Текст книги "Взлет Андромеды (СИ)"

Автор книги: Владислав Савин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Повезло, войну прошел, сам даже ранен не был. Демобилизовался в сорок шестом, в звании капитана медслужбы. На Полтавщину свою вернулся – и узнал, что нет больше никого из моей семьи! Не только в Киеве был Бабий Яр – в других местах тоже.

И самое поганое – что сдавали евреев немцам, свои же соседи! Доносили, где прячутся те, кто на регистрацию не пошел. Правда, и сами гады тоже не пережили – сказали мне в управлении МГБ, куда я приходил узнать:

– Ты самосудом заниматься, не думай! Все, кто виновен – свое получили по закону. Кому вышак, кому двадцать пять, как пособнику – кайло в руки, и на Полярную Магистраль. Ну кроме тех, кто вину свою искупили.

Ага, искупили! Как Митяй Остапчук, который к смерти моих руку приложил, было его имя в бумагах, что мне прочесть дали – а после он еще и полицаем у фрицев служил, но в сорок третьем, почуяв чья победа будет, успел к партизанам переметнуться, после призван был, как наши пришли, и сумел даже медальку «За Будапешт» получить – оттого, ему прощение, ох и добра же Советская Власть к иной сволочи! И работает в нашем селе, как ни в чем ни бывало – фронтовик, герой! Встретил я его на улице – и среди бела дня, при народе, дал в морду, от всей души. Он в крик, милиция прибежала – в общем, погано получилось. Хорошо, там капитан участковый, тоже фронтовик, разобрался. И политику Партии мне прояснил:

– По закону, высшая мера положена лишь тем, к кого на руках кровь. А двадцать пять – тем, кто не искупил. Гражданин Остапчук же, во-первых, непосредственно в карательных акциях участия не принимал, нет у нас таких сведений, хотя искали хорошо. А во-вторых, он воевал не только честно, но и геройски – в наградном листе его вообще к «Славе» представляли, но с учетом его прежних грехов, ограничились медалью. Хотя обычно таким как он наград не дают, а лишь в зачет прошлой вины. Так что сейчас у Советской Власти к нему претензий нет. Чисто по-человечески я тебя понимаю – но предупреждаю официально: устроишь самосуд, ответишь по всей строгости. Тебе за всю семью жить надо – так жизнь себе не ломай по дури!

А эта гнида с битой мордой, еще после ко мне приперся с водкой, мириться. И стал объяснять, что не по трусости было – а тогда казалось, что немцы, это сила, это навсегда. Новый порядок, закон – при котором надо жить и обустраиваться. Но не усердствовал – потому что понимал, а вдруг все назад обернется? И когда обернулось – стал нашим помогать, и в лес ушел, и в немцев стрелял, а когда наши вернулись, то воевал честно, стараясь на амнистию заработать, «ну мне же тут после жить».

– Ты пойми – не всем в герои дано! Мужику, который на земле – эта земля главнее. А уж какая власть, то дело десятое.

А мне слушать противно. Ведь если он один раз переметнулся – то и снова может, если на нас еще какой гитлер нападет? Хрен с тобой – живи, сволочь! Вот только мне теперь каждый день твою харю на улице встречать – да и что делать в родном селе, ни кола ни двора, ни единой родной души не осталось. Хотя и должность мне обещали в амбулатории, и хату предоставить. А я вот пришел на то место, где наш дом стоял и вспоминаю, глядя на пожарище, как тут до войны мы все за стол садились – и тоска такая, что волком вой.

Так вот и записался я в Израиль, добровольцем – для интернациональной помощи еврейскому народу. Не в кадрах – а как вольнонаемный персонал. И тоже насмотрелся, всякого. Израиль после сорок пятого – больше на наш нэп был похож, чем на советскую действительность: частная собственность преобладающая, и вместо руководящей и направляющей Партии, какой-то парламентский бардак. Газеты читаешь (даже те, что на русском выходят) – вообще ничего не понять: об одном и том же пишут по-разному, и не разберешь, что хорошо, что плохо! И в людях меркантильность неприятна – вот отчего я семьи так и не завел: ну не принято было в СССР, когда женщина едва ли не сразу после знакомства спрашивает, «а сколько ты зарабатываешь, а можешь ли обеспечить?». Не монах я конечно, всякое бывало – но так и не встретил в Израиле ту, в которой был бы уверен, что не предаст – с которой можно семью навеки.

