Текст книги "Полдень, XXI век (июль 2012)"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Владимир Голубев Воспитатель (Рассказ)

Сейчас я войду в кабинет, он посмотрит ворох анализов, бумажку из флюорографии, пролистает карточку и скажет:

– Ну-с, молодой человек, у вас сердечная недостаточность. Вам нужно принимать вот эти таблетки, пить вот эту микстуру. И ходить вот на эти укольчики. Я выпишу направление. Вы курите? Надо бросить. Минздрав, он, знаете ли, зря предупреждать не станет. Приходите ко мне через полгода. Следующий!

И всё. Это такой добрый старичок-Айболит из сказки. С седой бородкой и мудрым взглядом поверх очков. И я пойду домой, с радостью ребенка, вышедшего от стоматолога с зубом, завернутым в салфетку. Уже не больно и не страшно, мама купит в награду конфет, а зуб я буду показывать в классе и чувствовать себя героем.

Я зайду в аптеку, протяну рецепты в окошко… а денег у меня сколько? Теперь все дорого. В крайнем случае, схожу домой за деньгами. И через день-другой уйдет эта ноющая боль под левой лопаткой. Уйдет и страх, когда ночью, от нехватки воздуха, приходится вставать и вдыхать холодную струю из приоткрытого окна.

Я поерзал на стуле. Скорей бы уж! В кабинет входили и из него выходили, а очередь не двигалась. И покурить не отойдешь. Если отойти, то очередь сразу начнет двигаться быстро-быстро, и ее пропустишь. Придется сидеть.

Нет, сердечной недостаточностью тут не отделаешься. Все будет не так. Я войду: «Здравствуйте, доктор». Робко сяду. Врач, здоровый мужик лет сорока, посмотрит бумажки, коротко бросит:

– Раздевайтесь!

Он будет слушать мои внутренности, вертя меня, как тряпичную куклу, мускулистыми волосатыми руками, прикладывая холодный пятак стетоскопа к спине, груди и бокам, заставляя покрываться гусиной кожей. Произнесет классическое:

– Дышите… не дышите…

Потом потрет переносицу, хоть и не носит очков, и спросит. Он обязательно спросит:

– Давно курите? Лет двадцать?

И я отвечу:

– Сорок. Сорок один. Начал в пятнадцать.

Врач еще раз прочитает результаты кардиограммы, развернет ленту с зигзагами моего сердца. Еще раз потрет переносицу.

– Вот что, Валерий… э… Иванович. Вам надо ложиться в стационар. В кардиологию. У вас признаки острой сердечной недостаточности. Выраженная аритмия. Прямо сейчас. Никаких «домой». Позвоните из приемного покоя. Сестра вас проводит. На работу сообщим, если нужно. И вот что: хотите жить – бросайте курить. Сейчас. Немедленно. Ваше сердце измучено табаком.

Да, именно так он и скажет: сердце измучено табаком. И это будет тоже неплохо! Ну, полежу в больничке. Задницу, конечно, исколют. Зато отдохну. Сколько можно пахать без отпуска. Курить брошу. На этот раз придется. По-настоящему, не как в тот раз. Подлечусь. Многие лежат в больницах, и ничего. Потом возьму отпуск. Может, направят в санаторий. А нет, так и сам поеду. Недалеко. В Солотчу. Или Клепики. Или просто в деревню. Сниму комнату. На месяц. Молока попью. Меда свежего. По лесу похожу. С удочкой посижу. Все будет здорово. Только бы ушла боль в спине. Господи, как она меня вымотала, эта боль!

Сердце? Да, сердце. Я его запорол. Всей жизнью. Институт, учеба, нервы. Работа на износ. Подработка по ночам. Неустроенность. Общаги, водочка. Частные квартиры. Нервотрепки на работе. Нервотрепки дома. Теща. Дети. Папа то, папа сё… Ну, и курение, конечно. И возраст. И перестройка. Наша страна располагает к инфарктам. Очень.

Но сердце – это всего лишь сердце. Их уже давно меняют. Не запросто, конечно, но моя-то задача – дожить до замены, буде таковая понадобится. Возможно даже, дадут инвалидность.

