Текст книги "Февраль"

Автор книги: Владлен Логинов

Соавторы: Михаил Шатров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

ШУЛЬГИН. В кулуарах Думы царили общее смятение и растерянность. Депутаты бегали по залам от одной группы к другой, подходили к окнам, пытаясь разглядеть будущее, надвигавшееся на них, и снова говорили, говорили... «Что же вы думаете делать?» – «Не знаем».– «Что улица?» – «Не знаем».– «Кто ею руководит?» – «Не знаем».– «Надо что-то сделать, что-то предпринять...» Особенно «полевели» депутаты-священники. Они бегали по залам в поисках Родзянко, путаясь в своих рясах, и, натыкаясь на закрытые двери, свирепели еще больше.

– Если министерская сволочь разбежалась,– кричал, не стесняясь, один из них,– мы должны сами организовать министерство!

Все испуганно шарахнулись от него.

Появился бледный Керенский.

– Господа,– громко, так, чтобы слышали все, объявил он,– правительство бросает нам перчатку! Мы должны принять вызов! Дума должна быть на посту! Немедленно возобновим работу! Дайте звонок! – при

казал он служащим, но ни один из них не шелохнулся. ― Тогда я сам дам звонок! – крикнул он и бросился в коридор.

Трель звонка разнеслась по всем залам и коридорам, но депутаты не шевельнулись. Широко раскинув руки, Керенский пошел прямо на них: «Господа, в зал!» ― но они ловко ускользали от него. Наконец он наткнулся на Милюкова.

– Дума распущена государем,– охладил его пыл Милюков.

В воздухе запахло скандалом, но в этот момент в дверях появился Родзянко. Все бросились к нему.

– Соберемся в Полуциркульном зале,– вот и все, что он мог сказать...

Полуциркульный зал едва вместил нас: вся Дума была налицо. За столом – Родзянко и старейшины. Кругом сидели и стояли, столпившись и стеснившись, остальные... Встревоженные, взволнованные, как-то душевно прижавшиеся друг к другу. Даже люди, много лет враждовавшие, почувствовали вдруг, что есть нечто, что всем одинаково опасно, грозно, отвратительно... Это нечто была улица... уличная толпа... Ее приближающееся дыхание уже чувствовалось... С улицей шествовала та, о которой очень немногие подумали тогда, но очень многие, наверное, ощутили ее бессознательно. По улице, окруженная многотысячной толпой, шла смерть...

Перед этой трепещущей, сгрудившейся около стола старейшин человеческой гущей, втиснутой в «полуциркульную» рамку зала, где в былые времена танцевал Потемкин-Таврический с Екатериной, Родзянко поставил вопрос: что делать?

– Господа, волнения в столице сегодня вылились в вооруженный бунт. Правительство бездействует. Указом государя Дума распущена. Не подчиниться, то есть начать заседания Думы,– значит стать на революционный путь со всеми его последствиями. Дабы избежать этого и в то же время не потерять своего лица, совет старейшин согласился с мнением господина Милюкова: императорскому указу о роспуске подчиниться, считать Государственную думу нефункционирующей, но членам Думы не разъезжаться, а немедленно собраться на «частное совещание»... Во избежание неправильного толкования наших действий мы собрались не в зале заседаний, а здесь. Членам Думы предлагается обсудить положение и наметить меры к прекращению беспорядков. Только прошу, как можно короче.

Первым взял слово Некрасов.

– Президиум Думы должен, не медля ни минуты, ехать к председателю совета министров и просить о наделении одного из популярных генералов, например, Поливанова или Маниковского, диктаторскими полномочиями...

Ему резко возразил Караулов, казачий депутат:

– Вот уже полгода Дума честит правительство дураками, негодяями и даже изменниками. А теперь предлагают ехать к ним и просить помощи... У кого? Вы же слышали, что все они перепугались и попрятались. Что же, князя Голицына из-под кровати будем вытаскивать? Надобно, чтобы мы сами перестали болтать, а что-либо сделали...

