Текст книги "Военные рассказы и очерки"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

И он встает во весь рост, русый, с нежным лицом, пылающим алым румянцем. И кажется, что перед тобой встала вся молодая, прекрасная, смелая Советская Украина, встала и косит врага, косит и косит, как сорную траву, пока всю не скосит!

Когда Балабая ранили и он не мог принимать непосредственного участия в операциях, генерал Орленко поручил ему редактировать «Партизанские листки» – боевые летучки партизан. Кроме того, Балабай выпускал листовки – обращения к населению.

– А когда генерал Орленко, – рассказывает Балабай, – отправлял меня на Большую землю, он мне говорил: «Вы, Балабай, историк, так и подберите все, что касается истории нашего отряда». Я, надо сказать, предчувствовал, что будем создавать историю, и то, что придется мне встретиться с таким замечательным руководителем, как Орленко. Я со дня организации отряда веду дневник и ношу его всегда вокруг себя тетрадками, как спасательный пояс.

И он показал мне, как носит он под рубашкой дневник.

А мне подумалось, что носит он на груди историю и поэзию нашего народа, его смелость, его мудрость, его победоносное будущее!..

1942

ОНИ ПИШУТ ЗАВЕЩАНИЯ…

«Чумою я был при жизни…» – таким эпиграфом начинается рассказ «Метценгерштейн» Эдгара По.

Да, он был чумою! И, как всякая чума, он был уничтожен. Преступный барон добыл необычайного коня и добыл, как все он делал, воровски, подло. Барон привязался к этому коню, скакал на нем день и ночь до тех пор, пока однажды не загорелся замок барона и безумный конь увлек в огонь и самого себя, и своего ездока.

Не «тотальная война» ли этот конь?

Не седок ли этот фашистская Германия?

Давно, не менее ста лет тому назад, написана эта характеристика мрачного барона Фридрика Метценгерштейна. Но разве краски поблекли? Разве вы не узнаете портрета, о котором вы слышите ежедневно?

«…его подвиги уже превзошли ожидания самых восторженных его поклонников! Бесстыдный разврат, гнусные предательства, неслыханные жестокости…»

Это о них, о немецких солдатах и офицерах, которые шли по нашей земле и которые нынче лежат в снегах и которых нужно уложить навечно в снега!..

Это о вас, лейтенант Брейтшедель!

И о вас, обер-ефрейтор Иоганн Кейниг!

И о вас, обер-лейтенант Векер!

И о вас, обер-ефрейтор Кайзер, кто пишет: «Русские ежечасно подбавляют нам раненых и мертвых, а пополнений мы получить не можем».

Да, вы не можете получить пополнений!

И не получите.

Стальное кольцо русских войск сжало вас под Сталинградом, и смерть вам от стали и железа – огненная смерть на великой и непобедимой русской земле.

Вы жгли и сравнивали с землей русские деревни, кололи людей, резали скот, и вы собирали в свой объемистый чемодан все, что подобает бережливому немцу собирать. Вы исправно писали домой.

Становилось все труднее и труднее. Но «фюрер» обещал Волгу, Сталинград, он прислал сюда самые лучшие свои дивизии. Гитлер обещал вам много русской земли, много «физической силы», попросту говоря – рабов.

В бинокль свой лейтенант Брейтшедель уже видел Волгу. Ему рисовался конец кампании и завершение всех планов, в результате которых он мог выполнить свои семейные и хозяйственные планы.

Но тут заговорили русские пушки, заговорили настолько громко, что немецким войскам стало не по себе. Лейтенант Польди Брейтшедель встревожился. Дело в том, что выяснилось: немецкие дивизии, уже вступившие на окраину Сталинграда, окружены! Как? Почему? Эти самые обыкновенные вопросы тысячу раз приходили в голову не только Польди Брейтшеделю, но и другим. Они бы, возможно, и не появлялись, если бы их не убеждали, что члены фашистской партии Германии – лучшие солдаты мира, а ведь 384-я пехотная дивизия или 60-я моторизованная дивизия укомплектованы в основном фашистами и организацией «гитлеровской молодежи».

