355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вольф Долгий » Разбег. Повесть об Осипе Пятницком » Текст книги (страница 21)
Разбег. Повесть об Осипе Пятницком
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 05:51

Текст книги "Разбег. Повесть об Осипе Пятницком"


Автор книги: Вольф Долгий



сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Да и я-то хорош, все больше распалялся Зуев. Нашел кому верить! Пора бы уж привыкнуть, кажется: помощнички дорогие все больше пальцем в небо норовят ткнуть, авось в искомую тучку угодят… Не так даже ошибочность доставлявшихся ими сведений бесила. В конце концов, обо всем обязаны они сообщать по начальству – хотя бы эти сведения были предположительны только; если на то пошло – даже и о слухах должен он, Зуев, быть своевременно уведомлен. Ну так и доносите, черти, что – по слухам, по непроверенным данным, а то ведь, полюбуйтесь, делают вид, будто и впрямь бога за бороду ухватили! Нет ничего гаже – передергивать карты, врать, один прогад от этого – пусть ненароком и угадаешь иной раз. Что тут сделаешь, ну никак шельмецов этих не приучить, чтоб хоть ему, прямому своему начальнику, одну святую правду доставляли. Другое дело, что потом он может уже как угодно, по личному своему усмотрению, распорядиться доставленной ему информацией. Только он и может – держа на руках большую часть карточной колоды – блефовать… перед самим государем хоть, не то что министром! Так ведь нет: по их, ближайших своих сотрудников, милости, он тоже не может… Подвели. Уж так подвели, собакины дети, – впору об отставке рапорт подавать!

Что Заварзин с фон-Коттеном, начальники московской и столичной охранок, что заведующий заграничной агентурой Красильников – все одним миром мазаны.

Высечь бы их, солеными розгами высечь, как каторжников беглых! Чтобы знали наперед, каково с ним, Нил Петровичем Зуевым, в жмурки играть!

В особенности держал он сердце на Красильникова, ведь в Париже сидит, бездельник, в самом, на сегодняшний день, центре большевистском, с ихним Лениным рядышком… Как тут Гартинга не вспомнить! Ужасно обидно, что премьер Клемансо поддался на вопли своих парламентских социалистов и выставил его из пределов Франции. Полезнейший человек был. Мошенник, конечно, каких поискать, изрядно-таки деньжат к лапам его наприлипало, но – умница каких тоже поискать и нюх отменный. А главное – не врал. Скорее утаит что, попридержит до нужного часа. Но зато в доклады свои ни словца случайного не вставит, идеально профильтровано все (в те поры Зуев вице-директором департамента был, первым Гартинговы фолианты проглядывал, готовя резюме для тогдашнего своего шефа Трусевича). Понятно, что и Гартинг выслуживался, как без этого, но – делом, рвением, и всегда имел дальний прицел. А этот… Красильников, черт его… думает лишь о ближней минуте. Да, не терпится человеку поскорее в наилучшем свете предстать! Об одном, видно, забота у сердешного – чтоб сей же момент начальская рука промеж ушей по шерстке погладила, а что потом будет – вроде бы не его уже печаль. Зуеву самому даже понравилось это сравнение Красильникова с шавкой, коя заливается счастливым лаем по любому поводу, от избытка дурацкой жизнерадостности, надо полагать… ничего, милый, ужо я заставлю тебя опечалиться, век помнить будешь! Не раз пожалеешь еще, что прошляпил большевистское это сборище в Праге!

Большевики, мда-с. Чудно теперь даже подумать, что было время, не такое уж и давнее, когда он, Зуев, искренне полагал, что страшнее эсеров и зверя нет. Есть и пострашнее; увы, есть. Как ни много шума производят господа социалисты-революционеры, но нет – вспышко-пускатели, фейерверкеры, ничего более. Жаль блаженной памяти Столыпина Петра Аркадьевича, до боли сердечной жаль, пятидесяти не было, когда двумя выстрелами в упор – прилюдно! в театре! – пресеклась полгода назад его так много обещавшая жизнь; но ежели по совести – урон сегодняшней государственности мнимый, призрачный, только то и переменилось, что должности, кои он один исправлял, ныне на двоих разложили: Коковцов – председатель совета министров, Макаров – внутренних дел министр…