С места подал реплику Чхеидзе:

– Дума должна рассчитывать на свои силы, а не сидеть на двух стульях в этой душной мышеловке. С кем вы – с народом или старой властью? Русская интеллигенция всегда прогрессивно мыслила, всегда шла к народу. Предлагаю: сформировать новое правительство без участия правых, в том числе и октябристов!

Его слова потонули в гуле возмущенных возгласов. Родзянко был ошарашен. Повернувшись ко мне, он заметил: «Помилуйте, но ведь и я октябрист?»

Поднялся Милюков, на которого устремились с упованием все взоры.

– Брать власть в свои руки,– мягким вкрадчивым голосом начал он,– Дума не может. Она является учреждением законодательным и не может нести функций распорядительных. Но главное, мы не можем сейчас принимать никаких решений, ибо нам неизвестен точный размер беспорядков. Я предлагаю совету старейшин создать Временный комитет членов Государственной думы для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями.– И, перекрывая шум зала, продолжил: – Я поясню. Почему комитет членов Думы, а не комитет Думы? Потому что Дума распущена и мы не можем нарушить указ государя. Эта на первый взгляд неуклюжая формулировка обладает тем преимуществом, что, удовлетворяя задаче момента, ничего не предрешает в дальнейшем. Ограничиваясь минимумом, мы все же создаем орган и в то же время не подводим себя под криминал...

Милюков не кончил говорить, как в зал ворвался Керенский.

– Толпа идет сюда! – прокричал он.– Она требует, чтобы Дума сказала, с кем она – с народом или с правительством? Я прошу дать мне автомобиль! Я поеду к народу и сообщу ему решение! В противном случае я не гарантирую...

В эту минуту в зал вбежал офицер:

– Господа члены Думы, я прошу защиты! Я – начальник караула, вашего караула... Ворвались какие-то солдаты... Моего помощника тяжело ранили... Хотели убить меня... Что же это такое? Помогите...

Это бросило в взволнованную человеческую ткань еще больше тревоги.

– Медлить нельзя,– вновь заговорил Керенский.– Происшедшее подтверждает это. Я сейчас еду по полкам. Необходимо, чтобы я знал, что я могу им сказать...

Фигура Керенского вдруг выросла в «значительность»... Он говорил решительно, властно, как бы не растерявшись... Слова и жесты были резки, отчеканены, глаза горели.

– Я сейчас еду по полкам...

Казалось, что это говорил «власть имущий»...

– Он у них диктатор,– прошептал кто-то около меня.

Керенский стоял, готовый к отъезду, решительный, чуть презрительный... Он рос... Рос на революционном болоте, по которому он привык бегать и прыгать, в то время как мы не умели даже ходить.

В это время из круглого зала доносятся крики и бряцание ружей, солдаты уже вошли во дворец. Керенский тут же убежал. Родзянко наспех ставит вопрос об образовании комитета, крики «да», но уже немногих оставшихся в зале, так как большинство успело разбежаться. Совещание закрылось – Рубикон перейден.

Улица надвигалась, и вот она обрушилась.

Говорят (я не присутствовал при этом), что Керенский из первой толпы солдат, поползших на крыльцо Таврического дворца, пытался создать «первый революционный караул».

– Граждане солдаты,– кричал он, размахивая руками,– великая честь выпадает на вашу долю – охранять Государственную думу! Объявляю вас первым революционным караулом!

Но на него никто не обращал внимания, он был буквально смят толпой.

Я не знаю, как это случилось... Я не могу припомнить... Я помню уже то мгновение, когда черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным потоком затопляла Думу... Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди... Живым вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец, залепили зал за залом, комнату за комнатой, помещение за помещением. В этой толпе, незнакомой и совершенно чужой, мы чувствовали, как будто нас перенесли вдруг в совсем иное государство, другую страну... Нас с Шингаревым буквально втиснули в стену, мы не могли пошевельнуться, мы могли только смотреть.

С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность «великой» русской революции. Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица... Боже, как это было гадко! Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство.