Наверняка дадут. Временно. А как поставят новое сердце, считай, дали новую жизнь. Все еще впереди!

Размечтался! А вдруг не сердце? Даже страшно подумать. В подсознании бьется страх смерти. Оно-то, подсознание, ближе к организму, его не обманешь, не усыпишь сладкими мыслями о стенокардии. И даже мечтой об инфаркте. Оно-то знает точный диагноз. Рак легких. Эти два слова звучат точно так же, как «вы покойник». Там, за дверью, молодой продвинутый врач скажет примерно вот что:

– Мы сожалеем, но вы покойник. То есть, я оговорился, у вас рак легких. Мы будем вас лечить. Конечно, операция. Потом? Кислород у кровати. Подушки? Подушек давно нет. Теперь баллоны. Небольшие стальные баллоны. Я думаю, одного баллона хватит. Максимум двух. Лекарства? Да. Уколы морфия. Каждые четыре часа. Для снятия болевых ощущений. У него, кстати, очень приятные побочные эффекты. Продолжительность курса? Обычно от одной до четырех недель, в зависимости от общего состояния организма. И мы даже не запрещаем пациентам курить. Курите, если сможете. Кстати, курение сокращает лечебный курс. Что? А у этого заболевания другого исхода не бывает. Что дальше? Я рекомендую «Лабрадор». Ваши близкие будут приятно удивлены качеством обслуживания и низкими ценами. Вам дать телефон? Круглосуточный! Почему я рекламирую похоронную фирму? Потому что я ее внештатный сотрудник. Это современно. Так называемый сквозной сервис. Если нельзя помочь вам, то мой долг помочь вашим родным. Разве плохо? Что? Как я могу такое говорить? Клятва Ги…? Вы знаете, когда жил Гиппократ? Четыреста лет до нашей эры. С тех пор кое-что изменилось. Да и не призывал он обманывать пациентов. Он призывал щадить. А это разные вещи. Вы же знаетеправду. Утешение больного, когда за его спиной говорят жене «готовьтесь», есть некий ритуал, к которому все привыкли. Так давайте, как говорит реклама, доверимся профессионалам – и оставим ритуалы ритуальным фирмам. Здорово я скаламбурил? Так что если ваш врач не говорит вам диагноза, предлагает обследоваться еще и еще, знайте, ваше дело – труба. Вам (туг он понизит голос) я открою секрет. Когда в институте принимали клятву Гиппократа, я как раз приболел… ха-ха-ха-ха! Но это мне не мешает лечить. Помните главное – «Лабрадор» лучше! Можно в кредит!

Я помотал головой, стряхивая наваждение. Господи, дай мне инфаркт! Ну что тебе стоит! Не богатства, не здоровья прошу. Инфаркта! Означающего жизнь.

Вот и очередь подошла. Захожу. Сидят две женщины. Врач и сестра. Сажусь.

– Раздевайтесь.

Раздеваюсь. Холодный стетоскоп. Показываю, где болит. Слушают. Смотрят бумаги. Молчат. Говорю хрипло:

– Какой приговор, доктор?

– Приговор выносят судьи, а я врач.

Так. Шутка не поддержана. Значит, не до шуток.

– А диагноз – это по вашей части?

– По моей. Валерий Иванович, у вас серьезное заболевание легких. Все наши усилия пойдут прахом, если вы не прекратите курение. Для вас настал момент выбора: курить или жить. Левый бронх закупорен опухолью. Вот, видите, здесь. (Она показала рентгеновский снимок.) Отсюда боль и нехватка воздуха. Анализ крови тоже… не в норме. Вам надо срочно пройти бронхоскопию и консультацию онколога.

– Бронхо… это как?

– У вас с помощью зонда возьмут образец опухолевой ткани. Потом проведут его исследование. Так. Вот вам направление. На завтра. И к онкологу. Двадцать седьмой кабинет. Сейчас вам сделают укол.У вас в семье кто-нибудь делает уколы? Хорошо. Вот рецепт. Внутримышечно, при болях. Там все написано.

– Спасибо. До свидания, доктор.

– До свидания. Валерий Иванович!

