Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №09 за 1976 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
В тундре мы не одни
В сезон экспедиций и в пору дождей, трескучих морозов и таяния снегов ходят геологи и буровики по большой тюменской земле, открывая новые квадраты месторождений нефти и газа. Об одной из точек Западной Сибири рассказывает наш специальный корреспондент, который много месяцев проработал помощником бурильщика нефтеразведочной экспедиции.
– Ты что, Подосинин, – сварливо сказал Попов, – спать сюда приехал или как?
...Мы добрались до буровой последними. Вездеход приплелся уже затемно; выстроившись цепочкой на шатких мостках, молча перебросали в отведенный нам балок рюкзаки и кастрюли, спальные мешки и плитки, магнитофон, потом принялись вбивать в стенки разнокалиберные гвозди. Через час балок казался давно и надежно обжитым: на стенах болтались куртки, штаны и рубахи, в углу пристроился «Ветерок» и, бормоча, гнал теплый воздух; окна были завешаны зелеными обрезками бурукрытия, скорее по привычке, оставшейся от белых ночей, чем по необходимости, – и дни-то уже почти сошли на нет. Шурша, раскручивались катушки магнитофона, и кто-то надрывал слабенький голос: «Листья закрюжят, листья закрюжят...» А на сковородке, шкварча и разбрызгивая жир, жарилась яичница с томатным соусом и луком. Гриша помешивал ее, приговаривая: «Черт, плитка на корпус замыкает. Даже когда алюминиевую ложку макаешь – бьет. Не веришь, Толик?» И он схватил Калязина за ногу; тот инстинктивно вздрогнул, а Гриша проговорил разочарованно: «Э-э, у тебя и тела-то нет. Одни кальсоны». Заглянул к нам Попов, точнее, только приоткрыл дверь и бросил Грише: «Твоя вахта, Подосинин, завтра в ночь выходит».
Неожиданность предстоящих суток полного безделья настроила нас на сентиментальный лад. После яичницы мы налегли на чай и воспоминания; часа в три ночи пришел Валера Михайлов, старший дизелист буровой, медлительный, кажущийся всегда полусонным; он щурил глаза и, с трудом расклеивая толстые губы, в сто второй раз рассказывал, как славно он провел отгулы в Тюмени... Мы угомонились часов в пять, опустошив четыре чайника вяжущего скулы чая и успев обсудить достоинства и недостатки различных способов ликвидации прихватов, вздорный характер знакомых и незнакомых блондинок и еще многое чего. Занимался новый день, возможно, где-то всходило солнце; до вахты оставалось восемнадцать часов.
– ...Спать сюда приехал или работать?
Попов стоял в дверях, из которых тянуло стеклянным холодом осенней реки, и лицо его по обыкновению было обиженно и недовольно.
Гриша свесил ноги с верхней полки, выбирая на полу место, куда можно было бы спрыгнуть. На второй верхней полке безмятежно спал Вовка Макаров, по пояс выпроставшись из спального мешка; даже смотреть на него было холодно. Калязин не спал – просто затаился в своем углу, выжидая. Я поглядел на часы – половина восьмого.
– Михалыч, – примирительно сказал Гриша, – ты же сам сказал, что мы в третью смену выходим...
– Мало ли что я вчера сказал, – пробормотал Попов. – А сегодня подумал и решил направить твою вахту в первую смену. Инструмент надо подвезти, глину для раствора...
Он ушел, оставив дверь открытой.
Мы одевались, толкая друг друга и ворча, шурша осыпающейся с брезентовок глиной. Роба «хэбэ», свитер, ватная телогрейка, сапоги, подшлемник, каска. Спрыгнул вниз Вовка, сразу ударил по клавише магнитофона – «Каждое слово, каждое слово – капля росы...», быстро оделся.
По последней сигарете в зубы – и натянули рукавицы-верхонки.
Берег реки метров на сто был усеян досками и трубами, контейнерами и резиновыми мешками: хозяйство новой буровой пришло и морем, и рекой, на самоходной барже. Желто-бурая тундра, уже изрядно изрезанная гусеницами, холмы, покрытые сухой бесцветной травой, тихое озерцо в распадке, медленная река – здесь и встали шесть балков и сама буровая.
