Текст книги "Февраль"

Автор книги: Владлен Логинов

Соавторы: Михаил Шатров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Гриневич. Если послушаемся большевиков и возьмем власть, рабочие будут думать, что завтра начнется царство социализма. Но удовлетворить их желания мы не сможем, и это приведет к разочарованию, социализм будет надолго дискредитирован и похоронен.

Чхеидзе предлагает голосовать предложение большевиков о сформировании Советом революционного правительства. За—8, против—13. Предложение отклоняется.

Суханов. Прошу поставить на голосование единственно правильную и возможную позицию – пусть думцы создают свое правительство, мы в него не входим.

Голосуется. За – 13, против – 8. Предложение принимается.

Суханов. Но Шляпников в одном прав: сегодня единственная реальная сила – это Совет. Без нашей поддержки никакое правительство существовать не сможет. Но поддержка не может быть безусловной, ведь мы передаем власть в руки потенциальных врагов. Поэтому надо выработать те условия, при которых мы признаем думское правительство и окажем ему поддержку.

Гвоздев. Не надо никаких условий. Люди будут делать дело, а мы в ногах путаться.

Чхеидзе призывает всех к порядку и напоминает, что в условиях сплошного крика и непарламентских выражений он руководить заседанием исполкома не может.

Суханов. Мы должны использовать своих врагов для наших целей. Мы не бараны, чтобы прийти и добровольно сложить головы перед Родзянко. Мы предварительно обменялись мнениями и предлагаем следующие три условия: 1) Обеспечение полной политической свободы в стране, свободы организации и агитации. Это главное. Демократия сегодня распылена. Она сможет сорганизоваться и получить на свободных выборах большинство. Тогда речь пойдет о другом правительстве. 2) Обеспечить скорейший созыв на основе демократического избирательного закона полновластного Учредительного собрания. 3) Полная и всесторонняя амнистия. Все.

Чхеидзе снова призывает всех к порядку.

Шутко. Я отказываюсь понимать, что происходит. Шесть дней на улицах лилась кровь. Лозунги масс определены: мир, хлеб и свобода. Но у Суханова ни слова о мире, ни слова о земле, ни слова о республике.

Суханов. Те, кто полагает, будто Родзянко, Милюков, Гучков способны бороться за мир и за землю,– политические младенцы. Зачем же включать это в условия? Это наивность. Бороться за мир и землю будем мы. Для этого нужна только свобода.

Залуцкий. То, что сейчас сказал Суханов, лучшее доказательство того, что наше предложение было единственно верным. Ваша позиция – путь приспособления к контрреволюции. Она заведет далеко. Вы отступаете в тот момент, когда за нами реальная сила. Что же будет, когда буржуазия получит власть и организуется? Даже по вашей логике ваши худосочные пункты могли бы быть более определенными. Требование демократической республики – это и есть политическая свобода. Ведь не при монархии же? Кто против республики? Никто. Исправляйте.

Садовский. Еще один пункт нужен, чтобы солдат в правах уравняли и заявили о невыводе революционного гарнизона из столицы.

Чхеидзе вносит предложение, поскольку не все подготовлены для обсуждения условий, в настоящий момент разойтись и собраться завтра для выработки окончательных условий, которые и будут предъявлены думскому правительству. Принимается всеми.

ВЫРУБОВА. Поздно вечером ко мне пришла государыня. Вслед за ней человек принес огромный ящик с бумагами. Я была еще очень слаба и не поднималась. Человек разжег камин и удалился.

– Ну что с ним? – не выдержала я.– Где он?

Государыня подсела ко мне. Завернувшись в белый платок, она лихорадочно перебирала содержимое ящика – письма, дневники, документы, подготавливая их к сожжению. Я с глубоким страданием смотрела на ее лицо, которое уже тронули годы. Обычно бледное и бесцветное, оно было сейчас окрашено легким румянцем, что свидетельствовало о буре, бушевавшей в душе. Мы были одни. В камине трещали поленья, и государыня говорила не умолкая. Где же, как не здесь, у постели больного друга, ей было излить душу?

– Они подло поймали его в западню... Я посылала ему телеграмму за телеграммой, но они возвращались ко мне с пометкой синим карандашом: «Местопребывание адресата неизвестно». Какая низость! Это мне – императрице... Я пыталась действовать через Родзянко, но он притворился, что ничего не знает... Потом предложил мне переехать из дворца в более безопасное место. Я, конечно, отказалась, так как это грозило детям гибелью... На что он мне ответил: «Когда дом горит, все выносят!»