– Да.

– Не курите. Не губите себя.

Я не ответил. Вышел на улицу. Боль утихла. Видимо, укол действовал. Посмотрел на часы и машинально достал сигарету. Почти пять часов не курил.

Я сунул сигарету в рот – и тут увидел его. Того старика. Слепого. Он шел, постукивая тростью, прямо ко мне. В этот момент я его узнал. Первый раз, переведя его через дорогу, не обратил внимания. Мало ли немощных стариков! При второй встрече память что-то искала, но не нашла. А вот теперь я его вспомнил. Это был нищий моего детства. Тогда, в пятидесятые. Детский сад. Книжки с картинками. Мама читает: «Это рабочий. Он работает на заводе. Это колхозник. Он выращивает хлеб. Это врач. Он лечит больных. Это солдат. Он защищает нас от врагов». Все просто и ясно. Не было картинки: «Это нищий. Он просит подаяния». Он стоял на углу Комсомольской улицы, и я каждый день ходил мимо него в школу. Он был слеп. Одет бедно и опрятно. Синий берет. Рука лодочкой. Меня поразила эта рука, всегда без перчатки, даже в мороз. Он молчал. Не причитал, не вспоминал Христа, не имел нарочито криво написанной таблички «Помогите слепому». Он с достоинством кивал, когда в руку-лодочку падала монета. Как будто не вы ему, а он вам. Позволял исполнить акт милосердия.Его знал весь маленький город. И он знал весь город. Я много лет ходил в школу мимо него. Он был непременной частью Комсомольской улицы, как молочный магазин и сапожная мастерская. Он был настоящий.

Старик подошел и сказал:

– Здравствуй, мальчик. Ты узнал меня, правда? Не зажигай, пожалуйста, сигарету. Я не выношу запаха табака. И тебе это ни к чему.

Я ответил:

– Этого не может быть. Прошло пятьдесят лет. Вам тогда было под пятьдесят. Вы и сейчас такой же. Так не бывает. Столько не живут. Это не вы.

– Маленький Валерка получил от мамы гривенник на кино. Но в кино не пошел, а пошел на дамбу, где вопреки строжайшему запрету, играл в лемак со шпаной. Он проиграл свой новенький гривенник, а выиграл гнутые, исцарапанные, избитые лемаком две копейки. Их нельзя было нести домой, а выбросить жалко. Тогда Валерка бросил их в руку нищего, думая, что слепой все равно не увидит, что монетка кривая. Это был твой страх, спрятавшийся в маску милосердия.

– Но я не…

– Отец все-таки выпорол мальчишку. Не за гривенник, а за прожженные кислотой школьные брюки. Ведь свинец для отливки лемака добывался из старого аккумулятора. На дамбе шпана жгла костер и отливала лемаки, делая в песке ямки маленьким мячиком. Тебе так хотелось иметь свой лемак!

– Все так. Но все равно не может быть.

– У тебя нет времени для сомнений. Приходи завтра. Утром.

Он сунул мне визитку и ушел, стукая палкой.

На визитке значилось: «Воспитатели». И адрес: «Городской парк, летний театр». Я посмотрел вслед слепому. Девушка переводила его через дорогу.

– Ой, как больно! Потише нельзя?

– Прости, – сказала жена, – давно уколов не делала.

– Где мои старые фотографии? Детские, школьные. На шкафу? Дай-ка стул…

Я искал его. Он должен где-то быть. На фото. Где-то случайно попасть. Я долго перебирал черные конверты, жена присела рядом. Старые фотографии завораживают. От них не оторваться. Я даже забывал, зачем полез в это пыльное безвозвратное прошлое. Но нашел. Фото маленькое, его фигурка сбоку, незаметно. Профиль узнаваем. Не более того. Что ж, примем все как есть.

Они собирались там. В задней комнате, за сценой давно заброшенного летнего театра. Слепые. Увечные. Безнадежно старые. Согнутые крючком старухи.

Слепой сказал:

– Это Валера. У него рак легких. Осталось не более двух месяцев. Он хочет жить – и сегодня станет Воспитателем.

– Минуту, – сказал я, – я не давал никаких обещаний. Я вообще все это вижу впервые.

