Текст книги "Волчьи ночи"

Автор книги: Владо Жабот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Добрый вечер, Рафаэль… – произнёс он с многозначительным намёком, как будто речь шла не только о неожиданном визите, но и была своего рода напоминанием, предостережением, при котором любая деликатность или притворство являются совершенно излишними. И во взгляде старика сквозили тот же самый намёк и та же самая цель. Он не обратил внимания на недовольство Рафаэля, который тем самым давал понять, что его бесцеремонно разбудили. Старик с какой-то властной неряшливостью взял чашку, не вынув из неё палец, и принялся наливать в неё какую-то жидкость из чайника.

– Давайте мне, – подошла Эмима и, пока он не намочил палец, отобрала у него чашку и чайник. Рафаэль с упрёком посмотрел на него, но старик не обращал на это ни малейшего внимания – на его лице даже появилось весьма презрительное выражение; потом он, скорее для собственного удовольствия, начал помешивать горячие угли и подкидывать в плиту поленья. Между тем Эмима подвинула стул и с каким-то беспокойством протянула ему чашку, расплескав при этом немного бурой, довольно густой жидкости, а печенье с вареньем в очередной раз просыпалось на уже испачканный вареньем и смоченный жидкостью поднос.

– Ой, какая я неловкая! – она попыталась скрыть замешательство. – Чашка уж очень маленькая!

– А что это такое? – недовольно, как будто бы всё ещё спросонья, попытался понять происходящее Рафаэль.

– Варварин день, – с явным желанием в беглом, умоляющем взгляде объяснила Эмима, надеясь, что это и для него что-нибудь значит. Он вспомнил, что в этот день дети с раннего утра ходили по деревням и желали заспанным людям много цыплят, много уток, свиней, много хлеба, хорошую кобылу и много детей.

– Ночь белой волчицы, – с этими словами Михник выпрямился над плитой. Сейчас, освещённый отсветом пламени, он показался Рафаэлю совсем другим, и что-то волчье сверкнуло в его пристальном взгляде.

Правда, на мгновение.

Из-за отблеска огня…

Как только он отодвинулся от плиты, это впечатление сразу исчезло. Однако Рафаэль и после этого на всякий случай наблюдал за ним. И с внезапным религиозным жаром, порождённым в основном страхом, словно ему нужно было немедленно отвергнуть всё, что могло быть языческим, он в упрямо-проповеднической позе изрёк:

– Пока искупитель не спас нас, врата ада и рая были закрыты…

Михник и Эмима удивлённо переглянулись. Да и сам Рафаэль потом не знал, почему он так начал, но всё равно продолжал:

– До тех пор потерянные духи скитались повсюду и пугали людей. Отсюда и пошли все эти сказки. А сейчас всё, слава Богу, по-другому. Демоны изгнаны. Души умерших, покинувшие свои мёртвые тела, призваны на суд и по его решению посланы туда, куда заслужили… Больше они не возвращаются…

Ему казалось, что говорить такие вещи профессору – страшная глупость, что он выставил себя на посмешище. Пока он говорил, Михник несколько раз бесцеремонно вздохнул. И один раз тогда, когда Рафаэль уже замолчал. И молчание, последовавшее за его словами, было неприятным для всех.

– Кто верует – знает, что это так, – вопреки всему, будто он полностью убеждён в своей правоте, завершил Рафаэль, словно поставил точку над «i» и, как бы выполнив свой долг, с показным спокойствием принялся за чай и печенье. Хотя байки о волчице и Врбане на этот раз здорово раздражали его, хотя он чувствовал, что не сделал того, что нужно было сделать, что, вероятно, никогда не справится с этой задачей, что, похоже, для этого он слишком слаб, слишком грешен в своих мыслях и желаниях. Вероятно, священник Срнец тоже не смог убедить этих людей, впавших в сумасшествие и неразумие, – ведь они в течение столетий не смогли понять, что подлинное спасение, подлинное искупление может принести только Бог, только вера. С огнём, бичом и мечом.

