Текст книги "Военные рассказы и очерки"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

СЕРДЦЕ СТРАНЫ

Вытоптанные хлеба, сожженные села, остовы заводов, остовы городов, реки крови и реки горя – таковы ужасные дороги, которые никогда человечество не забудет, пока оно будет существовать, – дороги, по которым кровавый враг хочет пробиться к сердцу нашей страны, к Москве!

Горя много, страдания неисчислимы. Эти страдальческие лица, это горе видишь и в поездах, оно проходит или входит в Москву пешком, оно плывет на пароходе. Мы все видим их. Мы все их знаем. Мы рассказываем о них и долго-долго будем рассказывать, чтобы люди знали их, чтобы помнили, что такое германский фашизм и что такое его преступления.

Проходишь по улицам, бываешь в домах, поездах или на пароходах – и всюду можешь прочесть, что в сердце страны, с силою, которую можно сравнить разве с силой фронта, ощущается и понимается то громаднейшее по ответственности время – время, когда решается судьба не только нашей отчизны, но и судьба всего цивилизованного человечества. Именно сейчас решается судьба каждого из нас.

Мне хочется привести несколько примеров того, как оценивается московскими людьми сегодняшнее время и на какие поступки оно толкает людей. Эти примеры – не редкие какие-нибудь примеры. Это просто наблюдения писателя, обращенные в сторону обыкновенных, ничем не выдающихся людей, но тем более удивительной и чудесной является та сила, которая владеет этими обыкновенными и ничем не выдающимися людьми.

Эта сила называется любовью к своей стране и к сердцу ее – Москве.

Каждый из этих людей, о которых я буду рассказывать, в той или иной форме в разговоре со мной упоминал о Москве, и у каждого из них замечательная гордость слышалась в словах «Москва, столица». Собственно, трудно даже назвать выражение это гордостью. Это была действительно и гордость, и в то же время нежность, и в то же время неистребимая и непобедимая преданность; и каждый, говоривший эти слова, произносил их по-особому. Конечно, мне не передать всей той чудесной краски, с которой эти люди и их нежность встали передо мной.

Москва, сердце наше!

Кто не влюблён в это сердце? Кому оно не близко?

И кто не желает защищать его!

Мне нужно было в одном доме найти квартиру знакомого. Случайно я попал не в те двери.

Передо мной была длинная анфилада комнат. Через всю анфиладу тянулись столы. На них стояли швейные машинки. Женщины, девушки, старушки крутили ручки этих машинок с такой силой и оживлением, как будто хотели превратить этот стук в стук пулемета. Это жительницы дома шили добровольно белье для бойцов. Здесь рядом сидели жена почтеннейшего инженера, высокого специалиста, и подавальщица из столовой; журналистка и рядом с ней шофер-женщина с автобуса, две миловидные студентки и сестры дворника.

Из всех работавших меня поразило одно лицо. Оно было молодое, но озабоченное до такой степени, что озабоченностью этой старило себя лет на десять. Я не очень понимал причину этой озабоченности. Перед молодой женщиной лежала только что сшитая прекрасная фуфайка, пушистая, толстая и, видимо, замечательно теплая. Я глубоко убежден, что боец, который наденет фуфайку, испытает большое удовольствие. Что же волновало эту женщину?

Степенная женщина, беседовавшая со мной, подошла к молодой и сказала:

– Я против, но он разрешил вам остаться на четвертую смену.

Эта женщина непрерывно работала три смены и желала остаться на четвертую. Когда она узнала, что ей можно остаться, вы бы посмотрели, как осветилось ее лицо, какое оно стало красивое!

– У нее есть родственники на фронте? – спросил я.

– Нет никого, насколько я знаю. Родители при ней, вон старушка работает – ее мать. Они москвичи.

Москвичи? Москва! Сердце наше, любовь наша!

Неподалеку от Устьинского моста есть «Пункт по приему вещей от населения в фонд обороны». Как-то я там простоял часа два – три, наблюдая за москвичами, которые приносят вещи. Вещи приносили и обыкновенные, вроде белья или пальто, или табаку, но были необычайные подарки, которые даже трудно было бы представить, чтобы их могли принести.

