Текст книги "Хранительница меридиана"

Автор книги: Владислав Бахревский

Владислав Бахревский
ХРАНИТЕЛЬНИЦА МЕРИДИАНА

Владислав Бахревский еще очень молод, и все герои его книги – недавние сверстники писателя.

Бахревский родился в семье лесничего, и поэтому, наверное, любит он писать о гулкой тишине лесов и пенье птиц, о ветре, бегущем вдоль маленьких речек, о людях, которые охраняют меридианы и уводят друзей в Долину золотых коней, и о тех, которые видели оживающие под лучами солнца камни или ловили на ладони капли горного снега, первую каплю горной реки.

Бахревский любит путешествовать. Он изъездил почти всю Среднюю Азию, работал в Нуреке проходчиком, жил в Оренбуржье. После окончания пединститута в Орехово-Зуеве был режиссером художественной самодеятельности, работал в журнале «Пионер», в «Литературной газете».

«Хранительница меридиана» – четвертая книга писателя. До этого вышли «Мальчик с Веселого», «Гай, улица Пионерская», «Культяпые олени».

ПТИЦА

 
Вот она летит. Летит она, летит.
Может быть, путем, а может, без пути.
Не кричит и не поет, и даже не поет!
Вся, как есть, она ушла, ушла она в полет.
Облака белы-белы, и темны сады.
За рекою вечер. Прямо у воды.
Улетает птица. Вся ушла в полет.
Вечер ждет, что кто-то тихо позовет.
Он стоит смущенный на холме крутом,
По колено входит в речку он потом.
И плывет, плывет он. Ни одной волны.
А земля черным-черна – лес да валуны.
Птица улетает. Вон она летит.
Доброго пути тебе! Доброго пути!
 

ДОЛИНА ЗОЛОТЫХ КОНЕЙ

1

Она все-таки не узнала об этом. И очень хорошо. Ведь ей девятнадцать лет, а мне пятнадцать. У нее очень красивое имя – Оля. В деревне у нас тоже есть Оля, но имя той, московской, звучит совсем по-другому. Это ради нее водил я весь их отряд в Долину золотых коней…

Они прибыли на уборку урожая. У нас в колхозе любят студентов. Встречать их поехали с музыкой, на грузовиках. А я прискакал на станцию на своем Лимуре. Уж такая смешная кличка у моего коня. Жеребенком он болел. Его выкинули из конюшни, чтобы он не заразил других. Я выходил его и дал ему самое звучное имя. Тогда я не знал, что правильно не «лимур», а «лемур», и что так зовут полуобезьян, живущих в Африке и на Цейлоне.

Оля ехала в первой машине. Машины шли быстро, убегая от пыли. Мне хотелось показать городским, какой у меня славный конь. Я догнал первую машину и долго скакал рядом. Оля сидела у борта. Она смеялась и что-то кричала мне. Ветер трепал слова, как гриву Лимура, и я их не расслышал.

Нехорошо, конечно, по-мальчишески вышло, но я даже покрасовался перед ней. На всем скаку сполз с седла и, обжигая руки, нахватал целый сноп диких мальв. Я бросил цветы ей в машину и, чтобы не видеть, как взрослые парни будут скалить зубы, повернул коня в степь и прямой дорогой прискакал в деревню.

Их бригаду отправили на самый далекий полевой стан, под мое шефство. В общем-то у меня важная должность: я учетчик. Поэтому у меня и коня не отнимают. Наш управляющий сколько раз подъезжал, но директор заступается за меня.

У нас на стане красиво. Он стоит на вершине переката. Степь волнистая. На востоке – горы. Алтай. Когда воздух прозрачный, видны самые далекие снеговые вершины.

На стане нет воды. Ее возят с отделения на глупом старом мерине. По утрам, перед работой, студенты пробовали кататься на этой кавалерии. Оля тоже пробовала. У нее – ничего, все-таки получалось.

Сначала мы поставили студентов копнить сено. Каких только копешек они не нагородили: вкривь, вкось… Пришлось подучить.

Приехал я в тот день к студентам в полдень. Как раз перед обедом. Смотрю, девчата и парни вдесятером толкутся вокруг одной копны. Друг перед другом пыжатся, а толку чуть. То подцепят пласт и поднять не могут, а то выхватят навильник с воробьиный кулачок – тоже смехота. Сошел я с коня, взял у Василия вилы – был у них такой очкастый, – нарочно подцепил громадный навильник – и на попа. В таком положении нести легко. Перышко, а не навильник. Стали ребята по-моему работать. Пошло дело. Забрался я на копну, стал вершить. Тут как раз привезли обед. Я говорю студентам:

– Нажмем, ребята. Пустяки остались.

Парни работают, а девчата клеенку расстелили, готовят обед. И вдруг – топот. Смотрю: висит на спине у моего Лимура Ольга. Видать, хотела в седло сесть, да нога из стремени выскользнула – понес Лимур.

– Стой! – кричу.

