Текст книги "Разбег. Повесть об Осипе Пятницком"

Автор книги: Вольф Долгий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Оно, конечно, лестно – такая слава; да только страшновато брать ношу не по себе: а ну как не сдюжишь?

По решению комитета, вынесенному еще при Гусеве, в ведение Осипа передавался весь конспиративный технический аппарат Московской организации, в первую очередь тайная типография и паспортное бюро. Было неловко говорить Таратуте, что ни типографиями, ни подпольным изготовлением документов никогда доселе еще не приходилось заниматься: получилось бы – вроде цену себе набивает. Ну да ничего, жизнь сама покажет, что и как нужно будет делать.

Получив от Таратуты адрес и пароль тайной типографии, Осип в сопровождении Маши Эссен, добровольного своего гида, отправился в «коммуну», находившуюся где-то неподалеку; на Тверской-Ямской, сказала Эссен. Осипу понравилась идея «коммун». Суть ее в том, что несколько партийных активистов, как правило легальные товарищи, снимают квартиру из четырех-пяти комнат, здесь на день-два всегда могут найти приют люди с ненадежными документами.

На Тверской-Ямской Осипа ждала нежданная радость: одной из «хозяек» квартиры оказалась Соня Брички на, товарищ по работе в Одессе… ничто так не греет на новом месте, как встреча со старыми друзьями! Обнялись по-братски, сели чай пить; Осипу не терпелось поскорей тайную типографию посетить, она уже действует, и, по словам Таратуты, очень даже неплохо, но лучше все же самому взглянуть, так ли там все, как надо; да только Соня никак не отпускала, вела себя как истая хозяйка, всякими вкусностями потчевала, а потом темнеть стало, смысла идти в магазин не было уже ни малейшего. Осип отложил эту свою затею до утра, а вечер на то употребил, что по схеме московских улиц привыкал к диковинным на слух названиям – Плющиха, Солянка, Божедомка, Сретенка, Сухаревка, Ордынка. Особенно интересовала сейчас Осипа Сретенка и прилегающая к ней округа; там, на Рождественском бульваре, в каком-то фруктовом магазине, как раз подпольная типография и размещалась.

Прежде чем войти в этот магазин с вывеской «Торговля восточными сухими фруктами и разными консервами», Осип тщательно обследовал месторасположение магазина. Рядом, за три дома, находилась шумная Сретенка, человек здесь что песчинка, не сразу отыщешь в толпе нужного. Что же до бульвара, на который магазин выходил своими окнами, то близость бульварных скамеек не очень-то радовала: легче легкого было вести оттуда наблюдение. Не очень ладно и то, что чуть наискосок от дома пост городового – вон возвышается живым монументом! А впрочем, тут же подумал Осип, как знать, может быть, близость городового как раз и на руку: кому придет в голову искать крамолу под носом у него? В Одессе, во всяком случае, такой фокус отлично сходил с рук; самая надежная явочная квартира (кажется, и по сей день нераскрытая) – та, что на Почтовой, – окнами выходила во двор полицейского участка…

Расположившись на скамейке бульвара, Осип с полчаса наблюдал за входной дверью в магазин. За все это время лишь какая-то старуха в тяжелом, не по нынешней жаре салопе посетила заведение, но вышла оттуда быстро, едва ли купила что-нибудь. Если так всегда, подумал Осип, то торговлю… восточными фруктами и консервами при всем желании бойкой не назовешь. Но оно, положим, и к лучшему: чем меньше покупателей, тем меньше и перерывов в работе типографии…

Дверь с улицы вела в комнату, наполовину перегороженную прилавком; в глубоких блюдах выставлен имеющийся в продаже товар: рис, изюм, орехи, вяленая дыня и какая-то сушеная травка несомненно восточного происхождения. На высоком табурете невозмутимо, как буддийский божок, восседал приказчик с вполне рязанской ряхой, русой, стриженной под горшок головой, но с черными, явно крашеными и особо, на кавказский манер, колечками вверх закрученными усами.

