Текст книги "Разбег. Повесть об Осипе Пятницком"

Автор книги: Вольф Долгий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Мое дело маленькое, – согласился надзиратель, всем своим видом, однако ж, показывая, что не одобряет решения начальства.

Надзиратель повел Осипа к одному из трехэтажных корпусов. Во дворе, огороженном высоченными каменными стенами, народу было как на базарной площади в торговый день; временами приходилось протискиваться сквозь толпу, надзиратель то и дело покрикивал по-извозчичьи: «Па-ста-ра-нись!» На третьем этаже он ввел Осипа в одну из камер (дверь ее, как и двери других камер в этом коридоре, была распахнута настежь), сказал:

– Тут вот и будешь жить.

Ни кроватей, ни топчанов в камере, довольно просторной, на три окна, не было; вдоль стен в полуметре от пола был голый дощатый настил, нары, до последнего вершка занятые нехитрым арестантским скарбом.

– А мое место где? – спросил Осип.

– Я почем знаю! – с некоторым даже возмущением ответил надзиратель. – Поищешь – найдешь!

– А люди где?

– Арестанты, что ль? Во дворе гуляют, где ж!

– Я тоже хочу.

– Великое дело. Хочешь – иди. Кто тебя держит?

С этими словами надзиратель удалился. Оставшись один, Осип помедлил. Хотелось разобраться, что происходит. По всему выходит, что его принимают за уголовника: хорошо это, плохо? Решил, что хорошо, даже определенно хорошо; его явно принимают за кого-то другого, и пусть; поскольку ни в чем таком, уголовном, вроде не грешен, легче легкого будет доказать свою невиновность и – пока разберутся, что к чему, – очутиться тем временем на свободе… Да, пока Осипа вполне устраивала его новая роль.

Не успел он появиться на прогулочном дворе, как толпа молодых людей, по преимуществу в студенческих тужурках, подхватила его, стала расспрашивать – кто он да откуда, где и за что арестован. Осип отвечал, что не знает, за что: ехал из Вильны в Ковну – искать работу, здесь, в поезде, и взяли…

Что тут началось! Своим рассказом он, сам того не ожидая, как будто подлил масла в огонь; окружив здание конторы, студенты в совершенном неистовстве стали выкрикивать разные разности: и изверги тут было, и душегубы, и долой самодержавие. Когда воинственный их пыл малость поиссяк, Осип узнал, что студенты эти, все до единого, арестованы как участники массовых демонстраций, происходивших в Киеве в начале марта. Еще он узнал, что за нехваткой места в политическом корпусе студентов также поместили в корпус для уголовников; это-то пуще всего и возмущало их: такое «непочтительное» отношение к революционной их деятельности. Уже по одному этому легко понять было, что это за революционеры, – Осип, во всяком случае, предпочел бы оказаться среди уголовников не просто из-за отсутствия мест в политическом корпусе…

Порядки в Лукьяновке были достаточно вольные. Двери камер не запирались до полуночи, и большую часть времени заключенные проводили на воздухе, благо погода стояла теплая, совсем летняя. Не только демонстрации – студенты обожали еще устраивать митинги (начальство смотрело на все это как на детские шалости). Заводилой у студентов был бородатый универсант по фамилии Книжник. На одном из митингов этот Книжник держал пламенную речь, в которой клеймил позором российское самодержавие, причем случай с арестом Осипа фигурировал в качестве главного аргумента против царского произвола. Указывая на Осипа, он с пафосом восклицал:

– Вот сидит мальчик, совсем ребенок, вся вина его состоит в том, что он ехал искать заработок! Его вытащили из поезда, таскали, таскали по России и наконец привезли сюда, в Киев, за тридевять земель от родного дома, привезли в город, где он никогда не был и где у него никого нет! Есть ли другая страна в мире, кроме России, где палачи чувствовали бы себя столь вольготно и безнаказанно?!

Слушая студента (а был он, несомненно, славный парень в едва ли старше Осипа, тоже лет двадцать, только более рослый, да еще буйная борода прибавляла солидности), Осип в душе посмеивался над его наивностью. Характеристику самодержавия, кто спорит, он дал верную, но вот арест Осипа – как аргумент – выбран, пожалуй, не очень удачно… впрочем, Книжник, к своему смущению, очень скоро сам удостоверился в этом.