Социал-демократы, эсдеки, куда опасней, сие бесспорно. Но и то не все, как показала жизнь; нынешний парижский житель Ленин и те, кто вкруг него, большевики эти самые, вот от кого погибели земли русской ждать надобно. Поди-ка сочти, сколько корешков у одного-разъединственного хоть дерева; а коли дерев этих – лес? Корневики, да; как ни руби их, под самый комель пусть, а корни – там, внизу – все не повыдернешь, того и гляди, они новые ростки дадут! Шесть, а то и все семь лет рубили не щадили (после тех, о пятом годе, бунтов и волнений), какая новая, мало-мальски заметная головка ни появляется – в острог ее, в ссылку на край света, нет, сызнова в рост идут; живучесть беспримерная, фантастическая…

Тем наипаче следовало воспрепятствовать проведению конференции! Дураку ясно, что теперь большевики опять возродили себя как силу, способную весьма ощутительно влиять на положение дел в империи. Беда не только в том, что в Праге избран угодный Ленину Центральный Комитет (орган, по сути не существовавший последние два примерно года). Не менее прискорбно и то, что конференция, на которой восемнадцать делегатов представляли двадцать с лишком российских организаций (хоть это-то теперь известно!), собрала в единый кулак самые активные, самые решительные элементы РСДРП. Не нужно быть пророком, чтобы предугадать – результаты Праги несомненно, и очень скоро, отзовутся резким усилением подпольной работы на местах, особенно в среде рабочих.

И ведь что всего досаднее: о том, что беки готовят конференцию, загодя было известно! Одного лишь не знали – где она пройдет; мелочью казалось, сущим пустяком: мы да не дознаемся! Слава богу, хватает наших людей среди эсдеков! Остальное – дело техники; давно и надежно отработанная метода: объявить делегатов анархистами, пусть-ка большевики покрутятся, доказывая, что они и сами не больно жалуют анархистскую публику. Пока суд да дело – от конференции и помина не осталось… Так загадывалось, а в действительности пшик получился. Первым возник Париж как возможное место конференции; Красильников со ссылкой на Житомирского, обычно весьма осведомленного агента, сообщил об этом. Затем тот же Красильников морочил голову Бретанью: сведения, от Бряндинского идущие. А потом градом посыпалось (на сей раз чрезмерным усердием Заварзина и фон-Коттена): то Лейпциг, то Краков, то опять Париж, то Женева, то Берлин; даже Стокгольм мелькал… благо хоть без Америки обошлось! Последняя надежда была на тезку государева Романова да на Малиновского, особо секретных сотрудников охранной службы, настолько надежно внедренных в большевистские сферы, что им удалось даже стать делегатами конференции. Но и им неизвестно было, куда они едут; сообщены им были лишь промежуточные явочные адреса: Ганновер, Берлин, Лейпциг… Ничего не скажешь, крепко скрытничали господа большевики, вполне профессионально; позавидовать можно…

Так вот и вышло, что только задним числом узнано о ходе и исходе ленинской конференции. Да и то не все ох, далеко не все! До сих пор, к примеру, не выяснены подлинные фамилии едва ли не половины состава конференции; делегаты, прибывшие из России, фигурировали под специальными, для одной Праги предназначенными кличками: Фома, Степан, Виктор, Валентин, Ерема, Тимофей, Матвей, Павел (Роман Малиновский был Константином, Романов Андрей – Георгием, Жоржем)… без святцев тут, видно, не обошлось. Конспирация такова уж – неизвестно, кто именно избран в ЦК. Каждый делегат записывал предлагаемых им кандидатов, в количестве семи человек, и отдавал записку Ленину, который единолично и произвел подсчеты голосов. Результаты выборов не оглашались; по окончании выборов Ленин персонально, с глазу на глаз, информировал каждого члена ЦК о его избрании. В составе ЦК оказался, в частности, Малиновский, но и он не знал своих сотоварищей по комитету; с уверенностью можно сказать лишь, что Ленин, разумеется, тоже входит в это руководящее ядро.

