Текст книги "Реквием по шестой роте"

Автор книги: Владислав Шурыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Соотношение убитых и прорвавшихся, видимо, удовлетворило полевых командиров, и в ночь на 2 февраля они пошли на прорыв. Мы их ждали. Радиоразведка перехватила радиообмен между отрядами, где один из полевых командиров дал ориентир места прорыва, которое было хорошо нам известно. Заранее были спланированы огни артиллерии, по «стенкам» коридора были развернуты в засадах батальоны, проведена инженерная подготовка, выставлены новые минные поля в глубине на пути боевиков.

Передовой разведывательный отряд достаточно «легко» прорвался через стык в нашей обороне и тотчас дал радио главным силам. «Духи» не могли даже предположить, что в это время мы проводим массированное дистанционное минирование и разворачиваем на позициях новые батальоны. И когда сюда вышли их основные силы, они фактически оказались в мешке. Для нас теперь было главным не дать им вернуться в город и гнать их вперед. Самонадеянность в очередной раз подвела Басаева. Загнав свои отряды на мины, он решился прорывать минное поле, даже не предположив, что впереди их может ждать еще не одно такое поле. В итоге они оказались в ловушке. Пути назад не было, впереди были мины, а с флангов их косили засады. У них оставался единственный путь – по воде. И это в десятиградусный мороз, ночью! На это мы и рассчитывали. После такого «купания» ни о каком дальнейшем прорыве в горы речи уже идти не могло. Надо было где-то обсушиться и прийти в себя. Уцелевшие в «мешке», помороженные, мокрые боевики фактически были обездвижены.

В Алхан-Кале мы их утром и блокировали окончательно. Только в плен было взято больше трехсот «духов». Около шестисот было уничтожено. В том числе больше десятка известнейших полевых командиров. Здесь же был тяжело ранен и Басаев, которого ценой огромных потерь боевики вытащили с поля боя.

ОСОБЕННОСТИ РУССКОЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ ОХОТЫ

…И началась бойня. Высоко в ночном небе вдруг вспыхнули ослепительные люстры осветительных снарядов, залив все вокруг неживым погребальным светом. А потом ударили пулеметы. Испуганные, ошарашенные этим светом «волки» приникли было к земле. Но на пустом, лысом берегу им негде было укрыться от света и огня. И тогда они рванулись вперед по руслу к спасительной тьме. Свинцовые плети выгрызали в сплошной массе бегущих провалы, распинали, разрывали тела. Но по упавшим мертвым и еще живым неслись вперед уцелевшие, давя, затаптывая бьющихся на снегу раненых. И тут впереди загрохотали сухие резкие разрывы. Мины! Что ж, их ждали. Еще разведчики докладывали о них. Вожаки что-то рявкнули и вперед погнали специально прихваченных для этого пленных, пробивая их телами проход. Тех, кто отказывался, тут же расстреливали очередями. Но и расстрельщики то и дело мешками валились на снег, прошитые пулями и осколками засады. Огонь становился все более плотным. Заухали артиллерийские разрывы, опустошая, буквально выкашивая «стаю». А проход все еще не был пробит. Разведка ошиблась. Поле оказалось намного длиннее, чем доложили. Пленные кончились. И тогда вперед рванулись самые преданные вожаку «волки». Они парами бежали вперед. Подрывались, падали на снег изуродованные, разорванные, нашпигованные осколками. Хрипели, бились в агонии. А по их следам уже бежали очередные пары. Смерть, бушевавшая за спиной, подгоняла и придавала мужества. Только бы вырваться, спастись, а потом эти урусы ответят своей кровью за все! За каждого павшего в этой засаде «волка»! И они пробили-таки проход! Мины кончились.

– Аллах акбар! – взревели сотни Глоток, и «стая» бросилась по проходу, оставив за собой целый вал из мертвых и умирающих тел.

Адреналин ударил в сердце. Путь свободен! Значит, прав великий Шамиль – Аллах на нашей стороне. И кто еще посмеет усомниться в волчьем везении, интуиции Шамиля? Он все-таки нашел выход из ловушки, нащупал его и вывел за собой своих преданных «волков».

– Аллах акбар!