Через несколько дней после водворения Осипа в Лукьяновку студенты, устроив неслыханный тарарам, потребовали прокурора, чтобы выяснить, в каком состоянии находится их дело. Вскоре начальник тюрьмы объявил, что приехал товарищ прокурора Киевской судебной палаты господин Корсаков, который намерен обойти все камеры, а посему господа студенты должны соблаговолить разойтись по своим местам. Студенты повиновались. И вот настал черед камеры Осипа: то один, то другой спрашивает о своей участи, товарищ прокурора, не заглядывая ни в какую бумажку, отвечает, что кого ждет. Осип решил не напоминать о себе: к чему торопить события? Но тут в дело вмешался все тот же Книжник, заявивший с видом обличителя:

– Хорошо, господин прокурор, если по вашим законам мы должны быть наказаны, что ж, мы готовы нести ответ. Но вот скажите: по какому праву вы держите этого мальчика? – И положил Осипу руку на плечо.

– Как его фамилия? – спросил прокурор. Книжник назвал фамилию Осипа. Господин прокурор заулыбался:

– Смею уверить вас, что этот, как вы изволили сказать, «мальчик» просидит здесь дольше, чем все вы, гораздо дольше. Он обвиняется в принадлежности к организации, которая именует себя «Искрой»; ему инкриминируется организация транспорта запрещенной литературы…

Все так и ахнули. Больше всех был удивлен Книжник и после ухода прокурора все допытывался у Осипа, верно ли это. Осип, само собой, заверил его, что это недоразумение, какая-то путаница, но студент вряд ли поверил ему; во всяком случае, больше не называл Осипа «мальчиком».

Невесело было в тот вечер Осипу: здесь, в Киеве, тоже все о нем известно, решительно все. Одно только по-прежнему непонятно было: почему все-таки его отправили в Киев, а не в Питер? Какая тут еще каверза таится?

Через два дня в камере появился новый обитатель. Было ему лет тридцать пять, много старше всех остальных, и держался он уверенно, независимо, но вместе с тем никого не сторонился, охотно вступал в разговоры. Когда последовали неизбежные в таких случаях расспросы – за что взят и при каких обстоятельствах, новый арестант сообщил, что взят он был на границе, на станции Радзивилов, после того как в его чемоданах с двойным дном была обнаружена газета «Искра». Наутро, улучив удобный момент, Осип отозвал этого человека в сторонку, сказал, что тот ведет себя неосторожно: в камере ведь мог оказаться и доносчик, зачем было оповещать о чемоданах с двойным дном, об «Искре»? Осипу крайне неловко было говорить это человеку, который годится ему чуть не в отцы, но и промолчать он не мог – речь ведь шла об «Искре»… Новый арестант ничуть не обиделся на него.

– Вообще-то вы правы, – сказал он с улыбкой. – Но здесь другой случай. Доносчик, если такой оказался в камере, ничего нового не сообщит своим хозяевам. Я ведь взят с поличным… – Он внимательно посмотрел на Осипа. – Разрешите полюбопытствовать: вы киевлянин?

– Нет, я из Вильны.

– Ваше имя, если не секрет?

– Осип Таршис.

– А также Моисей Хигрин? И еще – Виленец?

Прежде чем согласиться или опровергнуть собеседника, Осип в свою очередь спросил:

– А ваша фамилия?

– Блюменфельд. И, представьте, как и вы, тоже Иосиф. Блюменфельд, не слышали? Я так и думал. Но другое мое имя, полагаю, должно вам быть знакомо: Карл Готшалк…

Да, Осип отлично знал это имя. Карл Готшалк был тот человек, который занимался доставкой искровской литературы до русской границы; от него Осип получал сообщения о месте и времени получения того или иного транспорта. Карл Готшалк и Осип были как бы крайними звеньями цепи, на которой держалось дело транспортировки «Искры» через Литву. Один находился в Берлине, другой жил в Вильне, но, связанные одним делом, они ни разу не встречались, не знали друг друга в лицо. В Лукьяновке – вот где довелось свидеться!