От берега до буровой метров триста; тракторный кран у нас один. Он уложил в кузов вездехода связку труб и приготовился идти к буровой, чтобы поднять трубы на приемный мост. Гусеницы вяло вращались, но кран и не думал двигаться ни вперед, ни назад. Вездеход развернулся, утробно заворчала его лебедка, спрятанная под кузовом, а мы с Гришей подхватили тяжелый трос, поволокли его к крану, стараясь прыгать с кочки на кочку. Со стороны, наверное, это выглядело забавно: на одной кочке поместиться мы не могли, прыгали в разные стороны, не выпуская троса из рук, и в конце концов оказались в одной яме, наполненной пузырящейся жижей. В сапогах поначалу хлюпала грязь, а потом и она утихомирилась: спрессовалась, наверное. Мы зацепили кран, а Калязин с Вовкой протащили второй трос от вездехода к массивному болотоходу на широких гусеницах: он должен был играть роль якоря. Жалобно взвыла лебедка, повалил черно-синий дым из выхлопных труб, напряглись тросы; кран медленно» полз вперед, сдирая тонкий слой ржавой земли, – за его гусеницами открывалась фиолетовая матовая плита. Это начиналась мерзлота.
Цепляя и перецепляя трос, мы провозились долго; стальные пряди рвались, как гнилые нитки, мы едва успевали отскакивать в стороны, и тут уж было не до того, чтобы выбирать место, куда поставить ногу. Кончили в половине шестого, сделав очень немного, но наломавшись вдоволь.
Наконец загрохотал под кожухом вал фрикциона.
Пошло бурение!
Гриша вглядывается в циферблат на щите гидравлического индикатора веса; правая рука на тормозе. Калязин следит за насосами, Володя Макаров – за виброситами, а мое дело – накатить со стеллажа очередную трубу на приемный мост, набросить на нее петельку и махнуть Грише: «Вира!» Труба скользит по козырьку, оставляя грязный след, и застывает у ротора.
Мгновение – и по нашим каскам, сапогам, робам, лицам, спинам хлестанет теплая струя раствора; потом труба уйдет в скважину, снова загрохочет вал, и придет в движение квадрат, заработают насосы, заставляя трепетать и раскачиваться буровой рукав...
Еще одно наращивание. Еще. И еще...
Труба за трубой. Метр за метром.
...Сменившись с вахты и переодевшись, мы уселись вокруг колченогого стула, на котором стояли четыре литровые банки венгерского компота «Ассорти». Чокнулись компотом.
– За ускорение, – сказал Вовка.
– Чтоб все нормально было, – сказал Калязин.
– Грамотно,—добавил Гриша.
Володе восемнадцать, он закончил профтехучилище; Калягину тридцать семь, работал бурильщиком в Тазовской экспедиции, семь лет назад уехал с Севера, закончил институт, преподавал в том самом училище, которое выпустило Володю;
Гриша Подосинин начинал в Грозном, на глубоких скважинах, ему двадцать семь.
Спать не хотелось. Мы сидели, прислушиваясь к звукам, доносившимся с буровой, – узнавали, читали их: бурение, проработка, наращивание, снова бурение – и говорили, перебивая друг друга:
– Вахта Ослина метров сто возьмет...
– И Уразумбетов со своими ребятами...
– И мы дали метров сорок...
Погас свет, блекла, остывая, спираль плитки, замолчал «Ветерок», и сразу же балок стал наполняться сырым холодом позднего сентября. Гриша сказал беззлобно:
– Автомат вырубился – и никто не шевельнется, чтобы свет в балки дать. Куда там – идет бурение!
Вдруг он предостерегающе взмахнул рукой и наклонил голову, прислушиваясь. Было тихо. Странно, тревожно тихо.
Буровая молчала.
Вошел Валера Михайлов, скептически покосился на банки с компотом, налил чаю.
– Суши весла, – сказал он. – Приехали. Вал фрикциона полетел.
– Новое же оборудование?! – удивился Калязин.
– Ага, – сказал Валера и отхлебнул чаю. – Новое. Только когда на восьмом номере – эта буровая ниже нас по реке стоит – вал запороли, его отсюда сняли. А сюда тот, отремонтированный, воткнули.
– Где ремонтировали?