При мысли о глупых крестьянах, встреченных в трактире, его охватило чувство враждебности, плохо совместимой с заповедями любви.

Там, внизу, мешались умом пьяницы, а здесь – Михник и эта девица…

Правда, он и сам в церкви почти каждый день втихомолку осуждал папу Урбана и его одобрение действий инквизиции, а также резню, которая творилась с его благословения, но это ни в коей мере не могло заставить его согласиться с поклонением какой-то волчице и Врбану и всяким глупостям… Он с осуждением исподлобья посматривал на Михника и Эмиму, отхлёбывая питьё из чашки, и они казались ему мрачными и бледными, как будто на этих лицах можно было увидеть какую-то цель, какое-то зло, которое они собирались сотворить. Сладковатое питьё было весьма странным, а слюна от него становилась очень густой. Его осенила мысль, что они даже не пригубили напитка и что в этой чашечке может быть яд!

Холодный ужас охватил его.

Сердце сильно забилось и перевернулось. В животе что-то сдавило. В голову – откуда-то из живота – стало пробираться легкое головокружение. Он сжал руки. Они дрожали. И стали мокрыми.

Мысли заметались, на них легла сумрачная тень, выплывшая откуда-то снизу, – может быть, предвестие той тьмы, которая позже разрастётся и охватит всё вокруг… и внезапно всё станет одиноким, и чёрным, и немым… Сжавшись в комок, он ожидал боли. Судороги. Отчаянных перебоев сердца. Ему становилось холодно. Он покрылся потом. Он чувствовал, что нужно как можно скорее предпринять что-либо… Михник с кажущимся безучастием сидел за столом и наблюдал за ним. Эмима, которая, вероятно, знала; что за всем этим последует, в ужасе смотрела в окно… Он подумал, что ему нужно немедленно вызвать рвоту. И тут же засунул палец себе в рот. У него судорожно сжались горло и внутренности, на глаза навернулись слёзы; разжиженную слюну, поднявшуюся к горлу, он выплюнул.

– Послезавтра день святого Николая, – произнесла Эмима. Где-то далеко. Без особого смысла. В молчании. Никому. Себе. Он вытер слюну. И попробовал снова. С помощью пальца. В этот раз надо было засунуть его поглубже. И держать подольше. Пока всё содержимое желудка не поднимется вверх. Но он никак не мог сделать этого в присутствии Эмимы, которая, заметив, что с ним происходит, ринулась к кровати.

– Тебе плохо? – воскликнула она, словно и в самом деле испугалась за него. А Михник тоже приподнялся над столом. Может быть, они обменялись взглядами. Может, тайком подмигнули друг другу и определили, что всё идёт как надо и вскоре…

– Оставьте меня, – он избежал её прикосновения. – Мне надо… – словно оправдываясь, простонал он и быстро выбрался из постели, хотя ноги были отяжелевшими, хотя его занесло так, что он чуть не упал, а голова закружилась так, словно в ней колебался тяжёлый маятник… Кажется, девушка хотела что-то накинуть ему на плечи, но он не стал ждать, не позволил проявить это – скорее всего фальшивое – внимание. Он и Михника, который хотел его поддержать, оттолкнул и самостоятельно, несмотря на головокружение добрался до уборной, где долго мучился и скрёб себя по горлу, пока наконец не вызвал рвоту. Сделать это бесшумно не удалось. Он не мог удержаться от стона, который вызывала тошнота, в которую снова и снова нужно было вторгаться, чтобы она, пусть и неохотно, снова породила судорогу… Ему ежеминутно казалось, что он упадёт. Михник дожидался под дверью и несколько раз заглядывал в уборную… словно хотел определить, осталась ли в желудке хотя бы частица отравы, которая всё-таки прикончит его.

– Его рвало, – многозначительно сообщил Эмиме старик, когда они вернулись в кухню, и она с озабоченно-вопрошающим взглядом устремилась навстречу им.

