Текст книги "Февраль"

Автор книги: Владлен Логинов

Соавторы: Михаил Шатров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Мы, марксисты, своей повседневной работой, пропагандой свое дело сделали, и это дело не могло пропасть никогда, независимо от того, будет ли нас достаточно в нужный час, в нужном месте и будем ли мы сами. Мы, да не только мы,– все поколения русских революционеров посеяли в массах глубокие семена демократизма и пролетарской самодеятельности, и эти семена обязательно, рано или поздно, должны были дать всходы – завтра ли в демократической революции или послезавтра – в социалистической.

20 лет нашей упорной работы, социалистического просвещения масс, собственный опыт пятого года дали самое важное: дремлющая Россия стала Россией революционного пролетариата, революционного народа.

«Шифр. Военная. Могилев. Ставка. Дворцовому коменданту. Сегодня бастовало около 200 тысяч. Уличные беспорядки выражаются в демонстративных шествиях, частью с красными флагами, столкновениях с полицией. Днем наиболее серьезные беспорядки происходили около памятника императору Александру III на Знаменской площади. Движение носит неорганизованный, стихийный характер, наряду с эксцессами противоправительственного свойства, буйствующие местами приветствуют войска. К прекращению дальнейших беспорядков принимаются энергичные меры. В Москве спокойно.

МВД. Протопопов. № 179. 25 февраля 1917 года».

БАРОН ФРЕДЕРИКС. Вечером зачитал государю телеграмму Протопопова о событиях в столице. Государь молча выслушал, а затем попросил письменный прибор и собственноручно написал текст телеграммы начальнику Петроградского военного округа Хабалову.

Николай Николаевич Суханов, 35 лет, меньшевик, публицист, выступал против Октябрьской революции, позднее работал экономистом в советских учреждениях. В 30-е годы репрессирован. Реабилитирован посмертно.

СУХАНОВ. В субботу, 25-го, Петербург был насквозь пропитан атмосферой исключительных событий. Улицы, даже там, где не было никакого скопления народа, представляли картину необычайного возбуждения. Незнакомые прохожие заговаривали друг с другом, спрашивая и рассказывая о новостях. События в несколько раз переросли все то, что могла сообщить населению придушенная пресса.

Вечером на квартире у Н. Д. Соколова должно было состояться совещание. Соколов – известный петербургский адвокат, числившийся по традиции даже большевиком, но давно порвавший с ними, везде бывавший и все знавший, был наиболее удобной фигурой для всяких попыток сплочения столичных демократических элементов. Поднимаясь к нему по лестнице, я столкнулся с группой людей, по виду мастеровых.

– Они чего хочут? – говорил один с мрачным видом.– Они хочут, чтобы дать хлеба, с немцем замириться и равноправия жидам...

Я восхитился этой блестящей формулировкой программы великой революции.

Помогая мне раздеться, Соколов шепотом объяснил,

что наше совещание будет носить конфиденциальный характер. Он пригласил от думских «трудовиков» Керенского, от социал-демократов Чхеидзе, чуть позже от большевиков придет Шляпников.

– Надеюсь, вы достаточно хорошо знакомы,– сказал Соколов, вводя меня в гостиную.

Чхеидзе и Керенский, стоявшие у окна, обернулись. Чхеидзе – как всегда усталый, несколько растерянный. Керенский же, наоборот, был возбужден. Саркастически усмехаясь, он кивнул в сторону окна:

– Долой царя и да здравствует его величество рабочий класс... Ну, а если всерьез, если получится... что тогда?

Керенский принял обычный в разговорах со мной полемический тон, но я не стал отвечать ему. Мы сели за стол, на котором, как всегда у Соколова, есть было нечего, только в роскошных подстаканниках стояли стаканы с чаем, сухарики и крошечные розетки с медом. Ко мне сразу же обратился Чхеидзе:

– Мне хотелось бы знать ваше мнение о происходящем...

В эти дни я чувствовал себя совершенно оторванным от центров революции и вполне бессильным что-либо сделать. Ни малейшего влияния на руководящие центры движения я за собой не числил, поэтому возможность заявить свои концептуальные взгляды перед признанными лидерами вдохновила меня.

