Текст книги "Семья и школа"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
О незаконных и о законных, но несчастных детях
«Если бы между собаками было столько скверных матерей, сколько среди людей, как бы мы презирали это животное!»
Из дневника
Теперь беззакония о незаконнорождённых сменяются законами, и всякий ребёнок, рождён ли он в браке или вне брака, будет иметь право иметь родителей.
Но это «одна только сторона» права детей.
Почему, поднимая вопрос о праве отыскивать отца и мать, не поднимут вопроса о праве избавляться от дурных родителей?
Странный вопрос, скажете вы. Но пока жизнь складывается иногда странно, она выдвигает и странные вопросы.
Я получил следующее письмо:
«М. Г.! 35 лет я нахожусь в том самом положении незаконнорождённого, о котором теперь так много говорят, и жизнь сделала меня компетентным в этом вопросе. Я буду говорить только о дурных матерях, потому что в этой области специализировала меня жизнь. То обстоятельство, что я пишу вам, совершенная случайность и зависит от судебного пристава. 35 лет тому назад женщина, которая меня родила, выздоровев от родов, уехала в другой город. Кормилица, которой, может быть, не было и заплачено, ушла к пожарным. И если бы судебный пристав, явившийся в это время для описи имущества по долгу, не выломал, на основании закона, дверей, 35 лет тому назад одним „усопшим младенцем имярек“ было бы больше, и вы не получили бы этого письма.
Один из присутствовавших при описи, в качестве свидетеля, соседей взял брошенного маленького обкричавшегося человечка и отнёс его к себе домой, к жене. Они были бездетны, им стало жаль ребёнка, и они почему-то полюбили его.
Да будет благословенна святая память этой женщины, отдавшей жизнь чужому ребёнку, которую я с благоговением называю своею матерью, потому что „не та мать, которая родила, а та, которая вспоила и вскормила“.
Я жил у своих „родителей“, не думая, что когда-нибудь мне придётся ставить это слово в кавычки – жил, как родной сын, жил, как приходится жить не всякому родному сыну. Мне не могло в голову прийти, что я не их сын. Не могло, если б иногда не звучало какой-то странной ноты, когда на меня сердилась нянька, горничная, кухарка.
– Туда же привередничает!
Так я не слыхал, чтоб разговаривали с другими детьми. Какая-то странная нота была в этих словах, которая меня поражала тогда, и которую я словно слышу до сих пор. Меня звали фамилией моих родителей. Когда меня маленького в шутку называли по отчеству, всегда за моим именем произносили имя того, кого я звал „папой“. Меня все кругом считали их сыном, и только через прислугу, между тем, распространялась моя тайна.
Общественное мнение! Как часто оно питается отбросами, которые подбирает в кухнях! И с „общественным мнением“ я встретился в школе.
Не одолев меня в драке, разозлённый товарищ крикнул мне:
– Подкидыш!
И, увидав, что все кругом расхохотались и посмотрели на меня с презрением, я с удивлением спросил:
– А что такое „подкидыш“?
Я не знал даже этого слова. При мне, понятно, избегали его произносить.
– Сами вы подкидыши! – крикнул я, и это вызвало новый, ещё сильнее, хохот.
– Ну, уж это-то ты врёшь! – и меня поколотили за то, что я кричал:
– Нет, вы подкидыши! Подкидыш!
Придя домой, я спросил:
– Мама, что такое подкидыши?
Она побледнела и схватила меня за голову:
– Кто тебе это сказал?
– Мальчики.
– Никогда не повторяй этого. Это нехорошее слово.
Она почему-то заплакала и начала меня целовать.
Кругом происходило что-то странное. Я знал, что в Петербург отправили какую-то бумагу. Об этом говорили. Ко мне стали ходить незнакомые люди.
– Адвокаты! – почтительно сообщала горничная.
Запирались в кабинет. О чём-то долго говорили. Выходя из кабинета, незнакомые люди гладили меня по голове, спрашивали:
– Этот?..
Мать целовала меня чаще и, целуя, плакала. Ко мне относились с какой-то особенной нежностью, словно к больному! Словно жалел меня кто-то за что. На завтрак мне давали особенно много и всё моё любимое.
Когда я приносил дурные отметки, мне только говорили; „ты должен учиться хорошо“, и не бранили меня.