…Время близилось к одиннадцати. Пора идти на доклад к министру. Вот уж пытка-то… Впрочем, придумалось в последнюю минуту, если умно повернуть свой доклад, сделав упор на мерах по выявлению и «ликвидации» делегатов конференции и разъездных агентов нового ЦК (а они, без сомнения, вот-вот вынырнут), словом, создать видимость уже начатой кипучей деятельности, глядишь, и пронесет на сей раз…

8

В. И. Ленин, «Доклад Международному социалистическому бюро о Всероссийской конференции РСДРП» (начало марта 1912 г.)

«Последние годы были для РСДРП годами шатаний и дезорганизации. В течение трех лет партия не могла созвать ни конференции, ни съезда, а за два последних года ЦК не мог развернуть никакой деятельности. Партия, правда, продолжала существовать, но в виде отдельных групп во всех сколько-нибудь значительных городах, – групп, которые, при отсутствии Центрального Комитета, жили каждая своей несколько обособленной жизнью.

С недавних пор, под влиянием нового пробуждения российского пролетариата, партия начала вновь крепнуть, и совсем недавно мы, наконец, получили возможность созвать конференцию…

В течение своих 23 заседаний конференция, признавшая за собой права и обязанности высшего партийною органа, обсудила все стоявшие в порядке дня вопросы, среди которых был ряд чрезвычайно важных. Так, конференция дала глубокую и весьма всестороннюю оценку современного политического положения и политики партии… Особенное внимание конференция уделила предстоящим через несколько месяцев выборам в Думу…

Конференция рассмотрела также вопрос о „ликвидаторах“. Это течение отрицает существование нелегальной партии, объявляет эту партию уже ликвидированною, объявляет реакционной утопией восстановление нелегальной партии и уверяет, что возрождение партии возможно только в легальной форме. Тем не менее, это течение, порвавшее с нелегальной партией, до настоящего времени никакой легальной партии основать не смогло. Конференция констатировала, что партия уже четыре года ведет борьбу против этого течения… что вопреки всем усилиям партии это течение по-прежнему сохраняет фракционную обособленность и ведет борьбу против партии на страницах легальной печати. Конференция поэтому заявила, что ликвидаторы… поставили себя вне РСДРП.

Наконец, конференция избрала ЦК и редакцию ЦО „Социал-Демократ“. Кроме того, конференция особо подчеркнула, что есть за границей множество групп, которые являются более или менее социалистическими, но которые во всяком случае совершенно оторваны от российского пролетариата и от его социалистической деятельности и, следовательно, совершенно безответственны; что эти группы ни в коем случае не могут ни представлять, ни выступать от имени РСДРП; что партия ни в какой мере не принимает на себя ответственности или поручительства за эти группы и что все сношения с РСДРП могут вестись только через посредство ЦК, заграничный адрес которого мы здесь даем: Владимир Ульянов, 4 Rue Marie Rose, Париж XIV (для Центрального Комитета)».

9

Осип был утвержден на Всероссийской конференции главным транспортером партии. В те пражские дни ему исполнилось тридцать лет, ровно тридцать.

Глава седьмая

1

– Господин, подождите!

Осип вовсе не думал, что оклик относится к нему, и обернулся скорее из простого любопытства. Сзади, шагах в ста, одышливо семенил грузный и очень немолодой околоточный.

– Господин, господин! – В голосе бедняги околоточного была откровенная мольба.

Ну нет, сказал себе Осип. Нет. Нет и нет.

В садике около самарского собора одна лишь дорожка – эта вот самая. В сторону, даже если по газонам, не уйти: садик огорожен металлической кружевной решеткой. Оставалось вперед идти – к калитке. Осип чуть прибавил шаг – так, чтобы и оторваться от преследователя, но в то же время не выглядеть откровенно удирающим… Сейчас миную калитку, нырну потом в первое же парадное – пока околоточный выберется из садика.