Один подарок особенно растрогал меня. Пришел калека, одноногий. По профессии он кустарь-сапожник. Ногу потерял на войне 1914 года. Принес он хорошие хромовые сапоги и сказал следующее:

– Заказчик сказал, что придет за сапогами. Прийти не пришел, а прислал письмо и квитанцию, в которых просит передать эти сапоги в фонд обороны, так как у него уже есть одна пара сапог и ему ее хватит. Вот документ.

Он положил на прилавок письмо заказчика и свою квитанцию. Сапоги у него взяли, а квитанцию вернули ему, равно как и письмо. Но сапожник не уходил. Он стоял рядом со мной, держа правую руку в жилетном кармане и пристально разглядывая тех, кто приносил вещи. Затем он сказал:

– Сапоги-то заказчика, а не мои, конечно. Но и своих вещей я много отдал. А вот… вот это…

Он достал из жилетного кармана маленькое золотое колечко. Он положил его в жилетный карман, чтобы отдать его тогда же, когда отдаст сапоги своего заказчика. Но сапоги-то он отдал, а кольцо стало жалко. Я понимал его. Не то, чтобы он жадничал, нет. Но ему жалко было расставаться. Это кольцо он получил в подарок от жены много лет назад. Она умерла. Он любил ее и не женился более. Он хранил кольцо, и, как ему думалось, смерть не разлучит его с этим подарком жены. Но подошла другая любовь – любимый город, его защита. И сапожник стоял у прилавка, держа на большой, вымазанной варом ладони кольцо, размышляя про себя. Я понимал его мысли так же, как и он, наверное, понимал мои. Это были очень хорошие и высокие мысли, и недаром на глазах у нас обоих показались слезы.

– Берите! – сказал сапожник и положил на прилавок кольцо.

Москва!

Ты берешь наше сердце и свое сердце отдаешь нам, потому что ты наше сердце, сердце нашей любимой и великой страны, Москва!

Окраина. У остановки троллейбуса группа рабочих. Очень рано. Медленно из тумана встает великий город, ополчившийся на врага.

Когда я подошел к остановке, рабочие продолжали разговор. И тот кусок его, который я слышал, как нельзя более отвечал и моим мыслям, и тому, что написал только что. Пожилой рабочий говорил:

– У завода Сталина крупный коллектив и вообще агитация. А у нас? У нас почему работают за четверых, за пятерых? Откуда? Откуда, скажем, при военной учебе, заметь, при стрельбе, метании гранат и, словом, при обучении технике боя, откуда взялось такое, что заточник Мартемьянов никогда ничего не придумывал и был незаметный – тут приспособление для заточки зубцов придумал? И на, пожалуйте, в четыре раза больше работает!

– А все оттуда же, из Москвы, – ответил сосед.

12 сентября 1941 года

УКРАИНА СРАЖАЕТСЯ

Зима 1942-го. Гостиница, длинное белое уютное московское здание. В одном из номеров живет украинский поэт, талантливый, мечтательный, страстно влюбленный в свою родину. В эти дни испытаний особенно остро понимаешь и чувствуешь эту любовь: я часто прихожу к поэту.

Снега нынче глубоки, душисты и трепетно-игольчаты. Приходишь со снега, с мороза в узкую комнату поэта – и все равно просторы и снега не покидают вас, и оттого жизнь кажется еще более, чем всегда, просторной, снежной, поэтично-звонкой. Овеянных снегами и поэзией битвы за отечество вижу я здесь людей: ленинградцев, сталинградцев, мурманцев, украинцев. И среди них я встретил генерала Орленко.

Входит несколько человек, очень разговорчивых, торопливых. Горючая, вещая правда звучит в их словах. На шапках у них красные ленты. Это украинские партизаны. А этот, приземистый, с непреоборимо властными глазами, – их предводитель, генерал Орленко. Ныне он указом правительства произведен в генералы, а тогда, зимой, когда я его встретил, тщетно искали бы вы его имя в списках людей, коим присвоено генеральское звание.

Генерал Орленко!

Генерал Орленко

Это имя родилось в лесах и степях Украины, среди сел, где, защищаясь от партизан генерала Орленко, сидят в окопах окоченелые от страха гитлеровские солдаты, бегут от шоссе, спасаясь от партизанских пуль, испуганные люди, мобилизованные фашистами.