Осип спросил фунт орехов и полфунта изюма. Приказчик сперва с недоверием посмотрел на него, по затем, уразумев, вероятно, что перед ним самый что ни есть взаправдашний покупатель, с неожиданной прытью бросился к весам и довольно споро свернул кульки, тщательно взвесил товар, назвал цену. Осип расплатился с ним, тот до копеечки вернул сдачу – только теперь Осип сказал пароль: велика ль будет, мол, скидка при оптовой закупке? Пароль был хороший: естественный; такой и при чужих смело говорить можно. И отзыв на пароль столь же незаметен: а это смотря какой опт, не угодно ль с хозяином переговорить… Осипу понравилось, как приказчик произнес свой ответ: словно бы не с глазу на глаз были они сейчас, а при людях, которые должны принять все за чистую монету. Осип сказал: да, ему угодно поговорить с хозяином. Приказчик, по-прежнему ничем не выдавая своей игры, провел Осипа во вторую комнату, где находился некто, склонившийся над толстой конторской книгой. Взглянув на Осипа, он легко поднялся с места, шагнул навстречу.

– Здравствуйте, дорогой товарищ! Признаться, я вас вчера еще ждал. Мне Виктор говорил… Моя фамилия Аршак, но сейчас имею честь пребывать тифлисским мещанином (тотчас и акцент соответственный, без нажима впрочем, появился) Ласулидзе Георгием, на имя коего снята сроком на один год и четыре месяца настоящая лавка…

– Вы и живете по этому паспорту? – спросил Осип.

– Нет, что вы, – сказал Аршак. – Паспорт фальшивый, его никак нельзя показывать в участке. Он фигурирует лишь в арендном договоре.

Типография помещалась в подвале, куда из соседней комнаты вела деревянная лестница. Подвал был просторный, но низкий: в полный рост даже и Осип, отнюдь не богатырь, не мог выпрямиться.

Свои владения показывали два молодых веселых грузина – Яшвили и Стуруа, наборщики, они же и печатники, и резчики, мастера на все руки, словом. Было здесь до десяти наборных касс с различным шрифтом, много бумаги всяких размеров; но главное богатство типографии составляла «американка» – прекрасная, совершенно новенькая печатная машина, весьма скоростная, за десять часов, похвастались грузины, удается отпечатать до четырех тысяч листовок! Машина стояла прямо на земляном полу: так лучше, объяснили Осипу, меньше шума. Осип попросил запустить машину: нет, грохота все равно хватает. Спросил, слышна ли работа машины наверху, в магазине. Аршак сказал, что если специально прислушиваться, то, конечно, слышна, поэтому всякий раз, когда заходит покупатель, приходится останавливать машину; сигналом служит звонок, кнопку нажимает «приказчик».

– Но ведь и звонок, верно, слышен наверху, – заметил Осип осторожно: до смерти не хотелось ему выглядеть генералом, который устраивает инспекторский смотр и всеведущим своим пальчиком строго указует на упущения.

– Не без того, конечно. Но лучше звонок, чем «американка».

– А что, если попробовать вместо звонка лампочку устроить? Зажглась – значит покупатель явился…

Это был единственный совет, да и то совсем не обязательный, который Осип решился дать.

Он остался доволен типографией. У него сложилось твердое мнение, что она поставлена солидно, со знанием дела. Одно смущало: ужасающие, просто-таки невыносимые условия, в которых приходится здесь работать. Невероятная духота, ни малейшего притока свежего воздуха, тяжелый смрадный дух, от земляного пола тянет влажной стынью. Осип пробыл здесь не более четверти часа, да и то без дела стоял, а ощущение – будто горами только что ворочал: легкие, кажется, разрываются от нехватки кислорода. Невольно вырвалось:

– Как вы тут – часами, сутками?