– Осип, дружище, – с необыкновенным жаром воскликнул Готшалк-Блюменфельд, – дай-ка я пожму твою храбрую руку! Ты даже представить себе не можешь, как я рад видеть тебя! Зови меня Блюм, меня все так зовут, я привык… А теперь расскажи, каким это ветром занесло тебя в Киев!..

Осип обрадовался возможности поделиться с надежным человеком непонятными обстоятельствами своего водворения в Лукьяновскую тюрьму. Да, внимательно выслушав его, согласился Блюм, все это и правда очень странно; но ничего, тут же успокоил он Осипа, со временем разберемся, что к чему.

И ведь действительно «разобрался», притом, на удивление, скоро! Буквально на следующий день он сообщил Осипу, что здесь же, в Лукьяновке, но только в политическом корпусе, находится большая группа агентов «Искры». Полагая почему-то, что Осип всех их должен знать, Блюм стал сыпать их подпольными кличками: Грач, Папаша, Бродяга, Конягин, Красавец; когда же Осип со смущением признался, что нет, эти люди неизвестны ему, Блюм, немного сердясь даже, начал называть их подлинные имена: Бауман, Баллах, Сильвин, Гальперин, Крохмаль. Но и это не помогло: Осип даже не слышал ни о ком из них. Вот-те раз, удивился Блюм, не слышал, а между тем твоя фамилия по фальшивому паспорту, и кличка, и явочная квартира, по которой можно тебя найти в Вильне, – все это было записано у Красавца (он же Крохмаль) в памятной книжке, изъятой жандармами во время его ареста.

Разъяснилось и другое немаловажное для Осипа обстоятельство – почему его не стали держать в Вильне, а препроводили в Киев. Все дело в том было, что здешнему жандармскому генералу Новицкому удалось напасть на след всероссийского совещания искровцев, устроить которое взялся живший в Киеве Крохмаль. Взяться-то взялся, но, по мнению Блюма, очень уж топорно: видимо, посчитав жандармов за совершенных дураков, он пренебрег азбучными правилами конспирации, не подготовил надежных квартир для участников встречи, даже себя не сумел обезопасить от слежки. Совещание так и не состоялось. Почуяв неладное (да и как было не заметить этого, если наблюдение за ними велось уже в открытую, нагло!), прибывшие на встречу агенты «Искры», люди опытные, стреляные, спешно стали разъезжаться, но всех их (жандармы на сей раз сами себя превзошли) по дороге арестовали и привезли обратно в Киев; к этому времени и Крохмаль был взят. Так разом попали за решетку наиболее видные представители искровской организации в России, люди, за которыми безуспешно гонялись вот уже длительное время. Как не воспользоваться было такой удачей! Затевался громкий процесс над искровцами, и вести его поручили генералу Новицкому. Чтобы придать делу должный размах, решено было к главным фигурам предстоящего процесса, уже помещенным в Лукьяновку, присовокупить всех, кто имеет хоть какое-то отношение к «Искре»: и тех, кого, подобно Блюму, задерживали на границе, и уж тем более таких, как Осип, чье имя значилось в записной книжке у Крохмаля. Словом, стали свозить в Киев всех, кто только попадал в этот момент под руку, без особого разбора.

Все это Блюм узнал от Мариана Гурского, тоже искровца, который, как староста политических, пользовался правом беспрепятственно ходить в тюремную контору, – остальные же обитатели политического корпуса даже и гуляли в своем, особом дворике. Гурский обещал, что похлопочет у начальства о переводе Блюма и Осипа в политический корпус – чтоб всем «нашим» в одной куче быть; «на всякий случай», сказал еще Гурский. Пересказывая Осипу свой разговор с ним, Блюм предположил, что это загадочное «на всякий случай» может лишь одно означать: вероятно, искровцы замыслили побег, что ж еще!