– Ну-ну, попробуйте,– подзадорил меня Керенский.

Я посмотрел на него. Смешно, но он действительно был уверен, что является социалистом и демократом, и не подозревал, что, по своим убеждениям, настроениям и тяготениям, он самый настоящий и самый законченный радикальный буржуа, не имевший ни вкуса, ни практического интереса к народному движению, но всегда использовавший это движение для своих политических комбинаций и удовлетворения политических амбиций. Глядя на него, я сказал:

– Мы отдали делу рабочего класса большую часть жизни... Каждый по-своему... Но, как говорится, «не сотвори себе кумира». Мы всегда имели дело с авангардом, с лучшими рабочими, наиболее интеллигентными. На остальную массу, промышляющую лишь о водке, закрывали глаза. Но сегодня именно эта масса выходит на улицу. Мы должны сказать себе честно: культурный, а главное – политический уровень наших рабочих слишком низок для того, чтобы говорить о них как о созидательной силе...

Чхеидзе довольно резко прервал меня:

– Ну, извините! Человек, выступающий от имени рабочей демократии...

– Я выступаю от своего имени... Все наши лозунги,– ответил я,– они восприняли только как негативную идею: «Долой!» А как «долой», что вместо этого?

– Винить рабочих в этом нельзя,– вмешивается Соколов.– Из-за проклятого царизма вся наша демократия была неорганизованна... Где рабочие могли учиться политике? У них просто нет привычки к демократии.

– Вот именно,– обрадовался я такому повороту.– Поэтому когда сейчас перед нами стоит вопрос: кому надлежит быть преемником царизма? – мы должны исходить из той очевидной истины, что рабочие являются гигантской силой разрушения, но никак не созидательной силой новой власти... Вот вы, согласились бы вы сегодня, когда идет война, когда нет хлеба, когда толпа захлестнула улицы,– согласились бы вы стать премьером рабочего правительства?

Керенский даже подался вперед: он был согласен стать премьером любого правительства, но я повернулся к Чхеидзе.

– Упаси господи, что я, сумасшедший? – ответил он.

– Правильно. Николая Романова и Протопопова могут сменить только Родзянко и Милюков, а не Чхеидзе ч Керенский. Это мой первый и главный вывод.

– Я с вами абсолютно согласен,– поддержал меня Соколов.– Это не трусость, а мудрость. Весь огромный государственный аппарат, который сегодня ведает снабжением, транспортом, промышленностью, вся гигантская армия чиновников – мы можем их ругать сколько угодно, но они свое дело знают,– вся эта государственная машина может стать послушной действительно только Милюкову, но не Чхеидзе. И если эта машина остановится хоть на минуту, начнется чудовищный хаос.

– Мы рады,– сказал посерьезневший Керенский,– что на сей раз ваши выводы вполне совпадают с нашими,– и он кивнул в сторону Чхеидзе.– Но это, так сказать, техника. Другая сторона дела – политика. Сегодня события, насколько можно судить... развиваются в сторону революции. Победит она или нет, пока неизвестно. Уверен, что во многом это зависит от того, сумеем ли мы оторвать Родзянко и компанию от царя. Можем ли мы сейчас выдвинуть лозунг «Демократическое правительство без буржуазии»? Если мы это сделаем, мы толкнем их в объятья царизма. Ведь так? Они используют разруху и голод, поражения на фронте, они поднимут против нас всю прессу, всю темную провинциальную Россию и задавят нас, перевешают на телеграфных столбах. Это так... Естественно, что мы должны избежать этого. Не только в смысле личной судьбы каждого из нас, ибо вешать будут без разбора, а в смысле судьбы нашего дела... И выход опять-таки один: от царя власть должна перейти только к буржуазии.

Чхеидзе, внимательно слушавший Керенского и утвердительно кивавший ему своей всклокоченной головой, взглянул на Соколова, на меня и спросил:

– Но имеются ли шансы на то, что Родзянко примет власть из рук революции? То, что сейчас он не с нами, а, стало быть, против нас,– это ясно.