И здесь «стая» страшно с разбега налетела на новое минное поле, о котором ничего не было известно, а воздух буквально разорвался десятками разрывов снарядов и мин. Они оказались в огненном мешке. Выхода не было. Смерть хозяйничала вокруг. Визжали осколки, били пулеметы. Рвались мины.

– Аллаху акбар!!! – буквально взвыли «волки».

Но милостивый и милосердный отвернул свой лик от них. Чаша грехов была переполнена – и настало время возмездия. Умирали опытные взрослые волки. Скалились, рычали, в последнем броске пытались прорваться к позициям засады, чтобы хоть напоследок забрать с собой кого-нибудь из врагов, но падали на полпути, иссеченные, нашпигованные свинцом. Гибли молодые, едва успевшие вкусить крови «волчата», истерично бросались через поле, надеясь на везение, удачу. И там, разорванные подрывами, разматывали по снегу внутренности, хрипели, сучили ногами. И снег под ними набухал черной кровью. Смерть работала, как мясник на конвейере, забирая жизни десятками и сотнями. Шамиль подорвался! – эхом пронеслось над толпой. Этого не могло быть! Как в солнце, как в воздух они верили в счастливую звезду Шамиля. И вот она закатилась. Этого не могло быть! Но мимо мечущейся толпы к черной воде Сунжи охрана на руках потащила тело. Запрокинутое, все в крови знакомое лицо. Шамиль! Черный, страшный, сочащийся кровью обрубок вместо ноги.

Это был конец!

В последней надежде уцелевшие кинулись к Сунже и, проваливаясь по грудь в ледяную воду, устремились вниз по течению. Рвались разрывы, визжали пули. Река подхватывала убитых и уносила в ночь. К утру немногие уцелевшие вышли к Алхан-Кале. Обмороженные, мокрые, израненные, они не могли идти дальше и разбрелись по домам поселка греться и сушиться. А утром поселок уже был блокирован русскими полками. К вечеру «волки» сдавались в плен сотнями…

Реквием по шестой роте

К ночи перестрелка перешла в плотный духовский обстрел. Пунктиры трассеров сложились в какую-то сумасшедшую графику красно-желто-синих ломаных линий, росчерков и стрел. Пули шипели над головой, лопались о камни, хлестко чмокали по грязи. В частую дробь очередей стали то и дело вплетаться разрывы мин и гранат. Не соврал «дух» – весь вечер десантники действительно дрались лишь с передовым отрядом, и вот теперь к боевикам подходили основные силы.

– Эй, командир! – услышал комбат в наушниках знакомый насмешливый голос Идриса – так назвался чеченец. – Тэбе не жарко там? Видыш, я слов на вэтэр не бросаю. На каждого твоего сопляка тэпэр по двадцать наших лучших воинов. Но нам нэ нужны ваши жизны.

Забирай своих цыплят и уходы. Командир, ты же умный мужик, сам видыш – у вас нет не одного шанса. Вы и часа не продержитес. Мы смэтем вас, диш ты бля! Ночью к вам ныкто не прыдет. И летчики ваши спят. Спасай своих солдат, уходы с дороги!

…Он был прав этот Идрис. Превосходство боевиков было полным. На каждого десантника приходилось уже по полтора десятка «чечей». А «духи» все подходили. К тому же у боевиков минометы, десятки пулеметов и гранатометов, а у десантников только восемь «граников» с носимым боекомплектом гранат, да десятка два «Мух».

Никто не ждал здесь такой огромной банды боевиков. Разведка докладывала о разрозненных мелких группах в десять-пятнадцать человек, прорывающихся к равнине. Только к утру на подготовленный уже опорный пункт должна была подойти техника и артиллерия. Ошиблась разведка…

Еще можно было отойти. Оставить заслон, обложиться минами, растяжками. Пробиться к реке и по руслу выйти к своим. В темноте «чечи» не решатся преследовать. Но тогда эта банда к утру вырвется из кольца. За семь часов, оставшихся до рассвета, боевики пройдут километров тридцать. Выйдут в лесистое предгорье, и там их уже будет не достать…

Комбат посмотрел на офицеров, сидевших на корточках вокруг него в мелком, полувыкопанном окопчике. Нормально закрепиться на высотке, окопаться, обложиться заграждениями десантники не успели. Выкатившийся на них в сумерках отряд боевиков не дал времени организовать полноценную оборону.

– «Духи» обещают дать коридор. Время им дорого. Хотят к рассвету быть в предгорье, а там и до Шали рукой подать. Мы тут у них как кость в горле.

Выворачивая душу, завыла падающая из зенита мина. Все инстинктивно пригнулись. Ахнул близкий разрыв, густо обкидав всех вывороченной землей. Кисло пахнуло сгоревшим толом.

– Пристрелялись, суки! – выругался ротный. – Что с помощью?

– До наших передков – километров десять. За спиной только трасса и гарнизоны по селам. По трассе должна была вечером на Ведено выйти колонна ментов, но связи с ними нет. Наши смогут подойти только к утру. Артиллерия огнем поддержит, но, если «духи» подойдут слишком близко, то сами понимаете. Авиация работать не сможет – ночь, туман. Так что будем делать, славяне?

…Комбат знал ответ. Знал, что скажут его офицеры. Знал, но хотел услышать эти слова, укрепиться ими, успокоить душевную смуту. Ведь вокруг него дрались его солдаты. Эти пацаны доверили ему свои жизни, верили в него, верили в мудрость и удачу своих командиров. Они хотели жить, любили жизнь. И ответственность за них неимоверным грузом давила сердце. Он знал, что в этом бою до утра доживут немногие…

– Надо держаться сколько сможем! – ответил за всех ротный.

– Надо держать их, – эхом отозвался командир разведчиков.

– Будем держаться! – подытожил комбат. – А если совсем припрут, вызовем на себя артиллерию, и те, кто уцелеет, пусть пробиваются к реке.

Решение было принято. И неожиданно стало легко-легко на душе. Комбат прошел много войн. Вышел живым из многих переделок. Выиграл десятки боев. Воевал жестко, расчетливо. Он верил в свою счастливую судьбу, в удачу. И они не оставляли его. Но сейчас он ясно понимал, что уцелеть, остаться в живых на этой высоте не судьба…

Больше не было «вчера» или «завтра», оставалось только здесь и сейчас. И эта цельность давала какую-то странную свободу. Он больше не был ни сыном, ни мужем, ни отцом. Все это осталось где-то там, далеко за этой проклятой высотой. Осталось тем, кто прорвется сюда к ним, кто вынесет их отсюда, кто вернется домой и будет жить за них, оставшихся в этом бесконечном «сегодня». Теперь он был только воином.

А в жизни воина бывает миг, когда война из тяжелой, страшной работы становится просто принятием смерти…

– По местам, мужики! – скомандовал комбат. – И пусть каждый выполнит свой долг до конца.

* * *

…В третью атаку они уже просто пошли волнами. В полный рост, не пригибаясь. Их гнало безжалостное время. Шел второй час ночи.

– Аллах акбар! – ревели сотни глоток. Серый вал накатывался на позиции роты. Трещали, захлебываясь злобой, автоматы. Ухали разрывы. Но рота не отвечала. Десантники ждали, когда боевики подойдут в упор. Слишком мало оставалось патронов, чтобы тратить их впустую.

«Аллах акбар!» Накатывалось на высоту. И вот когда уже людской вал был готов захлестнуть вершину, окопы густо ощерились огнем. Кинжальный огонь был страшен. Очереди буквально выкашивали нападавших. Опустошали цепи. Под ноги уцелевшим полетели чугунные шары гранат. Все утонуло в грохоте разрывов. И «чечи» не выдержали. Цепи остановились, залегли и, не находя укрытия от пуль, поползли вниз к подножию, к спасительной тьме густого кустарника, оставляя на склоне десятки мертвых и корчащихся в агонии тел.