Прокурор Корсаков как в воду глядел: постепенно всех участников студенческих волнений повыпускали на свободу; Осип, само собой, остался в тюрьме, и Блюм тоже. Студент Книжник, перед тем как покинуть камеру, с крайне сконфуженным видом подошел к Осипу и, словно б и правда был в чем-то виноват, сказал, опустив глаза, что Осип всегда может рассчитывать на его помощь, и дал адрес, по которому его можно найти. Осип крепко пожал ему руку на прощание. К тому времени, должно быть, и в политическом корпусе поредело (а возможно, «ходатайство» Гурского сыграло тут свою роль) – в один прекрасный день Осип и Блюм оказались наконец среди своих.

7

И вот свершилось наконец. Все позади: месяцы и месяцы ожидания и томления (ведь август, август уже, 18 августа!); адская подготовка, когда с таким трудом добывалось все то, без чего не обойтись при побеге: деньги, паспорта, хлоралгидрат для усыпления надзирателей, надежные пристанища в городе; несчетные – чтобы довести до автоматизма каждое движение – репетиции побега. Да, все это теперь позади, – свершилось! Побег уже не просто мечта – сама реальность…

Все идет именно так, как задумывалось. По случаю очередных «именин», на этот раз Басовского, коридорные надзиратели изрядно хватили дармовой водки с подмешанным к ней снотворным и к вечеру уже спали сном праведников. Небольшая заминка произошла, правда, с часовым, стоявшим на посту в прогулочном дворе; ему тоже поднесли стакан хитрого зелья, но, сделав глоток-другой, он вдруг поперхнулся отчего-то (может, переложили снотворного, и он почувствовал в водке непривычный привкус?), поперхнулся и со словами: «Премного благодарен» – неожиданно отдал «имениннику» едва початый стакан. Пришлось прибегнуть к запасному варианту (как удачно вышло, что и такая вот неожиданность была предусмотрена заранее!): в мгновение ока часового обезоружили, завели ему руки за спину, наскоро связали, заткнули рот платком, повалили на землю и, чтоб ничего не видел, накинули на голову специально для такого случая приготовленное одеяло; около него, присматривать за ним, остался Сильвин, чья очередь бежать была последней.

С этой минуты пружина побега стала раскручиваться стремительно и неуклонно. В действие вступил хорошо отлаженный, до мелочей отработанный механизм: каждый знал свое место, свою роль, свое дело – не только участники побега, но и те, кто по доброй своей охоте взялся помочь искровцам в осуществлении дерзкого плана. Сильвин, Мальцман и Блюм еще возились с часовым, а у семиаршинной, более чем в два человеческих роста, стены уже сооружалась живая пирамида. Основание ее составили Бобровский и не участвовавший в побеге эсер Хлынов, на плечи им взобрался Гурский. Едва Гурский, с трудом удерживая равновесие (Бобровский, не учли этого, оказался гораздо выше Хлынова), распрямился, Осип подал Гурскому сплетенную из простынных полос лестницу со стальным якорем-«кошкой» на конце, – лестница эта последние недели хранилась у Осипа в подушке. Задача Гурского состояла в том, чтобы зацепить «кошку» за остроконечный, обитый кровельным железом конек стены и перекинуть через стену самодельную веревку с узлами, держась за которую беглецы могли бы спуститься на землю. Не сводя глаз с Гурского, Осип быстро скинул с себя холщовую тюремную робу, которую надел поверх своего костюма; очередь Осипа бежать была вторая, сразу вслед за Гурским. Не с первой попытки, но Гурскому все же удалось надежно закрепить «кошку», и вот он уже карабкается по сделанным из ободов венского стула ступенькам наверх, уже оседлал конек, уже ухватился руками за веревку.

Осип бросился к лестнице (она лишь немного не доставала до земли), начал взбираться. Лестница слегка раскачивалась, вдобавок круглые ступеньки предательски пружинили под ногами; неимоверный труд был – взобраться на гребень стены. Глянул вниз, в темноте смутно различил Гурского, который держал внатяг конец веревки, чтобы не отцепилась «кошка». Нащупав первый узел, Осип перекинул тело через стену, и, как ни легок был, не хватило в руках силы удержаться – неостановимо, со все возрастающей быстротой заскользил вниз, в кровь раздирая ладони.