Кольцо русских войск сжималось. Снаряды рвались с чудовищной силой и меткостью. И лейтенант Брейтшедель сел писать письмо домой. Он писал жене:

«Моя дорогая! Чтобы предупредить всякие неожиданности – не то, чтобы у меня были плохие предчувствия, нет! – я хочу сегодня…»

Обстрел усиливался. Трупами полегли фашисты и «гитлеровская молодежь»… Лейтенант писал завещание: «…я хочу сегодня изложить свою последнюю волю». Лейтенант Брейтшедель подробно расписал, как он распределяет свое имущество, как жена должна им распоряжаться. Он не столько верил, что родственникам и жене придется долго распоряжаться его имуществом, сколько желал успокоить себя, внушить себе, что он еще верит. Он закончил письмо так:

«Я спокоен и ко всему готов. Положение, в котором мы сейчас находимся, нельзя рассматривать в розовом свете. Ваш Польди».

Часа через два лейтенант Брейтшедель был мертв.

Еще через полчаса его завещание было в руках русских солдат. И не одно оно!

Тысячи солдат и офицеров устилали снежные поля под Сталинградом, залитые розовым светом восхода, но – что поделаешь! – немцы не могли рассматривать себя при этом розовом свете. Он был не для них. Да и какой там розовый свет, когда уничтожена целиком 384-я дивизия и командир ее генерал Гобленц еле успел улететь на самолете. Нет уже 376-й! Целиком лежит она в снегах России. Еле успели вбить кол в ее могилу, еле успели немцы прибить каску к этому дереву, как надо отступать. Оглянулись назад. Ветер, морозный степной ветер, качает оледенелую немецкую каску, и кажется солдатам, что укоризненно качают им головой мертвые. Уже нет 29-й моторизованной, уже тысячи и тысячи немецких солдат пишут завещания и мертвыми падают в поле, не успев даже и положить в конверт своего завещания.

Текст этих завещаний становился все короче и короче. Да оно и понятно. С одной стороны, и писать некогда и нечем – чернила мерзнут, а карандаши вываливаются из рук. А с другой – немцы уже перестают верить, что завещания их дойдут по адресу.

Поэтому и обер-ефрейтор Иоганн Кейниг написал родственникам очень коротко и вразумительно:

«Молитесь за своего папочку».

Подумал – и пустил себе пулю в лоб.

Впрочем, некоторым везет. Обходятся без завещаний. Так, например, повезло лейтенанту Францу Некелю. Этот лейтенант командовал батареей в 384-м артиллерийском полку. В последних боях не только его батарея, но и весь полк вообще перестал существовать.

Здесь вечером обер-лейтенант Векер – один из немногих, кто еще не написал завещания, – собрал к себе офицеров и солдат, сведенных воедино из разных разгромленных частей, и сказал им:

– Я могу вас обрадовать проверенным заявлением. Русские уже истощены, и мы получаем возможность собраться с силами, отдохнуть и взять, наконец, Волгу.

А следующим утром Франц Некель был разбужен таким отчаянным грохотом, что грохот этот показался ему чудовищным сном.

На воздух один за другим взлетали блиндажи с солдатами и офицерами только что сведенного полка.

Взлетел на воздух и обер-лейтенант Векер, держа, как утверждает Некель, в руке завещание, которое, наконец, он решил-таки написать. Сам же лейтенант уцелел случайно, засыпанный обломками, и был чрезвычайно обрадован возможностью оказаться в плену.

* * *

Чумою были эти люди при жизни!

И, чтоб не разносили чумы, превращены они в трупы и лежат ныне в российских донских полях, дабы своими разбойничьими плечами не заслоняли нам Сталинград и Волгу.

Лежат они и на земле, и в земле.

И видят они своими мертвыми глазами, что рядом с ними лежат десятки тысяч немецких, венгерских, румынских и прочих солдат и офицеров, тех, что шли недавно по Европе и грабили, и насиловали, и вешали, и расстреливали сотни тысяч людей.

Гремит победно по русской земле голос Верховного Главнокомандующего, гремит победно страна, в два месяца уничтожившая сто две фашистские дивизии. Невесело в преступном замке, в который превращена Германия, и бешеный конь войны, не слушая удил, вот-вот бросится в пламя, которое охватит замок, бросится туда, увлекая за собою всадника!..