– Пулеметов бы сюда! – вырвалось у меня.– Да, да, пулеметов... Только язык пулеметов доступен этой толпе, только свинец может загнать обратно в берлогу этого вырвавшегося на свободу страшного зверя!

– Увы,– ответил Шингарев,– этот зверь... его величество русский народ!

То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась.

– Это наша ошибка,– я не мог успокоиться,– это наша непоправимая глупость, что мы не обеспечили себя никакой реальной силой! Хотя бы один полк, один решительный генерал!

– Ни полка, ни генерала у нас, увы, нет. В этом реальность...

Да, в то время в Петрограде «верной» воинской части уже или еще не существовало... Но разве мы были способны в то время молниеносно оценить положение, принять решение и выполнить за свой страх и риск? Тот между нами, кто это сделал бы, был бы Наполеоном, Бисмарком. Но между нами таких не было.

Да, под прикрытием ее штыков мы красноречиво угрожали власти, которая нас же охраняла. Но говорить со штыками лицом к лицу... Да еще с взбунтовавшимися штыками? Беспомощные, мы даже не знали, как к этому приступить... как заставить себе повиноваться?

С этой минуты Государственная дума перестала существовать.

И. В. Лебедев, 24 года, репортер вечерних петроградских газет. После Октября работал в РОСТА. Других сведений нет.

ЛЕБЕДЕВ. У Ленина нашел я любопытную мысль о том, что в феврале 1917 года массы создали Советы раньше даже, чем какая бы то ни было партия успела провозгласить этот лозунг. Самое глубокое народное творчество, прошедшее через горький опыт 1905 года, умудренное им,– вот кто создал эту форму пролетарской власти...

Недавно, разбирая свой архив, я наткнулся на любопытный документ, который может представить в этой связи некоторый интерес для истории.

Вот неправленая запись из моего репортерского блокнота за 27 февраля 1917 года, сделанная, насколько я помню, на Выборгской стороне.

«Заводской двор. Много рабочих. Многие с винтовками. Платформа железнодорожная. На ней уже стоят несколько человек. Те, кого выкликают, присоединяются к ним или, наоборот, спускаются с платформы в толпу.

Работница (рыжему парню). Давай, Константин, иди, иди, становись.

Рыжий. Так со всеми – пожалуйста, хоть куда пойду... А выборным не желаю... А если завтра перевернется? Ты к бабе под юбку, а мне веревка?

Под крики рабочих спускается с платформы.

Председатель. Товарищи! Давайте серьезней... Дело к тому идет, что революция побеждает. Нужна новая власть. Зачем? Чтобы было, как мы хотим... чтобы войну кончить... чтобы работа была... чтоб полная свобода... чтоб землю крестьянам... чтоб детей досыта кормить... Кто это все нам даст? Только сами. Вчера наши погибли... Спрашиваю: зачем? Чтоб никому больше не мыкаться... Для этого Совет нужен рабочих депутатов, как в пятом году. Небось помните? То-то... Давай высказывайся! В Совет пошлем надежных...

Рабочий. Васька пусть слезет... Ну и что, что деловой? За копейку трясется и начальству показать себя любит... И сам в начальство метит. Кто его вчера на Невском видел? То-то и оно...

Рабочий. Дерюгин, не обижайся, но не надо тебе в Совет... Там же говорить придется... У тебя вроде слова есть, только ты их расставить никак не можешь... Чего ржете? Так-то он мужик хороший, и в тюрьме сидел за политику, но в Совете потеряется...

Рабочий. Нас, стариков, конечно, можно не слушать, но Митьку из Лафетного цеха выбирать не надо, согласие не даем... Потому и не надо, что молодые за ним идут... Прошлый месяц, ну-ка вспомните, какое он безобразие устроил?.. Что вчера? Вчера – молодец... А по-твоему, значит, один день можно людей на доброе дело вести, а другой – на безобразие?.. Ты мне не грози, сопляк... Согласия не дам.