Это имя орла присвоено работнику одной из украинских областей, оставшемуся на своей земле во время немецкого нашествия. Этот работник до войны специально военным делом не занимался, он был специалистом совсем в другой области, и тем не менее украинский народ прозвал его генералом, воплощая в этом звании всю свою любовь к Красной Армии!

Случилось так, что в партизанском отряде генерала Орленко накануне 1942 года появилась радиоустановка. До того партизаны никак не могли наладить радиосвязь. Ведь радио – это все: связь с Красной Армией, возможность узнать, что творится на фронте, что происходит в тылу. Отряд почти пять месяцев ходил по лесам. Преследуемый противником, он, отбив табун коней у оккупантов, в течение трех месяцев питался только одной кониной, без соли и хлеба. Фашисты в своих листовках писали, что Москва давно взята, что гитлеровские войска стоят за Волгой. Конечно, партизаны не верили этому, но все же куда как хорошо знать правду.

И вот случилось необычайное. В отряде появилось радио и вместе с ним трое новых партизан. Недавно они составляли отряд человек в семь, что ли. Теперь остатки этого отряда, разбитого немцами, желали присоединиться к генералу Орленко.

Генерал запер радистов в хату. Приставил караул, чтоб не беспокоили. И сказал: «Не выпущу до тех пор, пока не свяжетесь с товарищем Хрущевым!» Идут минуты, часы. Новый год все приближается и приближается. Уже из соседних деревень, узнав, что генерал хочет говорить с Хрущевым, спешат к партизанам селяне. Партизаны приготовили угощение. Этим они хотели выразить свою уверенность в том, что советские армии целы, что немцев нет в Москве и что радисты найдут товарища Хрущева.

Теперь представьте засыпанные снегом леса, узкие Дороги, немецкие броневики, шныряющие по шоссе, застывшие, звенящие трупы повешенных на столбах, могилы замученных – и горестный стон над Украиной. А в лесу, в хатке, сидят партизаны в ожидании. В соседних хатках партизаны накрывают столы для гостей, и сердца партизан ноют, ноют. Они верят своему генералу, недаром же с боями шли они за ним пять месяцев! Они любят его приземистую фигуру, острые глаза, черные подстриженные усы и шрам на лбу.

Генерал быстрым шагом ходит вокруг хаты радистов.

Поодаль толкуют селяне, напряженно следя за генералом.

– Услышите Хрущева, гарантирую вам, – говорит твердо генерал. – Ручаюсь своим генеральским званием.

И он улыбается. Вокруг него снега, темно-синее украинское небо с волшебными – гоголевскими – звездами. И вокруг него – уверенность и сила.

Часы идут. Осталось несколько минут до нового – 1942 года. Что несет этот год? Какое счастье, какое горе?

Вдруг дверь распахнулась, и партизан крикнул с порога:

– Хрущев у аппарата!

Хата наполнилась народом. У стола стоял сияющий от счастья генерал. Радиоприемник был слабенький, но все же отчетливо был слышен голос Хрущева, поздравлявшего украинский народ, его партизан и, в частности, отряд генерала Орленко с Новым годом! Советские армии стоят твердо, враг будет разбит…

– Победа будет за нами! – откликаются партизаны.

И глаза их в слезах, когда они слышат опять голос Хрущева – голос Большой земли:

– Хай живе Радянська Украина!

Многие селяне, пришедшие послушать Хрущева, решили остаться у партизан – до победы.

Мы говорим то о Москве, то об Украине, то о Средней Азии, то вдруг о живописи, о кино, театре, то о спутниках, с которыми генерал приехал сюда.

Возле стола, невесть как попавшего сюда, широкое кресло. Однако двоим в нем уместиться трудно. Но все же уместились. Сидит светловолосый молодой человек и рядом с ним его жена. Она приехала, чтобы повидаться с ним. Он разговаривает со мною. Лицо его задумчиво, нежно. Рука лежит на плече жены, перебирая стеклянные бусы, украшающие ее шею. Он контужен. Голова перевязана бинтом. Зовут его Александр Балабай. Он – бывший учитель, окончил Педагогический институт имени Гоголя в Нежине. Мы вспоминаем Нежин – я был там много лет тому назад… И вдруг Орленко перебивает меня:

– А как вы предполагаете, сколько фашистов убил этот человек? – И он указывает на Балабая.

