Текст книги "Разбег. Повесть об Осипе Пятницком"

Автор книги: Вольф Долгий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Итак, все становилось на свои места. Не мирное население охраняли солдаты, а пьяное отребье, банду насильников!..

Последующие события – события ближайших часов и дней подтвердили эту догадку. Даже федеративный комитет, созданный по инициативе большевиков из представителей всех революционных организаций, даже вооруженные отряды самообороны, сформированные комитетом, ничего не могли сделать. Всякий раз, когда революционные отряды брали верх над погромщиками, тут же появлялись полиция, или казаки, или драгуны, или пехота и – тоже не раз бывало – открывали огонь по рабочим. Было много жертв – слишком неравные силы! Можно справиться с бандами черносотенцев – невозможно, по крайней мере на нынешнем этапе, одолеть регулярные правительственные войска. Приходилось подумывать об отступлении: борьба с самодержавием предстоит долгая и упорная, необходимо сохранить кадры.

Погром закончился через три дня. Теперь ни у кого уже не оставалось сомнений в том, что и здесь, в Одессе, и во всех других городах, где погром тоже длился эти трое суток, ровно трое, не может быть и речи о какой-то случайности. Логично предположить, что «Союз Михаила Архангела» получил некую команду. Но от кого? Уж не от самого ль царя? Похоже, весьма! На то похоже, что, ставя роскошный свой росчерк на этом гнусном листке с пустыми обещаниями, он хорошо уже знал, какие «свободы» назначает своим верным подданным…

Погром закончился – усилились бесчинства полиции. Пьяные патрули задерживали и обыскивали кого им вздумается, тащили в участок, били; часы, кольца, кошельки мирных жителей становились их добычей… Все это творилось не иначе как для того, чтобы наглядно продемонстрировать, чего на самом деле стоит «действительная неприкосновенность личности»…

Однажды и Осип едва не попался. Больше недели не видел он Итиных, одесских своих друзей, зашел на минутку узнать, живы ли, целы ли. По нынешним временам любого лиха ждать можно. Жили Итины в центре города, на углу Екатерининской и Успенской. Сидели, тихо-мирно пили чай, разговаривала о недавних событиях, как вдруг стекла посыпались на пол и пули, одна за другой, полетели в потолок. Квартира Итиных была на третьем этаже, а стреляли снизу, с улицы – оттого пули ушли в потолок, никого не задев. Бросились к окнам и, затаившись в простенках между ними, наблюдали за происходящим внизу. Ничего хорошего: дом оцеплен солдатами и городовыми, даже пушку легкую привезли, наставили на парадную дверь. Было ясно, что дом будет подвергнут обыску…

Нет, Осипа не прельщала перспектива встретиться с осатаневшими держимордами. Не только потому, что он не живет в этом доме, а значит, его наверняка заберут в участок для установления личности. Другой еще страх прибавлялся: у Осипа был при себе наган; стоит полицейским обнаружить его – пиши тогда пропало, тую и ему придется, и, что дополнительным гнетом висело, Итиным… помилуйте, они-то за что пострадают? Осип решил уйти, но его объяснение – что недосуг, мол, ждать ему облавы, совсем в обрез времени – не удовлетворило добрых его хозяев, они тотчас выставили вполне здравые резоны против его ухода. Пришлось рассказать о нагане; Итин предложил спрятать оружие в «секретную» шкатулку своего поставца, мило пошутил при этом: «Эту шкатулочку, поверите ли, я сам не всегда могу найти!», но Осип конечно же не мог подвергать риску своих хозяев.

Мог не мог, а – пришлось: тем временем уже невозможно стало покинуть квартиру, ломились в дверь полицейские. Офицер, возглавлявший патруль, бросился в гостиную с изрешеченным пулями потолком:

– Кто отсюда стрелял в патруль?

Итин (само спокойствие) негромко сказал, что окна, взгляните сами, уже замазаны на зиму, значит, если бы, допустим, мы даже стреляли из форточки, то пули попали бы в окна дома напротив, по никак не в патруль, который находился внизу посреди улицы. Трудно сказать, удалось Итину убедить офицера или нет (а скорее всего, считал Осип, его и убеждать-то не в чем было, ему ль не знать, что вся эта стрельба не более как им самим затеянная провокация), но тотчас начался обыск, а после того как все было перевернуто вверх дном, и допрос жителей всего дома, которых согнали в просторную гостиную Итиных и оттуда поодиночке вызывали в кабинет – согласно записям в домовой книге.