Чтобы не существовать чуме, обрушилось на врага с силой невиданной, с отвагой необычайной славное советское оружие. Это оно, наше русское оружие, окружило, искромсало и превратило в прах двадцать две немецкие дивизии, зажатые в кольцо под Сталинградом. Только что по всей земле раздались слова «В последний час», подводящие итоги боев под Сталинградом. От двухсот двадцати тысяч отборнейших немецких войск осталось только двенадцать тысяч. И эти двенадцать тысяч близки к могиле. Опускается над разгромленными двадцатью двумя немецкими дивизиями занавес истории, занавес их существования. Встает наша русская слава, наше светлое будущее.

Вперед идет наша страна. Вперед, на врага, чтобы уничтожить гитлеровскую чуму, чтобы быть нашей окончательной победе!..

27 января 1943 года

ЧАС РАСПЛАТЫ

Второго февраля 1943 года закончилось одно из величайших сражений всех времен и народов – Сталинградская битва, битва при Волге.

Оно закончилось полным разгромом трехсоттридцатитысячной немецкой армии, пленением свыше девяноста одной тысячи отборнейших немецких солдат во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом, двадцатью тремя другими генералами и двумя тысячами пятьюстами офицерами.

Поражены сотни тысяч лучших немецких войск. Поражены в том месте, где они рассчитывали похоронить Россию, куда пришли с земельными планами, дабы нарезать своим офицерам участки поместий, откуда хотели окружить Москву и отбросить русских за Урал.

Но поражены не только лучшие немецкие войска. Эта битва разрушила одно тщательно выстроенное здание в готическом стиле, называемое «непобедимостью Германии». Вера в непобедимость Германии, этот черный штандарт немецкой шагистики, уничтожена в донских степях советскими войсками!

Песня о «непобедимой Германии», руководимой фашистами, замолкла у берегов Волги, утонула навсегда в донских степях.

Миф о «непобедимой Германии» погиб навсегда. Тщательно окрашенное во все переливы крови, сложенное из костей побежденных, здание «непобедимой Германии» дает трещину. Вой и стенания все явственней слышны из этого здания: гитлеровцы уже объявили траур по всей Германии в связи с уничтожением немецких войск под Сталинградом, на два дня закрыл Геббельс все увеселительные заведения.

Много еще трудных боев у нас впереди. Но даже и младенец видит ту трещину, которую нанесли гитлеровской армии и гитлеровскому государству своим мечом русские солдаты, в которую уже ринулись и холод, и ветры, и – главное – страх.

Время возмездия приближается!

Время своим стремительным движением освещает весь путь нашей победы, нашей полной победы.

Русский народ сказал по поводу 1812 года: «Наступил на землю русскую, да оступился». Эта пословица относится и к нынешним дням. Разве что для весу стоит добавить еще одну: «Приехали пировать, а пришлось помирать».

Потому что немецким генералам и их воспитанникам давно хотелось попировать на вольном русском хлебушке.

Как раз в нынешнем году, во второй половине его, исполняется ровно двадцать пять лет того, как немцы через своих подручных «красновцев» шли на Дон и пытались захватить Царицын. Исполняется двадцатипятилетие обороны Царицына в 1918 году, когда войска красного Царицына наголову разбили белогвардейцев и тем спасли Советскую Россию, всю нашу страну от ига оккупантов. Отсюда, от Царицына, начались разгром и полное уничтожение немецких армий, занявших Украину. Отсюда началось освобождение Украины. Здесь родилась свободная Советская Украина.

Двадцать пять лет спустя немецко-фашистские орды уже не через ставленников, а самолично пошли на Волгу.

До двадцатипятилетия разгрома немцев под Царицыном осталось несколько месяцев. Отлично началась подготовка к этому юбилею; она начата с уничтожения трехсоттридцатитысячной армии первоклассных германских войск, опытных, великолепно вооруженных. Началось уничтожение «непобедимой Германии» с пленения генерал-фельдмаршала. Мы повторяем – фельдмаршала. Фельдмаршалов берут в плен не часто. Например, за все существование России не было пленено ни одного русского фельдмаршала.

Таковы результаты битвы при Волге.

Огромное воодушевление и радость охватили наш народ.

