Текст книги "Февраль"

Автор книги: Владлен Логинов

Михаил Шатров, Владлен Логинов
ФЕВРАЛЬ

«Чудес в природе и в истории не бывает, но всякий крутой поворот истории, всякая революция в том числе, дает такое богатство содержания, развертывает такие неожиданносвоеобразные сочетания форм борьбы и соотношения сил борющихся, что для обывательского разума многое должно казаться чудом».

В. И. ЛЕНИН

К ЧИТАТЕЛЮ

Перед вами первая часть задуманной нами большой эпопеи «1917-й год».

О Февральской революции рассказывают ее участники и очевидцы – персонажи подлинные и созданные творческим воображением. Основой монологов-исповедей наших героев послужили мемуары, дневники, письма, газеты и другие документы эпохи. В одних случаях они использованы максимально полно, хотя и здесь нами проводилась корректировка, усиление и акцентирование подлинных мотивов поведения; в других случаях монологи от первой до последней строчки написаны авторами.

Мы сознательно ограничивали себя, старались избегать привычных литературных построений, писали сухо, «под документ», для создания эффекта присутствия – того потрясающего чувства сопричастности с великим временем, которое пережили мы сами, листая пожелтевшие странички, знакомясь с легендарными судьбами...

ЛЕНИН. К сожалению, я не видел Февраля... Быть революционером... и в такой момент оказаться за сотни, тысячу верст от событий, ради которых жил... Нет, этого не расскажешь...

Февраль застал меня в Швейцарии, в Цюрихе. Я работал тогда над «Государством и революцией», а жил... жил Россией, ее делами. Как раз незадолго перед этим, 25 января, у меня истек срок разрешения на пребывание в Цюрихе. Я заручился поддержкой «благонамеренных» швейцарских парламентариев-социалистов, внес залог, 100 франков, и подал прошение в полицейское управление. Чиновник окружного полицейского бюро, тупой и самодовольный, был как две капли воды похож на своих российских коллег. Я тут же дал себе слово сохранять полное спокойствие... Но когда он сунул мне «Опросной лист для лиц, уклоняющихся от военной службы», я взорвался:

– Я не дезертир. Я политический эмигрант после революции 1905 года в России. Я прошу продлить мне срок пребывания хотя бы еще на месяц.

Лишь после этого чиновник извлек откуда-то бумагу и, придав лицу надлежащую торжественность, объявил:

– Благодаря ходатайству членов парламента срок вашего пребывания в Цюрихе продлен до 31 декабря 1917 года.

До 31 декабря? Нет уж, дудки! Я был убежден, что сидеть тут еще год не придется. Знал ли точно? Нет. Мог ли ручаться, что буквально через несколько дней царская монархия рухнет? Конечно нет! Но был абсолютно убежден, что стоим накануне.

Мы в своей стране, пережив теперь уже три революции, знаем, что нельзя вызвать революцию... нельзя предсказать ее хода... Можно только работать на пользу революции. И если работаешь последовательно, если работаешь беззаветно, если эта работа действительно связана с интересами угнетенных масс, то революция приходит... А когда, где, в какой момент, по какому поводу – этого, к сожалению, сказать нельзя... И все-таки... нет, не интуиция, тысячи признаков, сотни фактов – все говорило о том, что там, в России, не по нашей воле, не в силу чьих-либо планов, а в силу объективного хода вещей решение великих исторических вопросов прямым насилием масс поставлено на очередь дня. В этом я был убежден, убежден абсолютно! Вот почему эта тихая, уютная Швейцария с каждым днем все больше превращалась для меня в тюрьму... Прекрасная, красивая страна, а для меня – камера. Хуже камеры...

Григорий Александрович Усиевич, в 1917 году ему было 26 лет, в 1907 году на юрфаке Петербургского университета вступил в партию большевиков, арестовывался, ссылался в Сибирь, в 1914 году бежал за границу. Через 8 месяцев станет членом Московского ревкома, примет участие в октябрьских боях. В 1918 году убит в стычке с казаками под Камыш-ловом у Тюмени.