– Да погодите же, господин! Я за вами не поспеваю! Недавно в синематографе, в какой-то заграничной фильме, тоже комичная погоня была – только там сперва на авто, потом на велосипеде, потом и вовсе на ишаках. Очень смешная фильма, очень. Здесь – попроще…

Ч-черт, не успел дойти до калитки! Навстречу – ровно из-под земли – два крепких человека, в цивильном, но с образцовой строевой выправкой. Мертвой хваткой одни из них сжал правый локоть, другой – левый; и сквозь зубы, полушепотом: первый – спокойно, второй – ни с места! Уже подбегал семенящей своей припрыжкой околоточный.

Главная досада была – два месяца всего только и пришлось поработать в Самаре. Ровно два, день в день прямо! 16 апреля 1914 года приехал сюда из Москвы, а ныне – 16 июня… Впрочем, и из этого срока с полмесяца ушло, пока Ленин из Польши известил здешних большевиков, что человек, который явится к ним и назовется Генрихом, добрый малый и на него можно положиться. Так что, вот обида, и двух не набирается месяцев!

– Господин, а господин… как вас, господин, зовут?

Околоточный не мог справиться с дыханием, возникли явно не предусмотренные им паузы, и оттого тон получался не приказной, как то должно бы в подобной ситуации, а, напротив того, просительный, даже искательный. Сам же вопрос был вполне обыкновенный, из разряда тех, какие всякий раз задаются при задержании. Трудно ведь поверить, что полицейским действительно неизвестно, кого они берут: слишком уж целенаправленно было все устроено – и погоня, и засада этих вот переодетых в штатское шпиков. И если Осипу все же вздумалось немного поиграть в кошки-мышки (огрызнулся: «Раз уж гонитесь за мной – должны бы сами знать это!»), то единственно из привычки ни в чем без боя не уступать полицейским. Пусть-ка сами первые назовут его, тогда хоть ясно будет, какое из его имен на сей раз привлекло к себе их внимание!

Покуда везли на едва ли случайном извозчике в жандармское управление, было время поразмышлять о некоторых странностях этого ареста.

Первая бившая в глаза странность – отчего прямо на улице сочли возможным брать? На улице, а не дома – на Троицкой, 103, где, ничуть не таясь, даже и прописку надлежаще оформив в полиции, он снимал комнату у вдовы чиновника Софии Андреевны Эсмонт? Или не на службе? Тоже ведь не тайна, что Пимен Санадирадзе направлен в Самару московской конторой фирмы «Сименс-Шуккерт» для установки на городской электрической станции – в связи с предстоящим пуском трамвая – преобразователей переменного тока в постоянный, всевозможных трансформаторов и всяких других сложных приборов… Если кого и хватают вот так на улице – разве что уголовников, да и то не всех, «убивцев» только, дабы уменьшить количество пролитой ими крови… Постой, постой, уж не за террориста ли какого принимают меня?

Хорошо, пусть так. Ловят кого-то, до невозможности похожего на меня. Но тогда остается предположить, что околоточный совершенно случайно опознал меня (вернее, того, на кого я похож). Нет, и здесь концы с концами не сходятся. Чем в таком случае объяснить, что полицейские молодчики в штатском как раз в нужный момент оказались в нужном месте? В такие совпадения Осип не верил. Видно, специально поджидали, прекрасно были осведомлены, что в это время – без четверти час пополудни – Осип имеет обыкновение возвращаться с обеда на работу – чаще всего этим соборным садиком. Но и опять выходит неувязка. При таком-то знании его дневного распорядка – какая нужда на улице брать? А ну как задерживаемый и впрямь окажется при оружии и, защищаясь, устроит пальбу – сколько невинных пострадает! Не проще ль, не разумнее ли – дома, за толстыми стенами?

Уж какие только варианты Осип не прикидывал! В том числе самые невозможные. Лишь одно-единственное объяснение (а именно – что полицейские, арестовывая его, действительно не знают его имени) никак не приходило в голову. Да, собственно, и не могло прийти: слишком уж фантасмагорией попахивает. Слишком…

2

Первый допрос провел сам начальник жандармского управления полковник Познанский.