„Словно я умру!“ думал я и начинал плакать.
Когда раздавался звонок, меня, прежде чем открыть дверь, поспешно уводили в дальние комнаты, словно прятали. А иногда вдруг наскоро, торопливо кутали и посылали с человеком гулять, хотя я и говорил:
– Мне не хочется!
– Иди! Иди!
Мы уходили, словно бежали, по чёрному ходу, и всякий раз в таких случаях я видел, что у наших ворот стоит очень хороший извозчик.
Меня водили гулять очень долго, и мы возвращались только тогда, когда извозчика у ворот уже не было.
Мама всегда встречала меня очень расстроенная, по большей части заплаканная, целовала, прижимала к груди, словно я пропадал и неожиданно вернулся к ней.
Однажды, когда мы обедали, раздался звонок, и прежде чем меня успели увести, в столовую вошла какая-то дама, очень нарядная; увидев меня, улыбнулась, сказала:
– Какой он большой!
И поцеловала.
Какое-то странное волнение, в котором я до сих пор не могу дать себе отчёта, овладело мной при виде этой дамы.
К нам ходило много дам, которые меня знали совсем маленьким, и которых в лицо я не помнил, они всегда говорили одно и то же: „Какой он большой!“ и целовали меня. В этом не было ничего особенного, но на этот раз…
Лицо моей матери побелело, как полотно. Мне почему-то сделалось страшно, я крикнул „мама!“, бросился к ней, меня схватили и утащили, не давши даже ещё раз взглянуть на нарядную даму.
Когда мы выходили, у ворот стоял тот же самый хороший извозчик, которого я видел всегда, когда меня спешно уводили гулять.
На этот раз человек водил меня гулять особенно долго. Мы вернулись, когда уже было совсем темно.
Мама меня встретила с рыданьями и ещё никогда так не целовала. Отец взял за руку, увёл в детскую, поцеловал, сказал:
– Сиди тут. С мамой дурно.
Я слышал, как бегала прислуга, носили воду, искали спирт, я слышал, как мама рыдала, и сквозь закрытые двери до меня доносилось:
– Не отдам.
Вечером у меня открылся жар, бред. Я впал в бессознательное состояние. Когда я очнулся, была ночь, в детской горела лампадка, на постели у меня сидела мама и плакала.
И вот сам не знаю уж почему, но я вдруг вскочил и закричал:
– Мама, мама, скажи, твой я сын?
Я целовал её руки и молил:
– Мама, твой я сын?
– Что ты? Что ты? – испуганно шептала она, бросаясь на колени, обнимая меня.
И мы, обнявшись, рыдали, целовали друг друга.
И я рыдал, чувствуя, что какая-то страшная скорбь наполняет мою душу, и что-то страшное-страшное надвигается на меня и на маму.
Я потом не задавал матери этого вопроса. Мне было страшно его задать. Эта детская, этот свет лампады, стоящая на коленях и целующая мои руки, словно прощенья в чём-то просящая, мать, я с тех пор помню это, я никогда не забуду этого…
Я поправлялся туго. И когда начал вставать и ходить по комнате в один, поистине прекрасный день, какой-то вихрь радости налетел на наш дом.
Отец, мать меня обнимали, целовали. Прислуга плакала и целовала мне руки. Все меня словно с чем-то поздравляли, но не говорили этого слова. А мать, когда вбежала в то утро в мою комнату, прижала меня к себе так, что мне даже стало больно, безумно целовала и говорила:
– Мой, мой теперь.
В этот день была получена бумага из Петербурга.
В нашем милом доме стало весело. Тайный страх чего-то, который был разлит в воздухе, исчез. При звонках никто не вздрагивал. Меня никто торопливо не уводил из дома чёрным ходом. И той нарядной барыни больше никогда не появлялось.
Потом я узнал, конечно, всё.
Эта женщина приезжала за тем, чтоб взять меня. Какой-то лавочник, говорила она, хочет взять меня в услужение и предлагает ей деньги.
Похоронив святую женщину, которую я с детства называл матерью, и разбираясь в документах, я нашёл нотариальную бумагу, подписанную той же фамилией, которая значится в моём метрическом свидетельстве в строках:
– Родился у такой-то.
В этой нотариальной бумаге было сказано, что она, получив такую-то сумму, отдаёт меня в полную собственность таким-то и обязуется никаких прав на меня не заявлять.