Рафаэля по-прежнему шатало из стороны в сторону, глаза застилало туманом, и он со стоном попросил стакан солёной воды, хотя и не чувствовал больше никакой тошноты. Однако сладкий привкус чая и печенья надоедливо ощущался во рту. Но Эмима не выполнила его просьбу. Она обхватила его сзади, со спины. И словно желая показать, что в этих делах разбирается лучше Михника, повела его к кровати. Она прижималась к его спине так, что он чувствовал её девичью упругую грудь и такой же упругий бугорок внизу живота.

– Тебе надо лечь, – взволнованно переводя дыхание, шепнула она ему на ухо.

И сама села к нему на постель.

Когда он осмотрелся, Михника на кухне уже не было.

Только Эмима сидела рядом и смотрела на него. Он не решался заглянуть ей в глаза. Хотя чувствовал, что она этого ждёт. Тошнота прошла. Головокружение и туман в глазах тоже исчезли.

– Я заварила слишком крепкий чай, – оправдывалась она, – не подумала о том, что ты к этому непривычен…

Он не мешал ей говорить. И молчать после того, как она рассказала, что в их краях на Варварин день всегда пили вербный чай из толченой вербы и меда, который абсолютно безвреден, но может показаться слишком крепким тем, кто к нему непривычен.

– Он и для любви хорош, – помолчав, тихо добавила она и опустила глаза. – И против сглаза.

Он всё ещё чувствовал прикосновения её упругой груди к своей спине и сладостное тепло её бедра… в то же время ему было неприятно и неловко при мысли, что она, скорее всего, видела, как сильно и безосновательно он испугался, как, вне себя, засовывал палец в глотку, как раздувало его живот, и ему было стыдно за свою плаксивую просьбу дать ему солёной воды, за проповеднический пафос и трусость, которая столь обнажённо и приземлённо сама себя разоблачила.

Она поцеловала его. И это пришлось ей по вкусу. Особенно ей нравились усы и борода – наверное, именно поэтому она поцеловала его снова, уже не столь робко, как в первый раз.

Он поцеловал её ладонь прежде, чем она поспешно, будто испуганно сумела её отвести. Но потом она прижала её к лицу и благодарно улыбнулась ему, когда он принялся снова её целовать…

Дверь была не закрыта. Он боялся, что старик войдёт в кухню, и поэтому не мог навалиться на девчонку, хотя она явно этого хотела, и её улыбка была полна тихого и нежного ожидания. Она задрожала, когда он тайком, под одеялом обнял её за талию и слегка помял ладонью низ живота. Она взволнованно задышала… да и он почувствовал волнение, которое было настолько сильным, что он был готов наплевать на Михника, но ведь тот мог устроить скандал, если бы Рафаэль позволил себе слишком много по отношению к его питомице. Поэтому он попросил её прийти, когда старик заснёт, и подкрепил свою просьбу, которая в то же время была весьма решительным обещанием, поглаживанием живота чуть ниже пупка. Ниже не решился. Из-за старика. Хотя Эмима совсем не сопротивлялась.

– Да ведь это не важно, – шепнула она так, словно это было чистой правдой. И сразу же после этого на удивление решительно, не размышляя, сама опустила его руку ниже, прямо на размягчённое пылающее гнёздышко между бедрами. Он не стал демонстрировать своё изумление и прямо через рубашку жадно рванулся туда, к зовущему округлённому холмику, вытянутым пальцем вниз… Сейчас он уже не думал о Михнике. Потому что там, в ладони, под всеми четырьмя пальцами таилась невероятная роскошь страсти, и нежности, и желания, так что у него горели и ладонь, и разум, и промежность, он должен был двигаться… И она тоже двигалась едва приметно и как бы тайком поводила бёдрами то в одну, то в другую сторону, и ему не оставалось ничего иного, как протянуть руку под рубашку и ласкать, и погружать пальцы в тёплое открывающееся лоно между нежными завитками волос, которое хотело и жаждало прикосновений и движений, большое, влажное и предназначенное ему… он был вынужден снова вспомнить о Михнике, даже вполглаза посмотрел на дверь. Но Эмима благодарно поглаживала его руку и ещё сильнее прижимала её к лону между широко раздвинутыми ногами, словно боялась, что он выйдет из игры и неожиданно всё, что с ними происходит, закончится, ускользнёт и превратится в мучительно разгоревшееся и неисполненное желание. Он обнял её свободной рукой… И вскоре ощутил, как её жаждущая рука ринулась под одеяло вниз, на мгновение – словно в удивлении – остановилась, а потом, не задумываясь, как-то жадно и решительно обхватила его твердый, приподнявшийся член. Он был готов насадить её на себя… Если бы не шорох в горнице. Совсем рядом с дверью. Так что он в напряжённом ожидании замер, затаил дыхание и быстро отвёл руку… Но Эмима не обращала внимание на шорох. Она продолжала сжимать и гладить член и как-то умело ласкать его кончиками пальцев…