Я гляжу на нежное и задумчивое лицо и говорю:

– Такой может и ни одного не убить, а рассердившись, и зараз пять уложит.

– Вот-вот! – обрадованно говорит генерал. – Так он у нас часто сердится. Он убил шестьдесят трех фашистов, из них шестнадцать ножом. Понятно? Но-о-жом!

Еще бы не понятно! Я знаю, что такое нож и как трудно воевать с ножом. Нужно быть не только смелым, но и очень хитрым, ловким, изворотливым…

Генерал между тем продолжает:

– Смотрели мы здесь фильм «Секретарь райкома». Вы еще не видели? Советую посмотреть. Интересная картина, хотя, на взгляд партизана, и есть в ней недостатки, в частности то, что маловато молодежи. А у нас ее много. Я, например, самый старший среди всех. А сколько мне лет, по-вашему?

Я вглядываюсь в его лицо. Заботы и горе, конечно, состарили его раньше времени.

– Сорок пять?

– Тридцать восемь! Надо быть выносливым. К тому же нам пришлось питаться кониной в течение трех месяцев. – Он рассмеялся. – Ну и надоела ж нам эта конина! Наравне с фашистами.

Каждый раз, когда он говорит слово «фашизм», ненависть, как молния, прорезает его лицо.

И сейчас, на мгновение притушив свою ненависть, он продолжает спокойно:

– Что поделаешь, приходилось отступать. Но отступали достойно. Этим летом фюрер приказал навести «порядок» на Украине, то есть уничтожить партизан. Для того «порядка» определил, кроме полиции, десять фашистских дивизий с самолетами, танками, минометами, орудиями. Из тех десяти на мою долю досталось две. Они так и назывались «дивизиями порядка».

Он положил мне на колено маленькую, но удивительно крепкую руку и сказал:

– Помучили нас те «дивизии порядка», но и мы им пить дали! Кружили мы, кружили по лесам и долам, измотали немца так, что он задыхаться стал…

Он повернулся к кому-то из военных, сидевших в комнате, и продолжал:

– Вот вы говорите – нельзя командира пускать впереди солдат. И это правильно. Но вот у нас, партизан, был такой случай. Гонят нас те «дивизии порядка». Так. Приходят ко мне люди из незнакомого отряда. Лица встревоженные. «Что, испугались?» – «А как же, товарищ генерал, говорят, мы ведь окружены!» – «Вот дурни. Мы все время окружены. Только иногда теснее, а иногда слабее. Ведь мы в тылу немецкой армии. И тем не менее наши идеи не окружишь!» Вижу – у людей тревога. Устали? Значит, надо учитывать психологическую сторону вопроса. Окружены? Будем прорываться. Как?

Он сказал, глядя военному в лицо:

– Командиры и политработники с автоматами стали впереди. Снег по пояс? Надо дать пример, как можно наступать по такому снегу! Позади поставил рядовых и дал артиллерийский залп. Артиллерия у нас хорошая, снарядов для изумления врага не пожалел. Прорвали окружение на два километра и хлынули!.. Но как хлынули! Какое изумление вызвали у фашиста! С того изумления у нас потери – один убитый и один раненый, а у противника, бегло считая, – четыреста девяносто трупов. Дивизии ушли. Мы трофеи несколько дней подсчитывали и убирали.

– Были пленные?

– Пленные? Разве «языка» возьмешь, а чаще всего они, если видят опасность, предпочитают от нас бежать.

Он вздохнул.

– Много приходится терпеть Украине. Но яростно клокочет она, и тяжко будет врагу, ох как будет тяжко немцу! Много поднималось на немца сел и городов, много поднимали мы – ведь мы, петляя, прошли по Украине свыше трех тысяч километров… Приказали фашисты одному селу выбирать полицейских и старосту. Село говорит: «Мы вас не звали и знать вас не хотим». – «Выбирайте!» – «Не будем выбирать!» – «Сожжем село». – «Не будем выбирать». Сожгли фашисты село. Согнали селян. «Выбирайте!» – «Не будем выбирать». Повесили каждого десятого.