– Какой подлец! – воскликнула я.

– Наконец, сегодня пришла телеграмма из Пскова... Он там, у Рузского. Мое сердце разрывается от мысли, что он в полном одиночестве переживает все эти муки и волнения. Но они не хотят, чтобы мы увиделись...

– Но зачем, зачем они отрывают его от вас?

– Они боятся... боятся, что если он увидится со мной или получит мое письмо, то никогда не подпишет их бумаг, конституции или какой-либо подобной мерзости...– Какая-то неведомая сила подняла государыню и заставила ее метаться по комнате.– Идиоты! Если они и принудят его к уступкам, то он ни в коем случае не обязан... и не будет – уж в этом можете быть уверены! – исполнять их потом... Потому что они были вырваны у него силой, добыты недостойным путем! Я уже посмотрела законы! Эти нынешние его обещания не будут иметь никакой юридической силы...

– Вы думаете, что дело может зайти так далеко?

– Ах, Аня, ты же знаешь Ники. Без меня, не имея за собой армии, он может уступить, они могут вырвать у него слово... Но это меня не страшит... Этот народ любит своего царя, этому народу всегда будет нужен царь, и, когда государь покажется войскам в Пскове, они сразу же соберутся возле него... Вот тогда, вот тогда...

Внезапно раздавшаяся стрельба за окном заставила государыню лихорадочно перебирать бумаги и бросать их в огонь.

Вбежавший камердинер Волков сообщил, что стрельба случайная и беспокоиться не о чем.

– А где же охрана, где гвардейский экипаж? – спросила я.

– Экипаж ушел в город,– ответила государыня,– и конвой его величества... Они совершенно ничего не понимают, в них вселился какой-то микроб. Но самое смешное – Кирилл ошалел. Это он привел экипаж в Думу и присягал ей...

– Кирилл Владимирович? – только и смогла спросить я.

– Ничего, ничего, Аня, там два течения: Дума и революционеры – это две змеи, которые отгрызут друг другу головы...

И она бросала и бросала в камин новые пачки бумаг. Отсветы огня прыгали по ее лицу, делая его еще более старым и непривлекательным. Видя страдания дорогого мне человека, я напрасно пыталась унять слезы, катившиеся из глаз.

В этот вечер государыня собственноручно сожгла у меня в комнате шесть огромных связок своих писем ко мне, не желая, чтобы они попали в руки злодеев.

Николай Владимирович Рузский, 63 года, генерал-адъютант, генерал от инфантерии по генеральному штабу, главнокомандующий армиями Северного фронта. С апреля 1917 года в отставке. Расстрелян в 1918 году.

РУЗСКИЙ. Теперь мне предстояло встретиться с государем и сообщить ему о своем разговоре с Родзянко и о том, что династический вопрос поставлен ребром. Тяжкий крест этот предстояло нести одному. Я взял бумаги, ленту переговоров и, когда часы пробили половину десятого, направился к царскому поезду. Судя по тому, что около вагонов прогуливались Воейков, Фредерикс, Дубенский, Нилов и еще какая-то свитская публика, можно было предположить, что и государь уже проснулся.

Я попросил Воейкова доложить государю, что готов к докладу. Мы поднялись в вагон, Воейков ушел в царский вагон, а я начал прогуливаться по коридору. Воейкова долго не было, терпение мое истощилось, и я отправился разыскивать дворцового коменданта. Каково же было мое удивление, когда, войдя в купе, я застал Воейкова в разгаре работы: он вырезал из «Нивы» какие-то картинки, вкладывал их в рамки и развешивал по стенам купе. «Каков барин, таков и слуга»,– подумал я, вспомнив, что этим же любил заниматься и сам государь.

Увидев меня, Воейков как ни в чем не бывало весело встретил меня словами:

– А, ваше высокопревосходительство, пожалуйте, садитесь. Хотите чаю или сигарку? Устраивайтесь, где удобно... Вот, государь попросил вырезать из «Нивы», очень ему ландшафтик понравился, а я никак с рамкой не могу справиться, по-моему, кривовато... Он хотел напротив своего стола повесить...

Кровь бросилась мне в голову: забыл или издевается? Но зачем? В чем корысть? Повысив голос от негодования и волнения, я заявил:

– Господин Воейков, я в высшей степени удивлен, что в такие серьезные минуты вы заняты подобным вздором! Вы, видимо, забыли доложить обо мне государю, а я столько времени жду приема...

Воейков попробовал обидеться и возразил, что вовсе не его обязанность докладывать его величеству.

Тут я окончательно вышел из себя и чрезвычайно резко высказал:

– Ваша прямая обязанность как дворцового коменданта заботиться об особе государя, а настал момент, когда события таковы, что государю, может быть, придется сдаться на милость победителей... если люди, обязанные всю жизнь положить и своевременно помогать государю, будут бездействовать, курить сигары и вырезать картинки!..

Воейков побледнел, ничего не ответил, и через несколько секунд я был у государя, который, оказывается, давно уже ждал меня.

Я спокойно, стиснув зубы, страшно волнуясь в душе, молча положил перед государем ленту своего разговора с Родзянко.

Государь быстро пробежал ленту и, изменившись в лице, откинул ее. Потом встал с кресла и приблизился к окну вагона. Я тоже встал. Прошло несколько мгновений, показавшихся мне вечностью. Государь молча смотрел в окно вагона, стараясь, очевидно, собрать свои мысли и чувства. Наконец, овладев собой, он вернулся к столу.

– Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, что ж, я готов на это... Но я опасаюсь, что народ мой этого не поймет... Я не держусь, пожалуйста... Но как же, как же: обвинят меня, что я бросил фронт... Я рожден для несчастья, я приношу несчастье России... Но почему, почему я должен слушать каких-то революционеров? У меня войска, у меня армия... Почему они меня так ненавидят? Я всегда думал о благе России... А революционеры потянут ее на Голгофу... Я не хочу своим отречением помогать им... не желаю!.. Регентом Михаила Александровича? Он может, он справится... Нет, народ мне этого не простит, народ любит меня...

Эта пытка продолжалась бы долго, если бы не внезапный стук в дверь. Я открыл с разрешения государя. Начальник моего штаба генерал Данилов стоял в дверях с телеграфной лентой.

– Срочная телеграмма от Алексеева!

– Прочтите! – приказал государь.

– Адресована всем командующим фронтами,– сказал Данилов, передавая мне ленту.

Я начал читать:

– «Войну можно продолжать лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка не допускает иного решения, каждая минута колебания повысит притязания...»

– И Алексеев...– вырвалось у государя.

Я продолжал читать:

– «Необходимо спасти действующую армию от развала. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу его величеству».

Когда я кончил читать, государь опять долго молчал, а потом спросил:

– Ну, а вы что думаете, Николай Владимирович?

– Вопрос так важен и так ужасен,– сказал я,– что я прошу разрешения вашего величества обдумать эту депешу, раньше чем отвечать. Посмотрим, что скажут главнокомандующие остальными фронтами.

Но богу был неугоден этот перерыв. Снова раздался стук в дверь. Когда я открыл, увидел генерал-квартирмейстера Савича с ворохом телеграфных лент.

– Ознакомьтесь, Николай Владимирович,– попросил государь.

Я углубился в телеграммы. Государь стоял в стороне и молча, с надеждой смотрел на меня, Данилов и Савич тоже стояли в стороне. Но никаких надежд в телеграммах не было. Я поднялся.

– Государь,– сказал я,– все командующие фронтами просят вас принести эту жертву во имя России.

– Все? – не поверив, переспросил государь.

– Все.

– И Николай Николаевич?

– «...считаю по долгу присяги,– начал читать я телеграмму великого князя Николая Николаевича, и государь не прерывал меня,– необходимым коленнопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знамением, передайте ему ваше наследие. Другого выхода нет...»

– И Брусилов?

– Да. Вот: «...другого исхода нет».

– А Эверт?

– «...Умоляю ваше величество во имя спасения родины и династии принять решение, согласованное с заявлением председателя Госдумы»,– прочел я.

– Но я не слышал еще вашего мнения, Николай Владимирович. В конце концов с помощью войск вашего фронта мы могли бы овладеть положением.– На меня в упор смотрели глаза государя.

Я не мог его успокоить.

– Ваше величество, я могу только присоединить свое мнение к уже высказанным.

Государь нервно заходил по вагону и вдруг сказал:

– Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия?

– Ваше величество, заниматься сейчас анкетой обстановка не представляет возможности, но события несутся с такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Я вас прошу выслушать мнение моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом прямые люди.

Государь повернулся к стоявшим навытяжку генералам:

– Хорошо, но только я прошу откровенного изложения.

Первым был Данилов, который очень коротко сказал, что не видит другого выхода, кроме принятия предложения Государственной думы.

– А вы такого же мнения? – спросил государь Савича.

Савич страшно волновался, чувствовалось, что приступ рыданий сдавливает его горло. Он ответил:

– Ваше императорское величество, вы меня не знаете, но вы слышали обо мне отзыв человека, которому вы верили.

– Кто это?

– Я говорю о генерале Дедюлине.

– Может быть. Говорите.

– Я человек прямой, и поэтому я вполне присоединяюсь к тому, что сказал генерал Данилов.

Наступило общее молчание, длившееся минуту-другую. Наконец государь сказал:

– Я решился. Я отказываюсь от престола,– и перекрестился. Перекрестились и мы.

Обратясь ко мне, государь сказал:

– Благодарю вас за доблестную и верную службу,– и поцеловал меня.

Затем он сел за стол и быстро написал телеграмму.

– Вот телеграмма,– сказал он и прочитал:– «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно».

Государь протянул мне листок с собственноручно начертанной телеграммой и со словами: «Отправляйте!» – отпустил нас.

БАРОН ФРЕДЕРИКС. Я прогуливался по путям около нашего состава, когда увидел, как из царского вагона спустились три генерала во главе с Рузским и направились к вокзалу. Рузский шел согбенный, седой, старый, в резиновых калошах; он был в форме генерального штаба. Лицо у него было бледное, болезненное, и глаза из-под очков смотрели неприветливо. Шел он медленно, как бы нехотя; голова его, видимо в раздумье, была низко опущена. В это время меня позвали к государю.

– Я почел за благо для горячо любимой мною Родины отречься от престола,– убил меня государь, едва я переступил порог. И он показал мне на ленты переговоров, в беспорядке лежавшие на столе, как бы приглашая с ними познакомиться.

Я с трудом прочел одну из них. Голова у меня пошла кругом, но я взял себя в руки.

– Никогда не ожидал, что доживу до этого момента,– сказал я государю.– Вот что бывает, когда переживешь самого себя.

– Пустое, барон, пустое,– ответил государь.– Расскажите мне о формальностях. Как это делается?

Собрав все свое мужество, я дал государю пояснение:

– Согласно Своду законов Российской империи, акт отречения должен быть составлен в пользу цесаревича с указанием регента...

– Михаил Александрович,– подсказал государь, но тут же какая-то мысль овладела им.– А если...

Мне показалось, что я понял государя, и сразу же ответил:

– Все другие виды акта об отречении будут юридически недействительны.

К моему удивлению, слова эти как будто придали государю какую-то неведомую силу. Он преобразился, собрался, помолчал, потом резко позвонил. Показался Мордвинов.

– Срочно догоните Рузского,– распорядился государь,– и попросите его повременить с отправкой моей телеграммы. А еще лучше – заберите ее у него.

Павел Николаевич Милюков, 58 лет, приват-доцент, лидер партии кадетов, через день станет министром Временного правительства, через полтора месяца уйдет в отставку. После Октября – один из организаторов интервенции против Советской России, активный деятель белой эмиграции. В 1941 году заявит о необходимости поддержки СССР в войне против гитлеровской Германии.

МИЛЮКОВ. Я не только политик, я историк. Это весьма существенно... Историк знает, что все уже было... Но никогда бунты черни сами по себе не приводили к величию государств. Не французская революция, которую называют великой, а Наполеон создал великую Францию... Были и на Руси бунты: медные и соляные, холерные и картофельные... Но великой ее сделала монархия... У нас возможна только одна идея: государь – источник силы, добра и справедливости, опирающийся на Государственную думу. Только эта идея доступна народу...

В те дни опасность угрожала этой идее, и тот, кто стеснялся в средствах для ее защиты, был смешон. Это же «достоевщина»: «Если для создания царства справедливости потребуется убить хотя бы одного ребенка...» Так, кажется? Вздор! История стояла бы на месте... Когда вы смотрите на Петроград, вы восхищаетесь им, а не скорбите о безвестных мужиках, сгинувших в болотах, возводя Северную Пальмиру...

Что касается инцидента, связанного с именем моим и М. В. Родзянко, я изложу его официально.

Поздно вечером в комитет Государственной думы явился Некрасов и сообщил, что головка Совета рабочих депутатов хочет встретиться с наличным составом комитета для выработки условий их поддержки нашей деятельности. По предложению П. Н. Милюкова согласие на подобную встречу было дано.

Председатель Государственной думы М. В. Родзянко высказался в том смысле, что «без Совета нет никакой возможности водворить порядок и создать популярную власть». В ответ П. Н. Милюковым было указано, что «за престиж революционного правительства, который нам даст Совет, не только можно, но даже нужно заплатить хорошую цену».

Поскольку на предстоящей встрече вопрос о персональном составе Временного правительства должен был стать одним из первых, П. Н. Милюков счел данный момент наиболее удобным для сообщения М. В. Родзянко о замене его кандидатуры на пост премьера кандидатурой князя Львова.

П. Н. Милюковым было заявлено буквально следующее: «Уважаемый Михаил Владимирович, для того чтобы на предстоящем совещании не вызывать схватки вокруг вашей кандидатуры и не завести все дело в тупик, партия, которую я имею честь представлять, выдвинула на пост премьера князя Львова, как человека наиболее популярного в широких кругах демократии и приемлемого для представителей Совета. Вопрос этот уже со всеми согласован. Я надеюсь, вы понимаете, как сложно мне, человеку, который вас так горячо любит, объявлять вам об этом, но благо России должно быть выше наших самолюбий».

М. В. Родзянко встретил это сообщение полным молчанием. Чтобы помочь ему как-то выйти из щекотливого положения, П. Н. Милюковым был сделан намек на невозможность соединения в одном лице власти законодательной и исполнительной. Эта тема была М. В. Родзянко горячо подхвачена и развита.

– Я и сам собирался отказаться,– заявил он,– ибо мне сейчас оставлять Государственную думу без головы, приняв в свои руки власть исполнительную, также совершенно невозможно, так как Дума сейчас распущена и выбрать мне заместителя не представляется возможным.

П. Н. Милюков согласился с этим мнением и присовокупил, что и на посту председателя Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко еще много пользы принесет своей родине. Больше к этому вопросу мы не возвращались, так как было объявлено о прибытии представителей Совета.

СУХАНОВ. В начале первого часа ночи мы – Чхеидзе, Соколов, Стеклов и я – собрались в преддверии думского комитета. С Некрасовым было предварительно договорено, что беседа будет касаться общего положения дел и условий поддержки Советом Временного правительства. Ждать утреннего решения Совета по этому вопросу мы не могли, так как события и жизнь нас подталкивали. Керенский пошел вперед, и теперь мы ждали его возвращения. Нас, людей из другого мира, обступили офицеры и другие люди «правого крыла», расспрашивая о положении дел, интересуясь нашими планами. У Стеклова в руках был лист бумаги с условиями.

Вернулся Керенский. Нас пригласили в комнату заседаний думского комитета. Это была, очевидно, какая-то бывшая канцелярия, с целым рядом казенно расставленных канцелярских столов, обыкновенных стульев, было еще два-три разнокалиберных кресла, стоявших где попало, но не было большого стола, где можно было бы расположиться для чинного и благопристойного заседания.

Здесь не ощущалось того хаоса и столпотворения, какие были у нас, но все же комната производила впечатление беспорядка: накурено, грязно, валялись окурки, стояли бутылки, неубранные стаканы, многочисленные тарелки, пустые и со всякой едой, на которую у нас разгорелись глаза и зубы.

Направо от входа, в глубине комнаты, за столом сидел Родзянко и всю ночь периодически пил содовую воду. У него было убитое лицо, и он, насколько я помню, не сказал ни одного слова. У другого параллельного стола лицом к нему сидел Милюков над пачкой бумаг. В середине комнаты на креслах и стульях расположились будущий премьер Г. Е. Львов, Шидловский, Шингарев, кто-то еще. За ними – больше стоял или прохаживался – Шульгин.

Во время заседания большинство названных хранили полное молчание. В частности, глава будущего правительства князь Львов не проронил за всю ночь ни слова... И Керенский, расположившийся на одной линии с Милюковым, сидя все время в мрачном раздумье, почти не принимал участия в разговоре.

Обменявшись рукопожатиями, мы уселись на стульях в ряд, в глубине комнаты: я по соседству с Милюковым, рядом со мной Соколов, затем Стеклов и почти у стены против Керенского – Чхеидзе.

ШУЛЬГИН. Всем было ясно, что вырастающее двоевластие представляет грозную опасность. В сущности, вопрос стоял – или мы, или они. Но «мы» не имели никакой реальной силы. Ее заменял дождь телеграмм, выражавших сочувствие Государственной думе. «Они» же не имели еще достаточно силы.

Кто это – мы? Сам Милюков, прославленный российской общественности вождь, сверхчеловек народного доверия! И мы – вся остальная дружина, которые как-никак могли себя считать «всероссийскими» именами. И вот со всем нашим всероссийством мы были бессильны. Стеклов и Суханов, неизвестно откуда взявшиеся, были властны.

СУХАНОВ. Разговор начался несколько по-семейному. Они не знали толком, чего именно нам от них нужно, а стало быть, что им с нами делать и как тактичнее обойтись. Но они хорошо знали, что им от нас нужно, и в полуприватных репликах Милюкова деятельно готовили почву для использования Совета в нужных им целях. Милюков стал нудно рассказывать, что в городе анархия, знаете ли, прямо бедствие какое-то, абсолютный развал...

Это хождение вокруг да около надо было немедленно прекращать. Я взял слово и указал, что ломиться в открытую дверь не надо: борьба с анархией ведется и будет вестись, но что отнюдь не в этом заключается основная цель данного совещания. Комитет Думы предполагает создать правительство. Совет рабочих депутатов со своей стороны решил предоставить вам возможность образовать правительство, но как единственный орган, располагающий сейчас в столице реальной силой, желает изложить те требования, какие он от имени всей демократии предъявляет к правительству, созданному революцией. Вот наши условия. И я попросил Стеклова передать документ.

Милюков взял протянутый лист бумаги, буквально впился в него и вскоре поднял свое лицо, на котором было написано ощущение полного удовлетворения. Причины такого приятия нашего документа мне были понятны: ведь Милюков, несомненно, ждал требований во внешней политике; он опасался, что его захотят связать обязательством политики мира. Этого не случилось... Наконец он заговорил, заговорил от имени всего думского комитета, и это всеми как бы само собой разумелось. Видно было, что Милюков здесь не только лидер, что он хозяин в «правом крыле».

– Условия Совета рабочих и солдатских депутатов,– сказал он,– в общем приемлемы и в общем могут лечь в основу соглашения его с комитетом Государственной думы. Но все же есть пункты, против которых я решительно возражаю.– И, положив перед собой нашу программу и переписывая ее, он стал делать свои замечания:– Амнистия, разумеется, само собой... Отмена сословных, вероисповедных ограничений... разумеется... невывод войск. Ну, что ж, и это можно, если только обстановка на фронте... впрочем, пускай... «Не предпринимать никаких шагов, предрешающих будущую форму правления»... Ну, нет, господа! Вы что же, против того, чтобы вместо самодержавия в Россию пришла наконец-то конституционная монархия? Нет, нет, господа, здесь мы с вами согласиться не сможем!

Я никак не ожидал, что этот пункт явится для Милюкова камнем преткновения. Теперь-то я прекрасно понимаю его и нахожу, что, со своей точки зрения, он был совершенно прав и весьма проницателен. При сохранении монархии, считал он, все остальное приложится и все наши пункты ничего не будут стоить.

Чтобы не устраивать свалки вокруг этого вопроса, я предложил компромисс: он не будет требовать упоминания о монархии, мы в свою очередь не будем упоминать о республике. Все согласились.

Не выдержал Шульгин, метавшийся в своем углу:

– Ваша военная программа чрезвычайно опасна! Приказ № 1 разложит армию! Зачем вы отправили его на фронт? Это неслыханная провокация! Мы должны вдохнуть в армию угасающий патриотизм, а вы?.. Идет война. Вы за победу России или вы «пораженцы»? Скажите прямо! Не виляйте!– В конце концов он сорвался:– Одно из двух: или арестуйте всех нас, посадите в Петропавловку и правьте сами, или уходите и дайте править нам.

– Мы не собираемся вас арестовывать,– спокойно ответил Стеклов.– Требовать же от нас изложения нашего отношения к войне – бестактно. Нашу позицию вы знаете. Рабочие и солдаты произвели революцию не для ведения войны, а для внутренней демократизации страны, поэтому только область вопросов внутренней жизни государства должна быть охвачена программой Временного правительства, если оно желает иметь поддержку Совета. Мы умалчиваем об отношении к войне, но и вы проявите такт.

Милюков полуприватно бросил характерную фразу:

– Правильно, господа. Нецелесообразно именно теперь выпячивать этот вопрос.– И, повернувшись к нам, добавил:– Я слушал вас и подумал, как далеко шагнуло после пятого года вперед наше рабочее движение, особенно лидеры... Чтобы вот так, спокойно, по-государственному обсуждать такие вопросы... Не ожидал, не ожидал...

Этот комплимент был не особенно лестным для нас, но я решил не отвечать, так как времени оставалось мало. Я указал на то, что предъявленные требования, во-первых, минимальны, во-вторых, совершенно категоричны и окончательны. Среди масс с каждым днем и часом развертывается несравненно более широкая программа, и массы пойдут за ней. Мы напрягаем все силы, чтобы сдержать движение в рациональных рамках, но если эти рамки будут установлены неразумно, то стихия сметет их вместе со всеми проектируемыми правительственными комбинациями. Выход один: согласиться на наши условия и принять их как правительственную программу.

Обмен мнениями был, по существу, окончен. Милюков отлично ориентировался в положении дел. Он понимал, что принимает власть не из рук царскосельского монарха, как он хотел и на что рассчитывал всю свою жизнь, а принимает власть из рук победившего народа. Как хорошо он это понимал и какое значение придавал этому факту, видно хотя бы из его настоятельной просьбы, высказанной в оригинальной форме:

– Это ваши требования, ясно... Но у нас к вам тоже есть требование. Наши декларации должны быть напечатаны и расклеены вместе, по возможности на одном листе, одна под другой...

Я кивнул в знак абсолютного понимания и согласия и сразу же сел писать декларацию Совета. Милюков устроился рядом со мной и начал набрасывать правительственную декларацию.

– Только вы прямо укажите,– попросил он меня,– что Временное правительство образуется по соглашению с Советом рабочих и солдатских депутатов...

ШУЛЬГИН. Это продолжалось долго, бесконечно. Это не было уже заседание. Несколько человек, совершенно изнеможенных, лежали в креслах, а Суханов вместе с седовласым Милюковым писали свои декларации. Кто-то куда-то уходил, возвращался.

Неподалеку от меня в таком же рамольном кресле, маленький, худой, заросший, лежал Чхеидзе. Не помогло и кавказское упрямство. И его сломило... Не знаю, почему меня потянуло к Чхеидзе. Я подошел и, наклонившись над распростертой маленькой фигуркой, спросил шепотом:

– Неужели вы в самом деле думаете, что выборное офицерство – это хорошо?

Он поднял на меня совершенно усталые глаза, заворочал белками и шепотом же ответил со своим кавказским акцентом, который придавал странную выразительность тому, что он сказал:

– И вообще все пропало... Чтобы спасти... чтобы спасти, надо чудо... Может быть, выборное офицерство будет чудо... Может, не будет... Надо пробовать... хуже не будет... Потому что я вам говорю: все пропало...

Я не успел достаточно оценить этот ответ одного из самых видных представителей «революционного народа», который на третий день революции пришел к выводу, что «все пропало», не успел, потому что в комнату буквально ворвался Гучков, за ним с какой-то листовкой в руках шел Соколов.

– Это безобразие!– кричал Гучков.– Мне запрещают печатать обыкновенную листовку!

– В обыкновенных листовках не призывают,– сказал Соколов,– к «войне до победного конца». Мы же только что договорились.

Листовка пошла по рукам. Гучков грохнулся в кресло.

– В этих условиях я отказываюсь отвечать за армию!– крикнул он Милюкову и умолк.

– Я считаю,– поднялся Суханов,– что подобные выступления в данный момент неуместны. Совет – ин корпоре – свернул, снял с очереди свои военные лозунги. Это сделано для того, чтобы дать возможность утвердиться новому статусу вообще и образоваться вашему правительству в частности. Разве не ясно, что такое положение для нас есть огромная жертва?

Мы молчали, а филиппика Суханова продолжалась.

– Положение перед массой, перед Европой обязывает наши партии. Неосторожность или бестактность одной стороны неизбежно вызовет реакцию другой. Вот почему выступления, подобные тучковской прокламации, должны немедленно пресекаться.