Это и спасло Осипа – то, что полицейские чины и мысли не допускали, что в доме могут оказаться посторонние. Людей набилось в гостиную слишком много, чтобы солдатик, карауливший у дверей, мог заметить, что кого-то там не выкликнули… но это потом, постфактум, так сказать, Осип хладнокровно взвешивал все шансы спасения, тогда ж, во время того обыска и допроса, признаться, не до рассуждений было, преизрядно страху набрался…

Октябрьские события поставили перед комитетом новые задачи, можно даже сказать, неожиданно новые. Главный урок – бессилие революционных организаций, вызванная разобщенностью слабость социал-демократов всех течений. Движение расплескивалось на множество ручейков, вместо того чтобы являть собою единый полноводный поток.

На повестку дня встали два неотложных вопроса. Первый из них – перестроить всю организацию на выборных началах; это даст возможность расширить и укрепить партийные связи. На ближайшем собрании Осип сделал – по поручению Гусева – информационный доклад о построении местных организаций германской социал-демократической партии (там выборность осуществлена повсеместно, снизу доверху). Опыт хорош, для Германии даже отменно хорош, но едва ли его можно механически переносить на русскую почву, у нас отсутствует важнейшее условие его существования – легальность партии. Было бы совершенным безумием поверить в свободы, обещанные царским манифестом, – большевики твердо решили официально не легализовать свою организацию. Однако наряду с сохранением нелегального аппарата следовало использовать все легальные возможности для создания открытых и полуоткрытых партийных организаций, вовлечь в партию как можно больше новых членов, прежде всего из рабочих.

Но одного усиления своих только рядов все равно было недостаточно для того, чтобы во время решающей схватки с царизмом повести за собой весь рабочий класс. Наступил момент, когда стало ясно, что раскол социал-демократии, какими бы вескими причинами он ни был вызван, противоречит интересам революции, ибо ослабляет демократические силы. Вопрос об объединении большевиков, меньшевиков, что называется, назрел. Это не чья-то прихоть – знамение времени, если угодно. Вот и Лева Владимиров, большевик, привез из Питера призыв ЦК объединиться с меньшевиками, не дожидаясь слияния двух центров сверху…

Говоря откровенно, Осип не был готов к такому, психологически не готов (Гусев, к слову сказать, тоже). Им казалось, что делать это без ведома и согласия ЦК не следует. Но революцию не интересует чья-то там психология, она не спрашивает, готовы ли к ней те или иные личности: ее дело ставить вопросы…

Занялись выработкой условий объединения. Ничего особенного, ничего сверхъестественного: последовательное осуществление паритетности, в объединенном комитете пять человек от большевиков, пять от меньшевиков. По примеру многих других городов в Одессе также возник Совет рабочих депутатов, председателем его был избран Шавдия, студент из меньшевиков. Совместными усилиями комитета и только-только созданного Совета в декабре была проведена всеобщая политическая забастовка – всеобщая не только по названию, а и по самой сути своей. Вся жизнь в городе остановилась: стали заводы и фабрики, не было торговли, не горело электричество, даже аптеки бастовали. И это несмотря на то, что властями было объявлено военное положение, грозившее всяческими карами за участие в забастовке!

Как считал Осип, один только шаг оставался, чтобы забастовка переросла в вооруженное восстание. Рабочие массы ждали лишь призыва взяться за оружие, но революционные организации (в том числе и социал-демократический комитет, наполовину состоявший теперь из меньшевиков) не проявили нужной решимости, много времени ушло на взвешивание всех «про» и «контра», а потом пришла весть из Москвы, что вспыхнувшее там восстание подавлено и много крови пролилось, – вопрос о восстании сам собой сошел на нет, тем более что к Одессе были подтянуты свежие, дополнительные войска, притом в количестве явно избыточном. Осип на протяжении всех этих споров (начинать восстание – не начинать) держался той точки зрения, что в революции бывают моменты, когда сдача позиций без борьбы несравненно больше деморализует массы, чем поражение в бою; собственно, это даже не его мысль была, а Маркса и Энгельса, мысль и ныне на все лады обсуждавшаяся и революционных кругах. Восстание, считал Осип, должно было явиться неизбежным следствием и единственно естественным завершением всех тех массовых столкновений и битв, которые вот уже год сотрясают страну. Нерешительность, проявленная во время декабрьских событий, очень скоро, куда скорее, чем можно было ожидать, и весьма чувствительно, ударила по рабочим. Если в октябре фабриканты безропотно выплатили рабочим жалованье за дни забастовки, то теперь те же фабриканты платить отказались категорически. Результат горький, но, пожалуй, неизбежный…

4

Сердце будто чуяло что-то: ни малейшей охоты не было идти на заседание!