– Так мы не сможем, – шёпотом пожаловался он, не отводя глаз от двери. – Старик знает, – пояснил он, когда она, в удивлении, вопросительно посмотрела на него, не понимая, почему он замер. И сразу же затем склонилась над ним и поцеловала долгим и влажным поцелуем. Он даже на мгновение ощутил между губами её язык, словно она затеяла какую-то шутливую игру. Он не оттолкнул её. Не смог. Хотя озабоченно посмотрел на дверь.

– Старик ничего не знает, – усмехнулась она, сопровождая слова мягким, укоряющим взглядом, и поспешила снова поцеловать его… Однако он так не мог.

– Подожди, – простонал он и, словно поясняя, что им надо внимательно прислушиваться и приглядываться, вытянул шею и посмотрел на дверь.

– Да что это с тобой? – нетерпеливо вздохнула она. – Ведь там никого нет!

Вначале он подумал, что она сказала это просто так, и снова начал прислушиваться…

– Нет его, нет, говорю тебе. Кроме нас, никого нет, – снова, не задумываясь, подтвердила она.

Однако вопреки её утверждению, а может быть, именно благодаря ему всё происходящее ничуть не меньше мучило его. Прежнее сомнение ожило в мыслях, словно неясная угроза – всё, о чём ему говорила Куколка, внезапно показалось ему почти возможным. Трудно представить, чтобы после всего случившегося старик взял и куда-то ушёл… В это время Эмима улеглась на нём, раздвинув ноги. Она сама, без его помощи, разделась и сама с глубоким вздохом облегчения оседлала его… Он чувствовал мягкое тепло. Чувствовал её движения. Слышал довольные, до безумия разнеженные стоны и видел лицо, на котором не было ничего, кроме наслаждения. В узком, мягко оправленном влагалище что-то приятно и возбуждающе пульсировало. И ощущение, что вопреки всему он вошёл в неё по-мужски твердо, всё больше и больше охватывало его и отвлекало от подозрения и сомнений, которым не было доступа сюда, в это наслаждение, нараставшее с каждым его или её движением и требовавшее от него всё больше и больше, так что он всё поднимался и поднимался, держа её в объятиях, а она тесно прижималась к нему, громко всхлипывая, пока наконец он вместе с ней не перевалился на колени так, что её голова моталась из стороны в сторону, задевая картину на стене, и всё это напоминало волны, которые плещут о берег, мягко набегая на него, и колышутся, и превращаются в водоворот, и в конце концов их закручивает в один огромный вал, который вместе с криком накрывает тело… и потом снова наступает спокойствие – и картина на стене, горящая лампа на столе и глядящее во тьму окно… и влюблённая девушка у тебя в объятиях, которая продолжает нежно целовать твою шею, которая благодарно прижимается к тебе; время от времени что-то легонько толкает её в спину, и она, тепло открытая всем ощущениям, не может этому сопротивляться, хотя знает, что продолжения пока не будет, сама знает – ей ни о чём не надо говорить… После длительного нежного поцелуя в губы она довольно улыбается и поправляет волосы на затылке, нагибает голову и словно издали рассматривает его, и в её влюбленном взгляде возникает боязливый вопрос, который требует ответа.