Опять согнали. Опять селяне отказываются. «Детей побросаем в огонь». – «Мы вас не звали, вы нам не нужны». Побросали фашисты в огонь малолетних. Развалили село артиллерией и ушли. Узнали мы о тех зверствах поздно. Когда ворвались в село, увидали только развалины, трупы да дым. Едем и, каюсь, плачем. И вдруг видим: идет по развалинам старуха и что-то в подоле несет. Подходит к нам. «Что такое несете, бабушка?»

Она и говорит: «Побили у меня всех, уцелела я одна на горе. Умереть бы мне, да вот хотела вас встретить, бо слышала, что курите вы дубнячок».

А у нас действительно происходили затруднения с куревом, и курили мы «дубнячок», попросту говоря дубовые листья. «Да, говорим, курим дубнячок, но, извините, какое это имеет отношение?»

Тут старуха и говорит: «А вот поручили мне селяне передать вам табаку, и еще там есть… от немцев сберегли, велели передать… сами селяне-то насмерть полегли, а мне поручили передать вам табак, чтобы не курили вы того пакостного дубняка».

Показывает. Лежит в подоле табак – хороший, желтый, выдержанный. Да в ямах еще был табак, так что надолго нам хватило…

Все присутствующие в комнате, растроганные рассказом, замолчали.

Генерал закурил папиросу, и нам показалось, что она из того желтого табака, который поднесла ему украинская старушка.

Три тысячи километров генерал Орленко со своими сподвижниками прошел по Украине. И чем дальше он шел, тем все крупнее и крупнее становился его отряд. Появились у него уже не пулеметы, а целые батареи, вплоть до тяжелых орудий, появилось у него все для больших ударов по немцам, а главное – пришла любовь народа, имя, подаренное народом, – Орел.

Однажды партизанам понадобилось смолоть пшеницу. Отправили они пшеницу в село на мельницу. Крестьяне отказались молоть. «Не знаем, мол, кто вы такие…» Сообщают Орленко. Он приезжает в село и созывает селян на собрание. Собрались селяне. Орленко выходит и говорит:

– Я генерал, прозванный Орленко. Вот за мою голову фашисты назначили сто десятин земли по выбору и пятьдесят штук скота и всюду мои фотографии расклеили. А не выдают. Почему? Потому, что мало назначили. В нашей области было три миллиона десятин земли, бюджет у нас был несколько миллиардов, и та область принадлежала и мне и вам. Так как же менять всю область на гитлеровскую неволю? Кто согласится?

Селяне рассмеялись и говорят: «А чего ж ваши не сказали, что они от генерала Орленко? Мы б помололи». И верно, помололи пшеницу.

А генерал Орленко все шел и шел, только усы и борода у него становились длиннее. На плечах – бушлат, на ногах – красноармейские ботинки, оба на левую ногу.

Идет Орленко через одно село. Навстречу староста, кричит на селян:

– Сукины сыны, не подчиняетесь, разбаловала вас советская власть! Вот коменданту пожалуюсь, выпорет!

Подходит к нему Орленко.

– Что такой сердитый, дядя?

– А ты чего шляешься? Документы!

– Тебе немецкие или советские?

– Документы!

– Пожалуйста. – И вынул из-за пазухи пистолет.

Староста вгляделся в его лицо и сказал:

– Разумею, разумею. Проходите, товарищ Орленко, ваши вон туда в лес пошли.

Прошло несколько дней.

Опять я встретил генерала Орленко.

В ватной куртке, ватных штанах и валенках, радостный, подтянутый и в то же время очень серьезный, он сказал:

– Ухожу на Украину. Спасибо за гостеприимство. Думаю, что скоро будете иметь возможность приехать на поезде в наши места. Встретимся в большом украинском городе, в большом и хорошем доме. Как-никак, а это уже верное дело, что победа будет за нами!