Но что бы значило это нотариальное удостоверение торга на ребёнка, если бы не та бумага, которой так ждали из Петербурга, и которая такой радостью наполнила всех: это был акт об узаконении.
Мать могла воскликнуть в то утро в первый раз за десять лет:
– Он мой теперь!
По имени и по правам с этим узаконением я принадлежал тем, кто меня больше чем родил, кто сделал меня человеком.
Так мы, незаконнорождённые, или как теперь зовут „внебрачные“, – чем это лучше?.. – с актом узаконения перестаём быть собственностью той самки, которая нас произвела на свет.
Эта самка теряет на нас права. Не то с законными, но такими же несчастными детьми.
Я чувствую себя должным, и то, что я должен, это – жизнь.
Мне дали жизнь, и я должен жизнь миру, в котором водятся добрые люди. Мой долг пред памятью моих приёмных отца и матери – взять ребёнка, такого же брошенного, как я, и воспитать его, как сына.
И у меня уже был бы ребёнок, мальчик лет восьми, если бы он не был законным сыном тех, кто его родил.
Это было три года тому назад. Я встретил пятилетнего мальчика, милого, прелестного, нелюбимого своими родителями.
Они были моими соседями, и весь дом возмущался их гнусным отношением к ребёнку. Особенно отношением матери, К сожалению, не было ничего уголовного в их поступках, С каким бы наслаждением я посадил бы их в тюрьму, с каким восторгом я платил бы самым искусным адвокатам, чтобы сделать это, и стал бы подкупать их сторожей, чтобы они похуже с ними обращались.
Но, к сожалению, ничего уголовного не было в их поступках. По крайней мере, ничего нельзя было доказать. Они били несчастного ребёнка, но это не было ещё „истязанием“, которое требуется по закону. Они только на каждом шагу мучили, оскорбляли несчастного ребёнка, лишали его всех радостей жизни и говорили:
– Чтоб ты поскорее сдох, проклятая гадина!
Они морили его голодом, давали какие-то кости, его однажды высекли за то, что он украл молоко у котят. Он валялся где-то в тёмном чулане. Из-за отрепьев, в которых он ходил, с ним не хотел никто играть.
Но ведь это всё ещё не уголовщина. Я звал его к себе играть и получал истинное удовольствие, кормя его вкусными вещами. Мне всё нравилось в нём: улыбка, голос, взгляд. Каждое слово, сказанное им, казалось мне необычайным. Каждое его желание – милым.
И когда я через два месяца этих наших тайных свиданий, – тайных потому, что родителей „оскорбляли“ заботы посторонних об их сыне, когда я спросил себя:
– Что мне этот мальчик?
Я должен был ответить себе, что я люблю его без ума. Так, вероятно, любят только своих детей.
Взять?.. Но ведь он „законный“ ребёнок, Его нельзя узаконить без желания родителей. Нет такого акта, с помощью которого кончалась бы их власть над этим человеком.
Воспитывать при себе, полюбить, как родного сына и каждую минуту ждать, что вот-вот придут люди и отнимут вашего ребёнка.
Нет, это слишком страшно.
Вспомните эти сотни процессов между обзаконенными самками, случайно родившими, и истинными матерями, отдавшими ребёнку всю свою жизнь.
Вдруг они предъявляют иск об истребовании ребёнка.
– Но я ему дала то-то и то-то! – говорит мать.
– Что ж, и я ему дам воспитание, соответствующее моим средствам, – отвечает самка.
Они так поступают из шантажа, просто из злости.
И закон на их стороне. И судьи, скрепя сердце, присуждают ребёнка отвратительному существу, когда-то отказавшемуся от своего ребёнка.
Закон охраняет их, этих тварей, которые осквернили Церковь и благословенье Бога, которые ходили вокруг аналоя, чтобы на законном основании предаваться любострастью или жить на содержании у мужа.
Вы должны извинить меня, если я говорю с такой горячностью о дурных матерях. Жизнь сделала это. И когда я думаю о дурных матерях, мне кажется, что я мог бы быть и палачом.
Тысячи процессов кончаются в пользу этих тварей и всегда во вред детей. Несчастных, несчастных детей.
Бедный ребёнок, о котором я говорю, был судьбою избавлен от дальнейших мучений и сквозь туманную даль глядевшей на него печальной жизни.