А на позиции десантников вновь обрушились мины. Воздух взорвался огнем. Всюду господствовала смерть. Одна из мин попала в пулеметное гнездо, разметав в клочья расчет. К пулемету бросился сержант-разведчик, но очередная мина изрубила осколками и его. Спрятаться от смерти было негде. Мины падали из черного ночного неба одна за другой. И каждый, вжавшись в камни, молил лишь об одном, чтобы следующая была не его…

В куцем окопчике раненые, не обращая внимания на обстрел, торопливо набивали магазины патронами. Один – с лицом в промокших черной кровью бинтах, на ощупь находил разбросанные по брезенту плащ-накидки бумажные пачки патронов, рвал их и точными, быстрыми движениями загонял острые «клыки» патронов в магазин. Второй, с перебитой пулей правой рукой, прижимая ее для устойчивости к животу, пальцами левой неуклюже забивал патроны. Третий, с простреленной, перетянутой жгутом ногой специальным ножом распарывал очередной патронный «цинк#.

Ахнул близкий разрыв. Осколок мины, словно бритвой, срезал два пальца на руке открывавшего «цинк» бойца. Брызнула кровь. Раненый охнул, потянулся к карману за бинтом, но вдруг обмяк и опрокинулся назад. Следующий осколок пронзил сердце, и отлетела солдатская душа…

А санитары подтаскивали к окопчику очередных раненых. Одного с серым землистым лицом, с пузырящейся кровавой слюной, пребывавшего в промедоловом дурмане, другого с оторванной по локоть левой рукой.

– Не возьмут гады! Не сдамся! – рычал он. В правой руке у него была зажата граната. Пусть подходят, суки!.. лять! Увидят, как десантура умирает!

Его стащили в окопчик.

– Если что, прижимайтесь, братки, ко мне! – прохрипел он лежавшим и сидевшим вокруг него раненым. – Живыми нас они хер возьмут!

Комбат был тоже ранен, но пуля прошила икру навылет, и он, наскоро перевязавшись, продолжал руководить боем.

– Эх, комадир! – ожила станция. – Мы с вами по-хорошему хотели. Но вы нэ понымаетэ. Что ж, тепэр пощады не проси. Мы будэм вас всех как баранов резат. На кусочки, слышишь? Здэс наш амир Хаттаб. Он приказал из твоей собачьей шкуры сделат ему пояс. И я, мамой клянус, сдэлаю это!

Комбат поднес микрофон к губам:

– Послушай, свинья! С тобой говорит комбат воздушно-десантных войск России. Мы стояли, стоим и будем стоять на этой вершине. И пока мы живы, вам ее не взять. А что касается баранов – так их уже несколько сотен валяется на склонах. Некому собирать. А сколько еще будет – спроси у аллаха. Рассвет уже близок. Тебе нужна моя шкура? Приди и возьми, если ты такой смелый. А Хаттабу своему передай, что русские десатники не сдаются. Пусть это вспомнит, когда подыхать будет!

– Я иду к тебе!.. – взвизгнули было наушники, но комбат уже сорвал их с головы.

В окоп спрыгнул ротный.

– Ну как у тебя?

– Плохо. Минометы, мать их!.. Двадцать убитых, вдвое больше раненых. Из них половина тяжелых. Все, кто может автомат держать, – в строю. Но с боеприпасами – труба. По три магазина осталось на человека. У пэкаэмщиков по триста-пятьсот патронов. У «граников» на трубу по две гранаты и ручных полторы сотни. До утра никак не хватит.

– Аллах акбар! – донеслось с подножия высоты. Боевики пошли в очередную атаку…

* * *

…Только с пятой атаки, почти под утро, «чечи» ворвалась на высоту. Уже давно навсегда уткнулся в землю лицом ротный, пал от пули снайпера лейтенант-разведчик. Закончились выстрелы к гранатометам, и на каждого из оставшихся в живых десантников осталось по пол-рожка патронов.

– Прощайте, братцы! – Николай из Смоленска перекрестился и, встав в полный рост, бросился на подбегавших боевиков. С пояса расстрелял остатки патронов, завалив нескольких «чечей». С размаху, как в родной деревне вилы, по самый ствол загнал штык в грудь набегавшего боевика и, поддев его словно сноп, швырнул в сторону распоротого, умирающего. Еще успел заметить, как откуда-то сбоку, из-под руки выскочил тщедушный «дух». Крутанулся в его сторону, перехватил автомат, как дубину, и обрушил его на голову боевика. Но как хряснула раскалывающаяся черепная коробка, он уже не услышал. Длинная очередь в упор пробила грудь горячим свинцом. И отлетела солдатская душа.

– Мужики, двум смертям не бывать, а одной не миновать! – крикнул оставшийся за ротного старший лейтенант. – В штыки! Пусть запомнят, суки, как десант умирает!

– Ура! – грозно грянуло над высотой.

– Аллах акбар! – ревели склоны.

Сержант-татарин метнулся в самую гущу боевиков. Там, вертясь волчком, расстрелял последний магазин. Коротко, точно ужалил штыком в грудь одного боевика, достал в шею второго. Третьему, набегавшему на него здоровому бородатому арабу, он вогнал штык в живот, но выдернуть его не успел. Араб дико завизжал, рухнул на колени и в предсмертном ужасе судорожно ухватился ладонями за ствол, не давая вытащить из себя лезвие штыка. Татарин изо всех сил рванул автомат на себя, но араб, как приклеенный, хрипя потянулся за ним. Матерясь, татарин уперся ногой в грудь араба и наконец рывком скинул того со штыка. Но распрямиться не успел. Длинное, узкое лезвие кинжала, пронзив лопатки, вышло из груди. И он удивленно, растерянно посмотрел вниз на торчащую из-под сердца сталь, попытался вздохнуть, но земля вдруг ушла из-под ног. И он упал навзничь, глазами уткнувшись в черное беззвездное небо, куда казанским голубем плеснула солдатская душа.

Убивший его боевик, судя по кобуре «стечкина» на поясе – командир, коротко, зло обтер кинжал о рукав куртки и, перешагнув через мертвое тело, огляделся.

– Комбата мнэ живым взять! – рявкнул он охранявшим его нукерам. У ног хрипел, бился в агонии проткнутый штыком араб. Чечен поморщился. Потом взвел ударник «стечкина», приставил его к затылку араба.

– Аллах акбар! – коротко произнес он и нажал на спусковой крючок. Ахнул выстрел. Араб дернулся и обмяк.

Смерть эта на мгновение отвлекла внимание охраны, и в это время из полыхающей огнями очередей предрассветной хмари возникла крепкая фигура. Охрана вскинула автоматы, но было поздно. Длинная очередь в упор разорвала командира. Сломала его пополам и швырнула на тело убитого им араба.

– Идрис! – буквально взвыли боевики. Но сразу достать его убийцу не удалось. Он еще успел завалить бросившегося на него начальника охраны и хохла-радиста. И только когда у него закончились патроны, чья-то очередь наконец достала уруса. Уже мертвого его долго и остервенело рубили кинжалами, в бессильной ярости вымещая на мертвом теле злобу и отчаяние. Но лейтенант всего этого уже не чувствовал. Душа его, уже свободная от смертной боли, в далеком от этой страшной высоты доме, склонилась над детской кроваткой, где вдруг безутешно заплакал во сне его сын.

– Аллах акбар! – радостно взревел боевик, запрыгнувший в окоп, где лежали раненые урусы. Рванул из-за пояса кинжал. – Сэйчас шашлык из вас нарэжем!

И здесь до его слуха донесся до боли знакомый, страшный щелчок сработавшего бойка гранаты. Подчиняясь инстинкту, он рванулся из окопчика, но чьи-то руки ухватили его за ноги, прижали к земле. И тогда он завизжал в смертном ужасе. «Раз, два, три…» – механически отсчитывало сознание. И мир утонул в испепеляющей вспышке. А в далеком Пскове, в обычной двухкомнатной хрущевке вдруг надрывно завыл старый пудель, почувствовавший легкую, невесомую руку молодого хозяина…

– Сотый, я Стилет, боеприпасы кончились. «Духи» ворвались в траншеи. Весь огонь на меня! Повторяю, весь огонь на меня! Прощайте, мужики! Слава России!

Комбат бросил трубку на бруствер. Потом не торопясь расстрелял станцию. На дне окопа догорали радиотаблицы и карты.

Потом подпустил набегавших боевиков поближе и короткими точными очередями начал расстреливать их.

– Эй, собаки, я комбат вэдэвэ! Попробуйте меня взять, псы! – крикнул он, отвлекая, вытягивая на себя боевиков. Давая хоть какой-то шанс тем немногим уцелевшим, кого еще не нашли, не достали «чечи». Он отстреливался. А сам про себя считал: двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Ну когда же, когда?…Тридцать, тридцать один…» Первая пуля попала комбату в правое плечо, и он выронил автомат. Но тотчас подхватил его вновь и, кривясь от боли, уже неприцельно дал очередь. Вторая пуля попала в левый бок. Третья пронзила сердце. И уже умирая, он гаснущим сознанием успел услышать знакомый шелест подлетающих снарядов. И улыбнулся холодеющими губами.

Душа русского комбата тихо отлетела ввысь. На божий суд, где ему предстояло по-солдатски мужественно ответить праведникам, за что он бился и за что принял смерть. И душа его не боялась этого суда.

…А по руслу реки, шатаясь от усталости и ран, отходили его уцелевшие солдаты. Шестеро из девяноста…

Мы улетали из Ханкалы солнечным, теплым февральским днем. Простившись со старыми и новыми друзьями, долго сидели на авиаплощадке в ожидании «вертушки». Проголодавшись, резали колбасу, запивая ее водкой из фляги.

Повод был – в этот день мне стукнуло тридцать семь. Долго говорили о войне, о книгах, об общих друзьях.

А вскоре к площадке подъехала группа офицеров МВО, среди которых старший – генерал – тотчас взял нас под свое покровительство. В Москву мы летели в компании с боевыми генералами.

Время калек

ГОСПИТАЛЬНЫЙ ОЧЕРК

У этого госпиталя два лица. Одно лениво-фешенебельное, в камне и мраморе. С ухоженными клумбами, роскошным, почти дворцовым фойе, хрустальными люстрами, зеркально-каменными полами. Здесь охрана в модной униформе.

Здесь у строгого кирпичного КПП редко встретишь старенький «жигуль» или «Москвич». Все больше «Мерседесы», «Вольво», «БМВ» и прочий иностранный автозверинец последних моделей. Здесь путь для солидных пациентов и посетителей.

Обычный госпитальный народ здесь появляется лишь раз в час, когда к КПП подъезжает городская «маршрутка» и врачи, медсестры, санитарки, посетители среднего достатка меняют друг друга в душном салоне «автолайна». Одни возвращаются домой, другие, наоборот, приезжают, чтобы заступить на дежурство, выйти на работу, проведать своих родных и близких. Тогда у КПП вдруг на несколько минут становится многолюдно, а потом опять тишина, умиротворение, дворцовость…

Но есть и другой вход.

Дальнее КПП. Обычные металлические ворота, калитка. Здесь всегда многолюдно. Прямо за забором госпитальный поселок, где живет половина госпитального персонала. Врачи, медсестры, санитарки, слесари, водители. Здесь магазинчики и укрытые «для интерьера» армейскими масксетями маленькие кафешки.

Рядом казармы и госпитальный автопарк. Привычная суета людей в погонах и камуфляже.

Здесь уже все больше родных, отечественных машин и трава на газонах в полный рост.

Сердце госпиталя – два многоэтажных корпуса. Один построен в конце семидесятых. Тогдашний типовой, больничный. Но уже со скромными архитекторскими изысками в виде сплошного балкона на каждом этаже и даже «генеральскими» (в советском понимании) палатами. Это когда одна кровать в крошечном помещении со своим отдельным туалетом и душем. Старожилы рассказывают, что тогда, в начале восьмидесятых, госпиталь считался едва ли не санаторием для тогдашних генералов…

Но все чаще палаты на три койки с туалетом и умывальником в конце больничного коридора.

Теперь это основной хирургический корпус. Сюда еще совсем недавно сплошным потоком шли раненые из Чечни. Сегодня этот поток истончился, но все равно, Чечня без работы местную хирургию не оставляет…

Другому корпусу нет и пяти лет.

Его строили турки под руководством немцев, на Немецкие же марки. Это, так сказать, один из примеров расплаты «натурой» за воссоединение Германии. Здесь уже совершенно иные стандарты. Роскошные холлы, просторные отделения. Все палаты одно-двухместные с туалетами и душами.

Все – стандарта середины девяностых.