Учитель из отряда генерала Орленко

Его зовут Александр Петрович Балабай. Он – украинец. Это русый, выше среднего роста, сдержанный человек с нежным цветом лица, на котором румянец выступает, как пожар. Ему под тридцать. Он был ранен, затем контужен, и генерал Орленко послал его для излечения на Большую землю, как называют партизаны необозримые просторы родной земли, на которые не ступала нога оккупанта.

И вот он сидит передо мной, глядит на шкапы, заставленные книгами, глядит с любовью, как может глядеть учитель, преподаватель истории и географии. Время от времени нежное лицо его вспыхивает, особенно когда он рассказывает о рукопашных схватках с врагом, сдержанность покидает его, он встает и в лицах изображает, как происходила схватка.

До войны он был директором средней школы в селе Н. на Украине. Одновременно он преподавал историю и географию. Он очень любил своих учеников, свою школу. Партизанский командир, прозванный ныне народом «генерал Орленко», занимал тогда в области пост, который имел косвенное отношение и к делу Балабая. Он и предложил Балабаю направиться в Н-скую школу, которая находилась в отсталом состоянии.

До приезда в село Балабай уже в течение десяти лет был преподавателем и директором разных школ. Он принялся рьяно за работу: отремонтировал школу, завел библиотеку, химический и физический кабинеты, устроил неподалеку от школы стадион, по всей территории развесил керосиново-калильные фонари – электричеством село еще не обзавелось. Красота! Выйдет ночью на крыльцо школьного дома Балабай, а на небе – луна, а в ограде огромные, точно луна, горят фонари, а по ту сторону улицы, в кустах, соловей приветствует его и его школу отличнейшим пением. Ну. просто красота!

В квартире Балабая на книжной полке стоит полное собрание сочинений Ленина, затем Иван Франко, Коцюбинский, Мопассан. Любил Балабай читать о франко-прусской войне 1870–1871 года и о 1812 годе. Очень любил он Некрасова. С начала войны Балабай ведет дневник. Заметки о партизанском отряде перемежаются стихами, вклеенными цветными открытками и рисунками, вырезанными из журналов. Открытки или фото нецветные Балабай разрисовывает от руки разноцветными карандашами. Много стихов. Авторы не указываются, словно их имена Балабаю не очень интересны, но если стих взят из Некрасова, то Балабай непременно напишет под заглавием стихотворения: «Из Н. Некрасова» и даже подчеркнет это.

Балабай, бывший учитель и директор школы, – прославленный партизанский командир в «армии» генерала Орленко. Глядишь на него, и кажется, будто Балабай с минуты на минуту может уйти опять в поле и лес. Да так оно и есть. «Поправлюсь, пойду опять к Орленко», – говорит он.

Как же случилось, что скромный учитель, директор школы, преподаватель истории и географии Александр Балабай, ныне орденоносец, стал прославленным партизаном?

Брат его отца в гражданскую войну был партизаном. Мальчик Саша с упоением слушал рассказы дяди. Однажды Саша сказал:

– Эх, жалко, что не был я тогда большим.

На что отец мальчика сказал, усмехнувшись:

– Жизнь предстоит длинная. Еще успеем и попартизанить.

Сбылось предсказание отца.

К селу подходили немцы. Учитель проводил свою семью за три километра от села и сказал жене:

– Больше не могу.

Жена рассердилась.

– Всей любви у тебя хватает на три километра?

– Моей любви хватит на всю жизнь, – сказал Балабай. – Но раз я сказал, что останусь в тылу, надо это организовать. Хорошо войну устрою, хорошо и вернусь. Жди меня!..

Обнялись у трех верб и расстались.

Собрал своих учеников из 9-го и 10-го классов – тех, что учились отлично и были хорошими спортсменами.

– Враг приближается. А вы куда пойдете?

– Будут партизанские отряды – пойдем в них.

– Так вот я и организую партизанский отряд. Я и командир. Пойдем вместе воевать?

– А чего не пойти?

Восемь учеников согласились идти с ним в лес.

Поговорил с учителями:

– Не желает ли кто остаться в тылу действовать?

Согласились двое. Один – преподаватель математики Иценко Петр Анисимович, человек с высшим образованием – кончил Днепропетровский педагогический институт.

На четвертый день вышли уже из леса на операцию против гитлеровцев.

Ехали по неопытности торжественно, медленно, как, по воображению казалось, должны наступать партизаны. Впереди – красное знамя.