Он умер. За ним не смотрели, он схватил воспаление лёгких и скончался.
Он умер, но остались тысячи и тысячи законных детей, нелюбимых, пасынков, падчериц, которые слышат, как слышал он ежеминутно:
– Хоть бы ты околел!
И которых нельзя взять, которых никто не возьмёт, потому что вечно будет стоять вопрос:
– А придут и отнимут?
Потому что законных детей брать за своих и узаконить без согласия родителей нельзя.
– Узаконение посторонними законных детей, – но это нарушает все юридические нормы и формы! – скажут гг. юристы.
Я думаю, что не жизнь должна идти за юриспруденцией, а юриспруденция идти за жизнью, как наёмница за своей госпожой.
Пусть отыскивают новые нормы и новые формы гг. юристы, которых мы держим для нашего блага, для наших удобств.
Ребёнок – вот первое лицо в обществе. И пусть не будет он в полной кабале у дурных родителей, кто бы ни были эти родители: незаконные или законные, но гнусные.
Это великое дело – дать ребёнку право отыскивать своих родителей.
Но дайте ему, дайте другим, любящим его, за него отыскивать это право: избавиться от гнусных родителей.
Пусть ребёнок не будет собственностью низкой твари, – обзаконила или не обзаконила эта тварь своё „сожительство“.»
Таково полученное мною письмо.
Компетентное мнение
Я получил следующее письмо:
Милостивый государь!
С большим интересом, удовольствием и смехом я читаю жалостные статьи:
– Ах, бедные незаконнорождённые!
Вот уже 36 лет 10 месяцев и 19 дней, как я состою обладателем документа:
– Из московской духовной консистории выдано сие в том, что в метрической книге московской Николаевской, что на Пупышах, церкви, 1865 года, в статье о родившихся № 7 писано: генваря пятого дня у г-жи такой-то незаконно родился сын имярек…
Вот он лежит передо мной, этот документ, пожелтевший, истрёпанный.
Словно стёршиеся кандалы каторжника, словно старая, проклятая тачка приговорённого к прикованию тачечника.
Ну, старый приятель, поговорим!
Ну, мой «позорный столб», у которого я простоял 36 лет 10 месяцев и 19 дней, – вспомним!
Действительно ли ты заставил меня столько страдать?
Клянусь, что на тебя лично мне жаловаться не за что.
В один прекрасный день меня пригласили в полицию.
Господин участковый пристав, полный и важный, сказал мне строго и величественно:
– По метрическому свидетельству жить нельзя. Вы должны приписаться.
Я пошёл в мещанское общество. И провёл вечер не без удовольствия.
Сначала шли дела общественные.
Гг. мещане упрекали друг друга в краже общественных денег.
Потом пошли дела арестантские:
– Принимать или нет обратно в общество того или другого, опороченного по суду?
Одних мещане решали:
– Шут с ними. Принимаем!
Других:
– Пусть идёт на поселение!
Когда «арестантские» дела кончились, началась приёмка лиц, желающих вступить в общество.
Гг, мещане зашумели, загалдели.
С меня требовали:
– Сто рублей за приписку! Меньше ни копейки!
Я стоял на пятнадцати.
– Ну, семьдесят пять! Дай семьдесят пять-то!
Поторговались-поторговались и сошлись на двадцати рублях.
Я стал мещанином города такого-то, легальнейшим существом.
И всё.
И с тех пор я мог спрятать тебя в портфель и хранить только для себя, как приятный сувенир.
Мой старый друг, мой истрёпанный товарищ, – ты был только один раз немножко свиньёй ко мне.
В отношении военной службы.
Ты не давал мне никаких льгот по семейному положению.
– Отбояривайся, как знаешь.
Будь я старшим сыном, будь я единственным сыном «г-жи такой-то», всё равно:
– Иди в солдаты!
Но по твоим протёршимся сгибам пробегает улыбка, мой истрепавшийся друг:
– Зато я не обязываю тебя кормить «г-жу такую-то».
Ты не даёшь мне никаких прав, но ты не налагаешь на меня и никаких обязанностей.
У меня нет, не может быть никаких братьев, сестёр, отцов, матерей, тётушек, бабушек.
Никого!