Впрочем, сердце тут ни при чем; не вдруг, не в тот день понял Осип, что участие его в работе комитета Городского района все больше превращается в тягостную, постыдную обязанность. Здесь не каприз был, не прихоть. Что ни говори, а объединение с меньшевиками пока ни к чему доброму еще не привело. Зато дебатов прибавилось, тошно глядеть было, сколько времени уходит на все эти, частенько и вовсе пустопорожние словопрения. Порою складывалось даже впечатление, что не столько интересы дела движут спорящими сторонами, сколько стремление добиться перевеса своей точки зрения… не одним меньшевикам это свойственно, мы тоже не без греха.

Да, чертовски не хотелось идти в тот день на заседание райкома, как не раз и прежде не хотелось, как, можно быть уверенным, не захочется завтра… такие-то времена настали! А тут и повод благовидный не пойти. На этот как раз день – 2 января 1906 года – и на этот же примерно час, немного раньше только, не в восемь вечера, а в половине седьмого, Осип, еще до Нового года, назначил встречу с рабочими-гладильщиками (партийная их ячейка просила прислать толкового докладчика, который осветил бы им текущий момент), о сборе же райкома Осипа известили лишь утром. Повод, однако, поводом, а заседание райкома пропускать не стоило. Теперь, когда всякий вопрос ставится на «голоса», от того, сколько человек с той и с другой стороны, зависит очень уж многое. Так что, ничего не поделаешь, идти надо, и Осип, как и раньше всегда бывало, преодолел эту свою неохоту и в назначенный час пришел на Госпитальную, где помещалась явочная квартира райкома (сразу после гладильщиков, туда тоже поспел).

Заседание еще не началось, когда в квартиру ворвались солдаты, несколько штатских, по обличью своему явные шпики, околоточные, все вместе водительствуемые жандармским ротмистром. Первая же реплика офицера показала, что он принимает собравшихся за членов исполнительного комитета Совета рабочих депутатов; он сказал:

– Долгонько ж мы за вами, господин Шавдия, охотились! За вами и за чертовым вашим исполкомом! Не соблаговолите ли представить своих, гм… прихвостней?

Один из шпиков сказал жандарму на ухо, но так громко, что все слышали это: «Не исключено, господин ротмистр, что где-нибудь здесь заседает и весь Совет…» Жандарм немедленно сделал стойку и, приказав солдатам стеречь пуще глаза своего шантрапу эту, вместе с околоточными и шпиками побежал по другим квартирам. А пока они рыскали по дому, Осип вполголоса сговорился с остальными членами райкома, что на допросе все они покажут одинаково: собрались, мол, потолковать об организации помощи безработным, никого, кроме Шавдии, не знают, поскольку собрание еще не открылось и потому никто не успел сообщить, от какой организации представительствует.

Тут же Осип преспокойно, ничуть не смущаясь присутствием солдат, стал вынимать из карманов и рвать на мелкие клочки бумаги, которые хоть сколько-нибудь могли объяснить, кто он и что. Его примеру последовали и другие; мало того, занялись еще уничтожением протоколов прежних заседаний райкома. Не прошло и пяти минут, как пол оказался заваленным бумажным сором… Солдаты, заняв посты у дверей и окон, невозмутимо взирали на происходящее. Зато возвратившийся вскоре ротмистр, увидев это, визжал и топал на солдат, которые посмели допустить уничтожение улик, на что те, нимало не чувствуя за собою вины, отвечали, что отданный им приказ стеречь они «сполнили», а никаких других приказаний ими не было получено. Махнув на них рукой, ротмистр упавшим голосом спросил тогда: кто же именно рвал бумажки? А все, ответили солдаты, как есть все. Ротмистр велел солдатам собрать клочки (их тотчас подняли с пола, да только сомнительно, чтобы из кусочков этих что-нибудь путное можно было составить), затем всех арестованных вывели на улицу, которая, к удивлению Осипа, была буквально запружена войсками, и в стоявших наготове каретах доставили в губернскую тюрьму.