Но эта-то торжественность наступления, оказывается, и навела панику на противников: они подумали, что тысячи партизан идут из лесу, и убежали из села. Отряд Балабая захватил три автомашины, винтовки, убил семь фашистов – число, почти равное численности отряда, – и вернулся в лес. Имущество, награбленное гитлеровцами, роздали населению. Идет Балабай с отрядом через село – выбегают старушки, целуют, ласкают:

– Зайдите, чарочку выпейте, Александр Петрович.

Ученики выскакивают, спрашивают:

– А когда, Александр Петрович, будем класс кончать?

– Не волнуйтесь, окончим. Кто очень взволнован, может ко мне, для успокоения, в отряд поступить. До свиданья. Ждите.

Отряд пополнялся людьми, вооружением, конями. Лучших своих коней колхозники отдали в отряд.

После нескольких удачно проведенных операций Балабай получил задание от партизанского отряда связаться с одним работником в одном селе.

Путь к тому работнику лежал через село, где недавно Балабай был директором школы. Можно было, конечно, и миновать село, но очень уж ему захотелось увидать любимую школу, свои книги, учебные кабинеты; стал себя и других партизан уговаривать, что у них не хватает картошки, что надо зайти в село Н. непременно.

Подошел к первой с краю хате:

– Немцы есть?

– А, здравствуйте, Александр Петрович! Немцы были, а теперь нету. Картошки не надо ли?

А он и забыл, что пошел за картошкой.

– Нет, спасибо, не хочется.

Встретил на улице старичка, завхоза школы.

– Давайте посмотрим мою квартиру.

– А какая там квартира!

Была в начале 1941 года не школа – цветочек, а теперь что осталось? Библиотека, физический, химический кабинеты – все либо увезено, либо пожжено. Устроил он в школе комнату отдыха с мягкой мебелью, ученики говорили, бывало: «Уходить, честное слово, Александр Петрович, отсюда не хочется». А теперь?.. Тьфу!..

Смотрит на разорение Балабай, и впервые ему хочется уйти из этой школы поскорее. А старичок завхоз неторопливо рассказывает, что и все прочее на селе враги разорили – больницу, клуб, кино, буфет… Прибежала поздороваться одна из учительниц, тоже говорит о разорении. Дрожит Балабай от ненависти. «Ну, думает, поквитаюсь я все-таки за все это с фашистами, даю слово учителя».

Только подумал, а тут и случай представился.

Земля уже была мерзлая. Слышит – гул по ней идет. С чего бы это? Учительница побледнела. Завхоз успокаивает:

– Кто-то подводой едет.

Учительница смотрит в окно.

– Какая там подвода! Немцев полно село понаехало.

Балабай – к окну. Видит – к зданию подходят три грузовика и одна легковая с офицерами. Останавливаются прямо против дверей. Балабай оглядывается – ни завхоза, ни учительницы в комнате. А ему куда? На чердак? Побежал было на чердак, да вспомнил, какая у противника тактика: как только узнают – в хате партизаны, обычно поджигают ту хату и сидят с автоматами вокруг, ждут, не выскочит ли из полымя партизан. Погибать так бесславно?

Балабай решил пробираться напролом. Он вскочил в столовую. Выбил раму. Ноги вперед. Земля! Опустил туловище на землю. «Вот, – говорит самому себе, – спасибо, что дом выстроил одноэтажный…» И пополз к сараю.

Местность открытая. Только за сараем бугорок. Ползет… остановится, опять ползет.

И видит – колхозница Марья Батюк машет ему руками: мол, не в ту сторону ползешь! Надо к другому сараю, что служит кладовой для школы. Балабай меняет направление и глядит: немцы идут. Но тут, откуда ни возьмись, учительница, та, что к нему прибегала только что. Останавливает немца, заговаривает… Тем временем Балабай уже у кладовой, оторвал доску – туда! Стоит, ощупывает себя. При нем сумка с отрядными документами. Куда девать все это? При нем карабин, при нем пистолет – последнюю пулю в себя, конечно, – но документы?

«Нет, не может быть! Надо пробиваться!» – говорит сам себе Балабай и идет к дверям.