УСИЕВИЧ. Однажды во второй половине февраля зашли мы – Владимир Ильич, Надежда Константиновна и я – в эмигрантское кафе. Попали не очень удачно. За столиками, вокруг Мартова и Рязанова, шел какой-то шумный спор. Ввязываться Владимиру Ильичу явно не хотелось, но и повернуть обратно было уже неудобно. Мы подсели к нашим – Авдееву, Бойцову, Вронскому, Туркину и Харитонову. Принесли пиво. Однако Рязанов, который просто физически не мог упустить повода для скандала, тут же стал бросать реплики в наш адрес:

– Владимир Ильич, что же вы в сторонке? Просветите публику. Вы ведь не можете пить пиво просто так... Товарищи! – обратился он к остальным.– Здесь все свои, конспирация отменяется... Перед вами штаб мировой революции... Владимир Ильич, скоро она будет – мировая?

– Скоро,– весело отмахнулся Ленин, но Рязанов не унимался:

– Потрясающе! Не томите: где начнется? В Цюрихе? Берлине? Лондоне?

– В России... И очень скоро,– как-то негромко, но так, что все услышали, ответил Ленин.

Что тут началось!.. Вся меньшевистско-эсеровская публика буквально обезумела.

– От ваших статей и пророчеств Маркс ворочается в гробу! Вздор! Нам в России ждать нечего! Святая Русь все стерпит! Триста лет монгольского ига не прошли даром!

Страшная эта штука – эмиграция! Скольких прекрасных людей она сломала, свела с ума, в могилу... Самое ужасное – ощущение своей оторванности, непричастности, никчемности... У Ленина этого ощущения не было. Он и там, в эмиграции, умел жить Россией.

Надо было хоть раз увидеть его в тот момент, когда приходила российская почта, когда он читал письма от наших товарищей из Питера, Москвы, из самых далеких уголков страны. И надо было видеть его лицо, когда он писал или диктовал ответы... Нет, не было у него этой оторванности...

Обстановка в кафе накалилась тогда до крайности. В воздухе замелькали котелки, зонтики. Все сгрудились вокруг нашего стола. Владимир Ильич побледнел, поднялся. Мы стали рядом.

– С тех пор как Чернышевский сказал, что «нация рабов, сверху донизу – все рабы»,– спокойно, с огромной внутренней убежденностью начал Ленин,– был пятый год. Он доказал, что мы способны не только на великое терпение... Мы дали человечеству великие образцы борьбы за свободу...

– Вспомнили! – перебил его кто-то.– Был пятый, да весь вышел! Я только недавно оттуда... «Боже, царя храни!» – вот что там! А вы тут – в фантазиях... Да сейчас нет ни одной уважающей себя партии, которая рассчитывала бы на революцию!..

– Есть! – резко ответил Ленин.– Партия, которая ежечасно и ежедневно просвещает народ, объясняя и доказывая, что только революция даст ему мир, хлеб и свободу! Партия, которая сохранила свои организации и, несмотря на дикие репрессии, работает во всех важнейших районах страны, на всех крупнейших заводах.

Партия, чьи газеты и листовки сотнями тысяч идут в массы, собирая под нашими лозунгами сотни тысяч стачечников... Зерна посеяны, и они непременно дадут всходы. И не через 100, не через 10 лет... Именно сейчас, в эти дни, мы стоим накануне.– И, внезапно улыбнувшись, Ленин добавил: – Так что пора собирать чемоданы...

Конечно, я передаю по памяти все, что говорил Ильич, но смысл был именно таков. И еще – обычно, когда он выступал, он смотрел своим слушателям прямо в глаза, а тут он как бы глядел поверх голов, будто и не к ним обращался... Когда Ильич закончил, стало совсем тихо.

– Все равно,– раздался вдруг голос Мартова,– ничего из этого не выйдет... Рано. Не готовы – ни мы, ни Россия... Только постепенно... шаг за шагом... организация... воспитание... просвещение... не забегая вперед... Шаг за шагом...– И вдруг Мартов запнулся, увидев, что Ленин беззвучно смеется.

Все повернулись к нему.