После обыска и предварительного опроса (фамилия, адрес) Осипа водворили в сырую и холодную одиночку в полуподвале. В согласии с имевшимся у него паспортом он назвался Покемунским; Осип многое знал о незнакомом ему владельце паспорта: имя его матери и отчество отца, профессию (по доброму совпадению тоже, как и Осип, он портной был), но главное – что истинный владелец этого документа никогда не привлекался по политическим делам. Адрес же свой Осип открыл не без раздумья. Дело в том, что на квартире у него лежали пачки с «Известиями Совета рабочих депутатов»: за ними должны были приехать из Николаева. Обнаружение газеты могло навести жандармов на то, что Осин является членом исполнительного комитета Совета (а судя по сегодняшнему поведению ротмистра, именно за депутатами Совета, а тем более за членами исполкома, идет ныне особая охота). Тем не менее Осип назвал свой адрес. Рассчитывал на то, что его соседи по квартире, узнав об аресте на Госпитальной (а такие новости разносятся быстро) или же просто увидев, что он не ночевал дома, догадаются очистить его комнату от всего лишнего, крамольного. Да, на сей счет Осип совершенно успокоился: товарищи так и поступят, несомненно; давняя договоренность имеется. Если что теперь и тревожило Осипа в новом его положении, так одиночные, будто специально для них приготовленные камеры в подвале. По слухам, тюрьма не просто забита до отказа – переполнена, и если в этих условиях все же находят с дюжину одиночек для новых обитателей, это зловещий признак. Но наутро, когда Осипа и всех вчерашних арестованных перевели во второй этаж в общие камеры, а потом вывели на прогулку со всеми политическими и, таким образом, стало очевидно, что никто не собирается устанавливать для них особого режима, немного отлегло от сердца. Пожалуй, есть еще шанс вывернуться.

На допрос стали вызывать задержанных на Госпитальной лишь через пять дней. Осип увидел в этом лишнее подтверждение того, что власти не держат его и его товарищей в очень уж важных персонах.

Проводил допрос штабс-капитан в армейской форме: не жандарм, стало быть. Это одно лишь могло означать – что Осипу (вероятно, и остальным) готовят военный суд. Все логично: если в губернии введено военное положение, отчего бы не судить людей по неизмеримо белее суровым законам военного времени?

У штабс-капитана было усталое, лишенное всего живого лицо, и – словно бы в полном соответствии с этой своей внешностью – он с бесстрастностью машины принялся задавать вопросы. Действовал он достаточно прямолинейно, без особых хитростей и уловок. Сразу же заявил, что арестованное собрание, в котором участвовал Осип, являлось исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов, что это – преступная организация, наконец, что все задержанные будут преданы военному суду. Осип с искренним жаром принялся доказывать, что господин офицер очень сильно ошибается: мы собрались, чтобы обсудить, как лучше помочь безработным; у меня, например, была мысль устроить лотерею-аллегри. Одно другому не мешает, скучно возразил штабс-капитан; не вижу причин, почему исполком не мог бы заниматься и этими делами.

Затем следователь потребовал назвать имена остальных участников собрания. Осип, разумеется, сказал, что, к великому своему прискорбию, затрудняется это сделать, поскольку не знаком ни с кем из них. Это неправда, терпеливо заметил следователь, не знаю, как другие, но уж Шавдия-то определенно вам знаком. Осип сделал удивленные глаза: Шавдия? Впервые слышу это имя! Не хотите ли вы сказать, устало проговорил штабс-капитан, что никогда не видели председателя Совета?.. Шавдия на всех собраниях и даже на уличных митингах выступал открыто как председатель Совета, его действительно – если не по имени, то в лицо – знают чуть не все одесситы. Осип сказал: да, я знал, что молодой интересный мужчина с бородой – председатель, но как его зовут, до сего дня не имею понятия… Шавдия его зовут, задумчиво глядя Осипу в переносье, сказал штабс-капитан, Вахтанг Шавдия. После этого, посидев с минуту молча, он отпустил Осипа, так ничего больше и не спросил, будто получил только что какие-то исчерпывающие сведения.