Арабы и то, в чем-то симпатичнее казались. Напоминая мне бедных страдающих негров из «Хижины дяди Тома» – может, это русское во мне, страждущих жалеть? Жизнь в этих библейских местах была, ну вовсе не рай – зимы и морозов нет, но земля сухая как камень, с водой проблемы, да еще и мало того что арабы с евреями как кошка с собакой, так еще и между собой собачатся постоянно. Хотя вера и язык одна. Кстати, иврит я так и не осилил – русского здесь хватает, ну и арабских слов, наиболее ходовых, за шесть лет выучил достаточно, чтобы хоть в общих чертах разговор понять. Ну а немецкий в вузе учил, и тоже не забыл еще.

С медициной же у местных, если про деревенских арабов говорить – был просто мрак! Врачи, обученные по современной науке, были лишь в городах (и понятно, лишь для богатых) – а для простонародья наличествовали всякого рода знахари, травники, костоправы, торговцы амулетами, как во времена Гарун-аль-Рашида. Возможно, не все шарлатаны – вернувшись в Союз, мне довелось познакомиться в Москве со знаменитым Бахадыром, который творил невозможное по науке, и кого «дед научил» (значит, какая-то Школа, система, была) – но конкретно про тех, кого я видел тогда в Палестине, ничего сказать не могу. Отмечу лишь, что факт очень высокой детской смертности был явно не в пользу «медицины народной». Еще, женщины у арабов показываться для осмотра не могли даже врачу – который имел право лишь лекарство передать мужу, отцу, брату, иному родственнику, по словесному описанию симптомов болезни.

Война пятьдесят пятого – а что про нее сказать? Тем, кто прошел Отечественную, она показалась совсем незаметной. Запомнилось лишь, что после нее в самом Израиле что-то сдвинулось, в лучшую сторону – перестало быть «мы торгуем, а русские нас защищают». И сам Израиль, прирастя территорией, стал чем-то вроде региональной державы. Что помимо прочего, предусматривало и налаживание здравоохранения на новых землях. Хотя «полевая медицинская служба», как называлась эта организация – тот еще бардак. Вроде, казенная, с государственной поддержкой, с нашим снабжением и матчастью – но крутилось вокруг нее множество мутных личностей, ну прямо как в царском Земгоре в ту мировую войну.

А такие как я – делали свое дело. Следует сказать еще о внутреннем устройстве новых территорий: сектор Газа, долина на юго-западе, вдоль берега моря, что считалась оплотом фидаинов, палестинских националистов, была отдана под оккупационную зону ГДР. В рамках этого же соглашения, немецким товарищам было разрешено устроить там что-то вроде концессии – попросту, колхоз, где местные выращивали апельсины, финики, прочие южные фрукты, для стола граждан ГДР. Напомню, что евреи там прежде не жили – и территория почти не была затронута войной: вторжение Еврорейха в сорок третьем оставило мало следов, поскольку арабы считались союзниками, когда после пришли англичане, боев тоже практически не было, немцы драпали до Суэца; ну и в самую последнюю войну арабы вовсе не показывали нашего упорства, предпочитая разбегаться или сдаваться в плен наступающим советским войскам. В общем, расклад был примерно как на Западной Украине или в Прибалтике – где долго еще после Победы шла война с лесной сволочью. Отличие было лишь в том, что лесов в Палестине нет – и фидаины жили не в схронах, а в деревнях, как обычные крестьяне – подобно не партизанам, а подполью. И хотя немцы наводили там порядок крайне жесткими, даже жестокими мерами – до установления мира и порядка тогда, осенью пятьдесят пятого, было далеко. Тем более, что рядом граница с буржуазным Египтом, и наличествовала граница морская – а контрабанда в этих местах была давним и привычным занятием.