– На базе. У них подшипника под руками не оказалось, и они плашку стальную выточили. А она не крутится, а катается. Все там изжевало. Какая-то каша... Сейчас себя кляну, – неожиданно сказал Валера. – Я же первый сюда прилетел, все тут облазил, знал, что вал чужой, крышку на коробке передач поднимал, все осмотрел, а этот подшипник не заметил!
– До восьмого номера сейчас не добраться, – сказал Калязин. – Раскисло все.
Валера допил чай и ушел. В балке было холодно и неуютно. Тихо застучал по крыше медленный дождь.
...Было половина второго ночи. Вахту мы начали с того, что, проползав минут сорок по пояс в грязи под буровой, выложили мостик от контейнеров к крутому трапу, ведущему в глиномешалку, и принялись таскать по скользким доскам скользкие мешки с графитом. Все равно это надо было сделать когда-то, и уж лучше сейчас, когда нельзя делать того, ради чего мы собрались здесь на берегу тихой речушки, которая, извиваясь, ползла через тундру к холодному морю. Одним словом, когда нельзя, невозможно было бурить. Мы перетаскали тонны четыре, открыли новый контейнер и вдруг увидели вдали расплывчатое пятно света. И бросились на край приемного моста, вглядываясь в темноту, как островитяне, заметившие в ночи зыбкие паруса корабля.
Однажды в кино я видел, как плывут бегемоты, – только ноздри видны над водой, похоже выглядел вездеход – пуговки фар светились над самой жижей, низкая кабина заляпана грязью, тент порван, но из кузова торчала торжествующая голова Валеры Михайлова.
– Привез? – спросил Гриша.
– Ага, – сказал Валера. – Буди крановщика...
И настала ночь, когда нам не хотелось, чтобы вахта кончалась. Ну, еще хотя бы двадцать минут. Ну, пятнадцать... Седьмая трубка, восьмая, девятая... Вот уже и десятую начали забивать. Но на нее времени не хватило – смена. И все же за ночь мы пробурили сто девятнадцать метров... Теперь спустим обсадную колонну, зацементируем ее, оборудуем устье, установим превентор. И пойдем бурить дальше.
До проекта. До двух тысяч ста метров.
Калязин проснулся и сказал:
– Опять дом приснился. Да-а... С этой вахтовой системой дом только и снится. Сыну два с половиной года, а он меня то «папа» зовет, то «дядя Толя»... Накануне прилетал вертолет, увез вахту Ослина на отгулы. Вахтовая система теоретически выгляди! так: три недели работы – неделя отдыха. Но через час после ухода вертолета погода испортилась, и борт не вернулся, не привез смену. Будем выходить на работу «через восемь»: восемь часов – вахта, восемь – отдых, восемь – вахта... Пока не откроется небо. Тундра пятнистая, едва прикрытая снегом. Она стала просторнее, но это угнетающий простор пустоты. Где-то растут деревья, они еще не потеряли листвы, и над ними летят сейчас наши птицы; здесь остались только халеи, неутомимо кружащие над водой. Белесый сумрак приближает границы отведенного глазу пространства – а что за чертой? Пятнистая пустота, холмы и распадки, тихие озера и медленные, постепенно белеющие реки... Вон огни открылись – это восьмая буровая, четвертая, десятая, тринадцатая: на одной работают испытатели, на другой вышкомонтажники, на третьей буровики... Мы не одни.
Мороз уже ощущается, мерзнут ноги и уши, но сейчас важно, что сильно промерзает грязь внутри труб. Кое-как мы выковыряли шаблон и лом, нарастились. Забой около тысячи метров. Точнее, девятьсот пятьдесят; столько было к полуночи, когда мы возвращались с вахты.
На небе бесновались зеленоватые вспышки, шли цветные дожди, не доходящие до земли; когда сияние погасло, в этом квадрате неба ярко вспыхнули звезды Большой Медведицы.
Наладили котельную, и этому обстоятельству радуемся как дети. Вообще у нас здесь много детских радостей: летом – вода, теперь вот – пар.
Когда выдается свободный час и мы занимаемся уборкой буровой, все рвут друг у друга шланг центробежного насоса. Мощный напор, шланг подпрыгивает, извивается; струя воды, ударяясь о стены, отшвыривает и тебя в сторону, но ты удерживаешься на ногах и шланга не выпускаешь, строча по ключам, по свечам, по полу: та-та-та-та!