Отдав Осипу веревку, Гурский тотчас исчез. Следующим шел Басовский; у него не совсем еще зажила после перелома нога, и Осип с ужасом подумал, что если Басовский тоже не сумеет спуститься на руках и сорвется вниз, то рискует вторично сломать ногу. Страхуя товарища, Осип встал так, чтобы, на худой конец, Басовский свалился не на землю, а на него. Но нет, обошлось: Басовский перехватывал руки от узла к узлу и, не в пример Осипу, отпустил веревку не раньше чем подошвами ботинок ощутил под собою землю. Он потянулся было к веревке, чтобы подержать ее для следующего товарища, но Осип не отдал ее: Басовскому, с его-то ногой, не стоило терять здесь ни минуты. «Беги! – шепотом крикнул ему Осип. – Я тебя догоню!»

Следующим был Крохмаль. Ему не повезло, он тоже содрал кожу с ладоней. Передав ему веревку, Осип со всех ног бросился бежать – следом за Басовским. Тьма была кромешная, Осип бежал с вытянутыми вперед, чтобы не наткнуться на дерево, руками, но вдруг почувствовал, что земля уходит из-под ног, и в следующее мгновение очутился в какой-то канаве, довольно глубокой, о существовании которой товарищи с воли не предупредили беглецов. На дне канавы, в глинистом месиве, уже барахтался Басовский; оказывается, он искал свою шляпу, которую потерял, когда кубарем летел вниз. Осип тоже остался без шляпы, но искать ее в такую темень дело заведомо бесполезное, да и драгоценное время уходит, не до того, в любой момент может начаться погоня!

Поминутно оскальзываясь, Осип выбрался кое-как из чертовой этой канавы, протянул руку Басовскому, вытащил и его. Выбежали на поляну, отсюда уже и дорога видна. Улица была окраинная, безлюдная, каждый человек на виду. Нужно поскорее в город попасть, как можно скорее! Но как, как?!

Вдали показался извозчик. Осип выбежал на середину дороги, замахал руками. Поравнявшись с ним, извозчик приостановил было лошадку, но, посмотрев на Осипа, со словами: «Ишь, голытьба! Последнюю копейку небось пропили!» – умчал прочь.

Обсудили с Басовским незавидное свое положение. Да, скверные дела, хуже не бывает. Мало того, что перемазаны в глине, так еще без головных уборов, а в Киеве, как объяснил Басовский, и самый последний босяк не выйдет об эту пору на улицу без шапки или картуза. Не мудрено, что извозчик погнушался такими пассажирами. И ведь что обидно – карманы у Осипа и Басовского отнюдь не были пусты, у каждого по девяносто рублей имелось…

Пока судили да рядили, как дальше быть, появился новый извозчик. Никак нельзя было упустить его, никак! На этот раз Осип, ни слова не говоря, первым делом протянул извозчику хрустящую новенькую пятерку. Расчет верный оказался: за такие деньги самою хоть дьявола везти можно.

– Куда? – спросил извозчик.

– В город, – ответил Басовский. – Там скажем.

Обоим им – Осипу и Басовскому – было назначено одно место явки: Обсерваторный переулок, дом № 10. Пошептавшись, решили, что отпустят извозчика, не доезжая Обсерваторного; совсем не обязательно извозчику знать, куда именно они направляются… В нужном месте Басовский велел остановиться. Когда извозчик скрылся из виду, они, немного вернувшись назад, свернули в какую-то боковую улочку, затем через два квартала опять свернули в сторону и так, проплутав еще с четверть часа, вышли на Обсерваторный. Вздохнули с облегчением – наконец-то! Басовский уже еле волочил свою больную ногу…

Но оказалось – преждевременно радовались. Очень скоро обнаружили, что последний дом по Обсерваторному переулку значится под номером 8, а дальше, за пустырем, идет уже другой переулок – Зеленый. Вот так история!