Рабочий. Метченко, тоже слезай! Несамостоятельный мужик. А вот так... Кого хошь спроси из нашего цеха. Куда все, туда и он. А в сорок лет пора и свою линию иметь. Самому думать надо.

Женщина. Пусть дядя Вася Николаев пойдет. Его тут каждый знает.

Крики: «Давай!» Пожилой рабочий поднимается на платформу.

Рабочий. Я так скажу: Василий Петров Кошкин мужик хороший. И за товарищей всегда стоит... когда трезвый... А как выпьет – совсем дурной мужик делается. Бабу свою бьет. Я его уважаю и сам пью с ним, но в выборные нам нельзя.

Председатель. Значит, остаются трое. Прошу подумать еще.

На платформе трое. Все смотрят на них, молчат. Трое, против которых ни у кого не нашлось ни одного слова против. Председатель выжидает, не торопится.

Председатель. Значит, сомнений больше нет? Тогда давайте голосовать. Кто за них, поднимите руки. Хорошо. Против? Нету. Выбрали. По партиям, значит, так получилось: непартийный – один, эсер – один, большевик – один».

Ольга Валериановна Палей, 52 года, супруга великого князя Павла Александровича Романова, дяди царя. После Октября эмигрировала во Францию, где и умерла.

КНЯГИНЯ ПАЛЕЙ. События развивались с ужасающей быстротой. 27 февраля после завтрака я пошла в маленькую, милую церковь Знаменья, чтобы помолиться и успокоиться. Полученные с утра телефоны были удручающи. В Петербурге горели здания суда, дом графа Фредерикса и полицейские участки. Везде появилось красное знамя – эта гнусная тряпка! Правительство не нашло ничего лучше, как только распустить Думу до после пасхи. Этот приказ буквально вынудили подписать бедного государя, который все еще был в ставке. Другой декрет, исходивший от революционеров, гласил: «Думе не расходиться, всем оставаться на своих местах». Родзянко, один из бунтовщиков, наиболее ответственный за несчастья России, решился наконец-то предупредить государя о серьезности положения и просил о назначении лица, которое бы пользовалось доверием народа. Дума пошла еще дальше в своей неслыханной революционной дерзости. Она сформировала какой-то временный комитет в составе Родзянко, Керенского, Шульгина, Милюкова, Чхеидзе и других зачинщиков смуты. Было от чего кружиться голове.

По дороге домой я заметила на улицах необычное волнение. Солдаты, растрепанные, в фуражках, запрокинутых на затылок, с руками в карманах, разгуливали группами и хохотали. Рабочие бродили со свирепым видом. В тревоге я поспешила вернуться домой, чтобы скорее увидеть князя.

В это время к нам приехал из Петрограда письмоводитель нашего нотариуса, очень умный и храбрый молодой человек. Он приехал, чтобы сообщить нам о важных событиях текущего момента и чтобы просить моего мужа настаивать на возможно скорейшем возвращении государя из Могилева. «Еще не все потеряно,– сказал он,– если бы государь захотел сесть у Нарвских ворот на белую лошадь и произвести торжественный въезд в город, положение было бы спасено». Мы с общего согласия решили, что государь, конечно, в курсе дела, что он знает, что ему следует предпринять, и что лучше всего предоставить ему самостоятельность в его действиях. Увы, увы, были ли мы тогда правы? Снова раздался звонок телефона. Мятежники только что взяли штурмом арсенал. В этот момент мы почувствовали, что почва действительно качается у нас под ногами.

Меня попросили к телефону. Это был посол Франции. «Я беспокоюсь о вас, милый друг,– сказал он,– у нас здесь прямо ад, всюду перестрелка! Спокойно ли у вас в Царском?» Я ответила ему, что признаки волнений уже есть.

Мой муж пришел в беспокойство. Он вызвал мотор, чтобы ехать к государыне. Я села с ним. Князь был в состоянии крайнего волнения. Ему не давала покоя полная неизвестность о судьбе государя, которого он обожал. Кроме того, ему в голову пришли кое-какие проекты, которые могли спасти положение.