А у дверей уже гитлеровский офицер:

– Хальт!

Балабай ему – раз из пистолета в живот. Тот и упал перед дверьми. Балабай перекинул сумку и бежать!

Навстречу – шесть немцев. А у него за пазухой граната. Балабай – гранату в них. Кто полег навечно, а кто с криком обратно. Балабай перебежал улицу и залег за липы. Раз, раз, раз! – из карабина. А затем вспомнил о том, как Чапаев, Щорс, Пархоменко брали врага на панику. Глядит – подальше, за дорогой, колхозники лен выбирают. Разве противник разберет с испугу что к чему? Балабай встал, повернулся к тем колхозникам и зычно крикнул:

– Товарищи партизаны, за мной!..

Немцы, услыхав его крик, из школы повыскочили.

Балабай полем в лес и в старое русло реки. В поле встретил своих учеников. Спрашивает:

– Ребята, если фашисты вас будут спрашивать обо мне, что будете говорить?

– Скажем, ничего не видали.

– Правильно.

Балабай уже скрылся в лесу, а немцы, отбежав от школы, бьют по воображаемым партизанам из минометов – все сараи, всю школу изрешетили. Собрали затем селян, спрашивают:

– Куда скрылись партизаны?

Не только ученики, взрослые даже пар изо рта не пустили, молчат.

…По поводу этого эпизода Балабай замечает:

– На опыте войны вижу, что в основном преподавание у нас поставлено правильно.

Да и точно. Если расширить слово «преподавание» до размеров всей нашей культуры, то пожаловаться нам особенно нельзя. Возьмем того же Александра Балабая. В течение всех его боевых действий с немцами народ активнейше поддерживал его. Ему привозили продукты, приводили коней, к нему приходили люди, ученики собирали сведения о немцах, рисовали плакаты. Идут немцы утром по селу, а на заборах огромные лозунги: «Да здравствуют красные партизаны! Смерть бандиту Гитлеру!»

Противник большими силами окружил лес, в котором засел в болоте Балабай. Самого Балабая контузило. Холодно. Есть нечего. Питались замерзшей брусникой, корешками. Видит Балабай, что может погибнуть его отряд. Говорит связному:

– Любой ценой надо связаться с отрядом, дойти до самого Орленко. Скачи.

Связной поскакал. За одну ночь он сделал во тьме шестьдесят пять километров, пока не отыскал Орленко.

На другой день к девяти часам утра пришла помощь: сам Орленко с отрядом. Тем же временем получили сведения, что немцы окончательно блокировали лес и болото. Но наступать еще не наступают, а чего-то ждут…

– Пускай ждут, а мы пока разработаем план, – сказал генерал Орленко. – Мы их ждать не будем.

Прошел день, ночь. В пять часов утра отряд атаковал неожиданно село П., где находились главные силы немцев, откуда они думали идти в балабаевский лес.

Нападение было абсолютно неожиданным. Все взлетело на воздух – гарнизон, склады с боеприпасами, орудия. Немцы «газовали» из села и с перепугу побили много своих же, шедших к ним на помощь. Сотни полегли их.

Балабай добавляет:

– А подобных стычек было очень много. Наш отряд одних крупных боев выдержал семьдесят, а немцев уложил, по скромному счету, пять тысяч сто пятнадцать.

Он краснеет от удовольствия.

– В одном бою, например, моя рота выдержала большой напор. Мы положили тогда сто пятнадцать человек. У меня отечественный автомат. Хорошее оружие! Я в нем уверен. Он ни разу не изменял, в любую погоду бьет, только были б патроны. Идут на нас гитлеровцы, батальон. Ну, и полицейские. Взял меня азарт. На лыжах, маскировочные халаты, собаки у них, минометы мелом покрашены, звено самолетов шесть дней бомбит наш лес. Ну, как не злиться? Встал я во весь рост и поливаю их из автомата, поливаю. Мне кричат: «Зачем встал?» А я отвечаю: «Учить немца хочу! Пускай поучится, как на нашу землю идти!» И, прямо скажу, в поле – мороз, а мне от злости жарко. Я стою во весь рост и кошу их, кошу. И так, думаю, буду косить, пока всех не скошу.