На допрос, впрочем, не очень и похоже. Прежде всею он представился, Познанский, – в чем, надо признать, имелась очевидная нужда: на полковнике был партикулярный, ладно сидевший на нем костюм. Познанский был моложав, лишь седые виски да усталые, как бы притушенные глаза выдавали возраст; лет пятьдесят ему, никак не меньше. Учтиво назвав себя, Познанский, вероятно, ждал, что и Осип в ответ, как того требуют правила приличия, откроет свое имя. Плевать Осип хотел сейчас на приличия! Приняв тон благородного негодования, он весьма энергично выразил свое возмущение по поводу ареста невинного человека.

– Но главное даже не это, – продолжил он в том же наступательном духе. – Представьте, ваши люди, господин полковник, столь бесцеремонно схватившие меня на улице, даже понятия не имеют, как меня зовут! Допустимо ль подобное в цивилизованном государстве, каковым, полагаю, вы, как и я, почитаете наше отечество?

Участливо выслушав его, Познанский тем не менее возразил:

– Я принужден вступиться за своих, как вы выразились, людей. Им действительно неизвестно ваше имя. Равно как и мне… Мы знаем вас как Ермана, что, вероятно, должно означать Герман, но весьма сомнительно, чтобы это имя, или фамилия, значилось в вашем виде на жительство…

– Это недоразумение! – пылко воскликнул Осип. – Поверьте, произошла какая-то ошибка. Вот моя паспортная книжка. Изволите ль видеть – Санадирадзе Пимен Михайлович, дворянин, родом из селения Багдади Кутаисского уезда…

Пока Познанский листал его паспорт, Осип, разыгрывая, как и прежде, святую невинность, говорил о том неудовольствии, какое, несомненно, проявит всеевропейски известная фирма «Сименс-Шуккерт», которую он имеет честь представлять в Самаре, занимаясь устройством столь необходимого городу трамвая; еще говорил о крайне нежелательной задержке пуска трамвая, каковая неизбежно произойдет, если господин полковник доверится чьим-то злобным наветам… говорил все это с подобающим случаю пылом и жаром, а у самого брезжила смутно догадка, что Познанский и вправду, быть может, не знает, под каким именем живет сейчас Осип (иначе не листал бы так внимательно паспортную книжку, особо пристально вникая в штемпели о прописке), и еще не ведая, радоваться ли этому, потому как самое опасное, коли дознались о прежних его именах – все равно Таршис ли, Пятница или Альберт, лучше бы уж Санадирадзе, еще не ведая ни этого, ни того, что же конкретно числят за «Ерманом», Осип, холодея сердцем, уже понимал – влетел, и, судя по некоторым признакам, влетел крепко. Как ни странно, всего больше убеждало в этом именно то, что Познанский, похоже, и впрямь впервые слышит эту фамилию – Санадирадзе; если при таких-то обстоятельствах все же сочтено необходимым заарестовать его – серьезный, значит, хвост тянется…

– Вы напрасно так близко к сердцу принимаете случившееся, господин Санадирадзе, – оторвался наконец от паспорта полковник. – Вполне возможно, здесь действительно недоразумение. И тогда, не сомневаюсь, оно очень скоро разъяснится.

И эта чисто жандармская любезность тоже показательна! Уж так, значит, уверен господин Познанский в обреченности нынешней своей жертвы – отчего бы цирлих-манирлих в обращении с нею не позволить себе? Эдак кошка забавляется с мышкой, прежде чем придушить ее…

– А пока что, вы уж простите великодушно, я вынужден буду – до уточнения некоторых обстоятельств – поместить вас в губернскую тюрьму.

– Не проще ли было прежде выяснить интересующие вас обстоятельства, потом уж в тюрьму отправлять?

– Видите ли, в таком случае мы не имели бы счастливой возможности задать вам несколько вопросов. Такс, пустячки… Отчество вашего отца? Имя-отчество матери? Имена братьев и сестер?

– Извольте. Отца зовут – Михаил Захарьевич. Мать – Нина Ираклиевна. Братьев и сестер – не имею.