Государыня приняла великого князя Павла (я осталась в машине), по своему обыкновению, в зеленой гостиной. И хотя во дворе было яркое солнце и очень тепло, здесь же все шторы были опущены. Она буквально металась по комнате и по растерянности мужа не заметила. На вопрос князя о здоровье детей, заболевших корью, государыня сказала:

– У всех температура. И Аня заболела. Все остальное хорошо. Только лифт не работает уже четыре дня, лопнула какая-то труба.

– Представляю, ваше величество, как нелегко вам сейчас,– сказал князь, но был сурово оборван.

– Сейчас не время говорить об этом. Что в городе?

– Говорят, анархия. И самое прискорбное – гвардия на стороне бунтовщиков.

– И это сообщаете мне вы, которому государь Доверил пост инспектора гвардии? Дожили!

Оскорбленный муж мой Павел Александрович хотел было что-то сказать, но государыня не дала ему рта раскрыть.

– Я же предупреждала вас, что гвардию нельзя посылать в окопы. Они не могут простить нам, что мы поставили их под пули, и теперь нам не на кого положиться. Где Михаил?

– Он в городе, я говорил с ним по телефону. Мы пришли с ним к мнению, что дарование конституции в этот прискорбный момент может успокоить смуту.

– К чему же вы пришли еще? – едва сдерживая себя, спросила Александра Федоровна.

– Мы полагали, что ответственное министерство... – князь смешался от такого напора государыни и не смог продолжать.

– Если бы императорская фамилия поддерживала государя, вместо того чтобы давать ему дурные советы и интриговать за его спиной,– чеканя каждое слово, говорила государыня,– тогда бы ничего не случилось!

– Я полагаю,– великий князь Павел был вынужден сдерживать себя,– что ни государь, ни вы, ваше величество, не имеете оснований сомневаться в моей преданности. И к этому могу присовокупить, что сейчас не время вспоминать старые ссоры, а необходимо во что бы то ни стало добиться скорейшего возвращения государя.

– Я просила его об этом.

Они сухо простились. Когда великий князь садился в мотор, кто-то сообщил, что толпа волнующихся и угрожающих рабочих покинула фабрики в Колпино и направилась в Царское. Время от времени где-то трещали выстрелы. Мы были очень напуганы. На каждом шагу нам встречались патрули с белыми нашивками на левом рукаве. Мы не знали, были ли это войска, оставшиеся еще верными нам или же перешедшие на сторону восставших. Повернувшись к князю, я сказала ему, что у меня предчувствие: я вижу наш дворец объятым пламенем и все прекрасные коллекции разграбленными и уничтоженными. Муж промолчал, но я чувствовала, что мое волнение передалось и ему.

Увы, позднее, после ссылки государя в Тобольск, когда ничто больше не удерживало нас в Царском, именно эти коллекции, эти богатства погубили нас, так как вместо того, чтобы бежать, пока еще было время, мы остались, будучи не в силах расстаться с дорогими нам вещами. Могла ли я предполагать, что самое драгоценное и нами любимое из всех сокровищ – жизнь сына моего, князя Владимира, будет ценой, заплаченной нами за эти богатства.

Мы возвратились домой около трех, и я была очень удивлена, найдя наш дворец на месте, лакеев в ливреях и коллекции нетронутыми.

ЛЕНИН. Что там в России? Эта мысль непрерывно преследовала меня в те дни... С осени 16-го года в Питере было 500 забастовок. Две трети из них – политические... Сейчас достаточно искры, чтобы произошел взрыв... А может быть, уже началось? Я понимал, что, возможно, именно сейчас там проверяются результаты всей нашей работы. Сумели ли мы так воспитать своих... и сумеют ли они сами, одни? Разве отсюда подскажешь? А ответы им, может быть, нужны уже сегодня...