– Медленным шагом, робким зигзагом? – спросил Владимир Ильич у Мартова, улыбаясь.– Давно еще, в ссылке, был у нас свой поэт... прекрасный революционер был в молодости... прекрасный. Наслушался он как-то разговору об этом – «шаг за шагом, не забегая вперед»... и сочинил песню...

 
Грозные тучи нависли над нами,—
 

негромко запел Ленин,—

 
Темные силы в загривок нас бьют,
Рабские спины покрыты рубцами,
Хлещет неистово варварский кнут...
Но, потираючи грешное тело...
 

Песню подхватили Рязанов и еще несколько человек из «старичков».

 
Мысля конкретно, посмотрим на дело.
«Кнут ведь истреплется,– скажем народу,—
Лет через сто ты получишь свободу».
Медленным шагом, робким зигзагом.
Тише вперед, рабочий народ!
В нашей борьбе самодержца короны
Мы не коснемся мятежной рукой,
Кровью народной залитые троны
Рухнут когда-нибудь сами собой!
Высшей политикой нас не прельстите
Вы, демагоги трудящихся масс.
О коммунизмах своих не твердите,
Веруем... в мощь вспомогательных касс.
Если возможно, то осторожно,
Шествуй вперед, рабочий народ!
 

– Качать автора! – закричал Рязанов, поднимая Мартова со стула.– Качать знаменитого Нарцисса Тупорылова! – Рязанов напомнил нам старый псевдоним Мартова.

Все вокруг смеялись, только Владимир Ильич как-то пристально смотрел на съежившегося Мартова. Тот оттолкнул Рязанова и выбежал из кафе.

Вышли и мы, спустились к озеру, где на набережной вывешивались свежие газеты. После только что услышанного мне вдруг показалось, что именно сейчас... Но ничего хорошего, даже просто обнадеживающего, в газетах не было. Все как обычно.

Обратно шли молча.

– Не могу я здесь больше,– не выдержал вдруг Владимир Ильич.– Мне этот Цюрих... Хуже одиночки... Надо ехать... Хоть в Швецию... Хоть в Норвегию... Лишь бы поближе... Не прощу себе, что не рискнул поехать туда в позапрошлом году...

Надежда Константиновна взяла его под руку, и он успокоился.

– Пришло письмо от Каспарова, из Давоса,– сказала она,– ему разрешили въезд в Россию... Спрашивает: как быть?..

– Напиши сегодня же,– сразу ответил Ленин,– что ехать в Россию надо немедля... Надо, чтобы все ехали, кого пустят... и Коллонтайша, и Инесса... все... А то опоздают к началу...

«Ехать в Россию надо поскорее, а то опоздаете к «началу». Нет, серьезно, письма из России весьма радостные. Вчера еще пришло от одного старого приятеля, человека многоопытного, который пишет: «Трудное время, по-видимому, проходит, наблюдается поворот в хорошую сторону в настроении не только рабочих, но и интеллигентной молодежи... В пролетариате наплыв женщин и подростков понижает способность к организации, но не настроение. И все же организации растут. Несмотря на аресты, они недурно работают в Поволжье, в южной России. Про Питер, конечно, знаете, влияние шовинистов быстро слабеет. Желаю бодрости, наше время близится...» Прислали также листок бюро ЦК, очень хороший».

(Из письма Н. К. Крупской С. Каспарову. 19 февраля 1917 года)

«Организационные дела у нас неплохи, но могли быть куда лучше, если бы были люди. Теперь успешно организуем Юг, Поволжье, Урал. Основано Московское областное бюро. Ждем известий с Кавказа. Требуют людей и литературы. Постановка производства последней внутри России – очередная задача бюро ЦК. Публику удалось подобрать хорошую, твердую и способную. По сравнению с тем, как обстоят дела у других,– у нас блестяще. Можно сказать, что Всероссийская организация в данное время есть только у нас».

(Полицейская перлюстрация письма члена Русского бюро ЦК РСДРП А. Г. Шляпникова членам Заграничного бюро ЦК РСДРП. Февраль 1917 года)

ПРЕССА 22 ФЕВРАЛЯ 1917 ГОДА

В Петрограде минус 12 градусов по Цельсию. Сильный ветер и снегопад. Из-за снежных заносов возможно нарушение трамвайного движения. В связи с нехваткой топлива освещение улиц ограниченно.