– А что? – белозубо оскалился Сандро Яшвили. – Мы хоть на дне морском можем, лишь бы полиция не расчухала… – Но, по всему, до чрезвычайности рад был, что новый товарищ из комитета заметил, каково им тут достается, и, заметив, по достоинству оценил это.

Тут-то все и переменилось: ни Осип не чувствовал себя больше начальством, ни типографщики так не воспринимали его. В душном этом, истинно уж, «подполье» были сейчас люди, одинаково озабоченные тем, чтобы трудное дело, которое они делают, было сделано как можно лучше. Ощутив в себе эту раскованность, Осип стал уже свободно спрашивать обо всем, что представлялось ему сейчас важным. Такое, например: Яшвили и Стуруа по многу часов проводят в подвале – а ну как кто-нибудь, не в меру любопытный, обратит внимание на это, поинтересуется, куда делись люди? Ответ порадовал: одна из комнат имеет, оказывается, выход во двор, поди-ка уследи, кто в какую дверь вошел, а в какую вышел… Дверь, однако, дверью, хорошо, что она есть, вторая, но не только в ней дело; главным здесь для Осипа было то, что эти люди без шапкозакидательства относятся к возложенной на них обязанности, осознают всю меру опасности, грозящей им… вот и второй выход из магазина предусмотрели.

Но все же обнаружился один изъян в деле, и серьезный.

Уже наверху разговор был. Аршак рассказывал о нуждах своих, о бедах; не жаловался, просто открывал перед Осипом все обстоятельства. Две главные заботы: бумага и деньги. «Американка» прожорлива, говорил Аршак; с одной стороны, это, конечно, хорошо, ибо листовки в какой-то мере восполняют отсутствие легальной партийной прессы, но, с другой стороны, тираж каждой из листовок – от тридцати до ста тысяч экземпляров… представляете, какие несчитанные пуды бумаги требуются? Добывать же ее неимоверно трудно, и если уж кому заниматься этим, то во всяком случае не людям, так близко стоящим к типографии, как стоит он, Аршак. Осип вполне был согласен с ним и, записав ряд адресов, пообещал, что отныне сам приступит к закупке бумаги. Что же касается денег, здесь Осип ничем не мог помочь. Как ни велики расходы, их не уменьшить. Одна аренда забирает сороковку в месяц, и это еще недорого. «Торговля», само собой, одни убытки приносит. Каждая копейка на счету… Тогда-то и всплыло, что «приказчику» – он как раз вошел на минутку по какой-то своей надобности, оттого, по-видимому, Аршак и заговорил о нем, – даже «приказчику» приходится вот ночевать в магазине… Осип удивился:

– Больше негде?

– Это тоже, но главным образом для экономии, черт бы ее…

– А где он прописан?

Ответ до крайности уже удивил Осипа.

– Здесь же и прописан, по магазину то есть, – как о чем-то естественном сказал Аршак.

– Постойте, он что, живет по своим документам? – уточнил еще Осип.

– Нет, паспорт липовый, – сказал Аршак. – Но изготовлен искусно, комар носа не подточит.

Удивительная беспечность. И так не вяжется с основательностью и продуманностью всего остального!

Осип попросил по возможности воздержаться от ночевок в магазине и, само собою разумеется, ликвидировать прописку, пока полицейские сами не хватились. Аршак качнул головой: хорошо, так, мол, и сделаем, но Осип видел – послушание чисто формальное, наружное, внутренне же он, Аршак, не согласен с ним.

– Что-нибудь не так? – спросил Осип.

– Может, и так, не знаю. Но если с другого бока посмотреть, толку в этом чуть – хоть прописывай, хоть выписывай. Все равно «приказчик» наш – Костя Вульне фамилия его, кстати, а по фальшивому паспорту Ланышев Петр – с утра до вечера в магазине торчит, коснись что – он первый, так сказать, с поличным будет взят, а липовый паспорт у него или нет, это уж после выяснится…

– А если раньше выяснится, что паспорт сомнительный – что тогда?.. – возразил Осип.

Аршак обезоруживающе рассмеялся:

– Черт, до чего же неохота в дури своей признаваться!