Басовский совсем приуныл; постанывая от боли, он тихо приговаривал: «Если б я знал, что воля не даст нам даже квартиры, ни за что не бежал бы… Ни за что…» Осипу тоже невесело было: страшно хотелось пить, нестерпимо саднили ободранные ладони. Но что проку ныть да скулить? Надо что-то делать, действовать! Осип пошутил: слушай, Басовский, а не вернуться ли нам назад, в Лукьяновку? Авось зачтут явку с повинной, смилостивятся… Посмеялись. У Осипа мелькнула мысль: а ну как товарищи из Киевского комитета РСДРП, приготовлявшие для беглецов безопасные квартиры, перепутали номер дома? Коль скоро дома № 10 не существует в природе, то, может быть, имелся в виду восьмой дом? Отчего бы не попробовать, не испытать судьбу? Вдруг повезет…

Подошел к дому № 8, покрутил вертушку звонка и, когда дверь открылась, спросил у пожилой женщины, не здесь ли живет Никифор Петрович, которому нужно передать – это был пароль – подарок из Винницы. Нет, сказала женщина, таких жильцов здесь отродясь не было, и поспешила захлопнуть дверь.

Возвращаясь на пустырь, к Басовскому, Осип заметил человека, который, в свою очередь заметив его, Осипа, остановился, затаившись в тени забора. Первое желание было – ноги в руки и бежать! Шпик, не иначе! Но в следующую минуту фигура человека, прижавшаяся к забору, показалась Осипу знакомой. Не Гурский ли?

– Марьян! – издали окликнул Осип.

Человек вышел из тени. Точно, Гурский!

– Ты-то каким образом здесь очутился? – спросил Осип.

Чуть позже, уже на пустыре, Гурский поведал свою грустную историю. Его тоже постигла неудача: люди, к которым ему надлежало явиться, три дня назад съехали с квартиры, и никто не знает, где они живут теперь. Тогда Гурский вспомнил адрес явки Осипа и Басовского и вот направился сюда… Что и говорить, крепко напутали товарищи комитетчики. Неужели и остальных участников побега ждут столь же «надежные» прибежища?

Коротать ночь на пустыре никому не улыбалось, надо было что-нибудь придумать. Гостиница? Нет, невозможно: легко догадаться, что, разыскивая беглецов, жандармы прежде всего обшарят все гостиницы, вплоть до ночлежек. Вокзал? Тоже нельзя; самый верный способ попасть прямо в руки полиции, уж что-что, а вокзалы и пристани, можно быть уверенным, перекрыты надежно. Гурский предложил тогда попытать счастья у одного его дальнего родственника, живущего в какой-то Мокрой Слободке; если он и теперь там живет, наверняка не откажет в приюте – человек радушный, последнюю рубаху с себя снимет… правда, тотчас оговорился Гурский, я уже лет пять не видел его, но будем, как говорится, уповать на лучшее… А что, собственно, еще оставалось?

Добрались до Мокрой этой Слободки на извозчике. С трудом отыскали нужную улицу (оно и видно, что Гурский давненько не навещал своего родственника!), зато дом нашли сразу: первый от угла. Поднялись на третий этаж. И тут – удача! Как и пять лет назад, родственник Гурского жил все в этой же квартире; встретил он незваных пришельцев и впрямь с необычайным гостеприимством: все, что было съестного в доме – сало, маринованные грибки, вмиг было выставлено на стол. Басовский, показывая на свои и Осипа брюки, заляпанные глиной, сказал было, что хорошо б почиститься сперва, но Вацлав (так звали радушного хозяина) замахал руками: это потом, это успеется, а сейчас, дроги Панове, прошу к столу! Долго упрашивать себя «дроги панове» не заставили…

Перед чаем (самовар уже фырчал на столе) Вацлав сказал вдруг Гурскому:

– Марьян, я не спрашиваю, кто твои друзья. Раз они пришли с тобой, я знаю, это хорошие люди. Очень жалко, но именно поэтому я не смогу оставить их ночевать. Мало ли что в голову придет моему соседу, жандарму!.. Пся крев, не дай боже иметь такого соседа… Но, может быть, я неправ? Поверь, если им нечего бояться жандарма, у меня всегда найдется лишняя подстилка… – Говорил он эти малоприятные вещи с подкупающей прямотой: явно думал не столько о себе, сколь о безопасности гостей.

– Ты прав, – сказал Гурский. – Не только им, но и мне не стоит встречаться с твоим соседом.