Благодаря мерам, принятым отделением по охранению общественной безопасности и порядка в столице, несмотря на продовольственные затруднения, беспорядков не ожидается.

ИЗВЕСТИЯ ЗА ДЕНЬ

– На Западном и Румынском фронтах – перестрелка и поиски разведчиков.

– На Кавказском фронте наши войска, преследуя турок, заняли два селения.

– На фронтах союзников – без перемен.

– В Вашингтоне состоялась церемония вступления Вильсона в новый срок президентства.

– Вчера в Царское Село выезжали председатель совета министров кн. Н. Д. Голицын и министры: военный генерал от инфантерии Беляев и иностранных дел сенатор Покровский.

– Первый департамент Государственного совета обсуждал вопрос о завещании графа Аракчеева, завещавшего в 1833 году Академии наук 50 тыс. ассигнациями на выдачу в 1925 году премии на лучшее сочинение по истории царствования императора Александра I. Ныне этот капитал составляет 800 тыс. рублей.

– Командующим войсками Московского военного округа издано обязательное постановление о продаже хлеба и муки исключительно по карточкам.

– В Москве в аудитории Политехнического музея состоялось торжественное чествование И. Д. Сытина по случаю 50-летия издательской деятельности, в котором приняло участие свыше 2 тыс. человек.

– Французский парламент принял законопроект, представляющий русским солдатам, сражающимся во Франции, право безвозмездного получения одного заказного почтового отправления в месяц.

ОБЪЯВЛЕНИЯ

«Все в жизни меняется! Только единственные папиросы «СЭР» были, есть и будут всегда подлинно высокого качества! Товарищество «Колобов и Бобров».

«Военный заем. Второй выпуск. Наша воля непреклонна: война до полной победы над врагом, до полного торжества права и справедливости. Проявим эту волю и мы здесь, в глубоком тылу, приняв широкое участие в военном займе. Наши рубли, превращенные в пули и снаряды, проложат путь для победоносного движения вперед. Приобретайте облигации военного займа!»

«Правление Восточного банка на основании § 63 Устава имеет честь пригласить г. г. акционеров банка на чрезвычайное общее собрание. Предмет занятий: об увеличении основного капитала банка с 5 000 000 до 10 000 000 рублей».

«Член Государственной думы Михаил Мартинович Алексеенко скончался, о чем дочери и внуки покойного с глубокой скорбью извещают родных и знакомых».

Театр К. Н. Незлобина – «У ВАС В ДОМАХ», п. в 4 д. Марка Криницкого.

Опера А. Р. Аксарина – сегодня 1-й спектакль 2-го абонемента с участием Ф. ШАЛЯПИНА – «ЖИЗНЬ ЗА ЦАРЯ».

Театр А. С. Суворина – «МОТЫЛЕК ПОД КОЛЕСАМИ».

Паризиана – сегодня с участием И. И. МОЗЖУХИНА и Н. А.. ЛЫСЕНКО – «ПЕСНЬ ОСТАЛАСЬ НЕДОПЕТОЙ...».

Палас-театр – ресторан открыт с 6 час. вечера. Во время обедов и ужинов блестящ, дивертисмент. Новые дебюты и два оркестра музыки.

Завтра бега на Семеновском плацу.

Начало в 11 час. утра.

«Наружным наблюдением установлено, что 22 февраля в 16 часов на Невском обнаружен нелегал ЧУГУРИН ИВАН ДМИТРИЕВИЧ, член РСДРП с 1902 года, известный в партийных кругах под кличкой «ПЕТР», жестянщик с завода «Айваз», проходивший по делу большевистской школы в Лонжюмо (Франция), неоднократно подвергавшийся аресту и заключению, ссылку отбывавший в Нарыме, откуда сбежал. Ныне – член так называемой Исполнительной комиссии Петербургского комитета РСДРП.