История многих предшествующих революций была трагична. Где сейчас те великие лозунги, которые были начертаны на их знаменах,– свобода, равенство, братство, где та справедливость, за которую гибли на баррикадах? Народ, доведенный до отчаяния ценой кровавых жертв, сбрасывал ненавистный режим... А потом?

Конечно, потом на могилах бойцов за свободу клялись и произносились речи. Но плоды победы доставались отнюдь не народу. В такие моменты на сцену сразу же выползают демагоги и политиканы, которые с помощью пустых посулов прибирают власть к рукам... На смену одной шайке приходит другая.

Поймут ли это там, в России? Что там? Какие варианты? Милюков с Гучковым, если не Милюков с Керенским... А может быть, все трое вместе? Премило. Неужели все должно повториться?

Там, в Питере, найдутся, конечно, умные прохвосты, считающие себя социалистами на том возвышенном основании, что они созерцали «заднюю» марксизма, которые в два счета докажут, что хлеб, мир и свобода – мечта народа о справедливости – дело... будущего. А сегодня... сегодня есть суровая реальность, есть «государственные интересы», которые требуют для достижения справедливости... пока что жить несправедливо – без мира, без хлеба и без свободы!

Неужели одурачат? Сумеют ли наши в Питере объяснить массам, что не должно быть противоречия между тем, за что дрались на баррикадах и что получили? Тысячи вопросов... А я был осужден томиться в этом проклятом далеке...

«ИЗВЕСТИЯ РЕВОЛЮЦИОННОЙ НЕДЕЛИ»

27 февраля

Издание комитета петроградских журналистов. Сбор поступит в фонд при Петроградском обществе журналистов с отчислением 25 процентов на помощь жертвам революции и их семьям.

ГАЗЕТЫ НЕ ВЫХОДЯТ СОБЫТИЯ ИДУТ СЛИШКОМ БЫСТРО НАСЕЛЕНИЕ ДОЛЖНО ЗНАТЬ, ЧТО ПРОИСХОДИТ

РЕВОЛЮЦИОННАЯ АРМИЯ

«Число восставших воинских частей растет с каждым часом. Можно утверждать, что почти весь Петроградский гарнизон за незначительными исключениями перешел на сторону революционного народа. Ежеминутно подходят к Таврическому дворцу все новые и новые части. Некоторые являются с развернутыми знаменами и оркестрами музыки. Их приветствуют имеющиеся в наличности депутаты Г. думы».

Речь А. Ф. Керенского.

«Перед подъездом Таврического дворца при большом скоплении рабочей и гражданской публики выстроились воинские части, к которым вышел депутат Керенский.

– Товарищи рабочие, солдаты, офицеры и граждане,– сказал депутат.– То, что мы все собрались здесь в этот великий и знаменательный день, дает мне веру в то, что старый варварский строй погиб безвозвратно. (Гул одобрения.) Мы собрались сюда дать клятвенное заверение, что Россия будет свободной! Клянемся! («Клянемся!» – все подняли руки вверх.) Товарищи, первейшая наша задача – организация. Мы должны в три дня создать полное спокойствие в городе. Я призываю солдат и офицеров к полному единению и доверию друг к другу. Я призываю офицеров быть старшими товарищами солдат. Знаете ли вы меня? Я депутат Государственной думы Керенский! (Возгласы толпы: «Знаем! Знаем!») Верите ли вы мне? («Верим! Верам!») Я призываю весь народ заключить сейчас один прочный союз против самого страшного нашего врага – против старого режима.– Свою речь А. Ф. Керенский закончил возгласом: – Да здравствует свободный гражданин свободной России!

Долго не смолкавшее «ура» было ответом на эту речь.

Во время выступления А. Ф. Керенского рядом с ним находились депутаты Чхеидзе и Скобелев».

Александр Федорович Керенский, 36 лет, адвокат, близок к партии эсеров, приобрел популярность выступлениями в IV Думе и на политических процессах. Через 4 дня – министр, через 6 месяцев – премьер-министр Временного правительства. После Октября боролся против Советской власти, в 1918 году эмигрировал во Францию, в 1940 году – в США, где и умер.