Я ни к кому не имел права обратиться в трудную минуту
Но и ко мне не смеет явиться никто:
– Я родственник!
– Я родственница!
Я выну тебя, мой пожелтевший документ, мой патент на свободу:
– У меня не может быть никаких родственников! «Незаконно».
Если у меня будет что-нибудь, я могу распорядиться, как я хочу.
Никакая троюродная каналья не может явиться оспаривать моё духовное завещание.
Ничьей опеки! Ничьего вмешательства! Ни к кому обязанностей!
«Клеймо», я люблю тебя, как привилегию на свободу.
Какие неприятности ты причинял мне, мой забавный документ?
А причинял!
Когда надо было отдавать тебя дворнику для прописки.
Положение было прекурьёзное.
Переезжая на новую квартиру, я должен был рассказывать неприличный анекдот о моей матери.
Так сказать:
– А знаете ли… моя матушка… того… согрешила!
Старший дворник брал документ, шёл к себе в каморку, вооружался очками, читал:
– У г-жи такой-то… не-за-кон-но… ро-дил-ся…
И, быть может, усмехался.
Но это было решительно всё равно.
«Г-жи такой-то», которую диффамировал документ, дворник не знал. А что касается меня, то за двугривенный он кланялся мне как самому законнорождённому
Тебя зовут «трагическим документом», приятель. Но повлёк ли ты за собой хоть одну трагедию?
Одну – да.
Это было, когда умирал мой отец.
Около него стояла его жена, законные дети.
А он, говорят, томился и говорил гаснущим голосом:
– Не все… не все…
Незаконного не было. Незаконный не имел права войти.
Да если бы и вошёл, – не велика радость!
Моего отца звали Иваном, меня зовут по отчеству Петровичем. Фамилия моего отца была Икс, моя – Игрек.
Если бы мой отец пришёл и сказал:
– Запишите ребёнка на меня, Он мой. Я хочу, чтоб он носил моё имя.
Ему бы ответили:
– Невозможно.
Мой отец был мещанин.
– Почему же я не могу передать моему сыну моего звания?
– Потому, что невозможно, чтоб титулы графов, баронов, князей передавались незаконным детям.
У моего отца ничего не было.
– Почему же я не могу дать прав своему ребёнку?
– А потому, что есть богатые люди, и их законные дети могут потерпеть при таких порядках!
Так, мещанам нельзя признавать своих детей, потому что на свете есть графы, бароны и князья.
Бедняк должен быть лишён родительского права, потому что на свете есть богатые люди.
Закон охраняет титул графов, князей и баронов, наследства богачей – и для этого лишает самых законных, самых естественных прав крестьян, мещан, ремесленников.
Как будто нельзя просто сделать каких-нибудь изъятий для титула!
Иди обратно в портфель, мой старый, обветшалый друг.
Твоё «ужасное» значение ей Богу преувеличивают!
Я, протаскавший тебя 36 лет, не могу на тебя пожаловаться.
Ты мне не причинил никаких неприятностей. Ты мирно лежал в портфеле.
Что в тебе написано, известно мне, небесам да дворникам.
Но вот общество, то самое общество, которое вопит:
– Ах, бедненькие незаконнорождённые!
Оно причинило мне в детстве слёзы, в юности огорчение, теперь возбуждает моё презрение.
Дворники, для которых слово «незаконнорождённый» позорно, получали двугривенный и молчали.
Общество, для которого «в слове незаконнорождённый, конечно, нет ничего, ничего позорного», шушукалось, шепталось, передавало эту сплетню.
Это слово я читал не в документе – документ был спрятан в портфеле, – я читал его в ваших глазах, господа.
– Вы знаете?.. Он…
И это меня злило, бесило, как теперь возбуждает во мне к вам презрение.
Вы кричите:
– Ах, уничтожьте этот бессмысленный термин в документе!
Да на кой же шут вы-то, вы придаёте такое значение «бессмысленному термину»?
– Уничтожьте в документе, и прекратится в жизни.
Вы, кажется, и от предрассудков хотите освободиться через участок?
Почему не привести этого «компетентного мнения» заинтересованного лица?
О нём говорят.
Значит и он имеет право голоса.
Право отца
Герой дня…
У него ни одного зуба, почти ни одного волоса.
Но это не балетоман. Это обыкновенный младенец.
Ему всего несколько минут отроду.