Не у одного лишь Осипа – у других членов райкома тоже сложилось мнение, что следствие располагает данными против Шавдии, остальных же держат так, «за компанию»…

Можно было ждать, что вслед за первым допросом последуют новые – до тех по крайней мере пор, пока во слепится «дело». Нет, ничего похожего. День шел за днем, неделя за неделей… Никого, даже Шавдию, не таскали больше на допросы. То ль забыли про них, то ли просто руки не дошли. Последнее, конечно, ближе к истине. Военные суды работали без роздыха, по любому пустячному поводу выносили свирепейшие каторжные приговоры; в этих условиях вовсе не резон было лишний раз напоминать о себе, тем более торопить разбирательство дела.

А томиться в неволе становилось все невыносимее. Тут главное не то даже, что неволя, главное – что бездействие. Партия готовилась к IV своему съезду, которому, если не произойдет ничего неожиданного, предстоит стать объединительным. Газеты всех направлений трубят о предстоящем открытии I Государственной думы – новое циничное надувательство народа. Нет, положительно не время отсиживаться в Одессе! Даже и каторга казалась тогда предпочтительней: оттуда хоть бежать можно. Но как ни велико было у каждого желание поскорее вырваться из тюрьмы, действовали не очертя голову: стерегли подходящий момент.

В начале лета в тюрьме произошло событие не просто даже трагическое – чудовищное, леденящее кровь своей бессмысленной жестокостью. Случилось это после прогулки, все заключенные находились в камерах. Было жара, и все стояли у открытых окон, держась за прутья решетки. И вот мимо окон, на виду у всей тюрьмы, прошел, гулко печатая шаг, взвод солдат во главе с прапорщиком Тарасовым (армейская пехтура находилась здесь как подмога тюремщикам, которые не в состоянии были сами управиться с чуть не удвоенным против нормы «населением» тюрьмы).

– Левой, левой! – ровно на парадном плацу, командовал ретивый прапор.

Тут кто-то из обитателей первого этажа и крикнул – не очень, может быть, громко, но отчетливо:

– Долой самодержавие!

– Стой! – тотчас приказал солдатам их командир и, повернувшись лицом к тюремному корпусу, грозно спросил, у всех разом: – Кто крикнул «Долой самодержавие!»?

– Да хоть и я! – насмешливо проговорил кто-то (судя по голосу, не тот, кто кричал давеча). – За то все мы и сидим тут, что против самодержавия!

Хохот прокатился по замкнутому корпусами тюремному двору…

– Нале-во! – скомандовал тогда своим солдатикам Тарасов, и те тоже к корпусу повернулись и по повой его команде вмиг ощетинились ружьями, взятыми на изготовку.

Жутчайшая тишина нависла – не только над тюремным этим двором, над всем миром, казалось. И в этом леденящем мороке – негромкий, вкрадчивый, как бы даже и просительный голос прапорщика Тарасова:

– Кто ты ни будь – анархист, социалист или просто честный человек, – стой на месте и не двигайся!

Прапорщик и говорил, и вообще держал себя, как безумный, – Осипу вовек не забыть остановившихся его глаз, и неестественную бледность лица, и шарнирную угловатость всех его движений.

– Ну стою – что дальше? – не без вызова, это надо признать, раздался все тот же голос с первого этажа.

– А дальше – скажи своему сосидельцу, чтобы он слез с подоконника!

– Ишь какой хозяин выискался! – Это, верно, сокамерник подал свой голос: не выдержал, тоже ввязался в дьявольскую игру. – Зови тюремного начальника!

– Пос-лед-ний раз – слезь с окна!

– И не подумаю!

Потом, восстанавливая события в их последовательности, Осип не без удивления понял, что выкрик сокамерника и обыденно, как реплика в деловом мирном разговоре, произнесенное прапорщиком пли, отделены были друг от друга считанными секундами, то есть следовали сразу же, непосредственно одно за другим, но в ту минуту эта пауза тянулась почти бесконечно; она успела вобрать в себя и белесое, выжженное полуденным жаром небо, и часовых, каменно застывших на сторожевой вышке, и вымощенный брусчаткой квадрат тюремного двора, и оглушающий прерывистый перестук собственного сердца, и мертвенную, все усиливающуюся бледность прапорщика, и… Только потом, после всего этого и еще многого, чего не обозначить словами, раздалось будничное, без гнева даже, «пли», и тотчас, теперь уж несомненно тотчас, выстрелы, вернее сказать, единый, слитный залп. И в то же мгновение – еще выстрелы, должно быть, не стихли – адский стук во всей тюрьме и крики, топот. Уголовники отмычками пооткрывали все камеры, политические бросились на первый этаж; в одной из камер истекали на полу кровью, хрипели предсмертно двое – Беккер и Суховей, оба эсеры…

Случай дикий, неслыханный.