Проходя по проспекту, в контакты с публикой не вступал, но в районе Знаменской площади заметил наблюдение и предпринял попытку скрыться, что ему удалось в одном из прилегавших проходных дворов. Приметы: длинное черное пальто, нижняя пуговица оторвана, воротник под котик, меховая шапка-ушанка, усы средние, бороду бреет».

(Из агентурного донесения)

«Довожу до Вашего сведения, что мною 22 февраля около пяти часов вечера среди публики, выходившей из Таврического дворца по окончании заседания Государственной думы, был обнаружен разыскиваемый Департаментом полиции бывший студент Высшего технического училища в Москве, член РСДРП с 1902 года ШУТКО КИРИЛЛ ИВАНОВИЧ, 32 лет, известный в партийных кругах под кличкой «МИХАИЛ», неоднократно арестовывавшийся и отбывавший ссылку в Вологодской и Иркутской губерниях. Одет под интеллигента, в касторовой шляпе и темно-сером драповом пальто с тросточкой. Наблюдение за указанным лицом передано мною старшему филеру Нарвской полицейской части».

(Из агентурного донесения)

«Переданный мне для наружного наблюдения ШУТКО, проходя по Козьему переулку, вскочил в пролетку и отбыл в неизвестном направлении. Поскольку других извозчиков, необходимых для преследования в указанном переулке, не оказалось, наблюдение пришлось прекратить».

(Из агентурного донесения)

«Внезапно распространившиеся в Петербурге слухи о предстоящем якобы ограничении суточного отпуска выпекаемого хлеба взрослым по фунту, малолетним в половинном размере вызвали усиленную закупку публикой хлеба, очевидно, в запас, почему части населения хлеба не хватило и в результате чего установились длинные очереди к хлебным лавкам, особенно в рабочих районах, преимущественно из женщин и детей. На вверенной мне Лиговке в очередях раздавались противоправительственные речи, прекратить которые не представлялось возможным в силу крайней озлобленности толпы.

Попытка задержать подозрительного мужчину, очевидно агитатора, в шинели и сером башлыке, успехом не закончилась, так как женщины буквально оттеснили чинов полиции физической силой и не дали мне возможности проверить его документы. Подозрительный, напротив, получил возможность спокойно уйти в темноту. Филер Романов утверждает, что указанное лицо является разыскиваемым СВЕШНИКОВЫМ НИКОЛАЕМ, 29 лет, член РСДРП с 1907 года, известным в революционных кругах под кличкой «ЛЮБИМЫЧ», привлекавшимся к следствию по делу о вооруженном восстании в Сормово в декабре 1905 года, о чем имею честь доложить вашему превосходительству».

(Из агентурного донесения)

«Сегодня, 22.11.17 г. в 16 час. 30 мин., на Витебский вокзал прибыл эшелон с ранеными солдатами из действующей армии. При погрузке калек в кареты «скорой помощи» на привокзальной площади образовалась толпа из пассажиров пригородных поездов, среди которой раздавались антивоенные и противоправительственные выкрики. Конный жандарм пытался задержать кричавшего, лет 20, но он, проскочив под брюхом лошади, скрылся. По сведениям носильщика, имя кричавшего – ПАВЕЛ КОРЯКОВ, токарь завода «Эрикссон». Прошу проверить сведения об указанном лице по агентурным данным».

(Из агентурного донесения)

«Ваше высокопревосходительство, сегодня, 22 февраля, поздно вечером ко мне явился агент по кличке «Янковский», являющийся членом Петербургского комитета большевиков. Означенный Янковский показал, что сегодня в 19 часов на огородах за Выборгской стороной состоялось тайное совещание столичных большевиков: Чугурин, Шутко, Свешников, Коряков, Скороходов, Каюров, Нарчук, Ганьшин, Лобов. Совещание проводили члены Русского бюро ЦК РСДРП Шляпников, он же Белении, и Залуцкий, находящиеся в регулярных сношениях с Заграничным бюро ЦК. После краткого обмена мнениями о событиях дня указанные лица разошлись по заводам, фабрикам, рабочим казармам, трактирам и другим местам скопления рабочего люда с целью подготовки завтрашних агитационных собраний и антиправительственных митингов по поводу Женского дня, а агент Янковский незамедлительно явился ко мне».