Имена Осип назвал первые, какие пришли в голову. Забота одна только была – ни малейшей паузы не допустить. По этой же причине решил обойтись без братьев и сестер, его запаса грузинских имен было явно недостаточно для большой родни. Подлинных же имен он не знал. В свое время ему прислали с Кавказа этот паспорт, не сообщив никаких подробностей о семье. Обычно такие сведения и не требуются, лишь бы паспорт был настоящий. Паспорт на имя Санадирадзе ни разу еще не подводил Осипа – ни в Харькове, ни в Пензе, ни в Москве, ни здесь, в Самаре: никаких зацепок при прописке; авось и теперь пронесет.

– Мне бы не хотелось оказаться в тюрьме, – сказал Осип, пока Познанский делал свои записи.

– Я вас понимаю, – поднял голову Познанский. – Удовольствие не из лучших.

– Это само собою, но в данном случае я имею в виду другое – меньше всего личные неудобства. Мое отсутствие, мне приходится повторить это, незамедлительно скажется на пуске трамвая. Я опасаюсь, что моя фирма взыщет с города неустойку за срыв работ.

– А, это… Нет, это не должно вас беспокоить. Объяснения с фирмой я беру на себя…

На этом первый допрос, собственно, и закончился.

К удивлению Осипа, Познанский, упомянув «Ермана-Германа», почему-то не стал выяснять обстоятельства, связанные с этим именем, под которым Осип и действительно выступал в Самаре. Хотя, по нормальной логике, именно эти обстоятельства должны бы вызвать у него повышенный интерес. Забывчивость? Да нет, едва ли. Познанский – матерый зубр, сразу видно. Именно показная обходительность, чрезмерная, до приторности даже, вежливость всего больше и выдают его: такие ничего не забывают, нет. У них всегда и во всем расчет! К тому же явно мнит себя звездой наипервейшей величины. Мы все глядим в Наполеоны, не так ли, господин полковник? Кто в Наполеоны, кто – в Порфирии Петровичи.

Да, какой-то расчет. Последует, разумеется, запрос в Кутаис – был ли там в свое время выдан паспорт Пимену Санадирадзе? Поскольку паспорт подлинный, Осип был уверен в благоприятном для себя ответе. Хуже обстоит дело с именами «родичей», тут на то лишь надеяться приходилось, что, в силу срочности, произойдет обмен телеграммами, а здесь уж не до частностей, не до мелочей…

3

Осип почти не сомневался, что на несколько дней его оставят в покое. Так оно и вышло: следующий допрос был через три дня. При этом, немаловажная подробность, не Осипа повезли в жандармское управление – Познанский сам явился в тюрьму… верно, и тут не без расчета, подумал Осип. Не иначе, губернский этот Порфирий Петрович, следуя повадкам книжного своего собрата, участливо примется сейчас осведомляться, каково мне живется в камере, нет ли каких жалоб… ах уж эти мне полицейские способы завоевать расположение!

Но нет, Познанский сразу к делу приступил. Вынул из казенной серой папки фотографическую карточку, протянул ее Осипу:

– Вы не встречали этого человека?

Осип с добрую минуту разглядывал хорошо известный ему снимок, на котором был изображен он сам. Не тот давний тюремный снимок, сделанный двенадцать лет назад в Лукьяновке, который однажды уже был предъявлен ему при одном из арестов, а свежий, прошлогодний, парижский. Разглядывая фотокарточку, Осип все время контролировал выражение своего лица: безразличие, заинтересованность, потом – полуулыбка изумления. С этой улыбкой он и сказал, все еще держа снимок перед глазами:

– Кого-то он мне напоминает. Определенно напоминает. Вы не находите, что этот человек чем-то похож на меня?

Познанский отозвался суховатым деловым топом:

– Да, вы правы. Некоторое сходство несомненно. Потому, собственно, я и решил показать вам. На фотографии изображен некий Осип Таршис, фигура, достаточно заметная в эмигрантских социал-демократических кругах.

– Вполне возможно, – машинально сказал Осип, еще не очень зная, как себя вести дальше.

– Не встречали? – молниеносно последовал вопрос; и Осип отметил, что только сейчас, впервые за весь сегодняшний допрос, Познанский применил обычную полицейскую уловку – застигнуть врасплох.