Нас было четверо – я, как старший, и единственный врач. Сара, медсестра – после оказалось, что она не медик совсем, но «очень-очень нужны деньги», а платили за нашу миссию по «фронтовой» расценке со всеми положенными надбавками – ладно, хоть повязку наложить сможешь? Яков, водитель санитарной машины – наш «газон» с кузовом-автобусом, оборудованным как медкабинет[23]23
  прим. авт. – довоенный Газ-55, вы могли такой видеть в фильме с Шуриком, «будь проклят день когда я сел за баранку этого пылесоса».


[Закрыть]. И уже в немецкой комендатуре настояли на включение в состав нашей команды «товарища Кюна». Типичный «колбасник», как их представляют и рисуют – в возрасте уже, брюшко, усики щетиной, только монокля не хватает.

– Во-первых, он соберет для нас статистику по санитарной обстановке на данной территории. Во-вторых, он знает арабский и русский – будет полезен как переводчик. В-третьих, он тоже медик – так что помощь может оказать.

А в-четвертых, для негласного надзора? Хотя какой шпионаж может быть – между своими? Ладно, как тебя по имени, Вильгельм – ну, будешь Вилли. И где ж тебя жизнь помотала – немец, владеющий русским, это дело нередкое, но чтоб еще и арабским? Хотя, вспоминая историю, германский капитал сюда еще при кайзере лез. А ты, судя по возрасту, уже следующее поколение – папа у тебя мог быть инженером или коммерсантом, а мать очень даже возможно, местной. Или даже, еврейкой – тогда понятно, отчего ты в Германию не вернулся после. Что ухмыляешься – «герр доктор, вы прямо как Шерлок Холмс». Вот тебе наша регистратура, твой фронт работ – раз уж ты в нашей команде! А медицинская твоя квалификация какая – что говоришь, «младший персонал, могу медбратом» – будешь, если понадобится, носилки таскать!

Деревни тут были, похожие на нашу Херсонщину – дома, окруженные богатыми садами. Только хлеб тут не сеяли – или же, очень мало. Глава сельской общины назывался «амир», еще был мулла (настоятель мечети), также влиятельной фигурой был лавочник (иногда он же и аптекарь – продавал какие-то пилюли и таблетки, нередко со стершимися этикетками и давно истекшими сроками хранения); упомянутые выше знахари, если были, то предпочитали держаться в тени. В большой деревне мог быть немецкий военный пост – унтер-офицер с десятком солдат. Выглядело все идиллией – мир и покой. Однако нас предупреждали, что ездить здесь по ночам в одиночку категорически не рекомендуется.

Мы приезжали в деревню, находили амира, объясняли ему, кто мы и зачем приехали, обычно он долго расспрашивал, наконец отдавал распоряжение, кто-то бежал по домам – и проходило немало времени, прежде чем начинал собираться народ. Картина была удручающей – грязь, антисанитария, в тридцать лет люди выглядели пожилыми, в сорок – стариками. Мы делали все, что могли, чтобы как-то помочь – осмотр, диагностика, выдача необходимых лекарств. Пациентами были исключительно мужчины – на наши вопросы о здоровье своих жен неизменно отвечавшие, «все хорошо, хвала Аллаху». Вилли исправно вел записи в журнале, на русском и немецком. Кроме того он додумался до «маркировки» пациентов – смазывая их зеленкой по разным местам.

– Так сразу видно, кто чем болен, кто полностью здоров. Истинный орднунг!

Орднунг так орднунг – мне по барабану, если делу не мешает. Арабы тем более не возражали – для них все наши манипуляции были сродни колдовству. На каждую деревню у нас обычно уходил день, иногда даже два. Ночевать мы возвращались в Хан-Юнис, где была комендатура – там нам троим выделили номер в местной гостинице, ну а Вилли уходил «в свою берлогу», как выразился сам.

Это случилось на шестой день – нас пытались остановить. Пятеро арабов возле повозки, запряженной ослом, и еще двое что-то кричали нам, размахивая руками. Я приказал Якову остановиться – думая, что людям нужна помощь. И тут Вилли крикнул:

– Форвертс! Это фидаины!

