Текст книги "В глубине Великого Кристалла. Том 1"
Автор книги: Владислав Крапивин
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Вторая часть.
ЧЕРНЫЕ ЗЕРКАЛА ПРОСТРАНСТВ
ЦезарьНовичка привезли за час до ужина. Два человека. Явно не уланы: пожилые, упитанные, в дорогих костюмах. Видимо, штатские чины Управления. Говорили негромко, бархатно.
– Ну вот, пока ты поживешь здесь, – сообщил мальчику один, лысоватый, в блестящих очках.
– Здесь? – Мальчик оглядел койки под черно-синими одеялами, тесные проемы окон в толще старинных стен. Лицо его дернулось испуганно и брезгливо – наверно, от неистребимого интернатского запаха.
Ребята тесной группой стояли поодаль, в углу спальни. Мальчик скользнул по ним глазами так же, как по койкам и стенам.
– Почему – здесь?!
Он был некрасив. Очень большой рот и треугольный маленький подбородок, твердые скулы, сильно вздернутый нос. Лишь волосы хороши – светлые, почти белые, и, видимо, жесткие, они были подстрижены ровным шаром. Как густой громадный одуванчик. И только на темени из ровной стрижки торчал непослушный, увернувшийся от ножниц клочок. Но лицо – без привычной и ласкающей глаз детской округлости. Ничего общего с теми славными мордашками, которые Корнелий на работе привык впечатывать в рекламные проспекты для счастливых семейств…
И все же ярлык «безынды» никак не клеился к новичку. Мальчишка был явно из хорошей семьи. Из такой, где истинная воспитанность и твердое ощущение своего "я" – наследие нескольких поколений. Порода видна всегда, инфанта узнают, несмотря на лохмотья (как в фильме «Шпага принца Филиппа»). А этот был отнюдь не в лохмотьях. В шелковистой рубашке стального цвета со всякими клапанами и пряжками, в модных светлых брючках длиною чуть ниже колен, в длинных серых носках с вытканными по бокам серебристыми крылышками, в лаковых сандалетках. На плече он держал расшитую курточку – «гусарку».
Эта «гусарка» взметнулась, когда мальчик обернулся к своему очкастому спутнику:
– Почему – здесь?! Разве это клиника?
– Это школа, – мягко сказал очкастый. – Закрытая спецшкола для обследуемых детей. В клинике сейчас не все готово к твоему приезду, и…
– Вы говорили, что отвезете меня к профессору Горскому! Вы солгали!
– Я не солгал, голубчик. Просто изменились обстоятельства. Некоторое время тебе следует побыть в этой школе. А для того, чтобы… Эй! Что такое!
Мальчик метнулся к двери, и уже через две секунды Корнелий увидел в окно, как он, бросив курточку, мчится к проходной будке у высокой побеленной стены.
Очкастый и его товарищ сшиблись в дверях, потом друг за другом резво выскочили во двор. Корнелий – следом.
Постовой улан уже нес мальчишку от проходной. Тот молча и яростно рвался из уланских лап. Но в двух шагах от чиновников перестал биться. Наверно, чтобы не унижаться.
– Вы уж глядите за ним покрепче, господа хорошие, – сумрачно сказал улан. – А то он мне головой под дых…
– Ты ведешь себя крайне неразумно, – сказал очкастый. – Куда ты собрался бежать?
– Домой!
– Это нельзя. Я же объяснил.
– Разве я арестант?
– Нет, но так сложились обстоятельства.
– Я понял, это тюрьма! – Новичок яростно оглянулся. Словно искал щель в грязно-белых стенах. – Почему? Что я вам сделал?! Какое вы имеете право?! Я хочу домой!!!
– Я же объяснял…
– Вы все врете! Вы бесчестный человек! Вас самого надо в тюрьму! Вы…
Он стоял прямо, со сжатыми кулаками, со вскинутым на очкастого чиновника лицом. Слезы не бежали, а брызгами летели из блестящих гневной зеленью глаз.
Второй чиновник – с розовой шеей и ровным пробором на гладкой круглой голове, сказал со злым пришепетыванием Корнелию:
– Вы, кажется, воспитатель? Успокойте же мальчика…
Корнелий не успел сказать: «Как успокоить, черт возьми?» Неслышно и быстро подошел Антон. Взял новичка за локоть.
– Послушай. Слезами здесь не поможешь. Надо сперва успокоиться, передохнуть, а потом…
– Отстань! – Мальчик вырвал руку.