Новейшее оборудование, самые современные лаборатории. Уникальные кардиологические операционные. Кого тут только не шунтировали…

Здесь уже и люксы совсем другие. Есть и двух – и даже трехкомнатные. Со всеми мыслимыми удобствами, от кондиционера и джакузи до собственной кухни и комнаты для охраны. Были бы деньги или достаточно больших звезд на погонах…

Поневоле сравниваешь люксы семидесятых и девяностых. Разница в запросах их обитателей, прямо скажем, впечатляет.

Интересно, но хирургический корпус почему-то ближе к дальнему КПП…

* * *

В местном кафе за соседним пластиковым столиком веселая компания. Человек шесть ребят и три девчонки. Много пива и воблы. Из старенького магнитофона что-то нечленораздельное поет одна из новомодных и пустых, как детская соска, современных групп:

 
«…И целуй меня везде!
Восемнадцать мне уже!..».
 

Рифма «везде – уже» вполне достойна интеллектуального уровня певцов.

Мы с двумя моими спутниками поневоле наблюдаем за молодежью. Ребята как на подбор – все коротко стриженные, в недорогих спорт-костюмах. Таких много болтается без дела по всем российским городам. Без работы, без профессии, без всякого особого смысла. Как говорится: «День да ночь – сутки прочь!».

Девчата тоже явно не из богатых семей. Но аккуратненькие, свежие своей молодостью. Как всякие провинциалки, немного разбитные, громкие.

В общем – один прайд. Видимо, местные, поселковые.

Они оживленно обсуждают какую-то Таньку, которая обещала, но почему-то не пришла. Видимо, из-за того, что перегрелась на пляже.

Потом переключаются на грядущий приезд в Москву «Агаты Кристи», спорят, как удобнее попасть на концерт. Один из ребят тянется к столу за пивом, из-под задравшегося края спортивной куртки неожиданно показывается рыжий край широкого армейского ремня.

«Что за странная мода носить под «спортивкой» широкий кожаный ремень?» – еще успевай подумать я, как неожиданно веснушчатый пацан, сидящий у самого стола, ловко подхватывает бутылку двумя, почему-то очень короткими руками, и передает ее тому, с ремнем. И взгляд буквально обжигает то, что на месте кистей у веснушчатого ничего нет. Точнее, из каждого запястья торчат по два странной формы пальца, больше похожих на клешни, которыми он и подхватил пиво для товарища.

И словно пелену сорвали с глаз.

Я вдруг замечаю, что у одного из ребят пустой рукав заправлен в карман куртки.

У накачанного, бритого крепыша в широком разрезе брючины поблескивает никелем спиц аппарат Илизарова.

А странная куча металлических трубок, которые я вначале принял за разобранную конструкцию летнего тента, оказалась составленными в кучу костылями…

Раненые!

Взглядом сталкиваюсь с глазами того, веснушчатого, без кистей и стыдливо, словно пойманный на чем-то неприличном, отвожу глаза и вновь натыкаюсь взглядом на широкий кожаный пояс.

Через пару дней в коридорах госпиталя встречаюсь с этим парнишкой. Он быстро, почти бегом пропрыгивает мимо на костылях. Правой ноги у него нет по самое бедро…

* * *

На карте долго ищу знакомое по всем московским больничным схемам слово «морг» и не нахожу. Нет его на плане. Потом мой Вергилий по госпитальному комплексу, проходя мимо неприметного одноэтажного здания в глубине госпитального «периметра», кивнул:

– Вон, отделение точной диагностики…

Смерть в госпитале скрыта от глаз. Отделена. Закрыта. И это выгодно отличает госпиталь от руин общегражданской медицины. Помню, когда в октябре 93-го я с ранением бедра лежал в 33-й остроумовской больнице, то каждое утро под окнами хирургических палат из подвала, куда ночью из реанимации и прочих «критических» точек спускали умерших за ночь пациентов, выстраивался целый скорбный «поезд» из каталок, на которых лежали накрытые с головой простынями тела. И их с неимоверным металлическим грохотом нетрезвые санитары везли по разбитому асфальту через добрую треть больничного комплекса к моргу…

И половина больницы с холодным содроганием следила в окна за этой мрачной процессией.

Госпиталь куда гуманнее к своим больным. Ушедших в мир иной здесь стараются по возможности в отсутствие больных сразу вынести из отделения, спустить на лифте к специальному входу, где уже стоит специальная санитарная машина, которая, опять же задворками, увозит скорбный груз к отделению «точной диагностики».