Забегали, заюлили начальники: и прокурор, которого до того хоть криком кричи – не дозовешься, припожаловал, и градоначальник житьем-бытьем заехал поинтересоваться; по-собачьи чуть не каждому в глаза заглядывают, заискивают. Объявили – Тарасов, мол, аресту подвергнут; солдат убрали из тюрьмы. Было ясно, что власти (и не только тюремные) пуще всего хотят умиротворить заключенных. В этой-то обстановке все члены райкома, что были заарестованы 2 января (исключая, правда, Шавдию, который справедливо считал, что против него у жандармов слишком веские улики и оттого лучше уж ему помалкивать до времени), все, сговорившись заранее, потребовали незамедлительно предъявить каждому обвинительный акт и назначить день суда, в противном же случае будет начата голодовка. То была не просто угроза. Из камер удалялось все съестное, на свиданиях брали только цветы и книги. И вот накануне дня, назначенного для голодовки, всех тех, кто писал прокурору, поодиночке стали вызывать в контору. У Осипа было спрошено: верно ли, что он намерен объявить голодовку? Осип подтвердил: да, он так решил и от этого своего решения не отступится. Тюремный доктор в золоченом пенсне участливо предупредил о том, что голодовка может нанести большой ущерб здоровью. Что поделаешь, сказал Осип, у меня нет иного способа добиться справедливости…

Вечером Осипа вновь вызвали из камеры, на этот раз с вещами. В конторе были уже его товарищи. Обсудив положение, пришли к выводу, что, вероятно, их переводят в провинциальные тюрьмы, так как здесь, в губернской тюрьме, слишком накаленная обстановка и голодовка даже нескольких человек может вылиться в общий тюремный бунт. Но – совершенно неожиданно для себя – все они очутились вдруг на свободе, выпущенные под надзор до суда…

Осип до того обрадовался столь легко обретенной воле – целый день счастливым резвым щенком носился по городу. Без всякого дела: в этом добавочная притягательность была. Сколько раз и раньше с утра до вечера колесил, но все в спешке, в деловой беготне, и так уж получалось, что, по сути, и Одессы не видел, всей ее и правда удивительной красоты. Теперь как бы заново знакомился с улицами, просторными площадями, любовался знаменитой, гигантским амфитеатром от памятника дюку Ришелье до моря спускающейся лестницей и самим морем, сказочно синим в этот яркий летний день. Блаженное, ни с чем не сравнимое состояние восторга и счастья; и хотелось длить и длить его, до бесконечности…

Ан нет, Осип, оказывается, не очень-то хорошо знал себя. Уже на следующий день он почувствовал, что если немедленно не включится в работу, то свихнется от безделья и скуки. Лишний раз удостоверился, что покой а безмятежность попросту чужды его натуре, что единственно естественное для него состояние – безостановочиое движение, занятость сверх головы, постоянная нужность делу и людям.

Положение Одесской организации было незавидное. За те полгода, что Осип находился в тюрьме, были арестованы чуть не все заметные большевики, а тем, кто чудом уцелел, пришлось во избежание неприятностей покинуть город. Первыми, с кем Осип возобновил связи, были рабочие-табачники, многие помнили его – по тому времени, когда он был организатором Городского района. Табачники помогли разыскать немало рядовых партийцев, весьма дельных работников, которые не были связаны друг с другом и потому не знали, к чему приложить свои руки и силы. Недавно вернувшийся из ссылки Константин Левицкий, коренной одессит, раздобыл просторную квартиру, и вот все мало-мальски активные большевики впервые после долгого перерыва собрались вместе; были намечены неотложные шаги по возрождению организации.

Тем временем следствие подошло к концу, и дело было передано военному прокурору, так что со дня на день следовало ждать вызова в суд. Перспектива отдать свою судьбу на волю скорого на расправу военного суда, понятно, не улыбалась Осипу. Да и глупо было – раз уж пофартило выскользнуть из тюрьмы – самому лезть тигру в пасть, заведомо зная, что несколько лет каторги тебе обеспечено (даже если и не дознаются, что ты никакой не Покемунский, а Таршис, который четыре года назад бежал из Лукьяновки).