– Но столько лет,– подал голос Керенский,– Родзянко и Милюков мечтали занять министерские кресла... Соблазн велик.

– Значит, во имя успешного завершения великого переворота,– заключил Чхеидзе,– необходимо подтолкнуть их к власти... Необходимо искать почву для компромисса с ними.

– И эту почву,– продолжил я мысль Чхеидзе,– дает нам вопрос об отношении к войне... Не будем тупыми догматиками. Вы знаете,– сказал я, оборачиваясь к Чхеидзе,– что все эти годы я занимался посильной борьбой против войны. Во всяком случае, моя личная позиция известна. Но сейчас надо думать не о личном. Родзянко и Милюков не могут иметь ничего общего с движением, подрывающим идею войны «до победного конца». Значит, надо временно снять лозунг мира – снять во имя победы революции... Не стоит акцентировать внимание и на требования немедленного установления республики... Могут возникнуть самые различные комбинации решения этого вопроса, и мы должны быть к этому готовы.

Вспоминая все это теперь, я думаю, легче всего обвинить нас в предательстве... Но ведь гораздо важнее понять... Тогда, в феврале, я не был, подобно многим, новичком в марксизме. Чхеидзе можно сколько угодно упрекать в осторожности, но не в глупости. Даже Керенский, при всех его минусах, тоже имел достаточный политический опыт... События возложили на нас задачу, требовавшую не только глубокого понимания, не только самообладания, но и самоограничения, подчинения обстоятельствам. Да, с виду, извне, это могло показаться изменой своим основным принципам... Что ж, в истории бывают такие горькие минуты, когда люди думающие, делая тот или иной шаг, знают, что их будут забрасывать грязью... И тем не менее они идут на это. Да, решение далось нам нелегко. Но я до сих пор считаю, что был прав...

– Вы представляете,– Керенский вышагивал по комнате, словно на эстраде,– если мы решим эту задачу, мы сплотим всю Россию, всю – от мала до велика... Всех... Вот оно – единство нации... Мы поведем за собой страну без крови и распрей... И вопрос о власти будет решать не принадлежность к партиям, а только личные способности и дарования...

Поскольку сам он так и не примкнул ни к одной партии, я понял скрытый смысл его тирады. Но мы все облегченно вздохнули, убедившись, что по главным вопросам у нас нет разногласий. Надо было идти дальше, надо было вырабатывать конкретную тактику. Важно было сосредоточиться, а с улицы слышалась громкая песня. Снова шла какая-то рабочая колонна. Соколов встал и закрыл форточку.

ЛЕНИН. Оглядываясь назад, я часто думаю: сколько можно наговорить для оправдания подлости! Но тому, кого предали, продали, в конечном счете все равно – предан он по трусости, по глупости или по высоко теоретическим соображениям. Больше всего на свете ненавидел измены, измены товарищам, делу, принципам! С людьми, способными на это, я не мог идти вместе. Потому, наверное, и обвиняли меня противники из бывших друзей в нетерпимости. Вот она, судьба моя! Одна боевая кампания за другой – против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма... И это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, а я все же не променял бы сей судьбы на «мир» с пошляками!!!

СУХАНОВ. Соколов встал и закрыл форточку.

– Это далеко не все,– сказал я.– Существует и другая опасность: большевики... Сейчас, когда стихия выхлестнула на улицу,– они реальная сила. Я многих знаю в лицо и видел их во главе толпы. К сожалению, эти люди узкие, упрямые фанатики... Опасное сочетание. Вряд ли они станут мучиться над вопросом: что делать? У них всегда наготове старые партийные резолюции и статьи Ленина... Вы читали его последний «Социал-демократ»? Выбрать Советы... привлечь войска... вот его рецепты... От них можно ожидать любых безумно-ребяческих выходок, которые оттолкнут все прогрессивные элементы так, что никакие компромиссы не помогут.

В этот момент раздался звонок в прихожей. Я посмотрел на Соколова, тот кивнул и пошел открывать.