Теперь появилась новая игрушка – пар. Им мы отогреваем ключи, элеваторы, трубы, моем резьбы, а когда есть время – им же моем буровую. Только редко кому удается вырвать шланг паропровода из рук Гриши. Он может час возиться с ним, по квадратному сантиметру вымывая лед с пола, и делает это самозабвенно. Он стоит, упершись шлангом в пол, и старательно отмывает шляпки гвоздей, к которым пристыл раствор от бесконечных «вира-майна». Когда Гриша у тормоза, а шланг с паром в руках у другого, он бывает невыносим: и приборов, дескать, не видно, и вообще дух от пара тяжелый... А потом отдаст тормоз Калягину, схватит шланг и пойдет снова – от ротора к пневматическим клиньям, от клиньев к элеваторам, и вот уже шляпки гвоздей сверкают как хромированные.
Семь лет перерыва в бурении дали Калязину диплом геолога, но лишили его возможности вернуться к тормозу бурильщика. Он уязвлен тем, что ходит в помбурах – всего на одну, почти незаметную ступеньку выше, чем его бывший ученик Володя Макаров; Володю это не занимает, даже смешит порой, но у него впереди девять лет до Гриши и девятнадцать до Калязина. Он еще смутно представляет, как сложится его жизнь и что в ней будет главным; но мне не приходилось встречать бурильщиков, ушедших из профессии. Уходивших – видел, вернувшихся – знаю, ушедших – не встречал. Что так привязывает их к этому делу, которое всегда далеко от дома, в котором дом всегда далеко, в котором вся жизнь – кочевье, все наспех и начерно? И снег на тебя, и дождь на тебя, и раствор на тебя, но каждое предстоящее мгновение непохоже на прошедшее, и в каждом мгновении – неразгаданность... Грише, кажется, было лет десять, когда он впервые появился на буровой – принес завтрак отцу. Работать попрел на завод, а все равно бурение затянуло. Он работал на глубоких скважинах, это уже само по себе располагает к основательности; так в чем же она? Может, в той беспрестанной необходимости учиться и учить других? Он насмешлив и терпелив. Он всегда рядом. Как будто у него десять рук. Все чаще и чаще он дает Калягину возможность попрактиковаться у тормоза, и Анатолий этому бесконечно рад, хотя и не подает виду...
Настроение наше переменчиво, как здешняя погода (а сегодня с утра, после вчерашнего ослепительного солнца, небо заволокло, пошел снег, потом задул ветер, грозя превратиться в метель; погрозил-погрозил и прекратился, ртуть поползла вниз и остановилась на минус пятнадцати). Но стоило нам просто побурить нормально, как снова все стало хорошо и появилась надежда, что скважину мы вот-вот закончим. Ну и ладно, что задержка с перевахтовкой, зато побурим, зато скважину кончим. А улетать на выходные будем уже с десятой буровой, там и аэропорт под боком, и база рядом – центр! Прорвался вертолет, привез турбобур и три мешка с хлебом – что же нам еще надо?
– Какой забой, Гриша?
– Одна тысяча четыреста девяносто два метра шестьдесят пять сантиметров.
– Нормально...
– Нормально. Толик, ты выйдешь сегодня с полуночи – третью вахту набрали с бору по сосенке. Пойдешь бурильщиком.
Что ж, до проекта осталось чуть больше шестисот метров, все интервалы с отбором керна. Мы сидим и считаем: здесь вахта, здесь четыре вахты, здесь две... Нормально! На месяц раньше срока можем скважину закончить. Мы спорим, смеемся, пьем чай и еще не знаем, что через пять минут в балок прибежит мастер и скажет, что стенки скважины начали осыпаться и инструмент прихвачен...
И все-таки скважину мы прошли с ускорением. Не на месяц, правда. Всего на несколько дней. Всего...
Юрий Калещук
Возвращенный меч
Датныок
Слово «страна» по-вьетнамски – «датныок», это значит дословно «земля и вода». Говоря «датныок», чаще всего имеют в виду родную страну, Вьетнам.