– Не имел чести! – с некоторым даже вызовом ответил Осип.

– А вы вглядитесь пристальней, – невозмутимо посоветовал полковник. – Я вас нимало не тороплю.

Осип смотрел на свое изображение. Фотокарточка была годичной давности. Сделана незадолго до отъезда из Парижа. Одет по-европейски: в смокинге даже. И не было тогда дремучей, во все лицо, бороды: аккуратная эспаньолка; и усы – ниточкой, с заостренными концами. Нынешняя-то борода уже в России появилась – для оправдания грузинского паспорта…

Житомирский хвастал, что разжился по случаю отличным фотоаппаратом (эдакий тяжеленный ящик на треноге) и, как всякий новичок, все жаждал запечатлеть ближних своих. Охотников отчего-то находилось мало, Осип и сам не раз отказывался, но в тот день – жаркий, солнечный июльский день был, море было света, который, с мольбой объяснял Житомирский, так необходим для съемки, – в тот раз то ли Житомирский как-то особенно настойчив был, то ли настроение у всех было бездельное – все согласились (кроме Осипа еще человека три было). Первый снимок был групповой. Потом поодиночке снял всех Житомирский. Анфас. Зефир, запомнилось, еще пошутил: а в профиль? а в полный рост? Житомирской (и это с резкой отчетливостью вспомнилось сейчас) тоже пошутил в ответ: придется, мол, потерпеть до первой каталажки, уж там, надо думать, не пожалеют на тебя фотопластинок… Оказалось – не просто шутка. Совсем не шутка. Житомирский знал, что говорил. И что делал – тоже знал. Провокатор – умный, хитрый, ловкий, изворотливый…

– Я тут подумал, – прервал вдруг паузу Познанский, – что мы, пожалуй, напрасно теряем время. Если бы на вашем пути и в самом деле повстречался человек, столь разительно схожий с вами, его-то вы наверняка вспомнили бы…

Осип промолчал. Поддавки – совсем уж глупая игра, разве что гимназистов ловить на такие штучки… Познанский, должно быть, и сам почувствовал, что несколько перемаслил кашу, и, исправляя этот очевидный свой промах, сказал с достаточно ощутимой жесткостью в голосе:

– Ну, разумеется, если бы захотели вспомнить!

Осип и на этот раз промолчал. Не только потому, что в подобных случаях лучше всего молчать: ведь знает, точно знает Познанский, что это твоя физиономия смотрит с фотографии! Да, не только поэтому. На первый план вышла сейчас эта мразь Житомирский. Некстати, конечно; но тут ничего не поделаешь. Это было уже не в его власти – не думать о нем. Это как заноза: пока не вытащишь – все будет болеть.

Фотокарточка, оказавшаяся в жандармском досье, многое открыла теперь. Житомирский, без сомнения, давно уже состоит на службе в охранке. По крайней мере, с девятьсот пятого. Рыжий шпик, неотступно следивший тогда за Осипом в Берлине, никакой, конечно, не гений был: Житомирский – вот кто наводил его на след! И провал транспортного заграничного пункта, делами которого в отсутствие Осипа вершил Житомирский, тоже не случаен. В десятом или одиннадцатом году Бурцев, главный в то время разоблачитель провокаторов, высказал предположение, что Житомирский является платным агентом полиции, где числится под кличкой Ростовцев. Состоялось партийное следствие (Житомирский, понятно, не знал об этом), комиссия пришла к выводу, что сообщения Бурцева недостаточно для столь серьезного обвинения, – Житомирский был оставлен в партии; в первое время, правда, ему старались не давать ответственных поручений. Год назад, в июле тринадцатого, выучившись на электрика, Осип уезжал из Парижа в Россию. Среди немногих провожавших был на вокзале и Житомирский. Он очень тепло простился с Осипом, стал уговаривать, чтобы в следующий свой приезд в Париж Осип обязательно остановился у него, – своим дружелюбием и заботливостью он даже растрогал Осипа.