– Легки на помине... Это,– сказал я негромко,– один из местных лидеров большевиков. Прошу вас... Нам сейчас надо проявить максимум гибкости... Другого выхода нет. Прочных связей на заводах, насколько я понимаю, ни у кого из вас нет?

Вместе с Соколовым вошел Шляпников, поздоровался, сел к столу.

– Надеюсь,– начал Соколов как хозяин дома,– что мы сможем не спеша подумать вместе.

– У меня всего несколько минут, к сожалению,– сказал Шляпников и развел руками.

Керенский решил сразу брать быка за рога:

– Как вы полагаете – дело идет к революции?

– Она идет уже третий день,– ответил Шляпников.

– По-моему, утверждать это категорически еще рано.

– Из этого окна плохо видно,– усмехнулся Шляпников.

– Да,– вмешался Чхеидзе,– нас подробно информировали. Мы полагаем, что в такой момент необходимо согласовать действия всей революционной демократии.

– Мы готовы,– последовал тут же категорический ответ, который зарядил нас надеждой, но, увы, ненадолго.

– Прекрасно!

– Но на определенных условиях... Во-первых, полный разрыв с теми, кто пытается подчинить движение рабочих целям и видам буржуазии. Во-вторых, полная поддержка лозунгов: мир, хлеб, земля, свобода...

Здание, построенное с таким трудом, могло вот-вот рухнуть. Тон и смысл сказанного Шляпниковым не оставляли сомнений в том, что сбываются худшие предположения. И пока Керенский кричал: «Вы с ума сошли! Вы нам ставите условия!» – я лихорадочно искал формулу перехода к конструктивной беседе.

– Успокойтесь, товарищи,– прервал я общий шум,– успокойтесь.– И, положив руку на плечо Шляпникова, продолжил: – В основном мы с вами согласны. Вы знаете, что я лично стою на той же принципиальной платформе. Но сейчас мы обязаны думать о всей демократии, контактировать со всеми антицаристскими силами. Нельзя допустить изоляции рабочих...

Но тут опять все испортил Керенский:

– Своими невозможными условиями вы разбиваете единство демократии, которое мы с таким трудом готовили все эти годы. Вы играете на руку царскому правительству... Вы ведете революцию к поражению... Это измена делу демократии!

– Измена? – переспросил Шляпников. Он, кажется, тоже начинал выходить из себя.– Пожалуйста, идите на заводы и убеждайте рабочих поступать по-вашему. – Он поднялся, направился к дверям.– К сожалению, я должен вас покинуть.

– Одну минуту,– задержал его Чхеидзе. Чувствовалось, что он очень много вкладывает в свой вопрос.– Скажем, так: контакт со всеми антицаристскими силами мы возьмем на себя. Но как вы отнесетесь, если для достижения единства... это потребует от нас временно, по тактическим соображениям, снять антивоенные лозунги? Во имя революции, во имя ее победы...

Тут-то мы и пожали плоды того, что перед нами стоял не политический деятель, способный взять проблему во всех ее аспектах и опосредствованиях, а узкий рутинер подпольной партийной работы старой эпохи, не видевший открывавшихся ныне новых горизонтов. Он сказал нам, ухмыляясь в усы:

– А я-то думаю, к чему вы клоните... Ходите вокруг да около... Значит, эти «дураки» там на улице пускай льют кровь именно за эти лозунги, а вы там, наверху, от их имени будете контактировать и комбинировать, умалчивая о сути? Зачем вам это? Чтобы господа Родзянко и Милюков не испугались взять власть? Так это, простите, не революция... просто на смену одной шайке придет другая. Платить за это кровью рабочих? Я вас правильно понял?

Шляпников ушел. Чхеидзе рухнул в кресло:

– Все катится к черту! Анархия... Стихия захлестнет нас..

ЗАПИСЬ ЗАСЕДАНИЯ СОВЕТА МИНИСТРОВ 25 ФЕВРАЛЯ 1917 г.

Мариинский дворец. 20 часов 30 минут.

Председательствует председатель совета министров князь Голицын.

Родзянко. Господа, волнения приняли стихийный характер и угрожающие размеры. В основе их – недостаток печеного хлеба. Государственная дума приняла запрос совету министров. Пожалуйста.

Протопопов. Вздор все это, Михаил Владимирович, хлеб в Петрограде есть. В основе – провокационная деятельность ваших газет, которые опубликовали сообщение, что будут введены хлебные карточки... Вот все и бросились запасать хлеб и сушить сухари. Естественно, что пекарни не справляются...

Родзянко. У вас никто ни с чем не справляется...

Протопопов. Мне кажется, дорогой Михаил Владимирович, вы с нами не откровенны. И я докажу вам это. Итак, вы обеспокоены «страданиями народа»? Вы уверены, что эти продовольственные трудности вызваны нашей нераспорядительностью, или, как говорят у вас в Думе, нашей бездарностью. Так? Вы, конечно, уверены, что если бы это дело поручили вам, то никаких трудностей не было бы, ибо вы лучше нас знаете, что и как надо делать. Так? Так вот, совет министров высказался за передачу всего продовольственного дела в Петрограде в руки городского самоуправления, то есть вам, вашей общественности. Вы удовлетворены?

Родзянко. Вы что, принимаете меня за круглого дурака? Вы развалили все дело, а нам теперь расхлебывать!

Протопопов. А я вам скажу, почему вы не удовлетворены. Потому что вас интересует не хлеб, не те, кто стоит на морозе за несчастным куском хлеба, а нечто другое... Вместо того чтобы помогать нам в этот сложный момент в простом и ясном деле, вы занимаетесь политиканством. Я прочел речи ваших коллег в Думе... Что это такое?

Беляев (военный министр). Я распорядился речи Родичева, Керенского, Чхеидзе не печатать.

Родзянко. Надо различать политику недальновидную и опасную от разумной и созидательной. Или сами справляйтесь с делом, за которое взялись, или дайте возможность заняться этим другим... Вы ведете государство и царствующий дом к гибели... страна стоит над пропастью. Еще есть время остановиться и не рухнуть в нее.

Голицын. Что же для этого надо сделать?

Родзянко. Надо призвать к власти людей, которым вся Россия верит, и отстранить тех, кого вся Россия презирает.

Голицын. Вот вы как, Михаил Владимирович. А вот мы, заботясь о благе России, несмотря на всю недопустимость поведения Думы, более сдержанны. Вы хотите, чтобы я ушел в отставку и уступил место вам. А вы знаете, что у меня в этой папке?

Родзянко. Я не всевидящий!

Голицын. Указ о роспуске Думы. Пока без даты. Я уполномочен государем проставить ее в тот момент, который сочту необходимым... Это я про запас. Так что давайте поговорим по-хорошему. Нельзя же все время жить на ножах. Лучше употребите престиж Думы для успокоения толпы. Надеюсь, хоть в этом вы с нами солидарны?

Родзянко. Безусловно, успокоение необходимо, но...

Протопопов. Не надо, дорогой Михаил Владимирович... Ответьте мне прямо только на один вопрос. Взбунтовалось хулиганье, а совсем не мирные граждане, и если для его успокоения мы будем вынуждены применить оружие – как вы лично и ваши думские коллеги отнесутся к этому?

Родзянко. Видите ли... Мы не обсуждали... И я...

Протопопов. Отвечайте прямо!

Родзянко. Но существуют ведь и другие способы для разгона толпы. Мне говорили, что можно использовать для этого пожарные машины...

Xабалов (начальник Петроградского военного округа). Использование пожарных машин для разгона толпы запрещено существующими инструкциями. Есть мнение, что окачивание холодной водой приводит к обратному действию именно потому, что возбуждает...

Глобачев (начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице). Да уж лучше старые испытанные методы...

Родзянко. Меня все эти детали совершенно не интересуют. Я прошу не вмешивать меня в ваши дела. Вы довели страну до крайности – вам и расхлебывать. (Покидает заседание.)

Протопопов. Трус. А еще претендует на кресло премьера... Зря вы, Глобачев, расходуете столько денег на слежку за этой публикой. Все эти «прогрессивные» деятели столь же трусливы, сколь и безопасны. Милюков в Англии правильно сказал о своей кампании – «оппозиция его величества», а не оппозиция его величеству. Оппозиция в родительном падеже. Они прекрасно понимают, что могут играть в политику и болтать сколько угодно лишь при условии, что мы будем охранять порядок и следить за тем, чтобы господам либералам не побили стекла.

Г о л и ц ы н. Полагаю, мы можем продолжить обсуждение наших дел.

Протопопов. То, что я говорю, имеет прямое отношение к нашим делам. Опасения, которые тут высказывались, неосновательны, и положение не столь драматично. Руководители беспорядков за эти дни выявлены вполне. Не так ли?

Глобачев. Так точно. Мы составили списки...

Протопопов. Полиция достаточно хорошо вооружена. Наконец, в нашем распоряжении гарнизон...

Xабалов. При нужде можно выставить не менее 30 тысяч солдат с артиллерией и бронированными машинами. Полагаю, этого более чем достаточно.

Голицын. К сожалению, мы все плохо информированы, но мне кажется, что вы преуменьшаете значение событий... Господин Хабалов, вам телеграмма от государя.

Хабалов. Мне? Господа, прошу внимания... (Читает.) «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай». Господа, как же так? Почему именно мне? Как, завтра же? Когда кричат «давай хлеба» – дал хлеба, и кончено... А когда на флагах «долой царя» – какой же тут хлеб успокоит? Разрешите стрелять, тогда другое дело, завтра же бунт прекратим...

Протопопов. Я полагаю, что телеграмма государя дает нам для этого необходимую санкцию. Теперь я могу ввести вас в курс дела... По моему поручению город разделен на особые районы, охрана которых поручена опытным начальникам из воинских частей. Все надежные части гарнизона расписаны по этим районам. Господин Хабалов, завтра с утра вы начинаете действовать согласно плану. Предупреждайте троекратным сигналом, а затем открывайте огонь.

Голицын. Завтра же я введу в действие государев указ о роспуске Думы.

Беляев. Необходимо оповестить рабочих, что, если они не прекратят беспорядки, все подлежащие призыву и пользующиеся отсрочками будут немедленно мобилизованы и отправлены на фронт.

Хабалов. Если всех на фронт – кто снаряды делать будет? Сами, что ли?

Глобачев. Заводы сейчас все равно не работают, их превратили в революционные клубы. Надо закрыть их дня на три. Это лишит массу информационных центров, где опытные ораторы электризуют толпу и дают всем выступлениям согласованность и организацию.

Протопопов. Какой партийный состав главарей бунта?

Глобачев. Преобладают рабочие, уже привлекавшиеся к дознанию,– а это и большевики, и меньшевики, и социалисты-революционеры и ещё черт знает кто.

Голицын. До меня дошли слухи, что казаки вели себя сегодня не лучшим образом. Полагаю необходимым вызвать в столицу запасные кавалерийские части.

Протопопов. Да, господа, давно уже мы не работали столь согласованно и продуктивно. Господин Глобачев, аресты по намеченным спискам начать немедленно. Кстати, господа, сегодня весь Петроград собирается в Александрийском театре. Бенефис Юрьева. «Маскарад» Лермонтова в постановке Мейерхольда. Будут подношения от государя и вдовствующей императрицы. Полагаю, было бы полезным, если кто-то из нас...

Беляев. Я буду.

Протопопов. Это хорошо. Пусть видят, что мы на посту, что мы спокойны. Ну что ж, господь не даст погибнуть правому делу. Молитесь и надейтесь на победу. С нами бог.

Николай Платонович Карабчевский, 66 лет, известный либеральный адвокат, после Октября эмигрировал, умер в Италии.

КАРАБЧЕВСКИЙ. Когда революционный эксцесс извергается, как лава из кратера огнедышащей горы, предостерегающие явления, естественна, предшествуют. У нас еще накануне «великой революции», то есть глубочайшего переворота для всей России, явных предзнаменований того, что должно было случиться, для не посвященного в подпольную работу еще не обнаруживалось. Широкая публика ничего не подозревала.

25 февраля состоялся много раз откладываемый по случаю запоздания в изготовлении художником Головиным декораций юбилейный бенефис драматического артиста Ю. М. Юрьева. Зал был переполнен избранной публикой.

Лермонтовский «Маскарад», обставленный с небывалою даже для императорского театра роскошью, в мейерхольдовской постановке переносил зрителей в область, чуждую треволнениям дня, чуждую политике, всецело погружая душу в круг личных, интимных страстей и переживаний. Отдыхали глаза, наслаждался слух чудным лермонтовским стихом, и уличная сутолока еще не ворвалась в театральный зал...

На сцене пели панихиду по отравленной Арбениным Нине. Под жуткое символическое пение по сцене шла белая фигура смерти. После этого дали антракт, чтобы чествовать бенефицианта. Неподалеку от меня сидели театральные рецензенты. Старейший из них – «Гомоновус» – Кугель, редактор журнала «Театр и искусство», сказал:

– Пробираясь в Александринку, я насчитал семьдесят двух городовых. Богата Россия на полицию.

– Типун вам на язык,– буркнул его сосед, журналист из «Нового времени».– Не было бы городовых, не было бы и спектакля. Как вам понравилась панихида?

– Как бы эта панихида не оказалась пророческой,– проворчал Кугель.

Вспыхнули аплодисменты. В правительственную ложу, где сидел градоначальник Балк, вошел военный министр Беляев, прямой, желтый, в мундире без орденов. Он не смотрел на сцену, она его меньше всего интересовала; он явился в театр, полагая, что его присутствие произведет на всех бодрое впечатление. Он стоял у бархатного барьера ложи, как бы позируя. В этот момент многие, смотревшие на него, невольно вспомнили кличку, данную ему в военных кругах,– «мертвая голова»,– настолько желто и безжизненно его лицо.

Чествование бенефицианта началось при открытом занавесе. Режиссер подал ему первым «подарок от государя императора» – золотой портсигар с бриллиантовым вензелем, вторым – подарок от «вдовствующей императрицы Марии Федоровны». Оба эти подношения удостоились бурных оваций, одинаково демонстративных и по адресу бенефицианта, и по адресу царственного внимания к русскому заслуженному артисту. Отмечали только пренебрежение, которым Юрьев встретил оба подношения,– он не сказал даже слова благодарности, и тот факт, что государыня Александра Федоровна, никогда не посещавшая русский драматический театр и вообще редко показывающаяся публично, ничем не откликнулась.

К Кюба ужинать после спектакля, как бывало раньше, не поехали. Страх уже обвеял всех выходивших из театра. Обратный путь к дому совершили благополучно, заметили только, что Морская и Невский проспект необычно пустынны. В такой час они обыкновенно еще кишели народом.

В Петрограде минус 6 градусов по Цельсию. День солнечный. По случаю воскресного дня промышленные заведения не работают.

ИЗВЕСТИЯ ЗА ДЕНЬ

– Западный фронт – в районе Можайки, северо-западнее местечка Поставы, немцами были пущены ядовитые газы, не причинившие нам вреда.

– В районе Одаховщины (восточнее Барановичей) около двух рот немцев, переодетых в белые халаты, повели наступление на наши окопы, но артиллерийским огнем были рассеяны.

– Кавказский фронт – турки, силой свыше роты, атаковали с трех сторон наш опорный пункт севернее Калкина, но были отброшены обратно в свои окопы.

– У союзников – перестрелка и поиски разведчиков.

– Министр иностранных дел сенатор Покровский принял французского посла г-на Мориса Палеолога по его просьбе и имел с ним продолжительную беседу.

– Сегодня в петербургских кругах много говорят о вечере, который устраивает супруга князя Леона Радзивилла: вечер ожидается многолюдный и блестящий, будут музыка и танцы.