– Нет, ты другое дело, – возразил Вацлав. – Ты – родственник!

– А он почем знает, что я родственник?

– Матка боска! – воскликнул Вацлав. – Вот твоя фотография, – он кивнул на стену, где под общим стеклом, в большой раме, гнездилось десятка два разных снимков, – ты ведь совсем не изменился!

Изменился, нет ли, а хорошо, что хоть Гурскому есть где схорониться в эту первую после побега ночь.

– А вам, панове, – обратился к Осипу и Басовскому Вацлав, – я дам один хороший адресок. Очень приличные, очень достойные люди, мои земляки, тоже из Белостока, я напишу им несколько елок. Только, пшепрашам, к пану Зарецкому неудобно явиться без шляпы… Одну минутку, сейчас у вас будут шляпы! Вот, проше паньство: вам – цилиндр, вам – соломенный капелюх! А теперь давайте я вас почищу.

Напрасно пан Вацлав снабдил их запиской к папу Зарецкому; и роскошный шелковистый цилиндр не помог (как, впрочем, и соломенная шляпа Осипа). Пана Зарецкого не оказалось дома; не сняв даже цепочки, через едва приоткрытую дверь служанка сообщила им, что пан Зарецкий с супругой ночуют нынче на даче… Погоревали, конечно, но потом рассудили, что, может, это и к лучшему, что они не застали пана Зарецкого: совершенно неизвестно, как бы он отнесся к столь странного вида ночным визитерам… Жил пан Зарецкий в красивом доме на Крещатике, на двери – медная табличка с витиеватой гравировкой: дантист; кто знает, обрадовался ли бы пан Зарецкий рекомендательному письму своего земляка пана Вацлава?

Теперь, после этой неудачи, лишь одно оставалось – раскатывать на извозчиках из одного конца города в другой. Хорошо еще, что Басовский знал названия улиц и районов города. Так и ездили с Басовским всю ночь, только утром расстались, чтобы не быть задержанными вместе. Дальнейшие планы у обоих были весьма смутные. Басовский надеялся отыскать школьного приятеля, служившего по акцизному ведомству. Осип же вспомнил о своем сокамернике, универсанте Книжнике, который, покидая Лукьяновку, сказал, что Осип всегда может рассчитывать на его помощь, и даже адрес, по которому его легко найти, дал. Осип никак не предполагал, что этот адрес может ему когда-нибудь понадобиться, поэтому не старался запомнить его (теперь оставалось лишь крепко пожалеть об этом!). Задержалось в памяти только странноватое название улицы – Андреевский спуск; и еще то, что отец студента Книжника – кожевенник-заготовщик, владеет собственной мастерской. Ни номера дома, таким образом, ни того даже, сам ли студент проживает здесь или же здесь помещается мастерская его отца, Осип не знал, но на всякий случай поехал все же на Андреевский спуск. Вертел головой из стороны в сторону и – о радость великая! – увидел наконец на каком-то ветхом домишке, сильно смахивающем на сарай, аляповатую, охрой и суриком по жести, вывеску с фамилией своего сокамерника. Проехав немного дальше, Осип отпустил извозчика и вернулся назад, к тому домишку.

Студент, по счастью, оказался дома.

– Хигрин! – тотчас узнал он Осипа. – Как я рад, дорогой, что и ты наконец на свободе! Долгонько ж они мурыжили тебя!

Он провел Осипа в свою комнату, не очень большую, но чистую, светлую, с множеством книг на полках.

– Садись, дорогим гостем будешь!

– Собственно, я не в гости, – сказал Осип. – Я по делу.

– Одно другому не помеха. Так я слушаю тебя…

Осип помедлил с минуту, не зная, говорить ли Книжнику о своем побеге из тюрьмы, но тот, видимо, по-своему понял его молчание.

– Выкладывай, не стесняйся. Нужны деньги? Много не обещаю, но…

– Нет, деньги у меня есть.

– Ишь, богач!

– Мне нужно повидать кого-нибудь из комитета.

– Эсдеки?

– Да.