По пути в Россию Осип должен был – по соображениям конспирации – сделать на несколько дней остановку в Баден-Бадене и Лейпциге. Никакой слежки в дороге за собой не заметил. В Бадене, правда, показалось, что за ним следят, но решил, что это местные шпики. В Лейпциге поначалу тоже ничего не вызывало подозрений, но тут один из товарищей получил письмо от хозяйки, у которой Осип квартировал в Бадене: страшно встревоженная, она сообщала, что буквально на следующий день после отъезда Осипа к ней пришел шпик и стал расспрашивать о квартиранте. Она описала наружность шпика. Наутро, выйдя из своей лейпцигской квартиры, Осип нос к носу столкнулся с субъектом, внешность которого до мелочей сходилась с описанием, данным баденской хозяйкой. В тот день этот шпик еще не раз попадался Осипу. Пришлось прибегнуть к невероятным хитростям, чтобы благополучно выбраться из Лейпцига. Как позже выяснилось, уехал Осип из Лейпцига как нельзя более вовремя: в ту же ночь в его квартире был сделан обыск.

Теперь эта вот злополучная фотокарточка. Еще одно звено в цепи предательств. Круг замкнулся… Но какой же дорогой ценой заплачено за «прозрение»! И сколько еще людей, товарищей по общему делу, стали и станут жертвой этого негодяя! Осип дал себе клятву: он сделает все возможное и невозможное, чтобы передать на волю все, что знает теперь о Житомирском…

Познанский тем временем стал проявлять признаки явного нетерпения. Он несколько раз выразительно кашлянул, потом принялся постукивать пальцами по столу.

– Итак, вы никогда не встречали этого человека, – наконец сказал он, пряча фотографию в папку. В тоне, каким произнес он это, почти не было вопроса – скорее утверждение. И вздохнул – как бы с облегчением. И, складывая свои бумаги в портфель, сделал вид, что собирается уйти.

Актер-то не из лучших, следя за ним, со злорадством отметил Осип. Можно биться об заклад, что у самой двери он хлопнет себя по лбу, точно только в этот миг вспомнил нечто не то чтобы очень существенное, но все же занятное, и спросит – как бы мимоходом – о чем-нибудь главном, решающем.

Лишь одного Осип не угадал: Познанский не хлопнул себя по лбу; а все остальное получилось в точности так, как представил себе Осип. Почти у самой двери Познанский высоко вдруг вздернул брови и, доверительно улыбнувшись, сказал:

– Совсем из головы вон! Хотя ради этого, главным образом, я и шел к вам… Пришел ответ из Кутаиса. Вы говорили правду: ваш паспорт действительно был выдан там в… сейчас взгляну… в тысяча девятьсот шестом году, четвертого марта.

Нет, нет, говорил себе Осип. Все не так просто. Что-то еще есть у полковника, что-то еще…

– Я рад за вас, – все ликовал наигранно Познанский. – От души рад! Правда, имеется тут одна неувязка…

Порфирий Петрович наверняка сказал бы – неувязочка…

– Верно, они что-то там поднапутали. Утверждают, будто человек, коему был выдан этот паспорт, преспокойно живет себе сейчас в Кутаисе, никуда не выезжал. Даже адресок его, представьте, прилагают… Я предположил – однофамилец. Тем более – у того Санадирадзе, в отличие от вас, есть три брата и две сестры. Не сходятся также отчество отца и имя-отчество матушки… В принципе такое совпадение возможно. Мало ли, скажем, на Руси Иван Иванычей Ивановых? Одного лишь не может быть: чтобы один и тот же паспорт принадлежал разным Ивановым. Или, прошу простить, Санадирадзе… Я не думаю, что вы поступите разумно и дальше прибегнув к запирательству. Это имело бы, возможно, какой-то смысл, не знай я определенно, кто вы есть в действительности. Давеча я уже назвал ваше имя по рождению – Таршис. Могу назвать некоторые из ваших подпольных кличек. Не потому некоторые, что хочу что-то утаить: просто я не все, видимо, знаю. Итак – Виленец, Фрейтаг, Альберт; здесь, в Самаре, вы проходите как Герман. Достаточно?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю