Текст книги "Февраль"

Автор книги: Владлен Логинов

Соавторы: Михаил Шатров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Гучков не выдержал, он вскочил, с его губ срывались какие-то слова, может быть, даже проклятья, ругань, он кричал, что не войдет в правительство, что все пропало, что будет такая анархия, какая и во сне присниться не может. И все этот проклятый приказ...

Милюков, испугавшись, что здание, которое было построено с таким трудом, вот-вот рухнет, пытался остановить Гучкова, но тот, выкрикнув еще какие-то резкие слова, ушел, хлопнув дверью.

В это время Керенский, лежавший пластом, вскочил как на пружинах...

– Я желал бы поговорить с вами...– Это он сказал тем троим: Суханову, Соколову и Стеклову. Резко, тем безапелляционно-шекспировским тоном, который он усвоил в последние дни.– Только наедине... Идите за мною...

Они пошли... На пороге он обернулся:

– Пусть никто не входит в эту комнату.

Никто и не собирался. У него был такой вид, точно он будет пытать их в «этой комнате».

– Эта истерика Гучкова совершенно излишня,– сказал Милюков.– Слишком он прямолинеен. Кстати, мне говорили, и в армии он не так уж популярен, а солдаты его просто ненавидят...

Дверь драматически распахнулась. Керенский, бледный, с горящими глазами:

– Представители исполнительного комитета согласны на уступки: приказ № 1 будет распространяться только на Петроградский гарнизон.

Такого мы не ожидали!

Керенский свалился в свое кресло, а Суханов снова сел рядом с Милюковым.

СУХАНОВ. Я попросил Милюкова показать нам список правительства. Он подвинул ко мне листок, лежавший перед ним, и стал комментировать. Премьер – Львов. Я поднял удивленные глаза на Милюкова.

– Мы же знаем, что вы не согласитесь на Родзянко,– шепотом сказал Милюков.

Я не стал его разубеждать.

– Гучков – военный министр.

– Входит ли Гучков в правительство с какими-то особыми полномочиями?– вдруг заволновался Керенский.

– Ни в коем случае,– живо откликнулся Милюков,– политическую ответственность за его деятельность несет Временное правительство.

Персональный вопрос был ликвидирован.

– Что касается Чхеидзе и Керенского,– сказал я,– то Совет принял решение в состав правительства им не входить.

Милюков оторопел, задумался и... не стал настаивать. Как потом выяснилось, он решил добиться своего другим путем.

– Готова ли декларация Совета?– спросил он у нас.

Соколов передал ему бумагу, которую начал составлять я, а продолжил он. Милюков углубился в чтение.

В комнате, где мы заседали, уже почти никого не было из прежних участников и зрителей совещания. Огни были потушены, в окна глядело утро, и видны были сугробы снега, покрытые инеем деревья в пустынном Таврическом саду. За столом, у последней зажженной лампы, сидели Милюков и Соколов. Все было в порядке, дело двигалось вперед. И картина, бывшая перед моими глазами, не только свидетельствовала об этом, не только была достопримечательна, но даже умилительна.

Милюков сидел и писал: он дописывал декларацию Совета рабочих и солдатских депутатов – в редакции, которую начал я. К написанному мною второму абзацу этого документа Милюков приписал третий и последний абзацы и подклеил свою рукопись к моей.

– В этой редакции будет лучше, яснее и короче,– пояснил он.

Александр Иванович Гучков, 55 лет, крупный капиталист, лидер партии октябристов, председатель III Думы, через день станет военным и морским министром Временного правительства, через полтора месяца уйдет в отставку, в августе 1917 года – один из организаторов корниловского мятежа. После Октября – активный деятель белой эмиграции.

ГУЧКОВ. Не успел я отъехать от Таврического, как мой автомобиль обстреляли. Мы повернули обратно. Сидевший рядом со мной офицер Вяземский как-то странно осел и повалился набок. Он был убит прямым попаданием. Мы осторожно вынули его из машины. Я отдал необходимые приказания и, едва сдерживая себя, направился в думский комитет.

– Только что обстреляли мою машину,– сказал я им.– Убили моего офицера Вяземского. Он сидел рядом со мной. Убили наповал. Меня спас случай.

Они все молчали – Родзянко, Милюков, Шульгин, Львов.

– Надо действовать,– продолжал я.– Нужно что-то большое, удар хлыстом, чтобы произвести впечатление. В этом хаосе прежде всего надо думать о том, как спасти монархию. Без монархии России не жить... Но мы теряем время. Еще день, другой, и этот сброд, с которым вы целуетесь, начнет сам искать выхода... и расправится с монархией. Они низложат государя. Будет именно так, если мы выпустим инициативу из своих рук.

– Я хотел поехать за отречением,– сказал Родзянко,– но меня не пустили...

– Я это знаю,– кивнул я ему.– Поэтому действовать надо иначе. Действовать надо тайно и быстро, никого не спрашивая и ни с кем не советуясь... Надо поставить их перед свершившимся фактом... Надо дать России нового государя, пока они не опомнились... И под новым знаменем собрать все, что можно... для отпора. Я предлагаю немедленно ехать к государю и привезти отречение в пользу наследника. Если вы согласны и если вы меня уполномочиваете...

– Мы согласны,– решительно сказал Милюков.

– Но мне бы хотелось, чтобы поехал кто-нибудь еще...

Они переглянулись.

– Я поеду с вами,– сказал Шульгин.

Мы пожали руки оставшимся и вышли.

В автомобиле на сукне заднего сиденья темные пятна были еще влажными. По мрачной Шпалерной, где нас пытались остановить какие-то заставы и посты, мы рванулись на вокзал.

Здесь было пусто. Революционный народ еще спал. Мы прошли к начальнику вокзала. Я сказал ему:

– Я – Гучков... Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу немедленно выехать в Псков. Прикажите подать поезд!

Испуганный начальник заявил:

– Есть паровоз... под парами... и салон со спальнями.

– Годится.

Мы вышли на перрон, сели в вагон. В окна замелькал серый день. Мы наконец-то вырвались.

ЗАЛЕЖСКИЙ. Первые сутки после тюрьмы вспоминаются как сплошное коловращение встреч, объятий, собраний, митингов, манифестаций... Состояние восторженное и умиленное... Как-то и верится и не верится в то, что произошло... Но это на улице... Попадаю в Таврический... и тут уже иное. Собственно, еще не знаю, в чем дело, но как-то настораживаюсь... Встречаю товарищей – у них то же самое... Несмотря на обильную жратву и молоко, привозимое бидонами прямо в зал заседаний Совета, ничто не может успокоить в нас этого внутреннего чувства....

Узнав, что я «пекист» 1915 года, выпущенный из тюрьмы, товарищи сообщают мне явку ПК, куда я немедленно и направляюсь... Опять встречи, объятия... Но у большинства тоже мнение: все происходящее перед нами – не совсем то, что требуется пролетариату.

Поздно вечером – первое открытое собрание ПК... Открытое... Но то ли старая привычка конспираторов – «береженого бог бережет», то ли случайное совпадение, собираемся в двух маленьких комнатках на чердаке биржи труда (Кронверкский проспект). Настроение портится еще больше, когда сообщают, что исполком Совета принял формулу «мудрого Улисса» – Чхеидзе о поддержке «постольку поскольку» Временного правительства. После бурных прений решаем: к свержению Временного правительства, а значит, и к борьбе с Советом не призывать, но вложить в формулу «постольку поскольку» иное новое содержание...

Прибежавший из Таврического товарищ приносит весть – думцы ведут какие-то переговоры с членами Династии Романовых... Это как взрыв бомбы... Кирилл Орлов – тоже только вчера из тюрьмы,– в арестантской рубахе, ударяя себя в грудь, кричит: «Измена!

Нас надули! Нас околпачили!» Решаем: предупредить думцев, что любые комбинации с династией будут восприняты как покушение на завоевание революции и вызовут гражданскую войну. Принимаем официальную резолюцию: «Вести самую беспощадную борьбу против всяких попыток Временного правительства восстановить в какой бы то ни было форме монархический образ правления», лозунги: «Долой династию!», «Да здравствует республика!» – и тут же расходимся по районам и заводам.

СУХАНОВ. Пока Стеклов на пленуме Совета рабочих и солдатских депутатов докладывал о наших переговорах с думским комитетом, я сидел в комнате исполкома.

Напротив меня сидел в шубе, весь белее снега, Керенский. Он явно что-то хотел со мной обсудить. Наконец отвел меня в уединенный угол комнаты и, прижав в буквальном смысле к стенке, начал странную, малосвязную речь:

– Мне сейчас сделали предложение... пост министра юстиции, но я чувствую – мне не доверяют, я все время ощущаю подкопы, подвохи, интриги... Министр юстиции... Это в наших интересах... Как вы полагаете: Совет согласится?

– Александр Федорович, но вы же прекрасно знаете точку зрения исполкома.

– У меня с вами не формальный разговор.

– Александр Федорович, если вы хотите быть министром – бога ради! Я даже думаю, что это может быть полезно. Но только в качестве частного лица. Вам придется сложить с себя звание товарища председателя Совета и покинуть его ряды. Но делать это сейчас считаю небезопасным. Вы заострите вопрос на характере будущей власти, а это не для такого митинга. Вы сорвете не только все наши комбинации с думским комитетом, но и дадите пищу большевикам. Уязвимы вы в этом своем желании, Александр Федорович...

Из зала раздались особенно бурные крики одобрения. Выступал большевик.

– Доклад Стеклова о переговорах с Родзянко и Милюковым,– кричал Шутко,– показывает, куда ведет дело исполком. Власть, которую сейчас держите вы в своих руках, товарищи, отдают буржуазии и помещикам. Вот в чем суть дела! Только дураки могут надеяться, что Родзянко даст народу мир, землю и свободу.

Зал шумел явно одобрительно.

– Нет, не сейчас,– снова сказал я Керенскому.– Это раздует такой огонь слева, который не потушишь.

Керенский презрительно посмотрел на меня и сбросил шубу.

– Учитесь,– спокойно сказал он и вдруг как ужаленный бросился в зал, снова побелев как полотно.

Этот выход напомнил мне артиста из-за кулис на сцену. Я поспешил за ним.

В противоположном конце зала, направо от двери, на председательском столе стоял Чхеидзе и что-то говорил, размахивая руками. От нашей двери туда поспешно пробирался Керенский. Но толпа решительно не поддавалась его усилиям, и, пройдя всего несколько шагов, он взобрался на стол тут же, в конце зала, недалеко от двери, где стоял я. Отсюда он попросил слово для внеочередного заявления. Весь зал обернулся в его сторону. Раздались нерешительные аплодисменты.

Керенский игнорировал исполком и его постановление. Он не пожелал ни руководствоваться им, ни добиваться его пересмотра. Он предпочел опереться лишь на силу своего личного авторитета. И он рассчитывал, он надеялся на то, что это будет достаточно для его целей. Он спекулировал на неподготовленности, несознательности и стадных инстинктах своей аудитории, наполовину наполненной крестьянскими элементами в серых шинелях.

Все это, вместе взятое, в высокой степени характерно для психологии особой категории людей, позднее наименованных «бонапартятами»...

Керенский начал говорить упавшим голосом, мистическим полушепотом. Бледный как снег, взволнованный до полного потрясения, он вырывал из себя короткие, отрывистые фразы, пересыпая их длинными паузами... Речь его, особенно вначале, была несвязна и совершенно неожиданна. Бог весть, чего тут было больше – действительно исступления или театрального пафоса! Но, во всяком случае, тут были следы «дипломатической» работы: о ней свидетельствовали некоторые очень ловкие ходы в его речи, которые должны были обязательно повлиять на «избирателей».

ЗАЛУЦКИЙ. Зал, в котором заседал Совет, был заполнен до предела – рабочие, солдаты вперемежку с совсем посторонними. После выступления Шутко настроение собравшихся стало явно склоняться в нашу пользу. Но Керенский все поломал. Он забрался на стол и стал говорить:

– Великая революция свершилась... Своими мозолистыми руками вы открыли врата в царство свободы... Время слов кончилось. Настала эпоха дела... Вы хорошо знаете меня... Много лет я... Товарищи, доверяете ли вы мне?

В зале закричали:

– Доверяем! Доверяем!

– Я говорю, товарищи, от всей души... из глубины сердца... И если нужно доказать это... если вы мне не доверяете... я тут же на ваших глазах... готов умереть...

По залу пробежала волна изумления. Это сумбурное начало с истерическими взываниями вызвало у всех наших глубокое отвращение, но большинство Совета, мало искушенное в политике, аплодировало. Тогда Керенский взял быка за рога:

– Товарищи! Вы знаете, я арестовал царских министров и других мерзавцев, казнокрадов и убийц, запятнавших себя кровью народа... Только что мне сделали предложение занять пост министра юстиции в новом правительстве... Я дал согласие, не дожидаясь вашей формальной санкции... В моих руках, товарищи, находятся представители старой ненавистной власти, и я не решился выпустить их из своих рук. Они понесут заслуженную кару! Возмездие грянет над их головами!

– Правильно! Правильно!– неслось из зала.

Все в его выступлении было точно рассчитано. Выхватив из кармана какую-то бумажку, Керенский поднял ее над головой.

– Я только что отдал вот этот первый министерский приказ: немедленно по всей стране раскрыть двери тюрем! Освободить политических заключенных! Сбить ржавые цепи с истомленных каторгой славных борцов за свободу и с почестями препроводить сюда из Сибири наших товарищей...

Казалось, зал треснет от грома аплодисментов. Кто-то из стоявших впереди нас даже всхлипнул. Я попытался посмотреть на Керенского со стороны. Сколько искренности было в срывающемся быстром голосе, сколько порыва в неистовом потоке слов, мчащихся друг другу в обгон... Сколько подлинного в нервной руке, то бичом хлещущей по воздуху, то проводящей вздрогами пальцев по прямой высокой щетке волос, жесткой, точно нарочито некрасивой, как все в этом человеке. Черная потертая куртка с высоким воротником, без крахмала, без галстука. И глаза, узкие, воспаленные, вспыхивают напряженным радостным огнем, когда перекатами проходит по рядам гром аплодисментов. Как оратору я должен был отдать ему должное.

– Только что,– продолжал Керенский,– с огромными трудностями мне удалось разыскать в документах полиции списки провокаторов. Я потрясен. Они стояли рядом с нами, мы жали их руки, а эти иуды доносили о каждом шаге... Мы каждую минуту рисковали жизнью... Вот эти списки: Шурканов – депутат II Думы, Малиновский – депутат IV Думы, Черномазов – редактор «Правды», Озол – член ПК большевиков... Это у большевиков, есть и в других партиях...

Видно было, что он сознательно не читает про этих... «других». Если бы он прочел, то этих «других» – провокаторов из меньшевиков, эсеров, трудовиков, кадетов – было бы куда больше... Но кто знал об этом тогда... А он умолчал... Зал загудел, все обернулись в нашу сторону. Удар был рассчитан верно. Конечно, он знал об этом раньше, но приберег... Все наши стояли бледные, а Керенский продолжал:

– Списки не полны, я приказал продолжить розыски и немедленно арестовать этих иуд – провокаторов. Доверяете ли вы мне?

Мощный крик: «Доверяем!» – потряс стены зала.

– Ввиду того, что я взял на себя обязанности министра юстиции раньше, чем получил на это от вас формальные полномочия, я слагаю с себя обязанности товарища председателя Совета рабочих депутатов... Но если вы доверяете мне, я готов вновь принять от вас это почетное звание...

И вновь раздались аплодисменты и крики: «Просим! Просим!»

– Благодарю вас, мои товарищи, за доверие,– Успокоил Керенский вытянутой рукой зал.– Сегодня Совет олицетворяет мудрость всего народа. Его требования мира и земли – святыня! Через несколько месяцев мы соберем Учредительное собрание. Мы примем решение. Мир и право народа на земле станут государственными законами, против которых никто не посмеет возражать.

И вновь буря аплодисментов покрыла его слова.

– Мы будем следить за каждым шагом нового правительства, держать их за руки. Мы будем поддерживать их лишь постольку, поскольку они будут помогать нам вести борьбу со старой ненавистной властью. Мы не позволим, чтобы в новое правительство вошли такие люди, как Родзянко! Мы ему не доверяем! Родзянке нет места в правительстве!

Из зала кричали: «Правильно! Долой Родзянко!»

– Я буду заложником демократии в этом правительстве, я умру на своем посту, но заставлю их считаться с требованиями народа!

Керенский слез со стола и под крики «Правильно! Браво! Браво!» ушел.

Чхеидзе уже звонил в колокольчик.

– Товарищи, кто за то, чтобы одобрить линию исполкома и тот ультиматум, который мы предъявили новому правительству?

Поднялся лес рук.

– Кажется, единогласно,– сказал Чхеидзе.

– Нет!– вырвалось у Чугурина.

– Хорошо,– улыбнулся Чхеидзе.– Кто против?– Он сосчитал наши руки.– Против – девятнадцать. Таким образом, линия исполкома одобрена.

ЛЕНИН. Позднее, когда Керенский стал политическим трупом, меня упрекали иногда в том, что я слишком упрощал его характеристику, что Керенский, при всех его слишком очевидных минусах, был, с точки зрения личной, человеком искренним, свято верившим в свой демократизм, в свое провиденциальное назначение и потому не отделявшим собственных успехов, собственной карьеры от судеб революции.

На психологическую характеристику Керенского я и не претендовал. В периоды острой политической борьбы об этом как-то мало приходилось писать. Скажу лишь, что субъективные побуждения, такие, как стремление к власти, к политической карьере,– если эти стремления являются побудительным импульсом деятельности,– создают порочную исходную базу. Во имя своей карьеры, во имя приближения к власти такой человек всегда готов на политическую проституцию, на любую низость и беспринципность. Ну, а то – искренне или неискренне говорил Керенский свои речи в оправдание политической проституции,– это уже его сугубо личное дело, черта характера. Важно понять одно: нельзя стоять во главе народной революции, не понимая и в глубине души презирая этот народ, рассматривая его лишь как строительный материал для сооружения памятника себе...

Из списка провокаторов охранного отделения

«№ 209. Озоль Ян Янов, кр-н Курляндской губ., Добленского уезда, Яун-Свириглаугской волости, живет под фамилией Осиса Яна Мартынова, кр-н Курляндской губ., Фридрихштадтского уезда, Сетценской волости (Яновской). Работал на заводе Сименса и Гальске. Большевик. Был членом ИК (Испол. ком.). Освещает с.-д. партию и особенно ленинское течение. 75 рублей в месяц».

Из приговора Ленинградского губернского суда:

«Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики

17 мая 1924 г. в открытом судебном заседании, заслушав и рассмотрев дело за № 571 по обвинению гр-на Озоля Яна Августа Яновича, 39 лет, из крестьян Курляндской губернии, со средним образованием, женатого, в преступ., предусмотренных ст. 67 и 61 УК, нашел материалами предварительного и судебного следствия, а также сознанием подсудимого доказанным виновность Озоля в том, что он в период времени с 1915 по 1917 г. в г. Петрограде сумел проникнуть в ряды организации РСДРП (б) и в то же время состоял секретным сотрудником охранного отделения... В период времени с 1918 До конца 1922 г. Озоль, находясь в Приморской области во время господства белогвардейских правительств, занимал должность делопроизводителя краевой милиции, редактора белых правительственных газет, правительственного цензора по делам печати... Принимая во внимание, что указанные преступления совершены Озолем вполне сознательно и что преступления эти направлены против рабочего класса и пролетарского государства, Ленинградгубсуд

приговорил:

Озоля Яна Августовича подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу, с конфискацией всего имущества. Принимая во внимание, что указанные преступления вызвали тяжелые последствия для пролетарской партии и рабочего класса, амнистии к 5-й годовщине и по поводу образования СССР – не применять.

Приговор объявлен 17 мая в 1 час. 40 мин.».

ПРЕССА 2 МАРТА 1917 ГОДА

В Петрограде минус 3 градуса по Цельсию. День солнечный.

К счастью для Родины, за последние дни в состоянии погоды произошли перемены. Даже в районах, особенно страдающих от метелей, наступили оттепели. Таким образом, нет оснований тревожиться за обеспечение столицы продовольствием.

С сегодняшнего для жизнь столицы входит в нормальную колею. Сегодня приступают к работе большинство частных учреждений, контор, банков, зрелищных предприятий.

ИЗВЕСТИЯ ЗА ДЕНЬ

– Французский и английский послы официально заявили М. В. Родзянко, что Франция и Англия вступают в деловые отношения с временным исполнительным комитетом Гос. думы, выразителем истинной воли народа.

– Великий князь Кирилл Владимирович довел до сведения временного комитета Г. думы о том, что состоящий под его командой гвардейский экипаж отдает себя в распоряжение временного комитета, и сам лично явился во главе экипажа в Таврический дворец.

– Во всех районах на заводах проходят митинги под лозунгами «Долой династию!», «Да здравствует республика!».

– ЦК РСДРП большевиков получил ордер на типографию для печатания своего органа – газеты «Правда».

ОБЪЯВЛЕНИЯ

«Политические освобожденные, обращайтесь за помощью и всякого рода справками по адресу: Басков пер., 2, Адвокатский клуб. Председательница общества помощи политическим освобожденным Вера Фигнер».

«Все в жизни меняется!!! Только единственные папиросы «СЭР» были, есть и будут всегда подлинно высокого качества! Товарищество «Колобов и Бобров».

«Правление Восточного банка на основании § 63 Устава имеет честь пригласить г. г. акционеров банка на чрезвычайное общее собрание. Предмет занятий: об увеличении основного капитала банка с 5 000 000 до 10 000 000 рублей».

ЗРЕЛИЩА

Сплендид-палас – сегодня артистка Франции Габриэль Робин в драме «УСНУЛА СТРАСТЬ, ПРОШЛА ЛЮБОВЬ».

Пассаж – «НОЧНАЯ БАБОЧКА» – в главной роли знаменитая артистка Италии красавица ЛИДИЯ БОРЕЛЛИ! Небывалая роскошь постановки. Богатые туалеты. Последние моды Парижа. Приглашается публика из восставшего революционного народа.

Интимный театр – «ПОВЕСТЬ О ГОСПОДИНЕ СОНЬКИНЕ».

ШУЛЬГИН. Наконец-то мы приехали. Поезд стал. Вышли на площадку. Голубоватые фонари освещали рельсы. Через несколько путей стоял освещенный поезд... Мы поняли, что императорский... Значит, сейчас все это произойдет. И нельзя отвратить? Нет, нельзя... Меня мучила еще одна мысль, совсем глупая... Мне было неприятно, что я являюсь к государю небритый, в мятом воротничке, в пиджаке...

Мы вошли в вагон. С нас сняли верхнее платье.

Это был большой вагон-гостиная. Зеленый шелк по стенам. Несколько столов...

Старый, худой, высокий, желтовато-седой генерал с аксельбантами – барон Фредерикс:

– Государь император сейчас выйдет... Его величество в другом вагоне...

Стало еще безотраднее и тяжелее...

В дверях появился государь. Он был в серой черкеске... Я не ожидал его увидеть таким... Лицо? Оно было спокойно. Мы поклонились. Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение это было скорее дружелюбно... Жестом он пригласил нас сесть. Государь занял место по одну сторону маленького четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. По другую сторону столика сел Гучков. Я – рядом с Гучковым, наискось от государя. Против царя был барон Фредерикс.

Говорил Гучков. И очень волновался. Он говорил негладко и глухо. Говорил, слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на государя, а говорил, как бы обращаясь к какому-то внутреннему лицу, в нем же, Гучкове, сидящему. Как будто бы совести своей говорил.

– Ваше величество... В Петрограде создалось в высшей степени угрожающее... Беспорядки перекинулись на Москву... В Петрограде нет ни одной надежной части, а все прибывающие войска тотчас переходят на сторону восставших... Организовался временный комитет Государственной думы, но власти у него нет... Крайние элементы борются против монархии за социальную республику...

Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было непроницаемо. Я не спускал с него глаз. Он сильно изменился, похудел, но не в этом было дело... Дело было в том, что вокруг голубых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин. И в это мгновение я почувствовал, что эта коричневая кожа с морщинками – маска, что это ненастоящее лицо государя и что настоящее, может быть, редко кто видел, может быть, иные никогда, ни разу не видели... Да, государь смотрел прямо перед собой непроницаемо. Всем своим видом он говорил: «Эта речь – лишняя».

В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною.

– Кроме нас,– продолжал Гучков,– заседает еще комитет рабочей партии, и мы находимся под его властью и его цензурой. Это движение начинает нас уже захлестывать, оно захватывает низы и солдат, которым обещает землю. Пожар может перекинуться на фронт. Нужен на народное воображение такой удар хлыстом, который сразу переменил бы все. Таким единственным выходом является передача верховной власти в другие руки – отречение вашего величества в пользу сына при регентстве Михаила и образование нового правительства. Только это может спасти монархический принцип, спасти династию.

Гучков кончил. Государь ответил. После взволнованных слов А. И. голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой, гвардейский:

– Я принял решение. Я думал в течение утра... И во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, но теперь, еще раз обдумав свое положение, я пришел к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучиться с ним не могу. Отрекаюсь в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца...

К этому мы не были готовы.

– Да, но как это будет выглядеть,– как-то неуверенно проговорил Гучков,– с точки зрения...

– Я сказал,– твердо произнес государь.

Тысячи мыслей пронеслись в этот момент, обгоняя

одна другую. Каждый миг дорог. Спорить бессмысленно. Если здесь есть юридическая неправильность... Если государь не может отрекаться в пользу брата... Ну, и прекрасно! Пусть будет неправильность! Мы выиграем время! Династия все равно будет спасена. Некоторое время будет править Михаил, потом, когда все угомонится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдет к Алексею Николаевичу.

Очевидно, Гучков думал о том же.

– Мы согласны,– сказал он и передал государю набросок акта об отречении.

Государь взял его и вышел.

Когда государь вышел, к нам подошел генерал Данилов.

– Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений ввиду того, что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии?