Антон сказал терпеливо:
– Это зря. Мы хотим тебе помочь.
Но он, видимо, не был уверен, когда говорил «мы». Мальчишки и девчонки, стоявшие у крыльца, прижимались друг к другу плечами и смотрели насупленно. Корнелий понимал, что в новом мальчике они чувствуют чужака.
За эти дни Корнелий научился кое в чем понимать их. Наверное, помог случай со шприцем. Ребята увидели, что Корнелий не обычный штатный воспитатель. Не надзиратель… Нельзя сказать, что между ним и детьми возникло особое доверие или какая-то привязанность. Но, по крайней мере, они его не боялись. Или почти не боялись. И жили с новым воспитателем по молчаливому уговору: не мешать друг другу. Корнелий имел возможность часами сидеть в своей стеклянной каморке, лениво перебирая воспоминания, и, без особой уже тревоги, притупленно размышлять о смысле бытия и о будущем (сколько его еще осталось?). Ребятам для радостной жизни вполне хватало тех послаблений в режиме, которые допустил Корнелий. Лишнего они себе не позволяли.
Это была довольно дружная и спокойная ребячья компания. Судя по всему, они жили вместе уже долго, привыкли и привязались друг к другу. Антон был признанный командир, даже диктатор, но без всяких намеков на жестокость или на удовольствие от собственной власти. На нем лежала нелегкая роль посредника между ребятами и школьным (точнее, тюремным) начальством. Неглупый был парнишка и, видимо, с годами крепко понял, что послушание – это единственный способ защиты для безындексных пацанов. Куда деваться-то?
И спокойствие у ребят было, конечно, не от природных характеров, а от въевшегося в душу сознания: мы незаконные, лучше не спорить…
Но, разумеется, не были они одинаковыми. И Корнелий догадывался, что внутренняя жизнь этой маленькой общины сложнее и беспокойнее, чем видится ему со стороны. Их глубинный мир оставался для него скрытым. Лишь непонятное заклинание – «Гуси-гуси, га-га-га…» – то в игре, то в молитве пробивалось иногда, словно ключик из глубины. Да ненароком замеченные сценки порой говорили: не все здесь мирно и монотонно.
Иногда замечал Корнелий тревожные перешептывания и боязливые взгляды девочек. Один раз услышал, как Антон вполголоса, но жестко отчитывал курчавого Илью: «Еще раз увижу – не обрадуешься. Я Корнелию не скажу, мы сами… Но запомнишь…» Илья – с головой ниже плеч, с красной шеей и свекольными ушами – неловко топтался и теребил подол своей мятой бумазейной курточки…
Корнелий не стал допытываться, в чем вина мальчишки. Не все ли равно? Ни у ребят, ни у воспитателя-арестанта впереди не было ничего. Немудрено, что понимание этой истины глушило интерес. Странно было другое: несмотря на всю свою апатию и тупую унылость, Корнелий иногда все же замечал в себе проблески любопытства к ребячьей жизни.
Может быть, любопытство – один из признаков надежды? А надежда, как известно, не исчезает, пока человек дышит…
Так или иначе, но общее настроение ребят Корнелий чувствовал. Ясно было, что новичок для них – чужой на сто процентов. Они отторгали его, как один биологический вид отторгает другой. Не по злости, а просто в силу природной несовместимости. Даже Антон отошел, словно говоря: «А что я могу поделать?»
– Ты должен слушаться. Ты же разумный человек, Цезарь, – сказал очкастый.
«Ого, имечко… – мелькнуло у Корнелия. – В самом деле аристократ».
У мальчишки и выговор-то был особый: словно под языком перекатывался стеклянный шарик, небрежно и чуть заметно перепутывая звуки "р" и "л":
– Это несправедливо! Почему я должен? Вы меня просто украли! Даже родители не знают, где я! Они думают, что меня увезли в клинику Горского!
– Ты не прав. Родители извещены. А сюда тебя направили по указанию муниципалитета.
– Неправда! Я хочу видеть папу и маму!
– Папа сейчас в длинном рейсе, а мама… в санатории на Побережье.
– Какие нелепости вы говорите! – стеклянно сказал Цезарь. – Неужели папа и мама уедут, не повидавшись со мной! Вы просто… неумный человек! Я все равно уйду отсюда!
– Если ты будешь дерзить и сопротивляться, тебя накажут, – предупредил чиновник с пробором.
О, как Цезарь повел плечом! Какое великолепное презрение брызнуло из зеленых глаз мальчишки!
– Думаете, я боюсь? Я все равно не буду подчиняться. Хоть убейте.
– Да кто тебя собирается убивать? Ты что, парень? – Это подошел наконец старший инспектор Альбин Мук. – Поживешь здесь, все определится. Тут ведь тоже люди живут…
Цезарь быстро обернулся: новый человек – новая надежда.
– Могу я хотя бы позвонить домой?
– Видишь ли… Здесь только внутренняя связь, тюр… служебная. Чтобы звонить в город, надо с территории выходить, а с этим лучше обождать…
– Служебная связь без выхода на общую систему? Ну и смешные вещи вы го-ворите… – В голосе его прозвучали утомление и безнадежность.
– Пойдем в дом, – сказал Альбин. Хотел взять новичка за плечо. Тот с отвращением дернулся. И… пошел. Наверно, чтобы не повели силой. Корнелий почти физически ощутил, как боится мальчик чужих прикосновений.
Чиновники незаметно слиняли к проходной: видно, свое дело они сделали.
Цезарь медленно, как приговоренный к смерти принц, шел к своей тюрьме. Ребята молча раздвинулись у дверей. Антон подобрал с земли его «гусарку».
– Ну, теперь у тебя будет хлопот, – сумрачно посочувствовал Корнелию Альбин. – Пока птенчик не привыкнет…
– Откуда он такой? Что случилось? Ты же говорил, безындексные в семьях не живут…
– А он был нормальный. В том-то и дело. А месяц назад индекс у него пропал. Дикая история…
– То есть как это – индекс пропал?
– Ты меня спрашиваешь! Я же говорю: дикая история! Невозможно, чтобы живой человек перестал излучать! А у этого – глухо! Сто профессоров мозги вывихнули, месяц его исследовали в разных клиниках. Нет индекса, хоть расшибись…
– Бред какой-то… Так не бывает.
– Бред не бред, а факт.
– Ну… а сюда-то мальчишку зачем? Разве он виноват?
– А другие, кто здесь, разве виноваты? Закон…
– Но у других-то родителей нет. А у этого…
– Ты чего с меня-то спрашиваешь? – плаксиво сказал Альбин. – Я, что ли, решал? Машина решает! У нее в электронной башке сидит четко: безындексных детей – в закрытые спецшколы. Всех. Как убедились, что индекс у парня больше не появляется, – привет…
– Идиотство… А почему не дать ему хотя бы с родителями повидаться? Или позвонить…
– Ну, ты чудо… – вздохнул Альбин. – Что, по-твоему, его родители дома прохлаждаются?
– А где они?
– Где-где! В том самом месте! Думаешь, Управление оставит их в покое? Засадили в какую-нибудь лабораторию, исследуют, как кроликов: роль наследственности, генетический код предков, степень виновности…
– Разве это по закону? Машина не может назначить такое…
– Деточка… Машина – это Машина, а Управление – это Управление. Кто ею командует, Машиной-то? Особенно когда нестандартная ситуация и в электронных потрохах летят предохранители. Ты лучше скажи, койка там и все прочее для пацана готово?.. Ну и ладно! Ты уж распоряжайся тут сам, а я побег, в конторе куча дел…
Кровать и тумбочку для Цезаря поставили в удобном, даже уютном месте, в простенке между окнами. Под плетью комнатного ползучего вьюнка, что скупо украшал мальчишечью спальню.
– Вот здесь будешь спать, – не глядя на новичка, сказал Антон. И повесил на кроватную спинку его курточку.
Цезарь молча сел на койку. Аккуратно расстегнул и поставил сандалеты. Потом быстро лег ничком. Так же быстро поднялся – видимо, вдохнул тоскливый запах казенной постели. Дернул к себе «гусарку», положил ее на подушку и снова лег лицом вниз.
– Послушай… – нерешительно проговорил Антон. – Лежать на кровати до отбоя не полагается.
– Оставь его, – сказал Корнелий. – Идите, ребята, на ужин…
Когда все ушли, он тронул спину Цезаря:
– А ты? Ужинать будешь?
– Пожалуйста, не трогайте меня, – глухо сказал мальчик.
Так, не двигаясь, лежал он весь вечер.
Спальни мальчиков и девочек разделялись перегородкой без двери, с широкой аркой и портьерой. После ужина ребята собрались на девчоночьей половине у портативного экранчика, где прыгали и весело картавили мультипликационные зверята и клоуны.
Занавесь в арке была отдернута, Корнелий видел, что новичок лежит в той же позе. Лишь голову накрыл подолом «гусарки».
Когда электронные молоточки прозвенели медленную музыку отхода ко сну, ребята тут же разошлись, не просили посидеть еще.
Антон посмотрел на лежащего Цезаря, потом на Корнелия. Неловко и будто через силу заговорил:
– Мальчик… Надо раздеться и лечь на ночь как полагается…
К удивлению Корнелия, Цезарь быстро поднялся, сел. Глядя прямо перед собой, торопливо разделся, бросая вещи на пластмассовый скользкий табурет.
Мальчишки без суеты и разговоров переодевались у своих коек в пижамы. Молчание стояло такое, словно в спальне тяжелобольной.
Антон достал из тумбочки клетчатую пижаму для новичка.
– Надень вот это…
– Это? – Цезаря тряхнула брезгливая дрожь. Он отвернулся и залез под одеяло в своих синих с вышитым якорем трусиках и белой шелковой майке. Сразу вытянулся и крепко закрыл глаза.
Корнелий проснулся за час до общей побудки. Поднялся с неожиданной тревогой, даже страхом. Сразу увидел Цезаря. Тот, уже одетый, сидел на краю заправленной постели. Встретился сквозь стекло взглядом с Корнелием. Встал, двинулся между кроватей, остановился на пороге каморки. Не опуская головы, но глядя мимо Корнелия, деревянно спросил:
– Не могли бы вы сказать, где можно умыться?
– В конце коридора туалет, рядом умывальная. Там на полке номер четырнадцать твоя зубная щетка, паста, мыло. На крючке полотенце.
– Я не понимаю, почему не привезли мой чемодан с вещами…
– Наверно, решили, что здесь ты получишь все, что надо.
Лицо у мальчишки опять брезгливо дрогнуло. Он быстро ушел. Минут через десять вернулся в спальню и до побудки неподвижно сидел на кровати. Спиной к стеклянной конуре воспитателя. Не пошевелился он и после подъема, и когда все пошли в столовую.
– Ты что же, не будешь завтракать? – спросил Корнелий.
– Ни завтракать, ни обедать, – глядя в окно, ровно произнес Цезарь. – Ни ужинать. Никогда.
Маленький Чижик нарушил общее молчание ребят. Со смесью интереса, жалости и удивления предсказал:
– Тогда обязательно помрешь, без еды-то.
Цезарь глянул на него с неожиданной искрой симпатии:
– Думаешь, это самое плохое?
Корнелий сел с ним рядом.
– Объясни тогда, будь добр. Ты объявляешь голодовку?
– Я… не знаю. Я не думал об этом. Но здешнюю пищу есть я не буду…
– Подумаешь, – буркнул Ножик.
– Тихо, – шепотом сказал Антон. – Господин Корнелий, можно идти в столовую?
Ребята ушли, а Корнелий по внутреннему телефону позвонил Альбину. К счастью, старший инспектор был на месте.
– Альбин, он ничего не ест. Отказывается намертво.
Тот понял сразу:
– Можно было ожидать… Но что делать-то? Проголодается сильнее – попросит.
– Боюсь, что нет. Это кремешок, – сказал Корнелий. И вдруг подумал: «Не нам с тобой чета».
– Да, пожалуй… Есть в кого. Папаша-то у него знаешь кем был? Штурман интерлайнера «Магеллан» Максим Лот. На круговой линии через полюс. Помнишь аварию и посадку на лед? Лет семь назад. Это он лайнер сажал. Чудо века… Сейчас ему, конечно, не до полетов…
– Ты мне зубы не заговаривай! – неожиданно для себя взъярился Корнелий. – Как с мальчишкой-то быть?!
– Ладно, придумаем. Не паникуй.
На занятия Цезарь тоже не пошел. Даже не отозвался на слова Антона о школе. И Корнелий опять сказал: «Оставьте его».
Сам он тоже остался в своей стеклянной клетке. Поглядывал на неподвижно сидевшего Цезаря и с удивлением размышлял, что беспокоится о мальчишке, кажется, по-настоящему. В данный момент – пожалуй, больше, чем о себе.
Через час пришел знакомый улан Гаргуш. Принес пакет. В нем – свежая булка и молоко в пластиковой, в виде пузатой коровы, фляжке.