Я шел по улицам Москвы. Громаднейшие очереди стояли у киосков, продающих газеты с приказом Верховного Главнокомандующего по войскам Донского фронта, с боевым донесением представителя Ставки – маршала артиллерии Воронова и командующего Донским фронтом генерал-полковника Рокоссовского, сообщающих о полной ликвидации немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда. И лица всех были радостные, сияющие, и незнакомые люди показывали фотографии в газетах, где были видны советские генералы и пленный фельдмаршал Паулюс – «тот главный немец, который нас хотел загубить», как молвила одна женщина в платке.

С любовью и нежнейшей гордостью приветствует сегодня советский народ приказ Верховного Главнокомандующего, объявившего благодарность всем бойцам, командирам и политработникам Донского фронта за отличные боевые действия.

Этот приказ – благодарность всего советского народа за весть о победах наших воинов.

Такие победы появляются в результате упорнейшего труда всего народа, напряжения всех его сил, всей его поли, всех его чувств, всего его хотения победить ненавистного врага, изгнать его из пределов отечества, уничтожить врага.

Смерть уже вьет свое гнездо в гитлеровской Германии.

Месть направила туда свой меч!

Мертвецу земля – гроб. Солдат «непобедимой Германии» уже начал превращаться в мертвеца.

Гробом ему будет земля наша!

…Однажды Петру Великому представили рисунок – эстамп, на котором был изображен лев, держащий в своих когтях пораженного орла. Под орлом художник подразумевал Россию. Полагали, что Петр при виде этой аллегории выйдет из себя.

Петр спокойно рассмотрел рисунок, осведомился об имени художника и, улыбнувшись, сказал:

– Отослать ему оный для переправки сообразно с полтавским сражением…

* * *

…Гробом пришлась фашисту земля наша!

Сообразно с битвой при Волге – хочет немец или не хочет, – но он вынужден будет исправить рисунок, изображающий русского человека.

Этот рисунок изображает далеко не то, чего желают немецкие маляры. Но освещение в здании «непобедимой Германии» так искусно преломляло лучи, что косой рисунок многим казался правильным и даже, наверное, убедительным. Ныне луч русского солнца осветил это жилище сов. Слепые, мечутся они по зданию!

Восход полной победы приближается!

Битва при Волге закончена.

Ни одного вооруженного немца нет на древних берегах русской любимой реки нашей. Только немецкие трупы да десятки тысяч пленных, уныло поникших головой, видит она.

Видит Волга и радуется за своих сынов – за своих детей, за родину нашу – в день 2 февраля 1943 года, в великий день славы российской!

4 февраля 1943 года

РУССКОЕ ПОЛЕ

Это удивительное событие случилось под Сталинградом в конце 1942 года.

Двадцатипятилетний командир эскадрильи штурмовиков лейтенант Гавриил Иванович Игнашкин получил задание: разгромить в тылу врага аэродром, на котором, как сообщила разведка, стояло не меньше сотни транспортных самолетов и истребителей. Лейтенант Игнашкин поднял два звена «илов» и полетел.

От аэродрома, где находились самолеты его полка, на юг, к аэродрому противника, можно было лететь почти по прямой. Однако Игнашкин решил описать дугу, чтобы налететь на немца из-под солнца. Поэтому он спустился вниз по Волге.

Когда он покинул Лозняки и крутые яры правого берега, поднялся над степью, он заметил легкий туман. Игнашкин вгляделся и почувствовал беспокойство. Дело в том, что кабину его самолета наполнял странный запах, причину которого было трудно отгадать.

Откуда этот запах?

Лейтенант вспомнил большие праздники в селе, где и отец его, и дед, и он сам в ранней юности крестьянствовали. Они были очень бедны и поэтому только в большие праздники могли печь пироги, и так как в Орловской области не столь уж много дров, то, экономя топливо, постоянно пироги те либо не допекали, либо, торопясь, перепекали. Так вот теперь запах, наполняющий самолет, напоминал запах подгоревшего хлеба.

Лейтенант великолепно знал свою машину. Мало ли какие запахи свойственны ей! Но запаха подгоревшего хлеба она никогда не издает.

Туман густел. Запах подгоревшего хлеба усиливался.

Лейтенант, чтобы выйти из тумана, стал подниматься.

«Откуда он, туман? – размышлял лейтенант. – По данным метеосводки, не должно быть тумана! А метеосводка у нас всегда правильная: на всем пространстве от Волги до Дона не может быть тумана».

Тревога, таинственная и какая-то горькая, наполнила его сердце. Что такое? Почему?

Он набирал высоту. Он поднялся на восемьсот метров. Люди его эскадрильи не подготовлены к полетам на высоте. Да к тому же странный туман, видимо, также тревожил их. Они ближе прижимались к ведущему самолету. Туман между тем не уменьшался. Всюду, куда хватал глаз – вперед на сотню километров, с боков на сотню, – земля была покрыта этим туманом.

Ни лейтенант Игнашкин, ни его ведомые на «илах» никогда не поднимались к высоте трех тысяч метров. И все же добрались, потому что от самой земли до трех тысяч метров в неподвижном и горячем воздухе лета стоял туман.

И только когда самолеты вышли из полосы дыма и лейтенант увидал внизу, словно застывшие перья, полосы тумана, он понял, откуда это.

Горели нивы. Дым!

Да, горел хлеб, и горел на корню, горел на всем пространстве от Волги до Дона.

Горел людской, крестьянский труд. Горела русская, донская, казачья земля, горела, подожженная немецким войском.

Горько было лейтенанту вести самолет над этим дымом. Отец его так воспитывал детей: все в людях, а сам работает дома. Тяжело с девяти лет ходить по людям, поднимать чужую землю, копать или полоть, или даже просто караулить урожай или скот, пасущийся на земле. И все же, несмотря на все тяготы, Игнашкин любил поля, поднимающиеся хлеба, запах созревающей нивы…

Земли не было видно. Лейтенант шел на высоте. Время истекло. Он подлетал к Дону по всем расчетам. И он начал пробивать дым. Как бы ни горек был этот дым, но Игнашкин не имел права вернуться – задание срочное, совершенно необходимое.

Он перелетел Дон. По ту сторону реки дыма не было. Лейтенант снизился. Он пролетел речушку, горку, лесок и за лесом увидел совершенно открытое поле – российское, донское поле.

Лейтенант летел бреющим.

Поле было недвижно. Лучи солнца озаряли его с востока, и лейтенант видел впереди тень своего самолета, крадущегося к вражескому аэродрому.

Направо и налево, в безмолвности – ибо ничего, кроме гула пропеллера, лейтенант не слышал, а гул этот был для него уже привычен, вроде тишины, – так вот направо и налево лейтенант видел на поле поверженные немецкие танки, исковерканные орудия, брошенные повозки и трупы, трупы немцев. Минуты шли за минутами, километры шли за километрами, но всюду, куда он ни бросал свой взор, всюду лейтенант видел разбитые танки, орудия, повозки, покинутые мертвецами окопы и всюду неубранные трупы немцев, словно их столько набили, что и хоронить-то некому!

Лейтенант увидел впереди себя большак.

Дорога, широкая, в выбоинах, наполненная белой пылью сверх края, лежала неподвижная и пустая. Лейтенант полетел вдоль нее, на высоте двадцати метров, так что можно было разглядеть следы от автомобильных шин.

И вдруг он увидел впереди крестьянина.

С запада на восток по большаку шел крестьянин с палочкой, с сумкой за плечами.

Увидав русские самолеты, крестьянин остановился, снял шапку и, перекрестившись, показал на восток – дескать, туда иду.

Лейтенант приветствовал старичка, показав, что он сам идет на запад. Оглянулся.

Старичок уже надел шапку и по-прежнему шел большаком, пустынным, пыльным и жарким, на восток.

Лейтенант подумал: «Да что он, не знает, что там линия фронта?» Лейтенант заметил место, где встретился старичок. «Возвращаясь, – думает, – посмотрю, куда все-таки он пошел этим страшным полем».

Летит лейтенант. Летит полчаса, час…

По расчетам лейтенанта, километрах в двадцати должна уже быть железная дорога.

Так оно и есть. Видит – линия. Справа, значит, надо быть аэродрому.

Видит – стоят на аэродроме вражеские самолеты.

Лейтенант подает команду: атака!

Высота у него к тому времени была триста метров. Стал он обстреливать аэродром из пушек, из пулеметов… Потом по бомбе сбросили. Немцы из зениток открыли такой огонь, словно вся земля подряд пушками установлена.

Лейтенант – по оврагу, бреющим. За ним ведомые.