Ему только что отрезали пуповину, и акушерка дала ему хорошего шлепка, чтоб он подал голос.
Младенец заорал благим матом.
И в ту же минуту к нему приближается компания очень важных и очень почтенных людей.
На лицах одних написана суровость и непреклонность. На лицах других – кротость и мягкость. Есть даже такой, который почему-то хнычет.
– Как его заклеймить?
Люди с непреклонностью на лице говорят:
– Незаконнорождённым! Поставим ему эту печать.
Люди, на лице которых написана кротость, мягко возражают:
– Ну, зачем «незаконнорождённый»? Поставим просто «внебрачный» Как-то мягче, приятнее, музыкальнее! «Незаконнорождённый» – точно удар барабана, «внебрачный» – словно меланхолический свист флейты. Ей Богу заклеймим его «внебрачным» Нежно и музыкально!
Всхлипывающий господин протискивается вперёд, всплёскивает руками и начинает как-то умилённо и восторженно кривляться.
– Младенчик ты мой радостный! Ангельская твоя душенька! Личико-то! Личико! Словно печёное яблочко! Съесть тебя хочется! Ножками-то, ножками, апельсинчик, так и сучит, так и сучит!
Читатели, может быть, узнали уже в хныкающем господине известного философа г. Розанова.
Г. Розанов приставляет палец ко лбу и очень глубокомысленно говорит:
– Гм… Заклеймите вы его «незаконнорождённым» или «внебрачным», собственно говоря, всё одно! Одинаково обидно. И всякий поймёт, в чём дело. А вот что…
Тут г. Розанов делает лицо ещё глубокомысленнее:
– Поставим-ка на него клеймо по-латыни: «Liber extra jure canonico» Ни один чёрт не поймёт, в чём дело! А потому и не обидно!
– По-латыни-то не поймут? Эк, куда хватили! А ещё философ считаетесь!
– Что ж! Теперь классицизм упраздняется! Скоро никто понимать не будет! – сконфуженно говорит г. Розанов.
– Нет-с, господа! Делать, так делать! – вступает в разговор самый гуманный и самый либеральный из собеседников. – Ставить клеймо, так уж не по-латыни, которую, к сожалению, многие понимают. А по-китайски-с! Вот когда ни один дьявол ничего не разберёт! Поставить штемпель такой – китайский знак. Шут его знает, что он обозначает! Не то слово, не то просто бородка ключа от какого-нибудь «cabinet noir»![16]16
Черный кабинет (фр.).
[Закрыть]
Не кажутся ли вам эти разговоры о том, как надо клеймить незаконнорождённых, немного забавными?
Как «надо клеймить»?
Когда-то просвещённейшие и гуманнейшие люди точно так же разрабатывали вопрос:
– Как лучше клеймить каторжным лица: калёным железом или насечками с тонкими иглами.
Я боюсь, что люди, в доброте душевной рассуждающие, как клеймить, никогда не видали самого клейма.
Метрического свидетельства незаконнорождённого.
Пишут просто:
«В метрических книгах церкви такой-то, в отделе о родившихся, за № таким-то, записано: у девицы, имярек, родился ребёнок такого-то пола»…
«У девицы родился».
Довольно!
Можете титуловать его:
– Незаконнорождённый!
Или, как выражался Пётр Иванович Добчинский:
– Рождён вне брака, но совсем так, как бы и в браке.
Пишите так, как нравится больше г. Розанову:
– Liber extra jure canonico!
Жизнь всё равно переведёт эту латинскую фразу русским словом:
– Байструк.
И он будет «байструком» не только в глазах людей, среди которых много и непросвещённых, но и в глазах закона, который должен быть просвещённым,
Дело не в том, какое слово музыкальнее – «незаконнорождённый» или «внебрачный», а в том:
– Нельзя ли, чтобы сын мой, рождённый вне брака, но совсем как в браке, назывался, как и я, Добчинским?
И И. А. Хлестаков разрешил этот вопрос совершенно правильно:
– Пусть называется.
Никаких оснований нет к тому, чтобы не назывался.
Женщина, с которой я живу «вне брака, но совсем как бы и в браке», родит мне ребёнка.
Я являюсь и прошу:
– Запишите, что отец я.
И после клеймящих слов: «У девицы такой-то»…
Пишут:
«И у такого-то родился ребёнок» и т. д.