«Газон» рванулся вперед, задев и опрокинув повозку. Пятеро что были возле нее успели отскочить – а один из тех двоих, что кричали, сумел запрыгнуть на подножку. Я увидел совсем близко, через стекло дверцы, его лицо, пересеченное шрамом, и револьвер в его руке – не пистолет, а именно револьвер незнакомой мне марки. Мой ТТ был в кобуре на поясе – и я не придумал ничего лучшего, как с силой распахнуть дверцу, араб не удержался и с криком полетел на обочину. Сзади ударило несколько выстрелов из винтовок – но облако пыли, поднятое нашей машиной, мешало арабам целиться.

– Оружие было в повозке – ответил Вилли на мой вопрос – я заметил торчащий приклад. Арабам здесь быть вооруженными – ферботен! Пойманный считается фидаином, со всеми последствиями. Недоумки, не сообразили повернуть телегу к нам передом. Или по своему вечному разгильдяйству решили что так сойдет.

Нам пришлось ехать кружным путем – в деревню, где был немецкий пост (и телефон в комендатуру). Камрады заверили что примут меры – но я подумал, что вряд ли арабские партизаны будут настолько глупы, чтобы ждать на том же месте. Здесь нет лесов – но достаточно спрятать оружие, и тебя не отличить от мирного крестьянина.

На следующий день мы поехали снова – надо было делать свое дело. Все было как прежде – очередь из страждущих, осмотр, диагноз, назначение лекарств, Вилли со своей зеленкой. Люди шли как на конвейере – вот очередной пациент, жалоба на боль в плече – диагноз ушиб, возможно вывих. И тут я поднял взгляд и узнал ту самую рожу со шрамом.

Он выхватил откуда-то из-под одежды здоровенный нож. Сара, сидевшая сбоку, дико завизжала – так, что заложило уши. Это отвлекло фидаина на полсекунды, я успел схватить склянку с нашатырем и выплеснуть арабу в лицо. Он взвыл, бросил нож, стал протирать глаза. Тут на него навалился Яков, и Сара, прекратив визжать, схватила со столика первую подвернувшуюся банку и ударила фидаина по голове.

– Браво, фройлейн! – сказал Вилли, держа парабеллум – а теперь вяжите ему руки.

Снаружи заорали в два или три голоса, толпа ответила. Арабы обступили автобус, в руках у некоторых были мотыги, лопаты, вилы. О чем вопят, я не разобрал подробно – но понял, что требуют отдать своего.

– Сзади! В кабине! – крикнул Яков.

В передней части автобуса возникло сразу несколько арабских рож. Я добрался наконец до пистолета, выстрелил поверх голов – не мог заставить вот так сразу, в людей, без предупреждения. Арабы дернулись назад, но тут распахнулась задняя дверь салона, и фидаины полезли толпой с другой стороны. Вилли выстрелил первому из них в живот, тот заорал и упал, толпа отпрянула. Сейчас снова полезут и нас сомнут!

И тут снаружи – рев моторов. И врываются на деревенскую площадь бронетранспортеры, наши БТР-152 с эмблемами Фольксармее, и грузовики, с которых прыгают солдаты, под лай команд. Вот не думал никогда, что буду так рад, услышав немецкую речь!

Через пару минут – орднунг как на кладбище. Арабы стоят на коленях, лицами в пыль – те, кто остались живы. А с десяток мертвых тел лежат – те, кто пытался бежать, или кто сгоряча на солдат бросился, а у троих винтовки оказались – явные фидаины. Вокруг солдаты в немецких мундирах, только не орел со свастикой на них, а черно-красно-желтая эмблема Фольксармее ГДР, и в руках не «шмайсеры» а АК. А так, все, как было не так давно в какой-нибудь украинской деревне – да и в этих же местах в сорок третьем. Обер-лейтенант командует – молодой совсем, но здесь и сейчас, как царь и бог.

– Эй, свиньи! Кто старший?

Встал тогда амир – глава деревенской общины. Мужчина уже в возрасте, с сединой в бороде – но обер-лейтенант с усмешкой ударил его в лицо, сбив с ног. Пистолет вынул, прицелился в затылок.

– Ты главный. Отчего не предотвратил беспорядок?

Щелчок спускаемого курка – патрон в ствол не был дослан.

– Надо же, осечка! Ну, повторим! Снова – ну что за везение! О, я вижу ты уже штаны намочил? Ладно, живи пока. Встать, свинячье дерьмо! Да, громко скажи, по-арабски, «я свинячье дерьмо». Еще громче, чтобы все слышали! Теперь лечь!

Подходит обер-лейтенант к нашему автобусу. И вытягивается перед Вилли, называя его «герр майор». Рапортует, что все как было приказано – остановились за холмом вне видимости, выслали разведчиков с рацией, скрытно наблюдать, а как увидели беспорядок, выдвинулись максимально быстро. Порядок восстановлен, жду вашего приказа!

Вилли в ответ буркнул что-то вроде «думкопф», покосившись в мою сторону. И приказал:

– Из этого стада, арестовать всех у кого тут… – и коснулся лба.

– Яволь, герр майор!

Так ты не просто мелкий приставленный соглядай, а старший офицер, и зуб даю, разведка-контрразведка? И судя по возрасту, еще в абвере служил? А штучки твои с зеленкой – неужели…

– Вы как всегда догадливы, герр доктор. Хотя это ваш Смоленцев учил, как распознавать «вервольф» – характерный синяк на плече, мозоль вот на этом пальце, другие мелкие приметы, выдающие переодетого солдата. И грех было упустить такую возможность – когда овечек на бойню, простите на осмотр, искать и сгонять не пришлось, сами шли. Кстати, «лоб зеленкой», это ваша идиома, я услышал ее от русского товарища, уже после войны. Предвижу ваш вопрос – да, воевал, но как у вас говорят, «за честную драку не судят». Прошел все ваши проверки и аттестацию, принял присягу как положено «клянусь вместе с Советской Армией, против капитализма».

Но черт побери, немчура! Ты бы мог нас хотя бы втемную не грузить?! Все понимаю, что фидаины – но все равно вышло как-то с душком, ну как из-под флага с красным крестом стрелять снайперу.

– На войне, победа лишь важна. Победа спишет все. Война на то война. Эти стихи, какого-то древнего китайского мудреца, прочел мне ваш русский товарищ, кто был в той самой «команде Смоленцева», они же «апостолы». И истолковал – что война это само по себе дело жестокое, грязное и бесчеловечное – а потому, нравственно все, что помогает ей быстрее закончиться, конечно же, победой. Эти бандиты еще долго бы совершали свои подлые вылазки. Теперь мы их изъяли – в тех местах, где вы были раньше, это уже случилось.

На площади – дым коромыслом. Хватают, тащат – кто упирается, тех бьют прикладом, сапогом, и тащат все равно. Женщины, подростки в своих мужей, отцов, братьев вцепляются – их тоже прикладами. Быстро, безотказно – как будто не люди, а машины в мундирах. Или натасканные псы-доберманы, получившие команду «фас». Кстати, овчарки тут тоже наличествуют – причем кажется, что арабы их боятся еще больше, чем солдат.

– Знаете, во что верят эти германские мальчики? – говорит герр майор – они ведь в вермахте не служили. Даже в ПВО, куда в самом конце войны брали пятнадцатилетних. Они все тогда еще были школьниками. По моему убеждению, человек отличается от животного тем, что способен стремиться к Высокой Цели в жизни и создавать новое – результатом которого станут долговременные благоприятные последствия для всего общества, а не только конкретно для него самого. И ради такой Цели – человек готов идти даже на смерть – а животные руководствуются лишь примитивными инстинктами: пожрать, самку, уютное логово – и плевать, что творится вокруг. То есть, человек без Высокой Цели – деградирует до животного.