Поднялся повыше. Видит – горят три огромных факела на аэродроме. Значит, транспортники пылают. Затем послышался взрыв – склад со снарядами. Сделано, словом, все, что нужно. Лейтенант чувствовал удовлетворение.

С той цели, которую он разгромил, лейтенанту по прямой было ближе к своему аэродрому. Но вспомнил он хлебный дым, через который должен лететь, вспомнил старичка крестьянина с котомкой, и захотелось ему увидать: куда же все-таки старичок идет?

И лейтенант повернул на прежний курс.

На большаке старичка уже не было.

Однако вскоре лейтенант обнаружил старика.

Он подошел к самой линии фронта и полз через нее.

Он полз на восток, к своим, к родным, к милой армии, к сыновьям, которые ушли с ней, к детям, которые уехали в эвакуируемых поездах, к знакомым, которые угнали стада… Он полз с запада на восток!

Увидав приближающиеся русские самолеты, старик встал на колени, положил перед собою шапку и поднял кверху руки.

Этим жестом он говорил: «Возьмите меня, летчики, возьмите меня, я не могу быть среди немцев!»

Лейтенант так и понял его.

Но лейтенант не имел приказания на посадку. Да и как мог он сесть?

Лицо и руки лейтенанта были мокры от слез.

Он поднялся вверх, как бы пытаясь этим смахнуть свои слезы.

Когда лейтенант спустился на свой аэродром, его окружили ведомые:

– Товарищ командир, вы заметили старика, как он просился?

– Конечно, видел.

* * *

Русский человек, разозлясь, редко употребляет высокопарные слова, а того реже – высокопарные жесты. Сверкнет он глазами, стиснет зубы так, что стальные желваки забегают по челюстям, да еще, пожалуй, пустит крепкое слово, от которого и сосна качнется до корня, – и все.

Зато ненависть русского человека долга и результаты ее страшны.

Вспоминая те горящие хлеба, те разрушенные немцами села, которые они видели, и, наконец, того старика, который полз через фронт на восток, летчики подразделения старшего лейтенанта Игнашкина совершили много славных дел.

Есть под Сталинградом пункт Гумрак. Там километра на два скопились немецкие танки. Лейтенант Игнашкин привел к Гумраку свои самолеты – восемнадцать «илов» и двенадцать истребителей – и в великую ненависть вошли его ребята. Отбомбили. Видят, много очагов пожара, – ну, и уходи, казалось. Нет! Самолеты зашли еще раз, чтобы на бреющем окатить немца из пулеметов и пушек. Затем еще и еще! Игнашкин их и увести не может. Свыше сорока танков вывели из строя, а им все мало! Игнашкин собирал их минут сорок, так и не собрал, пришлось одному уйти, они уже вернулись сами – и вернулись без потерь.

Делали в день по четыре-пять вылетов.

– Устали? – спросит командир полка.

Конечно же, устали, да и не ели к тому ж. Однако говорят командиру:

– Нет. С чего ж уставать: дело привычное.

И командир знает, что устали. Но знает он также, что русской ненависти не остановишь. Он говорит:

– Летите.

* * *

За штурмовки под Сталинградом лейтенанту Г. И. Игнашкину присвоено звание Героя Советского Союза. У него не было ни одного случая, чтобы он не выполнил боевого задания. Г. И. Игнашкин сделал девяносто семь удачных боевых вылетов. Если вы попробуете помножить эти девяносто семь боевых вылетов на количество уничтоженных танков и самолетов противника, то получится цифра, которая вполне определяет силу ненависти, наполняющей лейтенанта Игнашкина.

Я видел его сразу же после получения «Золотой Звезды» Героя Советского Союза и ордена Ленина. Он стоял передо мной в полушубке, в шапке-ушанке. Длинная, сумрачная от меблировки и темных обоев комната окружала нас. Всюду лежали папки, книги. Это были книги по истории России! И должен заметить, что, несмотря на свою молодость и округлое лицо, Игнашкин казался здесь на месте.

Я спросил его:

– Долго пробудете в Москве?

Он ответил:

– Завтра уезжаю. Под Сталинград. У нас, среди летчиков, есть такое животрепещущее мнение, что за того старика, который по полю через фронт полз, не совсем еще отплачено. Надо работать.

10 марта 1943 года