Да где там! Уж если Лимур возьмет, криком его не остановишь. Ну, думаю, пропала девка, свалится под копыта и – конец.

Съехал я с копны – и к мерину. Бью, дурака, что есть мочи, трясет коняга всеми четырьмя ногами, понимает, видно, что беда у людей. Только разве ему с Лимуром в скачки играть? Вдруг развернулся Лимур, назад летит. Вижу, дело лучше. Ольга в седле. Одной рукой в гриву вцепилась, другой за повод тянет. Бросился я наперерез. С мерина пот ручьями, сижу, как в болоте. Остановился на пути у Лимура, тот было в сторону пошел, да я к нему прижался боком и за узду схватил.

– Слезай! – кричу Ольге.

– Не слезу, – говорит.

Лицо бледное, а губы – красными шнурками и глаза веселые.

– Слезай! – кричу.

А она засмеялась.

– Теперь, – говорит, – вы рядом, мой отважный кабальеро. Теперь я не боюсь.

И подмигнула:

– Страшно было до мурашек. Никогда так быстро не ездила.

У меня в тот день аппетит пропал, да и студенты плохо ели, а Василий заругался на Олю и ушел.

Вот так мы и подружились. Ну и ссорились, конечно.

В нашей бригаде ток был открытый. А тут пошли дожди. Зерно подмокло, и его нужно было срочно сушить. Я поставил на эту работу девчат. А когда погода разъяснилась и можно было продолжать уборку, многие ушли на копнители. Оля тоже просилась, но я не пустил. Уж больно трудная и пыльная эта работа. Прошел день. Приходит вечером Оля и говорит:

– Надоело лопатой на току двигать, поставь на копнитель. Маринка ногу порезала, нельзя ей в пыли.

Мне надо было что-нибудь похитрее придумать, а я говорю:

– Подумаешь, королева! На стекляшку наступила – и в лазарет. Наши деревенские…

А Оля меня оборвала:

– Значит, ты считаешь, что я слабее не только ваших деревенских, но и больной Маринки?

– Нет, – говорю, – только грязно там.

Тут она за меня и взялась:

– Ах, ты жалеть! По какому же такому праву? На папу моего будто не похож. У того борода и очки. На жениха тоже. Мал.

Покраснел я, а тут еще мошка в глотку попала. Першит до слез. А Ольга смеется.

– Завтра, – говорит, – я на Маринкин комбайн иду, а ты ее на ток определи. Она у нас сознательная, в лазаретах лежать не хочет.

Вечерами студенты жгли костры, пели. Песен они знали много. Смешные пели, и грустные, и которые под марш. И очень мне нравилась одна, про золотых коней:

Глоток воды холодной отпей, Свяжи арканом голод. В Долину золотых коней Спеши, пока ты молод!

Эту песню сочинил очкастый Василий. Когда ребята под гитару спели ее, Ольга хвалила очкастого больше всех, и тогда я сказал:

– А я знаю, где она, Долина золотых коней.

Все засмеялись, думали, что я пошутил, а я рассердился и сказал:

– Если среди вас найдутся такие храбрые, я могу показать им эту долину. Она недалеко, но добраться до нее трудно.

Оля взяла меня за руку, подняла ее вверх, словно я был чемпионом по боксу, и спросила:

– Все слышали, что сказал этот кабальеро? Закончим уборку, и пусть он тогда попробует отказаться от своих слов.

Я засмеялся. Даже сейчас стыдно, как глупо я засмеялся. Не смех получился, а кашель, словно я подавился гречкой.

2

Озеро было круглое. Оно лежало между скал, в провале. Скалы пахли теплым хлебом. Потом я понял, что ошибся. Так пахнет после грозы или кремень, когда из него высекают огонь.

А вода была холодная. Неживая, осенняя вода.

Я давно уже догадался, что осень начинается на воде.

Трава и листья низкого кустарника были зеленые, но осень и тут поселилась.

Неожиданно, как выстрел, взлетали над кустами тяжелые, жирные птицы. В них сидела осень. Они взяли у лета все, что могли, и теперь ленились долго летать. Взмывали и тут же проваливались в кустарник.

И на небе была осень. Уж очень высоко поднималось оно над вершинами гор, и очень уж ясными были эти далекие снежные пики.

Студенты мои разыгрались, как телята. Карабкались на скалы, окунали ноги в холодную воду, вспугивали куропаток и во все горло читали стихи, каждый свое.

Я дал им порезвиться, а потом приказал ставить палатки, таскать хворост, а сам пошел удить рыбу.

Оля попросилась со мной.

– Ну что? – сказал я ей. – Сдержал я свое слово?

– Не совсем. Здесь очень красиво, но где кони? Где долина?

– Там, – я показал на горный хребет. – Завтра я поведу вас туда. Это трудный путь. Коней увидят только самые смелые.

– Значит, я не увижу, – сказала она.

– Почему?

– Я трусиха. И что же мне теперь делать?

Она склонила голову набок и посмотрела на меня совсем серьезно.

– Знаешь, – сказал я, – ты не волнуйся. Ты все равно увидишь коней. Я тебе обещаю.