(Из доклада начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице министру внутренних дел Протопопову от 22 февраля 1917 года за № 5861)

«Дорогая Зиночка! Все последние недели после твоего отъезда я безвылазно сидел в конторе и корпел над годовым отчетом, так что упреки твои неосновательны. Спешу рассказать тебе о том, чем заняты умы нашей столичной публики. Я имею в виду потрясающую речь Павла Николаевича Милюкова в Думе. Теперь она уже ходит по рукам в списках, но я слышал ее от очевидца.

Как обычно, без страха и упрека, Павел Николаевич обрушился на правительство: «Развал армии. Хаос в тылу. Миллион забастовщиков в прошлом году. Сто тысяч – лишь за первую половину февраля. Своей вопиющей безрукостью правительство как будто сознательно провоцирует эксцессы. И они не заставят себя ждать. Надвигается смутное время. Я думаю, русская общественность вправе поставить перед председателем кабинета министров князем Голицыным вопрос: как квалифицировать вашу деятельность? Что это – глупость или измена?»

Ты помнишь его лучшие лекции, которые нам посчастливилось вместе слушать в университете? Это было в тысячу раз сильнее. Казалось, что на трибуне стоит российский Цицерон. Ты бы видела реакцию зала! Депутаты буквально онемели, а министры буквально сбежали. Около квартиры Павла Николаевича всю ночь толпилась молодежь, я тоже был там, но он так и не вышел».

(Полицейская перлюстрация письма за подписью В. Л. в Москву. Февраль 1917 года)

«Что делается? Точно после 1905 года не прошло 12 лет. Те же персонажи, те же слова, с одной стороны, и тот же паралич власти, с другой. Опять звонкие резолюции о ненавистном правительстве и т. д. Ну, а дальше что? Дальше опять скажет слово мужик или, вернее, сделает дело мужичок. Настроение прескверное».

(Полицейская перлюстрация письма саратовского губернатора С. Тверского в Петроград. Февраль 1917 года)

Михаил Владимирович Родзянко, 58 лет, крупнейший помещик России, председатель IV Государственной думы. После Октября сотрудничал с Корниловым и Деникиным, в 1920 году эмигрировал в Сербию, где и умер.

РОДЗЯНКО. Я любил государя... Я хочу написать о нем... Думал здесь, в Сербии, на покое... Но эти молокососы – «белое офицерство» – не дают мне проходу... избили... Меня, который столько лет был голосом России... Который во имя спасения России и династии помогал создавать белую армию. Они кричат, что я... я виновник Февраля и гибели монархии! Эти сопляки, проигравшие и пропившие Россию... Нашли революционера... Я любил государя и всегда говорил ему правду... даже тогда, когда чувствовал, что причиняю ему боль. Я говорил правду – вот почему я был неугоден. Если бы он тогда послушался меня... Ну хоть какие-нибудь уступки, хоть самую малость... Все можно было спасти... Если бы я стал премьером или хотя бы был на месте этого мерзавца Протопопова, революции не случилось бы...

Но свой скорбный рассказ я хочу начать по порядку.

В двадцатых числах февраля 1917 года положение ухудшилось до крайности. Умеренные партии не только не желали революции, но просто боялись ее. Нам было ясно, что революция во время разгара войны неизбежно приведет к развалу и разложению России. Но правительство между тем своей неумной политикой делало все, чтобы вызвать революцию, а попросту говоря, вело Россию к краху. В эти дни, исчерпав все средства воздействия в деле поворота государственной политики правительства на разумный путь, я испросил высочайший доклад.

Мне было сообщено, что государь примет меня 22 февраля в 17 часов, незадолго до своего отъезда в Могилев, в ставку. Я приехал в Царское Село заблаговременно, в руках у меня была папка с докладом, который я решил читать по причине сильного волнения. В назначенный час министр двора его величества барон Фредерикс пригласил меня в кабинет.