ОБЪЯВЛЕНИЯ

«Все в жизни меняется!!! Только единственные папиросы «СЭР» были, есть и будут всегда подлинно высокого качества! Товарищество «Колобов и Бобров».

«Правление Восточного банка на основании § 63 Устава имеет честь пригласить г. г. акционеров банка на чрезвычайное общее собрание. Предмет занятий: об увеличении основного капитала банка с 5 000 000 до 10 000 000 рублей».

«Чем заменить мясо? Руководство по приготовлению вкусных, сытных, дешевых блюд без мяса. Цена 1 рубль».

Александринский театр – «МИЛЫЕ ПРИЗРАКИ», д. в 4 д. Л. Андреева.

Интимный театр – «ПОВЕСТЬ О ГОСПОДИНЕ СОНЬКИНЕ».

Паризиана – «И ПЕСНЬ ОСТАЛАСЬ НЕДОПЕ-ТОЙ» с участием Мозжухина и Лысенко.

Сплендид-палас– сегодня артистка Франции ГАБРИЭЛЬ РОБИН в драме «УСНУЛА СТРАСТЬ, ПРОШЛА ЛЮБОВЬ».

Паласе-театр – «МАДМУАЗЕЛЬ НИТУШ» с участием Неверовской и Щавинского – знаменитый «кошачий дуэт».

Ресторан открыт с 6 час. вечера. Во время обедов и ужинов блестящие дивертисменты. Новые дебюты и два оркестра музыки.

Пассаж – «НОЧНАЯ БАБОЧКА», в главной роли знаменитая артистка Италии красавица ЛИДИЯ БОРЕЛЛИ!

Небывалая роскошь постановки. Богатые туалеты (последние моды Парижа).

Бега на Семеновском плацу. Начало в 1 час 30 утра.

Цирк Чинизелли – Большое представление! Спешите видеть!

Иван Дмитриевич Борзов, 43 года, старший филер охранки, после Октября скрылся, обнаружен в 1923 году в Царицыне, где работал санитаром в больнице, осужден.

БОР3ОВ. В моей работе никакого позора не было. Если хочешь, чтобы в государстве порядок был, нужна охрана. И денег на это – не жалеть. А у нас что было?

Я по большевикам работал. Это, я вам скажу, не в кабинетике бумажки ворочать. Целый день на морозе, жизнь на волоске... и 45 рублей. Мастеровые – и те до 50 выколачивали. А ведь от большевиков главный вред был: из всех бунтовщиков только у них и была серьезная организация по заводам. И учтите, в те дни мы их всех могли оприходовать... В Петербургском комитете, как я потом узнал, был наш человек, все сообщал, до тонкости... Да ведь с нашим штатом, да еще за такие деньги – разве обернешься? Пожалели господа рубли, вот и потеряли голову...

А в подробностях дело было так. Это утро, 26 февраля, я хорошо помню... Можно сказать, последний раз в жизни хорошее настроение было. Город – как военный лагерь. Повсюду войска. Пехота и конные на всех улицах, что к Невскому ведут. На местах, даже на льду у тропинок через Неву – усиленные кордоны. Чувствовалось, что решили наконец-то с беспорядками кончать всерьез.

В то утро все наши секретные сотрудники были при деле – брали по спискам главарей. А я вроде как на вольном поиске был – за членом ПК большевиков Скороходовым... Я его сразу опознал, приметы точные были, и повел до самого Большого Сампсониевского.

Вы никогда в наружном наблюдении не работали? Так я скажу вам – интересное дело... Как на охоте... Этот Скороходов тоже, видно, стреляный, тертый калач. Другой бы, не я, наверняка его упустил, а от меня не уйдешь... Опыт... Да и район тот знал – ночью пройду, ни один угол не задену! Так я его до дома 16 и довел.

Что делать? Размышляю... И вдруг нате: в соседнем дворе наша засада – жандармский офицер с какими-то солдатами. Докладываю, а офицер усмехается: без тебя знаем... И не один там твой, а вся верхушка большевиков. Будем брать... Тут-то я и смекнул насчет «нашего человека», а офицеру говорю: рано, мол, пусть мышеловка полная набьется...