Он, кажется, славный малый был, Аршак. Осип верил, что общая их работа пойдет дружно и легко.

6

Трудная работа тоже может быть легкой: если совершается задуманное, если твои и твоих товарищей усилия дают ощутимый результат. Результат же был такой: за восемь месяцев в подпольной типографии было напечатано 45 названий листовок и прокламаций общим числом до полутора миллионов экземпляров. Счет вели все эти месяцы, строгий счет, поштучный, но чисто бухгалтерский; и только после провала типографии подбили окончательный итог.

Цифра, что говорить, получилась внушительная, даже для самих себя неожиданная. Вроде бы можно и погордиться этим, тем более что работать приходится в условиях, прямо сказать, каторжных, невозможных, но нет, ни Осип, ни другие люди, связанные с типографией, нимало не обольщались достигнутым. Тот как раз случай, когда сколько ни печатай листовок, а все мало будет: потребность в них в десятки раз превышает возможности…

Но вот настал день, когда и эта типография прекратила существование. Открыта полицейскими она была 27 апреля 1907 года – в канун Первомая; последние отпечатанные в ней прокламации – 15 тысяч экземпляров – содержали в себе призыв организованно провести революционные маевки.

В этот вечер Осип был на своей явке, считанным людям известной, в том числе Анатолию Королеву, студенту инженерного училища, который заведовал распространением литературы. Королева с отчетом о распределении первомайских листовок Осип и ждал в назначенный час. Но вышли все допустимые сроки, а Королева не было: Осип заподозрил неладное. Прямо с явки отправился домой, предупредил товарищей, чтобы очистили квартиру от всего компрометирующего (жили, как и раньше, «коммуной», но не на 3-й Тверской-Ямской, а на Долгоруковской, в меблирашках Калинкина, квартиру снимали двое легалов, Волгин и Целикова, а остальные, чьи документы, как у Осипа, были чужие, в свою очередь «подснимали» комнаты у них). Что до Осипа, то к этому времени он разжился на месяц-другой армянским паспортом на имя какого-то студента питерского университета; специально охотились за таким: дремучая борода, которую Осип отпустил в целях конспирации, делала его, по мнению товарищей, вылитым кавказцем, так что армянская фамилия – Давлат Карагян – была как нельзя более кстати… Бричкина и Гальперин, тоже обитатели «коммуны», вызывались сходить на Рождественский бульвар – разведать, что там и как, но Осип, на правах старшого, запретил им. Потерпим до утра, сказал он.

В полночь раздался стук в дверь. Осип спросил: кто там? Ответ: почтальон, срочная телеграмма. Осип усмехнулся: обычная уловка всех на свете полицейских; ну да что поделаешь, надобно открывать. Только отомкнул дверь – непрошеные гости: пристав, околоточные, дворник. Не так их и много было, пять человек, но сразу тесно и мерзко стало в квартире…

Первый вопрос: в какой комнате живет Волгин, в какой – Целикова? Велели им одеваться, собираться, хотя наитщательнейший обыск во всей квартире не обнаружил ничего запретного. У остальных же квартирантов (у Осипа, у Бричкиной, у Гальперина) лишь паспорта проверили. Какая-то загадка, право: арестовали легальных, а нелегалов оставили в покое…

Ночное это происшествие неволъно связывалось с типографией, с возможным ее провалом, но, по здравому размышлению, Осип пришел к выводу, что верней всего здесь обычная полицейская чистка неблагонадежных, не более того, ибо ни Волгин, ни Целикова не только не имели отношения к типографии, но даже не подозревали о ее существовании… ах, как хотелось верить, что так все и есть!