Мне на ум в этот момент пришла прекрасная аргументация:

– Отречение в пользу Михаила не соответствует закону о престолонаследии, это верно. Но нельзя не видеть, что этот выход имеет при данных обстоятельствах серьезные удобства. Ибо если на престол взойдет малолетний Алексей, то придется решать очень трудный вопрос: останутся ли родители при нем или им придется разлучиться? В первом случае, то есть если родители останутся в России, отречение будет в глазах народа как бы фиктивным... В особенности это касается императрицы... Будут говорить, что она так же правит при сыне, как при муже. При том отношении, какое сейчас к ней, это привело бы к самым невозможным затруднениям. Если же разлучить малолетнего государя с родителями, то, не говоря о трудности этого дела, это может очень вредно отразиться на нем. На троне будет подрастать юноша, ненавидящий все окружающее, как тюремщиков, отнявших у него отца и мать...

Вошел государь. В руках у него был заранее приготовленный и отпечатанный текст. Он протянул его Гучкову. Мы склонились над актом. Я поднял голову и попросил государя:

– Ваше величество... Вы изволили сказать, что пришли к мысли об отречении в пользу великого князя сегодня днем. Было бы желательно, чтобы именно это время было обозначено здесь, а не нынешнее, поскольку именно тогда вы приняли решение...

Я не хотел, чтобы когда-нибудь кто-нибудь мог сказать, что манифест вырван. Я увидел, что государь меня прекрасно понял.

– Я напишу: «2 марта 15 часов»... Хорошо?

– Хорошо,– сказал Гучков.– Я нахожу, что этот акт, на который вы решились, должен сопровождаться еще одним актом, чтобы подчеркнуть преемственность власти... Актом о назначении председателя совета министров.

– Пожалуйста,– согласился государь.

Он присел и тут же, при нас, написал указ правительствующему сенату о назначении председателя совета министров.

– Кого бы вы хотели?– спросил он.

– Князя Львова.

– Ах, Львова? Хорошо – Львова...

– Ваше величество,– снова попросил я,– для придания этому акту законности время проставьте двумя часами раньше отречения...

– Хорошо.

Он написал и подписал.

Государь встал... Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там – ближе к выходу. В руках у меня был акт об отречении, подписанный почему-то карандашом, указ о назначении Львова. Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказаться... И у меня вырвалось:

– Ах, ваше величество... Если бы вы это сделали раньше, ну немножко раньше, может быть, всего этого...

Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:

– Вы думаете, обошлось бы?

Через несколько часов по путям, освещенным голубыми фонарями, мы шли к поезду.

Не помню, как и почему, когда мы приехали в Петроград, на вокзале какие-то люди, которых уже было много, что-то нам говорили и куда-то нас тащили... Из этой кутерьмы вышло такое решение, что Гучкова потянули на митинг в депо, а мне выпало на долю объявить о происшедшем войскам и народу. Какие-то люди суетились вокруг меня, торопили и говорили, что войска уже ждут, выстроены в вестибюле вокзала.

Сопровождаемый этой волнующей группой, я пошел с ними. Они привели меня во входной зал. Здесь действительно стоял полк или большой батальон, выстроившись на три стороны – «покоем». Четвертую сторону составляла толпа. Я вошел в это каре, и в ту же минуту раздалась команда. Роты взяли на караул.

– Русские люди... Обнажите головы, перекреститесь, помолитесь богу... Государь император ради спасения России снял с себя... свое царское служение...

Царь подписал отречение от престола в пользу брата своего Михаила Александровича...– Я увидел, как дрогнули штыки, как будто ветер дохнул колосьями. Прямо против меня молодой солдат плакал.– Наш император подал нам всем пример... нам всем, русским, как нужно... уметь забывать... себя для России. Сумеем ли мы так поступить? Сумеем ли мы все забыть для того, что у нас есть общее? А что у нас – общее? Это общее... Родина... Россия... Ее надо спасать... о ней думать... Идет война... Враг стоит на фронте... враг неумолимый, который раздавит нас, если не будем мы... все вместе... не будем едины... Как быть едиными? Один путь... всем собраться вокруг нового царя... всем оказать ему повиновение... Он поведет нас... Государю императору... Михаилу... второму... Ура!