Когда после 18 часов пути Ту-154 снижается, подлетая к Ханою, то сразу за разбомбленным зданием аэропорта, солдатскими палатками и зачехленными МиГами видишь землю, изрезанную дамбами и каналами. Словно только что прошел сильный весенний ливень: так свежи светло-зеленые куски рисовых полей, по которым гуляет легкая рябь от ветерка. Под солнцем сверкают тысячи зеркалец – пруды и озера, а вдали катит мутные воды река Красная.
Сейчас апрель. Ливни начнутся примерно через месяц, когда наступит сезон дождей. Это время особенно опасно для Ханоя, который осенью находится ниже уровня воды реки Красной и ее притоков.
По народному поверью, буйство тайфунов, разливы рек – дело рук водяного царя, очищающего свой храм на берегу от мусора, накопившегося за год. Чтобы уберечь посевы и жилища от наводнения, люди издавна строят плотины. Поэтому в Ханойской долине дамбы, плотины – высотой метров до двадцати – иногда тянутся на сотни километров.
Когда устремляются вверх изумрудные побеги риса и стебли лотоса, появляется у крестьян свободное время, и они начинают углублять отводные каналы, укреплять и наращивать дамбы. В эти солнечные дни поля полны людьми. Возятся в воде бронзовые ребятишки, ловящие рыбу, крабов, креветок. Крестьяне чистят пруды – водоросли пойдут на корм свиньям. Кипит работа на дамбах; взад-вперед снуют занятые делом люди: перевозят на тачках, несут в корзинах на коромыслах земляные кирпичи. На полях женщины мерно взмахивают тяпками: окучивают и пропалывают табак и бататы. Вьетнам встречает мирное лето. Даже с первого взгляда земля Вьетнама поражает нас, людей севера, пышностью зелени, буйством красок, экзотичностью плодов. Достаточно нескольких лет мира (а как мало было мирных лет во вьетнамской истории!), чтобы эта земля оделила людей со щедростью. Но мой взгляд – впервые попавшего во Вьетнам человека – видел лишь то, что поражало глаз. Очень скоро мне пришлось услышать суждения о Вьетнаме людей, которые по обязанности своей видят то, что скрыто под поверхностью. Я имею в виду наших геологов, работающих во Вьетнаме.
Считается издавна, что Север Вьетнама богат ископаемыми. Ханойская низменность (прогиб, как называют ее геологи) окружена горами. На ее сложенное из известняков основание река Красная, наступавшее море наносили ил, песок, самые различные отложения. Морские отложения способствовали образованию пластов угля всех видов – от бурого до каменного. По официальным прогнозам «отложения перспективны на нефть и газ». Сейчас с помощью советских геологов подсчитаны запасы антрацита – уголь стал ведущей статьей экспорта республики, открыто месторождение газа, и буйволы удивленно таращатся на оранжевые факелы.
Все это я услышал в Кимлиене, городке советских специалистов в пригороде Ханоя. Тут-то я и познакомился с Камболатом Магометовичем Мирзоевым, консультантом по геологическим съемкам. Мирзоев – человек, много поездивший, он часами может рассказывать о своих экспедициях на Памир, Тянь-Шань. Интересы у него разнообразнейшие. И беседа наша началась с пагоды Мот Кот.
Дело в том, что по пути в Кимлиен меня завезли посмотреть эту пагоду, похожую на цветок лотоса.
Само слово «мот кот» означает «один столб», это лишь часть длиннющего названия пагоды, «воздвигнутой повелением императора из дома Ли на одном столбе». Пагода стоит с 1049 года, а с единственным ее столбом за этот срок ничего не смогли поделать ни вода, ни древоеды. (Лишь в последнее время столб защитили бетоном, но свою тысячу лет он «отслужил» верой и правдой.)
– Столб сделан из дерева «кэй лим», – объяснили мне вьетнамцы. – Оно тяжелее воды и очень крепкое, даже топор его не берет.
С этой пагоды и железного дерева началась моя беседа с Камболатом Магометовичем. Мирзоев увлекается археологией, до этого ему пришлось работать в Сирии, и он сделал там любопытные находки. Но Вьетнам, считает он, ни с чем не сравнить – столько здесь интересного для геологов и географов, палеонтологов и археологов и для всех них вместе. В долине реки Красной Мирзоев встретился с археологом Борисковским, читавшим лекции в Ханойском университете. Геолог, интересующийся археологией, для Борисковского был находкой. Мирзоев помог ему определить возраст геологических отложений, где обнаружили древние стоянки человека.