А утром явился Аршак. Уже то одно, что пришел он не на явку, а сюда вот, на квартиру, чего, будучи опытным конспиратором, не должен был делать, свидетельствовало об особой какой-то чрезвычайности, яснее ясного говорило: случилась беда. Так и было. Типография занята полицией, сказал Аршак. А Новиков? А Габелов? – спросил Осип; то были люди, не так давно сменившие «приказчика» Ланышева и грузин-типографщиков, у которых от постоянного пребывания в подвальной сырости худо стало с легкими. Оба арестованы, сказал Аршак. Новиков был взят после того, как доставил под видом фруктов четыре корзины с остатками первомайских прокламаций в дом Котова, на Малый Харитоньевский переулок, где был распределительный пункт литературы; все те, кто были на квартире (а именно Ида Цыпкина, хозяйка квартиры, и Королев), тоже арестованы.

– Новикова что, выследили? – спросил Осип.

– Если даже и так, главное – почему стали вдруг следить? – возразил Аршак.

На этот вопрос, увы, ответа не было. А коли так – прежде всего следовало подумать о безопасности уцелевших. Квартира на Долгоруковской была оставлена в тот же день, а обитатели ее вместе с Осипом выехали на «дачу», в Лосиноостровское, по Северной железной дороге. Дача оказалась летней, без отопления, а май, как на грех, выдался холодный, с ветрами – крепко пришлось помучиться; особенно досталось Гальперину с его повышенной чувствительностью к холоду и сырости; как и пять лет назад, когда ютились с искровской экспедицией в подвале «Форвертса», он здорово простыл. Осип опасался воспаления легких, но ничего, обошлось.

Времена настали трудные, черные. Арест следовал за арестом. Взят был и сменивший на посту секретаря МК Виктора Таратуту Лев Карпов – все эти месяцы Осип бок о бок работал с ним; схвачен он был на маевке в Сокольниках. В этих условиях тем большей была нужда в новой типографии: листовки – при отсутствии периодического партийного органа – становились единственным средством воздействия на рабочую массу.

Однажды Московский комитет вынужден был на крайность пойти. Алеша Ведерников, он же Сибиряк, отличившийся на Пресне во время Декабрьского восстания, командир дружины, человек храбрости необыкновенной, захватил среди бела дня типографию на Сущевке. Только представить себе: людная улица, напротив дома важно прохаживается бравый городовой в белых нитяных перчатках, и вот в типографию входят шесть или семь человек, вооруженных револьверами, Ведерников, отчаянная голова, спокойно объявляет владельцу типографии, что тот арестован на время, пока будет отпечатан вот этот принесенный ими с собою готовый набор, и если он проявит необходимое благоразумие, то с его головы и волос не упадет, в противном же случае… Владелец типографии, явно не лишенный столь спасительного в его положении благоразумия, вмиг сделался очень милым и предупредительным, не только отдал рабочим приказание сделать все, что требуется «этим господам», а еще и распорядился пустить в дело свою наиценнейшую бумагу. Семь часов типография работала на пользу революции, напечатано было 40 тысяч экземпляров прокламаций.

Лихая операция, ничего не скажешь. Можно восхищаться отвагой и неустрашимостью товарищей, однако и уповать на одни эти налеты тоже нельзя. Позарез, и как можно скорее, нужна была собственная типография, которая могла б работать и днем и ночью и независимо от чьего бы то ни было «благоразумия». Скоро, однако, только сказка сказывается – реальные дела отчего-то куда медленнее идут; во всяком случае медленнее, чем хотелось бы. Но и то в оправдание сказать – трудности тоже немалые были. О бостонке, той скоропечатной американской машине, которая так славно поработала на Рождественке, равно и о восемнадцати имевшихся там пудах разнообразного шрифта, позволявших одновременно составить несколько наборов, приходилось только вспоминать со вздохом. Типографский станок, известное дело, в магазине не купишь, – по частям, по деталям собирали, кое-что, раму к примеру, наново изготовили; шрифт – хоть минимальный запас – доставляли члены партии, работавшие в типографиях (главным образом у Кушперева и Сытина). Но вот наконец и хибару подходящую сняли в одном из проулков за Верхней Красносельской – летом типография заработала.