– Всё было здорово, – с трудом переводя дыхание, шепнул он, нежно уложил её на постель и, словно заботясь о том, чтобы она не простудилась, укутал одеялом до самой шеи. Дверь в горницу всё ещё была открыта. Она прижалась к нему и шепнула на ухо: «Я тебя люблю…»

Ему нравились её шепот и эти слова. Однако ему не хотелось их повторить. Не до того ему было. Надо было бы заглянуть за дверь, хотя теперь ему было совершенно ясно, что старика в горнице нет…

– Куда он подевался? – через некоторое время спросил он.

– Не всё ли равно? – вздохнула она, прижимаясь к нему своим горячим и влажным бедром, а потом и промежностью, – о нём можешь не беспокоиться, – добавила она и засунула ему в ухо свой язык.

Он с трудом вынес это слюнявое чмоканье, от которого по телу расползались противные мурашки.

Наверное, и она это почувствовала, потому что улеглась на спину и стала смотреть в потолок – вероятно, она немного обиделась. Однако сейчас ему казалось ненужным утешать её. Он только легонько пожал ей руку в запястье, прежде чем встал, оделся и вошёл в горницу.

Кухонная дверь с треском ударилась о косяк. Может быть, он невольно потянул её за собой…

Потом снова сама по себе хлопнула.

В кромешной тьме почти ничего не было видно. Занавеска на окне была задёрнута. Стенные часы по-прежнему молчали. Постель возле стены была невидима, но оттуда не доносилось ни малейшего шороха, ни дыхания. Поэтому он вернулся в кухню за лампой. И беглым взглядом, брошенным на Эмиму, увидел – то ли на лице, то ли на волосах – какую-то лёгкую тень, которая лежала одно мгновение и тут же исчезла, когда он пристально посмотрел на неё, словно краем глаза заметил что-то злое и коварное – нечто, на мгновение вторгшееся в душу и тут же, в то же мгновение, исчезнувшее.

– Я же тебе говорила, – зевнула она. – Ну иди же ко мне…

– Сейчас, – пробормотал он и, не оглянувшись на неё, поспешил в горницу, оставив позади себя пустую постель, и по коридору добрался до входной двери, которую старик, наверное, не закрыл за собой.

Когда он вернулся в кухню, Эмима, с ног до головы покрытая одеялом, лежащая лицом к стене, не обратила на него внимания. Длинные растрёпанные волосы в беспорядке рассыпались по подушке. Он осветил её лампой. Потом сел за стол и налил себе жганья.

– Ты больше меня не любишь? Почему? – не повернувшись, вздохнула она, услышав, что он наливает уже в третий раз.

Он молчал. И мрачно смотрел в пустоту. Собственно говоря, он не знал, что ответить. Больше всего ему хотелось избавиться от её близости – его тянуло выйти из дома в ночь, где можно будет надышаться морозной тишиной и вырвать из себя чувство вины, и раскаянье, и противное ощущение бессмысленности, самовольно пробравшееся к нему в душу.

Когда она повернулась, у неё в глазах были мольба и слёзы.

Ведь она была почти ребёнком… И именно из-за этого детского, что было и в выражении её лица, и в мольбе, и в слезе, тихо сползавшей по носу, он не смог отвести взгляд и уйти. Надо было утешить её и приласкать, медленно вытереть слезу указательным пальцем и шепнуть ей, что она хитрая девчонка. Он даже встал на колени возле постели, когда увидел, как на её губах задрожала мягкая улыбка, а тень на лице сменилась радостным доверием…

Только утром, когда в окно заглянул рассвет, босая и пьяная от любви, она тихо выскользнула в горницу.

IX

На столе лежали маски с кровавыми разводами вокруг глазниц. Белая и чёрная. С огненно-красными высунутыми языками. Ещё утром, немного погодя после того, как Эмима крадучись прошмыгнула к себе в комнату, он их заметил. Михник, открыв рот, громко сопел на своей постели, да и Эмима, скорее всего, уже заснула – не взглянула на него даже тогда, когда он, отзвонив, хотя и с опозданием, вернулся к себе. Не взглянула.