Государь был в своей обычной форме, он сухо кивнул мне, сесть не предложил, показывая тем самым, что аудиенция будет короткой. Меня такое начало, не предвещавшее ничего хорошего, только подзадорило. Глядя ему прямо в глаза, я сказал:

– В этот страшный час, который переживает родина, я считаю своим верноподданнейшим долгом, как председатель Государственной думы, доложить вам во всей полноте об угрожающей Российскому государству опасности. Прошу вас, государь, повелите мне говорить.

Государь, смотревший на меня с нескрываемой неприязнью, подавил свое раздражение и сухо кивнул:

– Прошу вас, Михаил Владимирович.

Я открыл папку. Государь удивленно вскинул брови, но ничего не сказал, только чуть-чуть подвинулся к окну, из которого открывался вид на заснеженный парк, где гуляли сейчас императрица и Вырубова. Я понял, что он будет слушать меня невнимательно, и решил форсировать голос.

– «Я считаю положение в государстве более опасным и критическим, чем когда-либо»,– произнес я очень громко первую фразу своего доклада.

Государь не шевельнулся, он весь был в парке.

– «Настроение во всей стране такое,– продолжал я,– что можно ожидать самых серьезных потрясений. Вся Россия в один голос требует перемены правительства или хотя бы замены ряда его членов на людей, облеченных доверием народа. Премьер-министр Голицын и министр внутренних дел Протопопов должны уйти немедленно!»

Это государь услышал. Он повернул лицо ко мне.

– Почему?

– Первый, как ничтожный, далекий от политики больной человек, а второй – как гнусный лицемер, компрометирующий ваше величество. Его честь тянется, как подвязка...

Государь жестом остановил меня.

– Не понимаю, Михаил Владимирович, отчего такая неприязнь? Вы такой большой, широкий, добрый русский человек – и вдруг... предвзятость? Князь Голицын. Абсолютно преданный человек. Мне пришлось наблюдать его, когда он был помощником Александры Федоровны по благотворительным комитетам...

– Но Россия не благотворительный комитет,– не сдержался я.

Государь решил не заметить моей явной бестактности.

– Протопопов? Позвольте, но он же был вашим заместителем в Государственной думе, и вы никогда не ставили вопрос о его переизбрании. Но стоило мне назначить Протопопова министром и уже – «честь тянется, как подвязка»?

– Государь, дело в той политике, которую проводят эти люди,– быстро сказал я,– они доведут Россию до исступления.– И я снова начал читать доклад: – «К нашему позору в дни войны у нас во всем разруха. Правительства, которому верят,– нет, системы – нет.

Куда не посмотришь – злоупотребления и непорядки. Все это вызывает сперва растерянность, а потом равнодушие сверху донизу».

Царь снова меня не слушал, смотрел в окно.

Голос мой от волнения начал дрожать, я знал, что причиню ему сейчас нестерпимую боль, но долг мой, как избранника народа, повелевал мне не останавливаться ни перед чем.

– «Точно умышленно все делается во вред России и на пользу ее врагам,– продолжал я.– Поневоле порождаются чудовищные слухи об измене и шпионстве. Вокруг вас, государь, не осталось ни одного надежного и честного человека, все лучшие удалены или ушли, а остались только те, которые пользуются дурной славой. Ни для кого не секрет, что императрица помимо вас отдает распоряжения по управлению государством, министры ездят к ней с докладами, и по ее желанию неугодные быстро летят со своих постов и заменяются людьми совершенно неподготовленными. В стране растет негодование на императрицу и ненависть к ней. Ее считают сторонницей Германии. Об этом говорят даже среди простого народа».

– Факты! – царь повернул ко мне свое побледневшее лицо.– Дайте факты!

– Фактов нет, но все направление политики, которой руководит ее величество, ведет к тому, что у народа складывается такое убеждение.

– Но фактов нет,– развел руками государь.

В создавшемся положении у меня выход был только один: читать доклад, что я и сделал.

– «Для спасения вашей семьи, ваше величество,– продолжал я,– вам необходимо найти способ отстранить императрицу от влияния на политику. Сердца русских терзаются от тяжких предчувствий. Не заставляйте, ваше величество, чтобы народ выбирал между вами и благом родины. До сих пор понятия государь и родина были неразрывны, теперь их начинают разделять».