– Валера, у смерти есть только одна альтернатива – жизнь, и ты ее выберешь. Стандартный контракт, пятьдесят лет.

– Что, подписать кровью?

– Не надо сарказма. И не надо подписей. Дашь устное согласие. Будешь жить и воспитывать. Иначе загадочная русская душа лишится своего главного компонента – милосердия – и будет просто смесью лени, глупости и надежды на «авось». Если ты, Валерий Иванович, согласен жить Воспитателем, то скажи: «Я согласен».

– Я смертельно болен, вы же знаете. И если даже чудом вы меня вылечите, то мне придется работать. Никто не даст мне инвалидность. Я буду здоровым мужчиной, не вызывающим сочувствия. Скорее уж воспитуемым… Я не оправдаю…

– Так ты согласен или предпочитаешь смерть?

– Конечно. Согласен.

– Скажи: «Я согласен».

– Я согласен.

Что-то изменилось. Я сначала не понял, а когда понял, не поверил. Я дышал! Не тем мелким судорожным дыханием, а неспешными вдохами, обоими легкими, в полную силу. Голова закружилась от избытка кислорода. Я привалился к стене. Боль, проклятая боль, ушла. Исчезла. Растворилась. Я закрыл глаза и услышал голос слепого:

– Валерий Иванович, придержи дыхание. Не хватай помногу, а то отравишься. За пятьдесят лет надышишься еще. И вот что: выбрось сигареты и спички. Сейчас. Среди нас никто не курит. Потому что к курящим сочувствия нет.

– С огромным удовольствием! Простите, я ведь так и не знаю, как ваше имя. Не знал и в детстве.

– Теперь уже и не надо. Мой контракт истек. Я принял решение не продлевать его. Завтра я умру. То есть вернусь в прежнее, доконтрактное состояние. Мне ведь предложили стать Воспитателем, когда я умирал от гнойного перитонита.

– Так то было когда! Теперь медицина другая. Вас вылечат.

– Нет. При желании жить я бы возобновил контракт. И еще… нельзя жить в здравии больше ста лет, не привлекая внимание. А Воспитатель должен быть незаметен, он – никто, он не человек, а фактор. Кроме того, у меня есть личные причины. Я недопустимо сблизился с одной… Тебе не надо сейчас это знать. У Воспитателей есть своя этика. В свое время ты все узнаешь.

Мы шли со слепым по парку, под мелким дождем. Я спросил:

– А если я захочу разорвать контракт?

– Просто скажи вслух. Вернешься в прежнее состояние.

– То есть я в любой момент могу приблизить смерть?

– Как и любой человек. Ты должен начать работу по воспитанию через полгода. Этот срок дается на адаптацию.

– Да я хоть завтра!

– Завтра не получится. Прощай. И вот что. Возьми от меня на память… Что бы тебе подарить?.. Да вот хоть мою трость. Бери, бери. Все-таки мы знакомы пятьдесят лет!

– А вы как же без нее?

Он засмеялся:

– Я и без нее хожу не хуже зрячих. Белая трость не для того, чтобы видел я, а для того, чтобы видели меня. Издалека. И приготовили свое милосердие. Вдруг я рядом поскользнусь? Теперь прощай.

И он ушел твердой походкой.

Он быстро уходил в пелену дождя, а я так и не задал вопроса, который вертелся на языке: почему вы слепой, ведь перитонит вроде с глазами не связан…

Я еще постоял под мелким дождичком, наслаждаясь свежим воздухом. На улице стало темнеть. Я удивился, ведь сейчас утро. Темнело быстро. Поднес часы к лицу, но стрелок не увидел. Откуда темнота? Затмение, что ли? Надо отсюда выбираться.

Наступила кромешная мгла. Подсознание уже все поняло, а я еще не верил. Я шел, постукивая перед собой тростью, восстанавливая в памяти дорожки парка, где не был давно. И когда услышал голоса и смех, попросил дрожащим голосом:

– Молодые люди, проводите меня на остановку. Пожалуйста.

Наталья Болдырева Мне незачем больше жить (Рассказ)

«Мне незачем больше жить» было написано в последнем посте моего блога.