Осип написал шифрованное письмо в Питер Крупской с просьбой указать, как быть ему дальше. Вскоре пришел ответ, но не из Питера, а из Москвы, от Гусева, который по поручению МК приглашал Осипа в Москву, пообещав через некоторое время прислать явки и денег на дорогу. «Некоторое время» – понятие растяжимое, оставаться же в Одессе было уже более чем рискованно: пришел вызов в суд. Осип решил, что не имеет смысла переходить на нелегальное положение, и отправился в родной Вилькомир: с матерью наконец-то повидается, вон сколько не встречались, когда еще возможность представится; и, само собою, отсидится до урочного часа.

Особо на глаза местному начальству старался не попадаться, даже ближние соседи не все знали о его приезде, из долгу выходил в сумерках. Предосторожности эти – хотя репрессии, свирепствовавшие в крупных рабочих центрах, еще не докатились до маленького уездного городка – вовсе не казались Осипу излишними; конспираторская жилка крепко сидела в нем. Тем не менее он связался с местной организацией РСДРП, которой руководил не так давно вернувшийся из армии унтер Осипов. Организация была довольно крепкая и хорошо связана с батраками и крестьянами близлежащих местечек… в отличие от бундовцев, которые опирались главным образом на городских жителей. Осипу пришлось несколько раз выступить на общих собраниях, которые происходили в городском саду. Помаленьку он уже втянулся в жизнь организации и, честно сказать, совсем не прочь был бы поработать здесь подольше, однако Гусев прислал явку, нужно было спешить в Москву. Он и отправился, с грустью оставляя новых товарищей. Но это уже в кровь у него вошло: сам себе не выбирал дороги…

5

Лишь одна явка была у Осипа – здесь вот, в Докучаевом переулке, угол Большой Спасской.

Через проходной двор виднелся вдали скверик, туда Осип и направился, посидел минут пять на садовой скамейке, рядом с двумя старичками, одетыми в чиновничьи вицмундиры. Занятый своим, совсем не вслушивался в их разговор, и только знакомое имя адвоката, у которого Осипу была назначена явка, заставило насторожиться. Имя это, Чегодаев, недобро произнесено было старичками. Они смаковали подробности ареста: Чегодаев, когда выводили его к карете, выглядел, оказывается, безупречно – в манишке и при бабочке; а супруга его, кто б мог подумать, проводить даже не вышла; и какая-то вовсе уж ерунда: не успела отъехать карета, садовник сразу же и навесил огромный замок на входные ворота – что бы сие значило? Замок этот отчего-то особенно занимал тех старичков…

Осип посмотрел на нужный ему дом, не удержался. Хотя едва ли можно было усомниться в осведомленности старичков, хотелось самому удостовериться во всем. На втором этаже, в крайнем окошке, должен был стоять горшок с геранью, если все в порядке. Герани на месте не было.

Есть от чего прийти в отчаяние: единственная в Москве явка и та провалена! А город чужой, ни одного знакомого. Хоть назад в Вилькомир возвращайся… Так бы, верно, и пришлось поступить, но тут госпожа фортуна, словно бы сжалившись над ним, подкинула ему неслыханную удачу. Подумать только: шел себе в три часа дня по Москве, настроение скверное, похоронное, глаза б ни на что не глядели, и действительно не смотрел по сторонам, ну просто ни малейшего интереса, одна только мысль точит: куда деваться? И вдруг кто-то окликает тебя – именем, каким сто лет никто не называл: «Тарсик, ты?!» Машенька Эссен, милая Зверушка, Зверь! Что говорить, выручила его эта нечаянная встреча, крепко выручила; а то так ведь и уехал бы из первопрестольной несолоно хлебавши…

Зверушка сообщила, что Гусев арестован. Секретарем в Москве Виктор Таратута; снабдила Осипа явкой МК, но не отпустила его, вместе с ним помчалась на эту явку (в одном из переулков Арбата), познакомила с Виктором, а потом вызвалась проводить гостя в «коммуну», где на первых порах обычно находят себе приют новоприбывшие.

Виктор Таратута оказался красивым малым, усы стрелками вразлет; по виду лет двадцать пять, пожалуй. Об Осипе, выяснилось, был уже наслышан (от Гусева, надо думать). Неизвестно, что именно нарассказал ему Сергей Иванович, но очень скоро Осип понял, что Виктор Таратута явно переоценивает его возможности. В глазах молодого секретаря МК Осип был всемогущ, как сам господь бог.

– Ну, теперь все в порядке! – то и дело басил он, чрезвычайно довольный. – Раз ты приехал – полный порядок, значит, будет!