Да и он тоже чувствовал себя усталым – каким-то выжатым и вялым, его бил озноб, и колени у него подгибались, когда он, несмотря ни на что, всё-таки отправился на колокольню, и отзвонил, и принёс дров, и затопил печь, и вскипятил чай. При этом что-то всё время предвещало ему недоброе, хотя смутное беспокойство, не дававшее заснуть после того, как он лёг, соединялось с приятным чувством удовлетворения, которое не хотело считаться с теми последствиями, возможность которых невольно приходила на ум.

А маски были связаны именно с этим.

Они не могли означать ничего хорошего.

Ему казалось, что Михник нарочно, со злым умыслом, положил их так, чтобы обе, одна возле другой, были обращены к двери и их никак нельзя было не заметить, глядя в комнату из кухни. Скорее всего, и Эмима их тоже сразу заметила. Их набухшие морщинистые лица казались порождением похоти и греха. Чёрная всем своим расползшимся лицом выражала требовательность, властность. Белая – затаённую мольбу. И то и другое было одинаково отталкивающим. И вызывало отвращение. Только в любви, в самозабвенной страсти на лице человека может появиться такое выражение, и тогда все лица становятся удивительно похожими друг на друга, потому что страсть – это одна и та же полная неистовства гримаса, говорящая о желании и готовности отдаться, всегда означающая одно и то же. Обычно ей предшествуют улыбки, намёки, малоприметные игривые жесты и ужимки, какое-то радостное чувство обещания и одновременно отторжения, словно обещанное снова и снова оборачивается уклончивостью, которую нужно очень мягко и вместе с тем решительно победить прикосновениями, поцелуями и взглядами, полными желания; нужно победить, потому что это игра на сближение и отступление, непрекращающийся бег по кругу, начинающийся снова, снова и снова, какой-то собачий восторг, который в конце концов превращается в объятие, в конце концов становится близостью, яростными толчками, и мольбой «ещё, ещё», и стонами, и всхлипами, и набухшей отрешённостью во взгляде, в выражении лица, и напряжённое ожидание судороги и теплой волны, которая набежит на пустые, размётанные мысли. Этим заканчивается… На первый взгляд. Если посмотреть со стороны. Так это прячется. И смотрит откуда-то из тьмы, словно какое-то непонятное животное с этой своей разлезшейся застывшей гримасой, которую человек едва ли может воспринять как свою – неподвижный сатир, неподвижная нимфа – кто его знает… да, может быть, это дьявольское наваждение или проделки Врбана, а может быть, всего-навсего простое человеческое чувство… В то утро выкрашенные в красный цвет стены кухни обжигали его своим излучением, и в то утро старая дама на висящей возле окна картине казалась судьей, собравшим все необходимые доказательства для вынесения самого сурового приговора.

– Вы будете епископом, – спокойно, начальственным тоном, не допускающим никаких возражений и отговорок, распорядился Михник, разбудивший его ещё до полудня и сообщивший о своём намерении организовать шествие в честь Святого Николая. При этих словах стоявшая в дверях Эмима глупо захихикала. В то время как он, Рафаэль, не успевший окончательно проснуться, страдающий от неприятного чувства вины, не осмелился возразить Михнику. К тому же на нём не было никакой одежды. Поэтому он не мог выбраться из-под одеяла – ведь Михник стоял рядом, не спуская с него глаз.

– Вставайте, вставайте, не церемоньтесь, – сказал он, и Рафаэлю показалось, что старик насмехается над тем, что ему известно, и по крайней мере сейчас ни в чём не собирается упрекать ни его, ни Эмиму. Казалось, что ему не мешает то, что произошло ночью между ним и этой девушкой, что в глубине души он, может быть, даже доволен, что всё случилось именно так. Однако, несмотря на это предположение, Рафаэль не мог до конца доверять Михнику. Может быть, это всего-навсего коварное стариковское притворство…

– А мы с господином профессором будем чертями! – шутливо и с несомненным удовольствием от этого замысла добавила Эмима.