– Вот, для пацана, значит…
Корнелий сел рядом с Цезарем.
– Ешь, это не здешнее, а… с воли.
Тот вскинул глаза, подумал секунду.
– Благодарю вас…
Видно, все-таки голод не тетка.
Из своей воспитательской кабины Корнелий видел, как изголодавшийся мальчишка рвет зубами булку и прямо из фляжки, отвинтив коровью голову, глотает молоко.
Потом позвонил Альбин:
– Как дела?
– Поел.
– Слава Хранителям… А то, не дай Бог, что случится, мне башку оторвут. Это же не обычный биченок, а под особым контролем… Кстати, имей в виду: ни одна душа не должна знать, что он у нас…
– Это ты мне говоришь! Вот поеду после работы на дачу и всем позвоню…
Альбин хихикнул:
– Это я на всякий случай. В ближайшую неделю придется воздержаться от врачебного осмотра. Врач-то, он ведь со стороны. Тоже лишний язык.
– Толку от этих осмотров. Гурик в постель как пускал сырость, так и пускает. Можно бы за три дня вылечить мальчишку, а тут…
– А, это ушастый такой! Помню. Эмма говорила. Для лечения надо в больницу отправлять, а с бичатами столько возни, кучу разрешений нужно требовать. Да он и сам не хотел, боялся, что потом в другую школу отошлют. Они тут уже все привыкшие друг к другу, не хотят расставаться.
«Любопытно, что иногда он – вполне человек», – подумал Корнелий про Альбина. И вспомнил:
– Кстати! Ребята на прогулку просятся. Они уже полмесяца со двора ни шагу. Как мне быть?
– Ч-черт! Лучше бы обождать. А то этот… юный Цезарь смоется и не догонишь.
– Да я не о нем! Мне-то что делать? Я же не могу за проходную сунуться!
– Верно, я и не сообразил. Опять дорогу не там перейдешь или кого знакомого встретишь. Вот задачка. Не Эмму же снова звать, я ее прогнал. Этот алкоголик из школы гулять с ними не захочет, «не мое дело» скажет. Слушай, я тебе темные очки принесу, чтобы не узнали! И уланов обходи стороной. Погуляете где-нибудь в старом парке, там пусто. Но не в эти дни, позже.
От неожиданного приступа тоски у Корнелия перехватило горло. Он бросил в развилку наушник. Сел, обхватил затылок. «Кто я, что я? Я – живу?.. Это – жизнь?»
Миллионы людей, беззаботные, веселые, ходят на службу, ездят на пляжи, смотрят фильмы, устраивают вечеринки и свидания, засыпают и встают без страха.
«Без всякого страха?»
«Ну, все-таки… Не в таком же кошмаре!»
«А разве ты в кошмаре? Ты вроде бы уже привык…»
«Ага! Как повешенный, – вспомнил Корнелий одну из шуточек Рибалтера. – Он тоже привыкает: сперва дергается, а потом висит спокойно…»
Вспомнилось (крупным планом!) лицо Рибалтера – с ехидным ртом и круглыми глазами. Повисшие краешки ушей. Без раздражения и злости вспомнилось. Наоборот. Отчаянно захотелось на работу, домой, на улицы. Хоть куда, лишь бы из тюрьмы!
«Господи, за что меня так!»
«А разве совсем не за что?» – словно спросил кто-то со стороны, спокойно и холодно.
«Что я сделал плохого?»
«А что хорошего?.. Кушал, ходил в туалет, смотрел на экран, клепал на компьютере композиции из чужих картинок… Исполнял, как службу, супружеские обязанности, пил коктейли… и боялся. Боялся, что в этой жизни может что-то поломаться… Не случись „миллионного шанса“, сколько бутербродов еще ты съел бы и сколько бутылок выпил бы, Корнелий Глас из Руты?»
«Все так живут!»
«Все? Штурман Максим Лот, посадивший на лед лайнер с тысячей пассажиров, жил так же?»
Почему он вспомнил про отца этого мальчишки, Цезаря? Что за странное завихрение мысли… Кстати, что сейчас с ними стало, со штурманом и его женой, матерью Цезаря? Альбин объяснил что-то невнятно… И каково им теперь, что они чувствуют, ничего не зная о сыне!