Говоря на любимую тему, Камболат Магометович горячится, теребит кавказские свои усы, подбрасывает на ладони тонкий срез какого-то дерева, похожий на диск.
И внезапно протягивает его мне. Я беру срез, и мою руку тянет вниз. Деревяшка тяжелая, как железо.
– Да это железо прямо!
– Вот именно, железное дерево.
То же, что и в пагоде Мот Кот. Знаете, откуда у меня этот срез?
...Вьетнамские геологи дали для консультации Мирзоеву снимки. Его заинтересовали особенности рельефа на тех из них, где просматривались инородные участки. И он поехал в этот предгорный район.
Тяжело в тропиках нашим специалистам, особенно геологам. Без воды, когда к вечеру вдруг она исчезает в водопроводе, трудно даже в благоустроенном Кимлиене; еще трудность: белье не высушить – стопроцентная влажность воздуха, хоть на вентиляторы вешай рубашку и брюки; тяжко от банной духоты, покрывает испарина пол душным марлевым пологом от комаров. Даже вьетнамцы стараются спать не в домах, выбираются во дворы, на тротуары. А в джунглях, где у геолога самое рабочее место? Водоемы, речки, болота при таком климате – рассадник заразы. Неделями не помоешься, на коже грязь разводами. Да еще опасайся, как бы не укусила какая тварь, ползающая или летающая. Безобидная на вид гусеница проползет – ожог, энцефалита от клеща ждешь, а тут его комарик разносит, совсем, подлец, маленький.
Мирзоев старательно глядит под ноги, чтобы не зацепиться за корни или лианы, не оступиться в колдобину. Вверху света не видно: сплетение ветвей, лиан, листвы. Только скачут мартышки, орут, как капризные дети.
– Ноги не мочите, – советуют вьетнамские коллеги, поспешая следом, – здесь вода нехорошая, на коже ног появляются пятна, кто пьет – болеет.
Мирзоев переходил ручьи, топал по болоту и замечал, что частенько попадаются одинокие крупные деревья. Остановился у одного – толстого, ветвистого, уходящего в небо пышной кроной метров на шестьдесят.
– Кэй лим, железное дерево,– пояснили геологи.
Мирзоев сорвал горсть темно-зеленых, удлиненных листьев, протянул вьетнамцам:
– Сожгите, сделайте спектроскопический анализ. Молодые листья более избирательны, чем древесина, по ним легче определить состав элементов в почве.
Не случайно растет в этих местах кэй лим, а от воды выступают на коже темные пятна. Где-то рядом ртуть, месторождение киновари.
...Датныок – земля и вода, смешавшиеся, неотделимые, – богатая страна, только-только дождавшаяся своего часа...
Дорога единства
Мы выезжаем из Ханоя ясным утром, когда улицы забиты тысячами велосипедистов, спешащих на работу. Нескольким трамвайным и автобусным линиям не под силу обеспечить разросшееся население. Наша «Волга» идет рывками, словно норовистый мустанг, в потоке велосипедистов. Не спеша вращая педалями, они артистически лавируют, увертываясь от машины, а иногда отталкиваясь от нее. По узенькому свободному пространству они проносятся словно эквилибристы по канату, ухитряясь не сталкиваться, даже когда мчатся навстречу друг другу. Искусство ханойского велосипедиста выше всяких похвал.
Последний рывок, и машина выбирается из города, огибая призрак прошлого, французский дот. Мы на дороге № 1, гордости вьетнамцев, важнейшей артерии страны. Рядом с шоссе бежит железнодорожная линия.
Под колеса «Волги» убегают асфальтовые заплаты, неровные выемки.
– Следы американских бомб, – поясняет мой сопровождающий, работник ЦК СТМ (1 Союз трудящейся молодежи имени Хо Ши Мина. – Прим. ред.) By Суан Хонг.