КЕРЕНСКИЙ. После выступления перед солдатской массой меня не покидало ощущение неудовлетворенности. К аплодисментам и восторженным возгласам я за свою долгую политическую карьеру достаточно привык. Причину этого настроения назвал Чхеидзе, чувствовавший, очевидно, то же самое, что и я.

– По-моему, они ждали от нас чего-то большего,– сказал он, когда со всей этой шинельной массой мы текли по коридорам Таврического.

– Но все-таки «ура» кричали дружно,– вставил Скобелев.

«Ура» они кричат всем – Родзянке, и Милюкову, и нам с вами.– Это замечание Чхеидзе как-то сразу вывело меня из дурного настроения и вернуло к правильному ощущению происходящего.

Этот год был равен для меня жизни... Вернее, вся моя предшествующая жизнь была лишь ступенькой к нему... Потом... потом имя мое стало достоянием истории, все остальное было уже неважно... С первых дней февраля я понял, что это моя революция, что только я смогу выразить все то, о чем мечтали поколения лучших людей России. Кто же еще? Этот толстяк Родзянко, боявшийся собственной тени? Гучков – с его прямолинейностью бретера и дуэлянта? Милюков, который, как аптекарь, взвешивал ежеминутно меняющуюся ситуацию и каждый раз обвешивал самого себя? Мой коллега Чхеидзе, больше всего на свете боявшийся прикоснуться к власти? Нет, они были не в счет! Надо было спешить. Такой благоприятный момент, когда в Питере не было ни одного из марксистских догматиков, мог больше никогда не повториться. Если хотите, Февральская революция победила только потому, что в Петрограде был я и не было Ленина. В этом бурлящем водовороте только я мог плыть к цели, твердо полагаясь на собственные силы. Нужен был лишь трамплин, с которого я мог бы броситься в эту стихию. И все эти дни я искал его... Искал, как «землю обетованную».

У Родзянко мы получили разрешение занять комнату бюджетной комиссии. По дороге нам встретились Гвоздев, только что вышедший из «Крестов», Гриневич, Капелинский, Соколов и еще кто-то. Когда мы расселись, бразды правления я уступил Чхеидзе, чтобы иметь возможность сосредоточиться на поисках единственно верного решения, которое позволит нам не плыть по течению, а оседлать этого бешеного и дикого скакуна, вырвавшегося на свободу.

– Товарищи,– начал Чхеидзе,– стихия выходит из берегов. Вы же видели, они совершенно неуправляемы... Могут требовать невозможное. Сейчас это самое страшное.

– Надо торопиться,– поддержал Гвоздев.– Иначе вылезет все это подполье. Я уже видел их... Они в этой стихии как рыба в воде. И прежде всего от них может исходить опасность разнуздывания этой стихии... самого бесшабашного решения вопроса о власти. Мне сказали, что по заводам уже выбирают Советы...

– Если большевики,– заметил Соколов,– навяжут свое требование о создании революционного правительства – быть беде.

Все замолчали.

– Подождите! – воскликнул вдруг Гвоздев.– Д что, если... Совет? Общегородского петроградского Совета еще нет? Тогда почему бы нам сейчас, немедленно, не создать Временный исполнительный комитет Петроградского Совета. Они Советы там выбирают... а мы его здесь организуем! Надо наперехват идти! И всю инициативу берем в свои руки?

– Блестяще! Великолепно! – вырвалось у меня. Я сразу же по достоинству оценил эту идею и те перспективы, которые она открывала перед нами.

– Это несерьезно.– Гриневич ничего не понял.– Разве они будут с нами считаться? Придут и скажут: «Руки на стол».

– ???

– 23-го я ехал в трамвае в центр. На мосту полицейская застава. Входит пристав и не паспорт просит, нет – «покажите руки». Все, у кого мозоли,– рабочие, их из трамвая вон, прямо в лапы полиции, в центр не пускать, а меня пропустили. Я идейный революционер – ноль внимания, пожалуйста, проезжайте. А он – пьяная рожа с мозолями – он борец с самодержавием. Даже у полиции «классовый подход». Так что придут эти, с мозолями, и спросят: кто вам дал право?