«Это ты сейчас почти не думаешь о своей дочери, Корнелий Глас. Она взрослая и чужая. А если бы исчезла, когда ей было десять лет? Пускай вредная девчонка, пускай мамина копия, не признававшая отца! Все равно извелся бы от тоски и горя!»
Корнелий встал. Увидел сквозь стекло, что Цезарь сидит согнувшись и обняв затылок – в той же позе отчаяния, как сидел недавно сам Корнелий.
Горе и тоска этого мальчишки были ничуть не меньше, чем у него, у Корнелия. Даже больше!
Корнелий вышел из каморки. Неожиданно захотелось провести ладонью по голове Цезаря. По этим светлым, подстриженным шаром волосам, по торчащему хохолку. Корнелий не посмел, только сел опять рядом на заскрипевшую койку.
– Тебя, кажется, зовут Цезарем?
На миг мальчишка поднял мокрое лицо. Отвернулся и сказал устало:
– Да. И я вас ненавижу.
– А за что? Разве ребята обидели тебя? Они же… наоборот. Твои товарищи.
– Товарищи? – сказал он очень удивленно. – Я к ним не просился.
– Я имею в виду – товарищи по несчастью. За что их ненавидеть?
– Вы не поняли. Я ненавижу вас.
– А меня за что? Я такой же арестант. Даже приговоренный к смерти. – Он сказал это неожиданно для себя. Спокойно и просто. И стал смотреть в окно, за которым качались ветки клена, суетились, прыгали (жили!) воробьи. И щекой, плечом ощутил он недоверчивый взгляд Цезаря.
Тогда, все так же глядя на воробьев и листья, Корнелий монотонно, без интонаций, поведал десятилетнему Цезарю Лоту свою историю.
Зачем? Сочувствия искал? Или успокаивал мальчишку: не ты, мол, один такой несчастный? Или просто вылилось? Черт его знает.
Цезарь далеко отодвинулся и смотрел на Корнелия. На острых скулах высыхали полоски слез. В серо-зеленых глазах – что-то непонятное: и жалость, и недоверие, и… чуть ли не пренебрежение. Он спросил, кривя большие губы:
– Извините, я не понимаю. Почему вы не сопротивлялись?
– Как?
– Ну хоть как-нибудь! Нельзя же так, будто овечка на веревочке. Извините…
– Я думал… Видишь, глубоко это в нас сидит, гражданское послушание. Да и смысла не было. Попал бы в уголовники, это еще хуже.
Цезарь опять скривил губы:
– Хуже – чем?
Корнелий тоскливо усмехнулся:
– Так уж нас воспитали. Хочется не только жить комфортабельно, но и умереть с удобствами.
– Все равно я не понимаю, – тихо и упрямо сказал Цезарь. – А почему вы говорите «нас»? Разве все такие?
Да, это он прямо. В лоб. Так меня, мальчик!
– Ты прав. Наверное, не все. – И подумал: «Твой отец, конечно, не такой».
Цезарь сказал, будто сам с собой советовался:
– Нет, все равно. Можно же было что-то сделать. Ну, хотя бы убежать в храм Девяти Щитов. Там не выдадут.
– Что? В какой храм?
– Вы не знаете?
– Я знаю храм Девяти Щитов. Но… так что из этого? Там, по-твоему, укрывают преступников?
– Разве вы преступник? Они укрывают тех, кто не виноват.
Корнелий усмехнулся:
– Это ребячьи легенды. В детстве я и сам верил таким сказкам. Ну, в старину, возможно, был такой обычай, про Хранителей много легенд рассказывают. Но сейчас-то, в эпоху всеобщей электроники…
Цезарь сердито перебил:
– Те, кто служат Хранителям, не подчиняются эпохам. И Машине тоже не подчиняются. Это вечный закон такой. Мне папа рассказывал.
То, что рассказывал папа, было, видимо, для Цезаря незыблемо. Даже если это старая сказка. И Корнелий не стал спорить. Лишь сказал:
– Ну, убежал бы я туда, а что дальше? Та же тюрьма. Куда денешься?
Цезарь пренебрежительно повел плечом. Видно было, что ему противна такая покорность. Корнелий не удержался, спросил:
– А ты… в тот раз, когда хотел убежать, думал добраться до этого храма?
– Нет. Они же прячут только тех, кому грозит смерть.
«А тебе, ты думаешь, не грозит?» – вдруг резануло Корнелия. В этот миг раздался топот: ребята возвращались с уроков. Цезарь быстро лег и закрыл голову курткой.