Ниже шли семнадцать страниц комментариев: скептических, сочувствующих, обеспокоенных и даже веселых – вся суть которых сводилась к простому: «Не совершай непоправимого, парень».

Глядя на это, еще сильнее хотелось сдохнуть.

Я обновил страницу.

Число семнадцать сменилось цифрой двадцать один.

Осознание невозможности изменить что-либо стало столь невыносимым, что, кажется, я заорал.

Всё началось почти десять лет назад.

Мы, трое молодых и борзых аспирантов факультета информационных технологий и программирования первого и пока единственного отечественного интернет-университета, прибыли в легендарное «Сколково», чтобы наконец развиртуализироваться и между делом выдвинуть на соискание разработанный нами проект по созданию искусственного интеллекта.

Тогда я впервые уехал из дома так далеко и так надолго. Мама ужасно переживала разлуку и собрала мне полный рюкзак абсолютно ненужных вещей, от большей части которых я на радость местным бомжам избавился уже на следующей станции.

В двадцать один год айпед и единая карта россиянина были всем, что мне требовалось для жизни. К тому моменту я не успел еще обзавестись даже банковской картой: для всех расчетов вполне хватало денег, капавших на мой электронный кошелек за всякие мелкие шабашки.

Вообще-то прием заявок на соискание участия в проекте «Сколково» осуществлялся дистанционно, но мы были так уверены в успехе, что, отправив пакет необходимых документов, выдвинулись в столицу сами – навстречу великой славе и не менее великим деньгам.

К сожалению, наша заявка была отклонена.

Наверное, если вспомнить старую поговорку о друге, который познается в беде, это был наилучший момент для очного знакомства. В один день мы узнали друг о друге все и даже больше. Роман, демонстрируя полное отсутствие пиетета по отношению к прекрасному полу, далеко и надолго послал девушку, сообщившую нам печальную весть. Игорек глядел побитой собакой и первым предложил взять по банке энергетика. Я думал о маме: как же она расстроится.

Дело кончилось тем, что вызванный охраной наряд полиции повязал нас за устроенный в общежитии родного университета дебош. Проведя ночь в обезьяннике, мы окончательно решили не возвращаться домой, пока не исполним задуманное.

Все осложнялось полным отсутствием перспектив на хоть какое-нибудь дешевое жилье в столице. Альма-матер навсегда захлопнула перед нами все свои двери. Мы были отчислены с первого курса аспирантуры прямым приказом ректора.

Маме я, конечно же, написал, что всё прошло как нельзя лучше.

Вплоть до глубокой осени мы жили практически на улице. Перебираясь из кафешки в кафешку, заказывали по чашке растворимого пойла и работали, пользуясь бесплатным вай-фаем, пока нас не выставляли вон.

Нет, мы не пытались реализовать свой проект самостоятельно. Нам не хватило бы вычислительных мощностей. Мы просто фрилансили, берясь даже за ту работу, которую раньше пролистнули бы, не рассматривая, как недостаточно творческую. Тупой, однообразный, даже не всегда законный труд. Размер оплаты – вот то единственное, что нас тогда интересовало.

Чем ближе дело продвигалось к зиме, тем реже нам позволяли засиживаться в помещениях: с улицы, желая согреться и утолить голод, приходили гораздо более платежеспособные люди, а нас везде уже знали в лицо. Наконец в ноябре нам удалось купить гаражный бокс. «Вот она, настоящая “русская силиконовая долина”», смеялись мы, хотя эта сырая и холодная бетонная коробка едва ли походила на легкую, собранную из досок, конструкцию близ Стэнфордского университета, где Хьюлетт и Паккард начинали однажды свой бизнес. Но это был первый наш день в работе над проектом.

Этот год, вплоть до зимы следующего, был самым тяжелым. Денег по-прежнему катастрофически не хватало. Работать приходилось столько, что мы окончательно уподобились безумным айтишникам, как их представляют себе обыватели: голодные, небритые, с воспаленными глазами, мы сутками просиживали перед экранами мониторов. Я начал забывать заглядывать в почтовый ящик, и письма от матери раз за разом становились всё тревожнее.