В глубине души он должен был признаться себе, что ему тоже хотелось бы быть чёртом.

– Здесь, – старик показал ему на стоящую под столом большую коробку, – всё, что вам необходимо.

– Это было на чердаке, – словно прочитав мысли Рафаэля, объяснила Эмима. И села за стол. И старик тоже уселся за стол. Было ясно: они знают, что он лежит под одеялом абсолютно голым. И решили на этот счёт позабавиться. Впрочем, догадаться об этом им было нетрудно – ведь подштанники, майка, рубашка и брюки лежали на полу рядом с кроватью. Ночью он просто сбросил их с себя. А утром, отправляясь на колокольню звонить, натянул пуловер и брюки на голое тело, обул сапоги и надел тулуп – лень, за которую он теперь себя проклинал, сейчас стала причиной этой неприятности. Разумеется, ему после возвращения домой не надо было снова раздеваться, однако дело было не только в этом: он испытывал удовольствие при мысли о том, что под одеялом всё ещё сохранилось немного тепла от её тела и от всего того, чем они занимались всю ночь. После такой ночи, невзирая на всё происходящее, было очень приятно лежать обнажённым на тёплом бархате, который к тому же всё ещё сохранял её запах. А теперь всё обернулось сплошной неприятностью. И неловкостью. И одновременно развлечением для этой парочки, которая беззастенчиво ожидала, когда же он наконец выберется из постели. Хотя бы Эмима не должна была проявлять такого бесцеремонного непотребства! Однако никакого толку от этих мысленных упреков не было. Потому что в конце концов ему пришлось встать. Он решительно откинул одеяло. И встал. Как будто бы это ничего не значит. Он не спешил, подбирая с пола майку, и носки, и подштанники. Они за ним наблюдали. Без смущения. И ему показалось, что на лице Михника, так же как на лице Эмимы, появилось выражение определённого удовольствия, которое они не собирались скрывать. Может быть, оно вообще являлось насмешкой. Как бы там ни было, по крайней мере с виду это не напоминало ни враждебность, ни ревность.

Михник, который при подготовке предстоящего маскарада был единственным человеком, обладающим правом выбирать роль по своему вкусу, вырядился в одежды белого дьявола. Отлично сшитый из длинноворсного материала комбинезон с приподнятым хвостом и снежно-белыми копытами вместо сапог, с багровыми рожками над заострёнными ушами, с длинными белыми космами на перчатках был сделан с подлинным мастерством, так что человек, даже не надевая маски, невольно уподоблялся маскарадному персонажу.

– Вам будет жарко, – со знанием дела предупредила старика Эмима, умело помогая Рафаэлю облачиться в костюм епископа, который был необычайно подобен настоящему епископскому облачению.

– И тебе тоже, – через некоторое время добавила она и украдкой, заигрывая, проскользнула рукой между его ногами. Ему это понравилось. Потом и она сама, в одном нижнем белье, влезла в черный комбинезон с небольшим брюшком и огромным задом, поросшим редкими чёрными космами.

Начинало смеркаться, когда они направились в долину. Связанные собачьей цепью, черти выглядели как настоящие. Рафаэль возглавил шествие. Все шагали молча, впритык, один за другим, и казалось, в их мыслях и душах обосновался какой-то страх, словно они боялись нарушить тишину и опускающийся на лесные заросли сумрак. Собачья цепь тихонько позвякивала в такт шагам, и профессора, шагавшего сразу за Рафаэлем, начала мучить одышка – воздух с трудом проникал сквозь узкие прорези тесно прилегавшей к лицу маски. Собственно говоря, трудно было поверить в то, что старик придаёт такое значение этому маскараду, потому что обрывистую тропинку, проложенную в ущелье, совсем замело, и Рафаэль заранее беспокоился о том, каково придётся им, особенно старику, когда они в полной темноте, уставшие, будут на обратном пути подниматься в гору. Однако было бы напрасно в чём-то его убеждать. Он даже слышать не хотел о подарках, без которых праздник не будет тем, чего ожидают и дети, и взрослые. Только пожал плечами: дескать, здесь главное – не подарки, а вера и страх, борьба между добром и злом. Что до Эмимы, то у неё явно прошло недавнее игривое настроение, она беспрестанно, особенно после того, как они, миновав статую Марии, стали спускаться в долину, оглядывалась назад, как будто там, за её спиной, таилась какая-то опасность.