– Какие только бомбы не падали на наши головы: фугасные, напалмовые, фосфорные, с телекамерами, направляемые лазерным лучом. Всего враги сбросили около пятнадцати миллионов тонн бомб и взрывчатых веществ. Особенно запомнились мне шариковые бомбы. У нас их прозвали «ананасы». Из контейнеров бомбы-«матери» вываливались сотни гранат, которые при взрыве разбрасывали вокруг тысячи металлических шариков (а позднее – пластмассовых, чтобы хирурги не обнаружили их в теле).
Хонг задирает штанину и показывает шрамы:
– Штуки три засели где-то в ноге...
Рядом с нами пыхтит паровозик, тянет несколько вагончиков, набитых людьми и имуществом. Вдоль насыпи еще валяются обгоревшие, покореженные вагоны, скрученные страшной силой взрывов рельсы. Американцы хотели отрезать Север от Юга: разрушили дорогу № 1 в средней части, разбомбили все мосты, перерезали коммуникации. Но дороги тут же ремонтировали, мосты восстанавливали, наводили понтоны. На себе, привязав к велосипедам, переправляли патриоты оружие – даже ракеты! – тропой Хо Ши Мина.
– Видите, по главной дороге уже везут станки, товары, продукты. Все, в общем-то, восстановлено. Сейчас въезжаем на наш самый большой мост Лонгбьен – «Крепость дракона», – показывает Хонг на ажурное сооружение длиной километра в два, уходящее на другой берег реки Красной.
Мост, построенный еще Эйфелем, притягивал американские самолеты, словно магнит. Его бомбили раз, другой, третий. Рушились вниз фермы. Солдаты, строительные молодежные бригады лезли в мутную воду вздувшейся от ливней реки, борясь с силой течения, устанавливали опоры на самой середине. Появлялись понтоны, шли паромы. И снова рушились бомбы на мост.
Когда началась ханойская «Весна трудовых побед», Лонгбьен восстановили одним из первых, за месяц с небольшим. Пошли поезда, автомобили, люди.
Мы движемся впритирку к пешеходной дорожке, и в окнах машины проплывают улыбающиеся лица строителей. Пожалуй, только не восстановленный пока ажурный верх над серединой моста напоминает о недавнем вое бомб.
– Вьетнамцы боролись за каждый метр дороги номер один, на тысячах переправ наводили понтоны, но только один мост выстоял в открытом бою с вражескими самолетами, – с увлечением рассказывал мне в Ханое работник нашего посольства Рауф Али-заде, большой знаток и любитель истории Вьетнама. – Это мост-легенда Хамжонг, что означает «Пасть дракона», так как мост переброшен через реку Ма между двумя скалами, «зубами дракона». Сам мост – жемчужина в пасти дракона. И достать ее врагам не удалось.
После первых неудачных – в сотни самолетов – налетов американцы построили у почти таких же скал похожий мост и долго отрабатывали бомбежку. Все вроде бы то же, кроме одной неучтенной детали: у этого бутафорского сооружения не было верных защитников, которые, примостившись у скал, отвечали огнем на сыплющиеся с неба бомбы, мины и ракеты. Огневая завеса была непроницаемой. В историю обороны Хамжонга мрачным анекдотом вошло пари опытнейшего американского пилота Дентона. Он должен был по личному приказу бывшего министра обороны США Макнамары уничтожить Хамжонг. Заключив пари с одним, тоже очень опытным, летчиком, который уже вернулся несолоно хлебавши от «Пасти дракона», подполковник Дентон вылетел с полным комплектом бомб, чтобы – по условиям пари – уничтожить Хамжонг с одного захода. И не вернулся.
Сейчас дорогу № 1, связывающую Север и Юг, зовут дорогой Единства. Буйная растительность еще не закрыла всех разрушений войны, но строители укрепляют насыпь, прокладывают запасные пути, разъезды на станциях.
«Волга» стоит у переправы, ждет своей очереди. Рядом строительная бригада – девушки, женщины. Белые блузки навыпуск, свободные брюки, конические «нон» – шляпы из пальмовой соломки. Удобная эта шляпа «нон»! Она прикрывает лицо от обжигающего солнца, в ливень вода скатывается по ее конусу; шляпа широкая, защищает даже плечи. Вот одна из девушек присела на корточки, разложила в шляпе бананы, ест, оживленно болтая с подружкой. После обеда можно той же шляпой зачерпнуть воды и напиться. Вьетнамские друзья подарили мне шляпу, сделанную в провинции Хюэ, с широкой розовой лентой – девушки кокетливо подвязывают ее под подбородком. Она такая прозрачная, что, даже когда девушка закрывается ею от смущения, все равно виден румянец на щеках.