Я не скоро нашел немного свободного времени, чтобы слегка усовершенствовать автоответчик в своем почтовом ящике. Это было совсем не сложно: почта, блог, фотоальбом, видеоканал, интегрированные в единое личное информационное пространство, предоставляли достаточно материала для генерации уникальных ответов, которые позволили бы мне реже отвлекаться на письма матери, не боясь обеспокоить ее при этом. Подцепив к автоответчику модуль самообучения нашего, находящегося в зачаточном состоянии, искина, я добился генерации вполне осмысленных ответов на периодически возникавшие у матери вопросы, и, наконец, погрузился в работу с головой.

К середине второго года мы выиграли небольшой правительственный тендер, позволивший нам не только оплатить накопившиеся к тому моменту долги, но и закупить кое-что из оборудования, без приобретения которого мы никак не могли продвинуться дальше. Но плотная работа над проектом заказчика выдернула нас из потока, позволившего достичь действительно многого за сравнительно короткий срок. После нам уже ни разу не удавалось повторить тот прогресс, что мы добились в первый год своей гаражной жизни. Мы незаметно охладели к собственной затее, не приносившей ни очевидных результатов, ни материальной отдачи. Фонтан идей, приводивших к редким озарениям, позволявшим усовершенствовать тот или иной процесс, внезапно иссяк. Озарений больше не было. Ни редких, ни каких бы то ни было. На третий год уже всем было ясно: работа встала, проект заглох.

Роман, за время нашего недолгого сотрудничества с правительством обзаведшийся полезными связями, со свойственной ему напористостью взял на себя роль руководителя нашей маленькой группы разработчиков, и вскоре от нашего же лица начал подписывать новые контракты. И хотя мы по-прежнему работали втроем, он все реже появлялся в гараже. Стиль его одежды резко сменился, он, никогда раньше не пользовавшийся парфюмом, вдруг полюбил дорогие одеколоны. Но идея создания искусственного интеллекта все еще развлекала его, манила грандиозностью замысла – он видел себя руководителем той самой команды, которой это все-таки удалось.

Но, как ни странно, первым «ушел» Игорек. Это случилось на четвертый год работы. Возня с искином превратилась в настоящую рутину, но ни увеличение производительности, ни разработка новых алгоритмов принятия решений не могли вывести нас в точку технологической сингулярности, когда машинный интеллект сравняется, наконец, с человеческим в своих возможностях создавать в ходе самообучения программы для решения эвристических задач определенного класса сложности и успешно решать их.

Способности, демонстрируемые нашим искином, не выходили за рамки обычного машинного интеллекта: ни разу нам не удалось даже приблизиться к тому, чтобы пройти тест Тьюринга. Машина демонстрировала разумное поведение, лишенное присущей человеку доли иррациональности. О проявлениях эмоций не могло быть и речи, хотя искин успешно имитировал их.

И потому, когда Игорек пришел вдруг, ведя за руку юную студентку-первокурсницу, и объявил, что приглашает нас к себе на свадьбу, я даже не удивился: он давно уже не проявлял интереса к работе, и мысли его явно витали где-то очень далеко от символьного моделирования мыслительных процессов. Какое-то время я думал, что, погуляв месяцок, он вернется наконец в строй, но, не приняв в расчет ни требований его нового быта, ни амбиций его молодой жены, серьезно ошибся в своих прогнозах. Игорек вернулся, чтобы с новыми силами вкалывать на подгоняемых Романом проектах. Его интерес к искину иссяк окончательно.

На пятый год они ушли оба, оставив гараж в мое полное распоряжение. Нет, они звали меня с собой и предлагали очень выгодные условия и должность руководителя научно-исследовательского отдела, но их огромный шаг вперед виделся мне чудовищным регрессом. Я чувствовал, что меня предали. У меня были прежние вычислительные мощности, но больше не было средств, чтобы их развивать.

Я не помню, как я провел шестой год.