Мрак быстро сгущался… Между деревьями, росшими на склоне, стлался густой туман. Рафаэль, не понимая, зачем он это делает, всё время внимательно следил за тем, чтобы не зазвенел колокольчик, привязанный Эмимой к ручке фонаря. Он никак не мог избавиться от неприятного чувства. Напрасно он пытался думать о евангельском тексте, который читают в день святого Николая, и о несправедливости, сопровождающей раздачу талантов. Потому что его внимание снова и снова привлекали тишина между деревьями, и таившее в себе угрозу мрачное молчание спутников, и холодная неподвижность мрачных деревьев и мрачных зарослей на склонах ущелья.

Потом шагавший следом за ним Михник что-то забормотал. Что-то бессвязное. Смысла в его бормотании не было и потом, хотя каждый раз он бормотал по-разному. Казалось, что он своим низко-горловым клекотом для собственного удовольствия пытается помочь себе при ходьбе. Как будто бы его развлекало это приглушенное подвывание, рычание и ворчание…

– Да вы снимите маску! Легче же будет, – пытался прекратить это бормотание Рафаэль. Но на старика это не подействовало. Он заворчал ещё громче, будто впал в детство из-за этой дурацкой маски и роли, в которую он вживался всё больше и больше.

Ночь наступила раньше, чем они спустились в долину. Ущелье и деревья на склонах окутал туман. Слабый свет фонаря с трудом превозмогал темноту. И Рафаэлю стало казаться, что когда-то он видел во сне нечто подобное и что в этом сне он не решался посмотреть на то, что происходит позади него. Сейчас ему тоже было не по себе, если надо было оглянуться. Напрасно он убеждал себя, что это всего-навсего маски, что всё вместе это лишь старинный обычай… ведь Михник и Эмима вели себя очень странно, словно их охватило какое-то сумасшествие – так время от времени ему казалось. И Эмиму тоже. Да. Правда, вначале она шла тихо, молча, постоянно озираясь по сторонам, словно чего-то боялась. Однако потом и она совсем тихонько стала подавать голос, будто отвечала Михнику, хотя это не было ни речью, ни мурлыканьем какой-то мелодии или хотя бы её ритма. Собственно говоря, Михник в основном издавал какие-то булькающие звуки и рычал, в то время как она всхлипывала и постанывала, а время от времени тоненько и тихо хихикала. Разумеется, Рафаэль сперва считал, что они нарочно разыгрывают перед ним этот дурацкий фарс, но потом, поскольку это всё продолжалось и продолжалось, он не мог избавиться от ощущения, что всё это они делают всерьёз.

– Если хотите, мы можем остановиться. Ведь нам не к спеху, – сказал он, не оборачиваясь. Но ответа не последовало. По крайней мере такого, чтобы его можно было понять. Не было. Они продолжали играть в свои игры…

– Эмима… – попытался он изменить тактику. Даже остановился и сделал шаг в сторону, чтобы освободить дорогу старику. Однако в тот же миг они, словно по приказу, тоже остановились. И смотрели на него – словно два отвратительных олицетворения похоти в этих своих масках…

– Послушай, Эмима, – невзирая ни на что, снова начал он. Но не мог придумать, что он мог бы сказать ей в присутствии старика. Не хватало слов. Поэтому он махнул рукой, будто бы передумал разговаривать. И проворчал: мол, как хотят, и, посрамлённый, зашагал вперёд.