Когда-то мы верили в «дойче юбер аллес» – да, это было ошибкой, даже преступлением – а по сути, то же «бремя белого человека», превосходство своей расы. Теперь новую Идею – дали вы, советские. Раньше у вас было «нет наций, есть классы», теперь же в ваших университетах учат теорию этногенеза. То есть, признается, что разные нации (или этносы, не в названии дело) могут стоять на разных стадиях общественного развития, то есть не могут быть равны, как ребенок не равен взрослому. Это не нацизм и не расизм – ошибка Гитлера была в том, что он объявил одну нацию высшей по определению. А на самом деле, если коммунизм есть высшая ступень развития общества, то нации, которые в своем развитии к нему ближе, бесспорно выше тех, кому до коммунизма «как до Луны пешком», эти слова тоже вашего, русского товарища. Выходит, что киплинговское «наполовину бесов, наполовину людей» – не ложь.

На площади – крик. Солдат ударил женщину, повисшую на шее у мужа. Мужчина бросился на солдата – очередь в упор, и мертвое тело в пыли.

– Ваш Чехов писал про «выдавливать из себя раба». Точно так же благо – выдавливать беса из тех, кто пока еще не человек, а заготовка. Вам не приходилось у себя в России видеть «остарбайтеров» – я имею в виду те два миллиона турок и арабов, что прислал фюреру Исмет-паша – а вот эти мальчики хорошо их помнят. Ленивых, тупых, вороватых – подлинно бесов а не людей – но после войны в Германии не хватало рабочих рук, приходилось терпеть. Так разве это не великая Идея – не только самим подниматься по лестнице к высшей ее ступени, коммунизму, но и палкой гнать туда тех, кто рад валяться и хрюкать, вместо того чтобы трудом доказывать свое право быть человеком? Если труд сделал человека даже из обезьяны – то тем более способен, из этих…. Ну а кто в процессе подохнет – значит, нечеловеческого в нем было слишком много. Вот во что верят эти мальчики – принимавшие присягу «клянусь вместе с Советской Армией..», и состоящие в германском комсомоле.

А что будет с арестованными? Их расстреляют? Герр майор пожимает плечами.

– Сначала допросят. Тех, кто не представляет оперативный интерес – да. Прочих же… наверное, после тоже. Использование в каких-то долгосрочных играх, и жизнь наградой в конце – требует верности от материала. А «нет более продажного существа, чем средний араб», сказано истинно. И что еще можно сделать с тем, кто с легкостью предаст?

Я хочу видеть того араба со шрамом. Герр майор приказывает – и через минуту фидаина приводят.

– За что ты хотел нас убить? Мы ведь лечили – твоих соплеменников, односельчан, тебя самого?

– Подобно тому, как хозяин ухаживает за скотиной перед убоем. Мы сами хотим быть хозяевами, на своей земле!

– Но ты сам пришел ко мне, хотел лечиться. После того как расшибся, падая с нашей машины.

– Я хозяин, это моя земля. Ты должен был мне помочь, русский доктор. За это – я бы после зарезал тебя быстро и совсем не больно.

– Животное! – заметил герр майор – не знает, что такое благодарность, а уж честь и совесть у него отсутствуют по определению. Вы, русские, склонны искать светлые стороны даже у таких тварей – и в результате же, как у вас говорят, «бисер для свиней»: можно ли ждать разумного, доброго, вечного от тех, кто живет лишь низменными животными инстинктами? В сорок шестом я был в фатерлянде, так сам был свидетелем, и в некотором роде участником одной истории – Мекленбург, ферма, где от этих человекообразных требовали работы, однако они жили лучше и сытней, чем дома, куда их после депортировали; но тогда в Германии не хватало рабочих рук, и приходилось использовать тех, кого еще Исмет-паша прислал фюреру, «два миллиона турецких и арабских рабочих». На той ферме у хозяев была дочка, двенадцати лет – с которой одна из тварей поступила самым непристойным и жестоким образом. Искренне не считая себя виноватым – «жэнщину хочу, панимаэшь?». У них ребенок двенадцати лет – считается уже вполне пригодным для…

Араб выкрикивает что-то злобное. Могу лишь понять «если бы я не был связан», угрозы и брань. Герр майор брезгливо морщится.