Типографщиками стали Райкин и его жена, прекрасные специалисты, и, что тоже немаловажно, лишь недавно приехавшие из Тулы и, таким образом, еще не попавшие на заметку московской полиции. Для доставки бумаги из города и для выноса готовых прокламаций в целях предосторожности была снята поблизости от типографии, в Гавриковом переулке, специальная квартира, в которой поселилась жена Райкина – Бетти Файгер.

Как показали дальнейшие события, предосторожность эта была вовсе нелишняя. Полиция, что-то, должно быть, пронюхав, в октябре нагрянула в Гавриков; у Файгер нашли только бумагу, больше ничего, тем не менее ее арестовали. Типография же продолжала функционировать. Однако чрезмерно испытывать судьбу не стоило. Товарищ Марк (Любимов), секретарь МК, согласился с Осипом, что все же рискованно оставлять типографию на прежнем месте. Ее перенесли в противоположный конец города – в Замоскворечье, на Якиманку.

Этой же осенью 1907 года у Осипа впервые за год работы в Москве появился настоящий паспорт, мало того, что именно такой, какой был нужен – на имя Пимена Санадирадзе, двадцати пяти лет от роду, так еще отданный в его, Осипа, полное, без ограничения срока, пользование. Появилась возможность легально прописаться, Осип поселился в Козихинском переулке. Тут бы только и развернуться вовсю – при эдаких-то идеальных условиях, но, увы, факты говорили о том, что положение его с каждым днем становится все более шатким. Препоганое ощущение – будто тебя, персонально тебя, обстреливают фугасами, и то недолет, то перелет, то разрывы справа, то слева, и все уже кольцо, и вот-вот настигнет тебя твой снаряд… самому испытывать подобное не приходилось, но по газетным, с маньчжурского театра военных действий, сообщениям именно так себе это представлял он. Так оно, без натяжки, и выходило: то одного рядышком, то другого, то десятого заденет, стало быть, не сегодня, так завтра и твой черед – в острог. Схватили Гальперина, схватили секретаря МК Любимова, схватили Вельского – даже из самого близкого окружения всех не перечесть.

Гальперин из Таганки переслал письмо: его возили на Рождественский бульвар, в бывший кавказский магазин, показывали дворникам, те, естественно, не опознали его, поскольку он не был связан с типографией, но на допросах постоянно всплывает, что техникой МК, в том числе и типографией, руководил и руководит Осип, известный в полиции под своей собственной фамилией. В самом конце года на явке у секретаря МК Марка (в то время еще не арестованного) Осип встретился с Леонидом Вельским, членом МК, только что выпущенным из тюрьмы. Тоже прелюбопытные вещи порассказал Вельский! Оказывается, и ему в охранке называли многие клички Осипа и опять – настоящую его фамилию. Что за наваждение? Осип и сам почти забыл, что от рождения – Таршис, ибо, считай, с 1902 года, добрых вот уже шесть лет, никто и никогда так не обращался к нему, а вот охранка помнит и о сегодняшних его делах изрядно осведомлена; беда, да и только. Такой интерес к его персоне лишь тем и объяснить можно, что он давно висит на крючке, осталось только подсечь рыбку.

К тому, похоже, и шло. Слишком часто обнаруживал за собою слежку, чтобы можно было посчитать это случайностью.

Как-то, едва вышел со своей явки в Стрелецком переулке, сразу попал в окружение нескольких филеров. По Сретенке, счастливый случай, как раз промчался с громом и грохотом трамвай, в Москве новинка, и Осип, еще в Берлине приобретший этот опыт, на полном ходу вскочил в него, заставив филеров бежать вдогонку за электрической машиной, которая худо-бедно, а все же вдвое, нежели они, быстрее мчит…

В другой раз шпик привязался на Долгоруковской. Осип довел его до Малой Дмитровки и здесь, на Садовой-Каретной, вместе с ним дождался конки (от Смоленского бульвара до Сухаревки еще бегала конка), одновременно и внутрь поднялись, а через минуту, на углу Лихова переулка, Осип соскочил, опять на ходу, и забежал в один хорошо известный ему двор, из которого был проход на Малый Каретный; в лабиринте, образованном сараями, поленницами и зловонными помойками, мудрено было шпику догнать его.