В этом прозвище патологоанатомического отделения свой мрачный юмор. Именно здесь окончательно определяется, как говорят врачи, «умер ли больной от того, от чего его лечили, или от чего иного…».

* * *

Вообще, чем дольше ходишь по бесконечным переходам и коридорам госпиталя, тем больше он напоминает некий огромный ремонтный завод.

Сюда попадает, привозится, притаскивается, поступает истерзанная, измученная болью, изъеденная болезнями человеческая плоть. И здесь, в его огромном чреве, будучи рассортированной по полу, возрасту, важности и стоимости, пройдя через рентгены и томографы, УЗИ и кардиограммы, анализы крови, мочи, желчи и еще бог знает чего, эта плоть человеческая исследуется его Технологами.

Они определяют характер и причину поломки и технологию починки каждого попавшего к ним изделия бога.

А потом начинается действо.

Одних распластывают на высоких кожаных столах и, отобрав одним уколом новейшего синтетического яда сознание и ощущения, врезаются в недвижимую, бесчувственную плоть, пробиваются сквозь ткани и кости к источникам боли и там иссекают, вырезают, сшивают, сращивают…

В другие тела впиваются пластиковые сосуды, и через них больная плоть омывается сложнейшими растворами, которые рассасывают, растворяют боль, заживляют, зарубцовывают, восстанавливают пораженные органы и ткани…

Здесь человеческие тела заново учат сгибать суставы, вставать, ходить, есть, испражняться…

Здесь их мнут руки костоправов, «прозванивают» все их нервные «цепи» тончайшими китайскими иглами, греют кварцем и радоновыми парами, массажируют водяными струями.

И в конце, через недели, а иногда и месяцы вновь возвращают их окружающему миру. Не новыми, нет, но с продленным ресурсом…

* * *

Человечество только совсем недавно пришло к выводу, что куда более выгодно поддерживать здоровье человека и растянуть как можно дольше его активную часть жизни, чем просто выжать его, как губку, за двадцать лет и в сорок, искалеченным, немощным стариком вышвырнуть на обочину жизни. Ведь живые и здоровые люди, перешагнувшие пятидесятилетний рубеж, это, по сути своей, самые лучшие специалисты и мастера, высочайшие профессионалы. Во многих видах современной человеческой деятельности пик мастерства приходится на время после сорока. Пилоты, капитаны, ученые, врачи, писатели… Всех не перечесть.

То, что сегодня возраст немощности в развитых странах отодвинулся далеко за шестьдесят, позволяет, как ни странно, растянуть младшим поколениям комфорт детства и беззаботность юности. Сегодня семнадцатилетний подросток кажется еще совсем юнцом, а двадцатипятилетний студент никого не удивляет. А ведь еще в начале прошлого века нормальным возрастом для начала трудовой биографии считались шестнадцать, а то и четырнадцать лет. Инженеры покидали стены университетов в двадцать лет. Такова была суровая необходимость. Надо было восполнять естественную убыль…

Помню, как меня поразило, что большинство героев войны 1812 года умерло, едва перешагнув пятидесятилетний рубеж. Еще больше меня удивило то, что их к этому моменту уже давно считали стариками…

…Отношение к больным, к болезням вообще – один из главных показателей духовной зрелости государства. Я помню, как смеялся в советское время над вычитанной в журнале «Здоровье» фразой, что из-за обычного гриппа СССР в год теряет не то два, не то три рабочих дня, или сколько-то там миллионов рублей не созданного из-за этого ВНП. Тогда мне это казалось проявлением «совкового маразма». А совсем недавно в серьезном медицинском журнале я прочел статью о том, что в крупных японских корпорациях разворачивают собственные медицинские центры, чтобы прямо на предприятиях вести медицинское наблюдение за персоналом, так как слишком велики убытки, связанные с невыходом сотрудников на работу по болезни. Поэтому же в капиталистических Японии, Германии, Франции, Голландии и еще целом ряде стран уже введена или активно вводится система обязательной ежегодной диспансеризации населения, которую они посчитали необходимым перенять у Советской медицины…