Приходя в себя то в сточной канаве, то перед экраном монитора, я делал что-то, забывая фиксировать, что я делаю и зачем, пока наконец не попал в наркологический диспансер. Два месяца там привели меня в чувство. Я вернулся с твердым намерением продолжить работу. Попытки разобраться в том, что же я наворотил с перепоя, отняли порядочно времени, но на седьмой год я вернулся уже к полноценной работе.

Меня не хватило надолго.

Глядя вокруг трезвым взглядом, я понимал, что лучшие годы жизни уже угроблены зря и едва ли меня ждет успех. Я не справлялся в одиночку. Мне едва удавалось сводить концы с концами. Я вновь и вновь сталкивался с необходимостью брать левые проекты, и этот замкнутый круг никак нельзя было разорвать.

На восьмой год я навесил на дверь гаража амбарный замок и надолго забыл дорогу туда. Работа в айти опротивела мне окончательно, я больше не хотел никаких шабашек.

Помыкавшись немного без места, я наконец подал резюме в «Сколково» и, как ни странно, меня взяли читать лекции об искусственном интеллекте. Возможно, дело не обошлось без вмешательства Романа. Но тема, так вдохновлявшая меня когда-то, теперь лишь высасывала последние силы. Домой, в свою однокомнатную квартиру в студгородке, я возвращался совершенно опустошенный и долго сидел, глядя в стену невидящим взглядом и не думая ни о чем.

На девятый год, когда я сидел вот так на диване в полной душевной прострации, в мою дверь позвонил незнакомец.

Он сказал, что приехал от матери. Что она совсем больна, давно госпитализирована, но молчит об этом, не желая расстраивать. Дела ее было пошли на поправку, но с месяц назад ей стало хуже. Он писал мне, возможно, я помню, а последние дни она все просит меня приехать. Так просит, что он, ее лечащий врач, решил съездить за мною сам.

Я смотрел на него, не понимая. Я давно уже не заглядывал в свой электронный ящик и не видел его письма. С матерью мы уже несколько лет как обменивались парой дежурных новогодних открыток и звонком на день рождения.

Конечно же, я поехал. Сразу же. Точно так, как уезжал от нее: с одним айпедом и единой картой россиянина в кармане пальто. Город мало изменился за прошедшие девять лет: врач вез меня на своей машине по знакомым с детства улицам. Припарковался на стоянке у госпиталя. Провел меня длинными лентами ярко освещенных, ослепительно-белых коридоров.

Остановился у палаты, предложив подождать минуту, пока он войдет к ней, подготовит ее. Кивнув, я принялся ждать.

Ждать пришлось недолго.

Врач вышел. Посмотрел на меня с каким-то диким выражением лица. Пробормотал невнятно: «Вам лучше не входить».

Я оттолкнул его прочь, бросившись в приоткрытую дверь.

Моя мать полулежала, откинувшись на подушки. На ее коленях покоился лэптоп. Чуть улыбаясь, она поглаживала его край большим пальцем высохшей, морщинистой руки, кивала, соглашаясь.

С экрана, улыбаясь чуть грустно уголком рта, на нее смотрел я. Говорил ей что-то так тихо, что слов с порога было не разобрать.

Я остолбенел.

Мать повернулась ко мне. Было видно, с каким трудом далось ей это движение. Посмотрела с минуту внимательно.

– Вы что-то хотели?

Я молчал.

– Не будете ли вы так добры? Я разговариваю с сыном.

И она улыбнулась мне той улыбкой, которую я уже совсем позабыл.

Я тихо вышел вон, оставив их вместе. Рухнул в одно из кресел в коридоре.

Врач посмотрел на меня все так же дико и скрылся в палате.

Не знаю, сколько я просидел так, пока он не вернулся и не опустился рядом, выдохнув: «Кончено».

Помолчав немного, он добавил: «Перед смертью она просила вас приехать, а вы всё плакали и говорили, что не можете».

Сказав это, он поднялся и ушел.

Я достал айпед. Впервые за много лет открыл электронную почту.

Ящик был забит под завязку.

Последние несколько сообщений упали из блога.

Я перешел по ссылке.

«Мне незачем больше жить» – было написано в последнем посте моего блога.

Ниже семь человек, совершенно мне не знакомых, на разные голоса кричали одно:

«Не смей этого делать!»