Столько времени стало необходимо гробить на всяческие меры предосторожности, прежде чем повидаешься с кем-нибудь по делу, – свихнуться можно было. С некоторых пор Осип предпочитал не пользоваться явочными квартирами – встречался с товарищами на улицах, и то преимущественно ночью. С нервами явно нехорошо было, что называется, на пределе. Чуть не в каждом встречном видел шпика – мнительность, сам понимал, чрезмерная, почти болезненная, но ничего не мог с собой поделать. Дошел до такого состояния, что как-то посреди ночи, услыхав громкие голоса, вскочил с постели и, в ожидании неминучего обыска, принялся уничтожать разные записки. Долго пришлось ждать. Наконец, совершенно измучившись неизвестностью, не выдержал, сам открыл дверь, вышел на лестницу. Тут-то и выяснилось – подгулявшая компания ждет, пока дворник соизволит прочухаться от сна и открыть парадную дверь; только и всего.

После этого случая Осип понял: ему необходимо, и не особенно откладывая это, исчезнуть из Москвы. И потому, что ареста ему, похоже, не избежать, вопрос времени – дней, может быть и часов: со всех сторон, как волк, обложен. И потому, что при появившейся у него и с каждым днем прогрессирующей шпикомании он все равно фактически уже не работник. И, еще можно сказать, потому, что при той смертельной усталости, которую он временами ощущал в себе, уже не всегда можно верить себе: слабеет инстинкт самосохранения, тупое безразличие побеждает осторожность, начинаешь думать: а, будь что будет, лишь бы развязка поскорей… В такие моменты, хорошо знал, следует переменить «климат»: и ему польза будет, и делу…

После ареста в январе Марка секретарем МК стал Андрей Кулеша, приехавший из Питера. Человек он был для Осипа неизвестный, и Осип опасался, что тот неверно поймет его. Так оно и случилось: Кулеша не согласился с ним. Добро бы еще просто не согласился, а то мораль ведь принялся читать – говорить в данном случае едва ли уместные слова о высоком долге революционера, который всего себя должен отдавать партийному делу, даже если ему грозит тюрьма. Осип с полным правом мог сказать ему в ответ, что никакой доблести в том, чтобы попасть в тюрьму, лично он не видит, потому что подпольщик лишь на воле способен приносить пользу. Но ввязываться в дискуссию не стал. Получилось бы, что он и правда о себе лишь хлопочет. Ладно, решил он, пусть будет как будет… в этой его покорности, впрочем, тоже опасная усталость проявлялась…

Но события повернулись по-иному. Через несколько дней на Божедомке, где была главная явка Осипа, он среди прочих ожидавших его людей застал разъездного агента ЦК Сергея Моисеева – товарищ Зефир, так называли его в партии. У Зефира было какое-то неотложное дело, но Осип, заметив слежку за домом, дал посланцу ЦК другой адрес, назначив встречу с ним на поздний вечер. Весь день Осип потратил на то, чтобы уйти от слежки, однако полной уверенности, что это удалось, не было, поэтому, чтобы не навести шпиков на след Зефира, он предпочел сорвать встречу. Так им и не пришлось повидаться ни в этот день, ни на следующий. А потом, сколько-то спустя, Кулеша, новый секретарь, сообщил, что Зефир передал Осипу предложение ЦК немедленно выехать в Женеву – в распоряжение Заграничного бюро. Осип остро взглянул на него: предложение, мол, предложением, а ты-то как, секретарь? Кулеша отлично, должно быть, понял его и, улыбкой дав понять, что не забыл давешний разговор, когда он не счел возможным отпустить Осипа из Москвы, сказал:

– Давай-ка вместе подумаем, кто останется вместо тебя…