Меня возмутила филиппика Гриневича.

– Революция! – воскликнул я.– Наша жизнь, отданная народу! В эпоху революций никто власть не дает. Ее берут. А кто дал право свергать правительство? Эпохи социальных бурь неотделимы от революционной инициативы... Рождается новое право – право революции!

Мои товарищи не выдержали и с криком: «Браво! Браво!» – даже зааплодировали мне.

– Ну, в самом деле, господа, подумайте,– продолжал я, несколько смущенный их реакцией,– мы ведь не какая-то случайная группа. Я председатель трудовой группы в Думе и считаю себя вправе представлять партию социалистов-революционеров. Товарищи Чхеидзе, Скобелев и другие – лидеры социал-демократической рабочей партии, ее меньшевистского крыла. Товарищ Соколов – большевик...

– Я давно уже отошел от активной работы,– заметил скромно Соколов.

– Это не имеет значения,– ответил я ему,– но в Государственную думу вашу кандидатуру двигали они? Товарищ Гвоздев – известный лидер рабочих, за его плечами тюрьмы, каторга, ссылка. Товарищ Капелинский и его друзья – видные руководители кооператив-ного движения. Среди нас депутаты Думы, авторитетнейшие лидеры... Таким образом, революционную инициативу проявляет не какая-то случайная компания, а полномочная группа, представляющая большинство демократических организаций. Если здесь появятся большевики из подполья... что ж, мы и им предоставим место. Не согласятся – пускай пеняют на себя. Имена Керенского, Чхеидзе, Скобелева, Гвоздева известны всем, известны всей России! Это имена борцов за свободу! Наши речи в Думе, клеймившие царизм, передавались из уст в уста. А спросите у этих солдат имя любого из видных подпольщиков... Они его и слыхом не слыхивали. Революции сейчас нужен авторитетный центр, который признала бы вся демократия, вся Россия... И нам от имени Совета будет легче говорить с Родзянко.

Общий итог подвел Соколов:

– Итак, наше межпартийное совещание конституируется как Временный исполком Петроградского Совета рабочих депутатов. Надо немедленно оповестить об этом население, фабрики и заводы и предложить рабочим к 7 часам прислать в Таврический своих представителей на первое пленарное заседание Совета.

Все одобрили его слова.

Дмитрий Александрович Павлов, 37 лет, рабочий-модельщик, в РСДРП с 1899 года, на знаменитой демонстрации в Сормово, описанной Горьким в романе «Мать», нес знамя вместе с П. Заломовым. После Октября – работник Петросовета. Через три года умрет от сыпного тифа.

ПАВЛОВ. Днем вместе с Калининым, Хахаревым, Каюровым и Костей Лебедевым решили зайти ко мне, на явку ЦК. У меня в голове все время вертелась одна и та же мысль: как бы в итоге не получилось, что мы тут, на улицах, на штыки лезем, а эти чистенькие там, в Таврическом, за нашей спиной свои делишки обделывают... Кашу варим мы, а ложки похватают они... Калинин поддержал мои опасения.

И все-таки улица вселяла бодрое настроение. По дороге встретили два броневика. У одного из них на броне огромными буквами было выведено «РСДРП». Рабочие водрузили на них красные знамена и разъезжали по районам, где еще шли бои, приводя в изумление и ужас всех не покорившихся революции.

За броневиками шла колонна солдат, которые, видимо, только теперь решили примкнуть к движению. На лицах солдат восторга и в помине нет: они испуганы, растерянны. Народ все больше пожилой, типичные крестьяне. Идут бестолково, во всю ширину проспекта. По тротуарам без винтовок шагают фельдфебели и унтера, флегматично понукая солдат.

– Куда идете, папаша? – спрашиваю я одного солдата.

– К Государственной думе.

– Зачем же это?

– А чтобы все по закону было, а не то – бунт.