– А знаете, камрад – касаемо вот этого существа, будьте судьей. Если пожелаете, мы его отпустим – все равно он долго на свободе и живой не останется. Что решите?

Может ли жить тот, кто отвечает злом на добро? Чем провинились такие, как я – перед этими людьми, готовыми нас убить? Вы его расстреляете?

– Ну, зачем мучеников плодить? Эти дикари верят – что умерший от оружия, попадет в рай с гуриями. А вот повешенный, или… Знаете, камрад, что тогда сделали с тем животным, на ферме в сорок шестом?

Солдаты подводят собак. Немецкие овчарки – размером и статью как волки. Араб бледнеет, орет что-то нечленораздельное, и пытается вырваться – но его держат, заломив руки за спину.

– Хочет, чтобы мы его пристрелили – комментирует герр майор – но не дождется. По их вере, загрызенный или даже укушенный собакой, в рай уже не попадет.

Араба отшвыривают на площадь, и спускают собак. Псы даже не лают – а сразу несутся к указанной жертве, чтобы вцепиться, грызть, убивать.

– Можно было, для интереса, дать этой твари палку или даже штык – говорит герр майор – но жалко собачек: могут пострадать, а чем они виноваты? Нет, не герой – смотрите, даже не попытался сражаться за свою шкуру. Болван, ну разве от овчарок убежишь? Ори, ори, может твой аллах тебя и услышит. Ну вот и все – наказание свершилось. И заметьте выучку наших песиков: бойцы, но не людоеды, мертвый враг для них более неинтересен. Геноссе, вы считаете это излишней жесткостью – можно было просто расстрелять? Но взгляните иначе: какой наглядный урок получили соплеменники это твари? И если они от того устрашатся совершить злодейство в будущем – то не есть ли это подлинный гуманизм к тем, кто теперь не станет жертвой этих злодеяний? Неужели вы, советские, считаете, что спасение жизни даже одного настоящего человека – такого, как герои романа вашего Ефремова, представьте, я тоже читал, он переводился на немецкий почти одновременно с журнальной публикацией – не ценнее, чем жизни тех, кого даже разумными существами можно назвать с большим трудом?

Я не нашел, что ответить – и потому промолчал тогда. Не одобряя – но и не противясь.

В каждом человеке есть лучшее, доброе, светлое, пусть даже в малой дозе? Неверно – ведь нельзя надеяться на перевоспитание врага, фашиста! Но разве можно проводить черту, и всех кто ниже, даже не считать людьми? Может в этом и есть отличие – сумрачного германского гения, от русской души? И в этом пункте, мы и немцы, даже разделяя одни и те же коммунистические идеи, никогда не поймем друг друга?

И если жизнь человека-комммунара дороже тысяч жизней «несознательных туземцев», то как тогда оценить деяние моих товарищей и коллег, советских медиков, участников африканской экспедиции 1959 года – которые добровольно шли в очаг эпидемии Эболы, рискуя собой, ради того чтобы жили тысячи африканцев, неграмотных, несознательных, страшно далеких от коммунизма, и даже не слышавших до того о нашей великой стране?

Космодром Звездоград. 7 ноября 1955 года.

– Ну что, нашли, поймали?

– Ищем, Сергей Павлович!

– Лимит времени прошу соблюдать.

– Так есть еще запас, успеем! Все места прочешем, куда эта тварь могла забиться.

– Тащ майор, а вот тварью прошу его не называть. А то среди коллектива уже сложилось мнение, что если этот звездюк старт накануне не обследует, то будет большой звездец! И ведь вспомните, два раза уже такое случалось.

– Это еще что за суеверия? Может, тогда нам попа сюда звать, чтоб перед запуском кадилом махал и на ракету святой водой брызгал?

– Товарищ Главный, так мне еще на фронте осназовец говорил, который ходил с самим Смоленцевым – «вы конечно, атеист, но бога-то побойтесь». Два раза же падало, когда заранее ловили и изолировали.

– Нашли! Звонок с «точки пять». Поймали, сейчас везут сюда.

– Ну, слава те господи… тьфу, слава коммунистической партии! В следующий раз, вы хоть маячок на него нацепите, чтоб столько не искать. Ошейник с какой-нибудь радиопищалкой на УКВ.

– А как по секретности провести? Неутвержденная аппаратура на таком объекте?

– Так утвердите, черт побери! Впишите как полевые испытания – я подпишу. Достало уже, каждый раз это животное ловить! Отчего его на стартовую тянет, аккурат перед запуском?

– Так наверное, в космос хочет?

– Его ведь уже забраковали.

– А он передумал. Кто знает, что в его пушистой башке творится?

– Так не возьмут его уже – отъелся. Три года назад кило девятьсот весил – а сейчас, наверное уже на все пять потянет, если не больше. Никакого уже преимущества перед собакенами.

– И дурак к тому же. Я тебе любого пса обучу – система ведь простая: командным голосом «лежать», или «сидеть», или что там еще, и силой укладывать животное в нужную позу. А с этим, ради спортивного интереса, я пробовал, даже не «лежать» а «хвост прямо» – произношу, левой рукой его фиксирую, а правой хвост вытягиваю по линейке. Так он ни хрена не научился – а даже наоборот: как слышит «хвост прямо», так намеренно сжимает в кольцо.

– Так значит, все он понимает. И вовсе не дурак, а под дурака косит, как солдат Швейк. Вот эту кликуху бы ему – а не идиотскую.

– Сам виноват – за недисциплинированность. Пусть теперь и бегает – Дуремарычем.

Бело-рыжий кот появился на космодроме пять лет назад. Сначала был безымянным – после его окрестили Дуремарычем, за иммунитет к дрессировке, ну а стартовый персонал сократил до Дреморыча, за способность спать в самых неожиданных местах. Имел шанс стать первым, кто взлетит – даже еще не на орбиту, а за пределы земной атмосферы – ради ответа на вопрос, как влияют на живой организм невесомость, космическое излучение, иные возможные факторы. Вернее, самыми первыми была мелочь – белые мыши, морские свинки, хомяки. Но необходимо было также получить результаты для более крупных живых существ – подобно тому, как в медицине после экспериментов с мышами следуют обезьяны.

Обезьяны были первыми «астронавтами» США в иной истории. Показав также и серьезные проблемы: более подвижные, и с развитой нервной системой, они очень плохо переносили заключение в малом замкнутом пространстве, с надетым на себя датчиками – им приходилось давать наркоз, что не только влияло на результат эксперимента, но и само по себе могло привести к гибели животного. Медведи (которых в ЛИИ ВВС использовали для тестирования катапультных кресел) подходили еще меньше – сложно было представить, какие средства необходимы для фиксации «космонавта» в неподвижности, при его полном сознании. Свиньи (близкие к человеку по многим медицинским параметрам) не подходили по пропагандистской причине. В начале пути очень перспективными казались кошки – но первые же опыты с искусственной невесомостью (в салоне Ту-104) показали, что они совершенно не переносят потерю веса, буквально сходят с ума, бьются в конвульсиях, сдирая с себя все провода и датчики.

– Они же должны быть к такому привычны! Для них, прыжок и падение, это штатная ситуация. И падать на лапы умеют даже котята, как ты их ни швыряй.

– Оттого и стресс: инстинкт работает, требует извернуться лапами вниз – а где этот низ, без гравитации непонятно. И происходит «сбой системы ориентации».

Бело-рыжий кот был в числе испытуемых. После чего приобрел стойкое отвращение к самолетам. Но обжился на космодроме, исправно истребляя крыс и мышей. Заработал от обозленного дрессировщика свою обидную кличку – что не мешало ему стать местной достопримечательностью, за сутки перед запуском «инспектируя» стартовую площадку. И правда было, что два пуска, когда его туда не допускали – не удались. Может, это было и случайностью – но ракетчики (так же как летчики и моряки) часто бывают суеверны.

– А ведь кот непростой – я слышал, потомок того самого Партизана, чья морда на эмблеме осназа, который Гитлера брал. Порода ведь та самая – «норвежский лесной».