– Видишь ли, прямых ходов у меня к ним нет. Я даже не уверен, существует ли теперь комитет… тут такие, брат, были аресты! Но, кажется, я знаю одного человека, который сможет помочь… Это срочно?

– Да.

– Хорошо, сейчас я тебя покормлю и сразу отправлюсь.

– Спасибо, я не хочу есть. Я хочу спать. Это можно?

– Бога ради.

– А отец, мать?

– Нашел о чем спрашивать! Они давно махнули на меня рукой. Нет, нет, ты не думай, они совершенно не вмешиваются в мои дела! Так я пойду. А ты спи. Я запру комнату своим ключом.

Осип устроился на диване и, укрывшись пледом, тотчас заснул – мертво, без снов. Впрочем, не очень-то долго удалось поспать, часа два: вернулся Книжник, разбудил. Был он невероятно возбужден, даже взвинчен.

– Представляешь, – восклицал он, – нет, ты даже представить себе не можешь, что произошло! Сегодня ночью бежала вся тюрьма! В городе жуткий переполох, все только и говорят об этом!

Трудно было понять, чего больше было в его голосе – ликования или испуга; пожалуй, того и другого поровну.

Странно, но похоже, что, делясь с Осипом своей ошеломительной новостью, Книжник ничуть не связывал этот побег с появлением здесь Осипа. Верно, так оно и было, потому что, оборвав внезапно бурную свою тираду (как споткнулся!), он с несказанным удивлением воззрился на Осипа и – явно только что осененный какой-то неожиданной для себя мыслью – произнес ошарашенно, понизив голос:

– Постой, так тебя не выпустили, ты ведь тоже сбежал, да?

– Да, я тоже, – ответил Осип, ответил машинально, подумав: неужто вся тюрьма? не только двенадцать, как намечалось, человек, а и остальные следом? С трудом верилось в это. Да нет, чушь, это невозможно, определенно невозможно, даже физически: ночи б не хватило через крепостную стену всем перебраться! Да большинству вовсе и незачем бежать: и без того со дня на день выпустят…

– Почему ты скрыл от меня это? – с укоризною передернув плечами, спросил Книжник.

Осип промолчал. Видимо, и правда он напрасно утаил про свой побег. И вообще напрасно пришел сюда. Так ведь не скажешь ему сейчас, что не от хорошей жизни пришел, что предпочел бы оказаться там, где его приход не был бы неожиданностью…

– Я сейчас уйду, – сказал Осип безо всякой обиды.

– Я не о том. Разве трудно догадаться, что прежде всего беглецов станут искать на квартирах у неблагонадежных? Счастье, что еще не нагрянули сюда, не успели! Собирайся-ка побыстрей, я тебя отведу в одно надежное место… пока не поздно!

– Спасибо, – сказал Осип. – Извини, я было подумал…

– Пустое, не трать время. Пошли!

О главном – что встреча с представителем Киевского комитета произойдет завтра – студент сообщил по дороге в пекарню, где Осипу предстояло, в одной из полуподвальных комнат, провести ближайшие сутки.

– Здесь тебя сам черт не найдет, – пошутил Книжник.

Отлучившись ненадолго, он принес объемистый пакет со всяческой едой. Прощаясь, Осип с теплым чувством пожал ему руку. Право, он был славный парень, этот чернобородый студент Книжник. Вон как толково все устроил, даже про еду не забыл. И что особенно дорого, ничуть не трус, кажется, ничуть…

Комнатка, в которую упрятал Осипа предусмотрительный студент, служила, судя по всему, чем-то вроде кладовки. Чего здесь только не было: сложенные аккуратной стопкой пустые мешки, медные тазы и невероятных размеров кастрюли, старые, но еще крепкие стулья, окованный жестяными полосами сундук и еще много всякой всячины; но главное – здесь была оттоманка, и не беда, что она как бы взбухала вся от выпирающих пружин: все лучше, чем на тюремных нарах! Одно только досаждало несколько – удушливый запах мучной пыли, отчего-то прогорклой; но очень скоро он перестал замечать и это: ушел в свои мысли, как-то сразу ушел, и так безраздельно, как будто в бездонный колодец канул – ни звуков, ни запахов, ничего реального, сиюминутного.