И ребёнок не без имени, не без прав. У ребёнка права и моё имя.
Поступить так – моё право. Моя обязанность.
И не мешайте мне исполнить священную обязанность пред Богом и своей совестью, пред женщиной и пред ребёнком.
«Внебрачное сожитие» – грех и преступление.
Отлично.
Пусть понесут кару и от духовного и от светского начальства обе преступные стороны.
Но пусть не страдает третье, ни в чём неповинное существо:
– А как же пенсионный устав?
– Замечательно. Каждый раз, как заходит речь об узаконениях, усыновлениях, всегда выдвигается на первый план пенсионный устав.
Словно внебрачному сожитию предаются исключительно люди, состоящие на казённой службе!
Пенсии, кроме немногих счастливцев, получаются грошовые. А из-за этих грошей столько разговоров.
Внесите в пенсионный устав:
– Пенсии могут наследоваться только детьми, рождёнными от законной жены.
Слава Богу, и кроме грошовой пенсии, есть на свете права, из-за которых стоит биться.
Ведь не одни же негодяи имеют незаконных детей.
Тысячи и тысячи отцов скажут: «Ныне отпущаеши», когда им предоставлено будет право явиться и объявить себя отцом своего ребёнка.
Не возиться потом с усыновлениями, а здесь же, прямо, с места дать своему ребёнку имя и права.
– Сын такого-то.
Тысячи и тысячи отцов с радостью пойдут заявить. Пусть даже подвергают за это церковному покаянию.
Зато мой ребёнок имеет имя и права.
Какие пагубные последствия может иметь такой порядок, естественный, простой и нравственный?
Женщины легче будут вступать во внебрачное сожительство?
Но женщину от такого сожительства удерживает обыкновенно не столько вопрос об имени будущих детей, сколько потеря собственного доброго имени.
Что она приобретает с таким порядком?
У девицы такой-то и такого-то родился ребёнок.
Ведь она же не приобретает имени Добчинской. Это ребёнок только именуется, как ему и следует именоваться, Добчинским
Если позор так важен в деле нравственности!
Позор всей тяжестью будет продолжать лежать на несчастной.
Только хоть как мать, она будет спокойнее.
И в святейшем из чувств, чувстве матери, не будет оскорблена.
– А чрез то уменьшатся права рождённых в браке детей. Например, при дележе наследства.
Что ж делать.
Всякий в законном браке рождённый ребёнок много-много лет находится в той же опасности.
Всякий день грозит ему потерей половины будущего состояния.
А вдруг появится ещё один законный ребёнок!
Всякий день половина будущего наследства стоит на карте.
Пока родители не будут достаточно «ветхи деньми».
Почему же защищать ребёнка от одних сонаследников и не защищать от других?
Тогда уж надо издать закон:
– Во избежание слишком мелкого дележа наследства и для поддержания прав первородства, строжайше воспрещается иметь в браке больше такого-то числа детей.
Но те, кто не захочет явиться и объявить:
– Этот ребёнок мой.
С теми как?
Для тех остаётся суд.
Тот же самый суд, который и теперь решает:
– Этот ребёнок ваш!
И обязывает отца выдавать на содержание незаконного ребёнка.
Только тогда суд будет обязывать отца дать ребёнку ещё и имя.
Тысячи испуганных глаз:
– А сколько злоупотреблений будет тогда?!
Если вы будете бояться, что каким-нибудь законом злоупотребят, вы не издадите никогда ни одного закона.
В то самое время, как в Петербурге обдумывают какой-нибудь новый закон, «от финских хладных скал до пламенной Колхиды» в каждом городке десятки голов работают над вопросом:
– Как бы этим законом злоупотребить?
Закон – как деньги.
Нельзя выдумать такого нового образца денег, чтобы через несколько дней не появилось подделок.
Злоупотребления судом, оглаской ведь случаются и сейчас.
Вопрос о незаконнорождённых – вопрос какой-то кривобокий.
Говорят только об одной из его сторон.
О праве матери.
Но есть ещё и право отца.
Тоже священное, тоже налагающее обязанности, тоже дающее права.
Предоставьте отцу право заявить:
– Это мой ребёнок.
Это первый шаг, который должен быть сделан в вопросе «о внебрачном сожитии и проистекающих от того последствиях».
