ

Аннет сдержала свое обещание. С небольшим через месяц она приехала к Нине и сказала ей, что Катерина Филипповна в Москве и с нетерпением желает скорее с ней познакомиться.

– Ты знаешь, я ей все про тебя рассказала – и она находит, что ты «сосуд избранный», она так и выразилась. «С нею Бог», говорит, «Сам Христос наставил ее к познанию истины, указал ей путь к спасению. Никто не учил ее – она сама дошла до того пути, на котором можно вознестись выше всех миров и обрести Господа». Это она про то, Нина, что ты кружилась и ощущала поднятие с земли. Ведь и они все это делают, а ты дошла сама, без указаний – не правда ли, как это чудесно! Как ты должна быть счастлива, Нина!..

Теперь Аннет смотрела на приятельницу с особенным уважением, почти даже с благоговением. В назначенный Катериной Филипповной день и час она повезла к ней Нину. Татаринова остановилась в доме у каких-то своих родственников, которых не было в городе и которые предоставили ее в распоряжение всю свою квартиру. Она приехала из Петербурга не одна, а со своим младшим братом, Буксгевденом, красивым и еще довольно молодым офицером, наружность которого сразу располагала в его пользу. Вместе с ним был и Пилецкий, серьезный, меланхолический человек, очень начитанный, очевидно, добрый и мягкий. Он имел вид и манеры немецкого пастора, и его спокойное, благообразное лицо, быстро оживлявшееся, как только заходила речь о каком-нибудь религиозном вопросе, говорило об его искренности. Кроме этих двух людей, Нина застала у Татариновой еще несколько почтенных дам и мужчин зрелого возраста. Такое общество не могло не произвести самого приятного впечатления.

Нина вошла сконфуженная, трепещущая; но милый, ласковый прием, ей сделанный хозяйкой, окружавшими ее, очень быстро прогнал это смущение. Все очевидно, уже знали о ней, все ее ждали, интересовались ею. Татаринова имела приемы светской женщины. Она очень легко добилась того, что Нина стала смотреть на нее как на давнишнюю знакомую, как на друга.

Познакомив Нину со всеми, успокоив ее окончательно, Катерина Филипповна обратилась ко всему обществу и сказала:

– Теперь я покину вас на короткое время, я хочу поговорить с нашей юной сестрой. Я передам ей основы нашего союза и приготовлю ее к посвящению, которое может состояться сегодня же.

Она увела Нину в свою спальню и остановилась с нею перед образами.

– Помолимся, дитя мое! – сказала она ей тихим, ласкающим голосом.

Нина опустилась на колени рядом с Катериной Филипповной и стала молиться. Они обе молились горячо со слезами умиления. Когда молитва их была окончена, Катерина Филипповна достала апостольские послания, раскрыла книгу и, указывая Нине на четырнадцатую главу первого послания к Коринфянам, сказала ей:

– Дражайшая о Христе сестрица, прочти громко и со вниманием пять первых стихов.

Нина повиновалась. Она взяла книгу и медленно прочла:

– Теперь прочти это еще раз про себя! – сказала Катерина Филипповна.

Нина исполнила и это.

– Вот в этих пяти стихах, – продолжала Катерина Филипповна, – и заключается вся суть нашего учения. Люди находятся во тьме, люди забыли чудеса Господа и наставления свидетелей этих чудес – Святых Апостолов. Церковь, хотя и именует себя православной, но далеко отошла от истины, забыла ее. И хотя часто в церквах читаются эти святые слова, но на смысл их никто не обращает внимания, не держатся любви, не ревнуют духовным, не глаголят языки, не пророчествуют…

Нина, пораженная, слушала со вниманием и трепетом. У нее дух захватывало от явившегося ей откровения. Ведь и она не раз читала это послание и никогда не задумывалась над этими словами, не углублялась в смысл их – а он так ясен, так прост!.. Катерина Филипповна продолжала:

– В первые времена христианства верные сыны и дщери Христовой церкви собирались очень часто и, послушные словам Апостола, рвением духовным искали соединения со Христом. И Дух Святой нисходил на них. Они начинали говорить на неизвестных им языках. А дойдя до высшего состояния благодати – пророчествовали… глаголали человеком созидание, и утешение, и утверждение. И этой их ревностью и неустанным радением созидалась, по слову апостольскому, церковь. Но враг человеческого спасения селил уже зло великое в человеческие души… Началось забвение истины. И теперь оно царит всюду, и люди ходят во мраке… Ясно ли я говорю, дитя мое, понятны ли вам слова мои? – спросила вдруг Катерина Филипповна, кладя свою руку на плечо Нины и глядя на нее тихими, добрыми глазами.

– Ясно, ясно! – проговорила Нина.

– Я слушаю всем сердцем, всей душою… говорите!..

Катерина Филипповна продолжала:

– Но Господь милостив. Он не хочет погибели человеческой. Он ищет спасти наши души. И мне, грешной, однажды, давно, очень давно уже, на молитве явилось откровение. Какая-то великая и чудная сила вдруг потрясла меня, я поднялась, закружилась на месте – вдруг передо мною разверзлось небо! Я узрела славу Божию, я уразумела непонятное!.. И вся душа моя наполнилась неизъяснимым блаженством… Когда я вернулась на землю, то есть когда дух мой снова вернулся в мою телесную земную оболочку и все снова стала видеть телесными очами, я увидела перед собой разверзтую книгу посланий, незримая рука перебирала эти первые пять стихов четырнадцатой главы – и все поняла… Я открылась близким мне людям, нашла в них веру и уразумение, с тех пор мы собираемся, и число наших сестер и братьев растет с каждым годом… Нам приходится бороться против людского неверия, против вражеских козней. Мы свято храним тайну нашу и исполняем апостольское наставление – ревнуем духовным, пророчествуем, ищем соединения со Христом, возносимся духом в небо. Мы ищем избранных и находим их всюду; но больше среди простых, среди бедняков, землепашцев, рабов. И много на нашей родине, да и в иных землях, я полагаю, сестер и братьев единоверных нам, которых мы не знаем, которые нас не знают. Но если, по милости Божией, мы встречаемся с кем-нибудь из них, то велика наша радость… И эту радость я испытываю теперь, найдя тебя, возлюбленная о Христе сестрица! Ты избрана Христом, Он пожелал тебе открыть истину, но ты одна не могла ее достигнуть, и вот Он привел тебя к нам. Будь же нашей, соединись с нами! Скажи, моя дорогая, согласна ли ты принять посвящение и дать великую клятву хранить в тайне союз наш?

Нина плакала. Восторженное состояние охватило ее.

– Согласна! Согласна! – дрожащим голосом говорила она. – Клянусь Богом держать все в тайне! Я понимаю, что тайна необходима, потому что люди не могут понять этого… Я знаю, сама испытала! Они бы стали только смеяться!..

– Не только смеяться! – перебила ее Катерина Филипповна. – А подвергли бы нас преследованию… Так уже и было и может быть еще, если враг рода человеческого смутит кого-нибудь из нас, сделав его предателем. Поклянись же, сестра Нина, в том, что ты будешь молчать о наших собраниях перед своими родными и друзьями… Но в то же время тебе разрешается и даже поставляется в долг, косвенными путями разузнавать душевное состояние встречающихся на твоем пути людей. Если ты убедишься, что кто-либо способен воспринять истину, то поведай мне о том немедленно… Мы должны спасать людей, только необходима большая осторожность… Но об этом мы еще успеем поговорить не раз…

Она подала Нине крест и Евангелие, пред которыми та и поклялась, исполненная трепета и восторга. Затем они еще раз помолились, и Катерина Филипповна торжественно ввела Нину за руку к ожидавшему их обществу. Тогда было совершено общее моление, чтение молитв, пение духовных стихов… Все это так действовало на Нину, вся эта обстановка, ее нервы были потрясены до такой степени, что она лишилась чувств. Она очнулась лежащей на кровати Катерины Филипповны; но не могла открыть глаз, – ей казалось, будто какая-то тяжесть лежала на них. Потом она услышала голос, говоривший ей:

«Не думай о земных благах, не бери земного мужа… будь невестой Христа!.. Твори благостыню!»

Наконец Нина, собравшись с силами, открыла глаза. В комнате было темно, она была одна. Но этот голос будто все еще продолжал звучать над нею. И эти слова неизгладимо врезались в ее память. Скоро к ней пришла Катерина Филипповна, и, когда она передала ей то, что говорил голос, Катерина Филипповна торжественно объявила:

– Это откровение! Никогда не забывай этих слов и исполняй то, что свыше тебе заповедано!..

Нина вернулась со своею руководительницею опять в ту комнату, где все были собраны. Она увидела несколько кружащихся фигур и вдруг, будто помимо своей воли, стала сама кружиться. Через несколько мгновений она испытала уже знакомое ей ощущение – поднятие на воздух, экстаз, видения, блаженное состояние…

Когда она снова пришла в себя, ей передали, что она говорила на каком-то непонятном языке. Но она ничего не помнила… С этого дня она очень часто, вместе с Аннет, стала посещать Татаринову. Дядя и некоторые знакомые замечали в ней перемену. Но эта перемена, казалось, не была к худшему – напротив. Нина оживилась, и хотя по-прежнему иногда целые дни сидела, запершись, за чтением, теперь уже исключительно книг духовного содержания, но все же иной раз не прочь была принять участие в общем веселье. Катерина Филипповна запретила ей совсем удаляться от света и даже советовала ей сходиться с людьми, так как, кто знает, быть может, ей удастся кого-нибудь и обратить на путь истины… Но Нина еще никого не обращала. Она была очень осторожна. Она боялась как-нибудь выдать свою тайну…