Очевидно, государя ошеломил мой напор, у него нервно задрожали губы и какая-то тень легла на лицо.

– Михаил Владимирович, вы говорите это с такой убежденностью. Неужели,– он сжал обеими руками голову,– я 22 года старался, чтобы все было лучше, и 22 года ошибался?

Волна жалости захлестнула меня, но я твердо ска* зал:

– Да, ваше величество, вы стоите на неправильном пути, но еще не поздно...

Государь глубоко задумался, отошел к окну. Минута была нелегкая, я чувствовал, что вот-вот разрыдаюсь.

– Я утомил вас, ваше величество?

– Да, я не выспался сегодня, ходил на глухарей... Хорошо в лесу было... Почему это так, Михаил Владимирович? Был я в лесу сегодня, тихо там и все забывается... Все эти дрязги, суета людская... Так хорошо было на душе. Там ближе к природе, ближе к богу...

Я вовремя почувствовал опасность перехода моего доклада в ничего не значащий сентиментальный разговор, и, хотя мое сердце разрывалось от жалости к монарху, я снова вернулся к докладу.

– «Ваше величество, безрукость нашего правительства привела к катастрофе всего продовольственного дела,– прочел я.– И когда Государственная дума пытается сказать об этом со своей трибуны, правительство затыкает нам рот, запрещая печатать речи депутатов. Нельзя заставлять Думу действовать по указке нынешнего правительства. Это подорвет доверие к Думе, и тогда страна сама может стать на защиту своих прав».

Когда я поднял глаза, я увидел, что государь взбешен.

– Что касается настроений Думы,– резко начал он,– то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как вы, Михаил Владимирович, она будет распущена. Ни о какой ответственности правительства перед Думой речь идти не может. Правительство отвечало и будет отвечать только передо мной. До свидания, Михаил Владимирович, меня ждет великий князь Михаил Александрович пить чай.

Государь слегка наклонил голову и направился к дверям. Слезы застилали мне глаза. Я понял, что вижу государя в последний раз. И это подтолкнуло меня.

– В таком случае, ваше величество,– сказал я,– считаю своим долгом высказать вам свое личное предчувствие.

Услышав слово «предчувствие», царь живо обернулся.

– Какое?

– Этот доклад мой у вас – последний. Вы со мной не согласны, и все останется по-старому. Будет революция и такая анархия, которую никто не удержит.

– Не пугайте, Михаил Владимирович! Авось проживем.

За государем мягко закрылись двери. Я тяжело вздохнул, положил папку с докладом на стол и вышел в приемную. На душе у меня было пасмурно. Ко мне подошел барон Фредерикс.

– Как настроение его величества? – спросил он.

Я не успел ответить. В дверях появился офицер-гвардеец и объявил, что прибыл министр внутренних дел Протопопов. Во мне все возмутилось. Громко, чтобы слышали все присутствующие, я обратился к Фредериксу:

– Барон, не откажите предупредить министра, чтобы он ко мне не подходил. Я ему руки не подам!

Фредерикс был шокирован моей просьбой, но он ничего не сказал и направился к вошедшему в залу Протопопову. Я отошел к окну и наблюдал за всей сценой издали. Протопопов с противной лисьей улыбкой и отвратительной привычкой вечно потирать маленькие ручки, широко улыбаясь, выслушал Фредерикса и неожиданно направился ко мне.

– Здравствуйте, Михаил Владимирович,– еще издали заурчал он,– разрешите пожать вашу руку.

Все, кто был в этот момент в зале, замерли. Я демонстративно заложил руку за спину.

– Нигде и никогда!

Протопопов ничуть не смутился, казалось, он ждал этого оскорбления, и дружески взял меня под руку.

– Родной мой, ну зачем же так, ведь мы можем столковаться. Вы были у государя?

– Я сказал ему всю правду!

– Зачем? – искренне удивился Протопопов.

В эту минуту это ничтожество, кичившееся своими европейскими манерами, но никогда не умевшее скрыть своей провинциальной сущности, стало мне окончательно противно.