Мой вьетнамский знакомый Вьет, окончивший политехнический институт, воевавший, поработавший на фабрике, словом, человек с солидным жизненным опытом, очень уважительно говорил мне о стойкости, верности, трудолюбии вьетнамских женщин. Он показывал мне, как женщины, вытянувшись цепочками друг за другом, таскают землю на дамбу.
Женщины переносят груз, циновки, траву, уток или рыбу на упругой палке-коромысле с подвешенными, как у медицинских весов, плетеными круглыми чашами-корзинами. Называется это сооружение «куанг гань». Как бы ни была тяжела ноша, девушка идет, словно балерина, в каком-то танцевальном ритме. Так, вероятно, удобнее таскать груз на большие расстояния, пружиня шаги в такт коромыслу. С «куанг ганем» женщины идут десятки километров под палящим солнцем, от деревни к деревне, подчас босиком.
Когда подправляют дамбы, чистят водоемы, приходится копать землю в жиже выше колен. Поэтому штаны закатывают и надевают на ноги нечто вроде высоких, до бедер, полотняных чулок. Воду вычерпывают вдвоем плетеным ведром, к которому по бокам привязана веревка. Если работает один, то плетенку с длинной ручкой подвязывают на веревках к кольям, составленным «козлом».
Женщины незаменимы на поле. Поэтому в традиционной мифологии душа риса, хлеба насущного вьетнамцев, девушка Тхан Люа – покровительница урожая. Вся жизнь земледельца связана с землей, не случайно во многих деревнях могилы предков помещают в центре рисового поля.
Мы ехали полевой дорогой, когда встретили похоронную процессию. Хоронили женщину. Покойная была в преклонном возрасте и трудилась до самой смерти. Она заслужила право лечь в землю, которую обрабатывала всю жизнь. Односельчане, родственники шли за гробом в белых траурных повязках на голове, белых накидках-капюшонах. Звучала резкая музыка, грохотали барабаны. Впереди процессии несли в чашах рис, бананы, ананасы. Те плоды земли, которые выращивала женщина всю жизнь...
На дороге № 1 нам встречались девушки в зеленой военной форме, в пробковых шлем ах со звездой (кстати, эта благородная одежда удобна, прочна, очень распространена и, можно сказать, в моде у вьетнамцев). Еще чаще девушки были в домотканой крестьянской одежде, окрашенной синей или коричневой растительной краской. Любая одежда была им к лицу, девушки были неизменно опрятны и изящны. Каждую работу они делают ловко, экономно тратя силы, скупыми движениями и красиво. Они кротки и приветливы. Грация у вьетнамок прирожденная, и это особенно видно в танце – мне запомнилась танцевавшая на эстраде тоненькая большеглазая девушка в длинном халате с разрезами – «ао зай», гладко причесанная, с алой лентой в руке.
Влюбленные, на европейский взгляд, ведут себя удивительно сдержанно, вроде бы не обнаруживая своих чувств. Сидя на багажнике велосипеда, девушка не держится за кавалера, искусно сохраняя равновесие. И когда двое идут по аллее, то их пальцы едва соприкасаются.
...После переправы, где девушки-строители, словно танцуя, тащили на коромыслах землю, нас задержало стадо буйволов, неслышно шествующих по дороге в облаке пыли. Темно-серые, дымчатые, розовые, они степенно шли, задумчиво поводя головами с серповидными рогами. Сзади верхом на буйволе ехал мальчишка: закинув назад босые пятки, он дергал правой рукой веревку, пропущенную через ноздри животного, – управлял. Буйволы не торопились. У них был степенный и независимый вид. By Суан Хонг не выдержал, выпрыгнул из машины. Невысокий, худенький, он громким криком, резкими движениями в минуту очистил середину дороги. Как-то на переправе он ловко подхватил у пожилой женщины коромысло с тяжеленными плетенками. Увидев мое удивление, Хонг лукаво улыбнулся, прищурив миндалевидные глаза: «Я же из деревни, все умею». Он окончил Московский институт иностранных языков имени Мориса Тореза...