Катерина Филипповна уехала в Петербург. Уехала и Аннет со своими родными. Но дело было уже сделано, загадка жизни решена. Нина была поставлена на ноги, и к тому же Катерина Филипповна и Аннет нередко поддерживали ее своими письмами. Нина рвалась в Петербург, к Татариновой. И вдруг обстоятельства так сложились, что это желание исполнилось. Дядя умер. Она была очень огорчена, очень страдала, потому что от всего сердца любила старика. Но она нашла успокоение в различных рассуждениях, в молитве. Она уже приучилась смотреть на смерть как на избавление. Она знала, что дядя был человек добрый, что он хорошо приготовился к смерти. Явилось предложение княгини Маратовой, и легко понять, с каким восторгом Нина приняла ее приглашение. Сам Бог ей посылал добрую княгиню, высший промысел помогал ее спасению и направлял ее туда, где именно она и могла получить его.

Конечно, первым ее делом по приезде в Петербург было посетить, вместе с Аннет, Катерину Филипповну. Здесь круг сектантов, собиравшихся у Татариновой, был значительнее. Иной раз для молитв и кружений соединялось человек до пятидесяти. Собрания происходили от двух до четырех раз в месяц. При этом Катерина Филипповна имела обыкновение рассылать братьям и сестрам свои послания, рассказывая в них о бывших ее видениях, откровениях и тому подобном. Нина очень изумилась и обрадовалась, когда в одном из первых собраний у Татаринова увидела князя Еспера. Его же изумлению не было предела. Если бы только не глубоко сосредоточенное настроение присутствовавших, то вряд ли бы кто мог удержаться от смеха при виде тех удивительных жестов, гримас, которые корчил князь.

– Вы… вы наша сестра?! – говорил он, схватывая руку Нины. – О, как я счастлив! А я не мог и подозревать, и как странно, я ни от кого из наших ни разу о вас не слыхал… О, это недаром, недаром, что мы соединены в одном слове. Это высшая благодать, нам посланная.

Нина была с ним согласна, а он долго не мог ни о чем другом думать. Он готов был действительно поверить в благодать. С самого приезда Нина произвела на него необыкновенно сильное впечатление. Он даже охладел к воспитанницам генеральши, перестал с ними шутить, даже стал небрежно относиться к своим занятиям с ними. Красота Нины его ошеломила – он в нее влюбился. Но любовь князя теперь была какая-то особенная, противная. Он давно уже успел истратить весь запас здоровой страсти. Он глядел на женщину и на отношение к ней не прежними глазами. Он ждал от женщины, которая пленила его, совсем не того, чего ждал прежде. Очаровавшись Ниной, он стал в тупик: как сблизиться с нею, как внушить к себе доверие? То, что легко было относительно наивных, простеньких и послушных воспитанниц генеральши, то было немыслимо относительно Нины… И вдруг все сложилось таким неожиданным для его образом!..

Он уже несколько лет как оказался приверженцем секты Татариновой. Конечно, если бы Катерина Филипповна, Пилецкий и другие могли проникнуть в его сердце и понять, как он относится ко всем этим обрядам и чего он в них ищет, они, быть может, прогнали его с проклятием. Но, впрочем, могли ли бы прогнать? Он владел их тайной, мог оказаться доносчиком и наделать им большой вред. Пилецкий и так подозревал некоторых братьев – но делать было нечего…

Теперь один вопрос тревожил Нину – ее отношения к княгине, которая ее так полюбила и которую она сама полюбила всем сердцем. Притворяться перед нею, вывертываться, скрываться – это было тяжело. Она подумала, нельзя ли княгиню обратить на путь истины. Говорила об этом с князем Еспером, но тот испугался, стал уговаривать ее даже не касаться никогда больше этого предмета.

– О, она добрая, хорошая женщина! – говорил он. – Но она неспособна вместить откровение, как она ни добра, а может превратиться в отъявленного нашего врага. Она смеется над всем этим. Неужели вы думаете, что я не пытался обратить ее? Но я действовал осторожно и убедился, что никакими силами ничего нельзя с нею сделать, и я умоляю вас, будьте осторожны, не проговоритесь как-нибудь. Боже избави! Вы нарушите этим вашу клятву. А попробуйте как-нибудь потолковать с нею о подобных вещах – вы сами увидите.

И Нина, действительно, вскоре убедилась, что он прав. Княгиня терпеть не могла всякой мечтательности, не верила никаким предчувствиям, видениям, презирала мистическое направление, еще со времен знаменитой Крюднер замечавшееся в высшем петербургском обществе.

– Это все глупости, все вздор, – говорила она. – Крюднер была интриганка и ничего больше. Масоны – люди вредные, это теперь доказано. Под хорошими, глубокомысленными словами скрывается часто многое дурное.