– Какая-нибудь тайна, да? – спросила она шепотом.

– Тайна.

Она опять серьезно посмотрела на меня и тихо засмеялась. А потом опять посмотрела и стала грустной. А я не знал, что мне делать. Вытащил удочку и никак не мог нацепить свежего червяка.

После ужина я приказал спать. И все спали. Все меня послушались. Все, кроме Ольги и очкастого. Ночью они выбрались из палаток и долго сидели над озером.

Утром я выстроил моих студентов, осмотрел снаряжение и сказал:

– Мы пойдем сейчас по этой зеленой горе, до того места, где начинаются скалы. Сделаем большой привал, и там я назову тех, кто вернется назад к озеру.

Мы поднимались часа два, и, когда дошли до скал, я выбрал из шестнадцати человек шестерых. Все налетели на меня, стали упрашивать, и я сдался.

– Хорошо, – сказал я им. – Нам придется взобраться на вершину этих скал, а потом идти по самому верху. Это трудно. А дальше будет еще сложнее. Вы сами это поймете.

И я повел их на штурм каменной стены.

Здесь было много змей. Желтых и черных. Здесь были узкие выступы – и пятеро вернулись назад. А когда мы поднялись наверх, из сил выбились еще семеро. Они были сильные ребята, но они никогда не ходили по горам. Я их тоже вернул назад. Я хотел вернуть Ольгу и Василия, но они держались молодцами.

Впятером мы пошли дальше.

Большой привал сделали часа в три, когда стало очень жарко. У ребят была спиртовка, и мы быстро приготовили обед.

Василий спросил меня:

– Далеко еще?

– Если устал, можешь вернуться, – ответил я.

– Нет, я не устал, – сказал Василий. – Я только хочу знать, вернемся ли в лагерь к вечеру?

– Нет, – сказал я. – Мы там заночуем.

Василий рассердился.

– Как же так? Мы будем наслаждаться красотами, а ребята внизу не сомкнут ночью глаз!

– Он их предупредил, – сказала Оля. – Я слышала.

Часам к пяти я привел студентов к Прощальному камню. Это было опасное место.

– Видите? – показал я на темный поясок вокруг скалы. – Это тропа. На ней почти всюду ступня умещается целиком. Ухватиться руками есть за что. Вниз не смотрите. А главное – не бойтесь! Если испугаетесь, будет плохо. Кто в себе не уверен, останьтесь здесь.

Ребята, конечно, спасовать не захотели. Но Василий достал веревку, и все студенты прицепили ее к своим поясам.

– Один упадет – всех утащит, – сказал я им и первым встал на тропу.

Мы добрались до вершины без приключений. Площадка была узкая, мы едва уместились на ней. С трех сторон темнела пропасть.

Василий рассвирепел:

– Куда ты нас затащил?

– Немного акробатики – и все в порядке, – сказал я.

– Какой еще акробатики?

Он готов был поколотить меня, но я его не боялся.

– Все очень просто! Вы подходите к этому уступу, – сказал я, – поворачиваетесь спиной к пропасти, ложитесь, повисаете на руках, чуть-чуть раскачиваетесь и прыгаете грудью вперед. Не бойтесь. Ничего с вами не случится. Под этим уступом – пещера.

– Ты соображаешь, что говоришь?

Василий сказал это тихо и зловеще.

– Мальчишка! Мы возвращаемся назад, и ты пойдешь вместе с нами.

– Назад мы не пойдем, – сказал я спокойно. – Назад идти нельзя, верная гибель.

Я видел, как побледнела Оля. Ребята сидели притихшие, напуганные.

– Вы что приуныли? – спросил я весело. – Боитесь?

Я подошел к уступу. Лег на камни и свесил ноги вниз.

Василий схватил меня за руку.

– Не смей, дурак! Опомнись?

– Пусти, – сказал я. – Если ты будешь меня держать, я наверняка сорвусь.

Он посмотрел мне в глаза и отвернулся. Я нырнул в пещеру.

– Все! Кто следующий?

Наверху молчали.

– Ладно, думайте… Я пока высплюсь.

Наконец над пещерой повисла веревка.

– Закрепи! – крикнул мне Василий. И вот все они спустились.

– Как мы пойдем назад? – спросил Василий.

Так же, как ушли эти.

Я показал на стену. Жирными буквами углем было написано: «Завтра, 30 июня 1941 года, мы идем на войну. Танька, жди! Мы вернемся. Олег, Виктор, Иван, Иван. 10-й класс». А внизу белым известняком нацарапано: «Зачем же вы не сдержали слова?»

– Господи, – сказала Оля. – Как это страшно! Надпись осталась, а мальчишек – нет.

Студенты стояли молча. Я сказал им:

– Видите гору напротив? За ней долина. А выход из пещеры легкий. Спустимся' по этой каменной трубе вниз, взойдем на гору – и там будет долина. Посмотрим коней – и назад. Тут всего километров шесть хорошей степной дороги.

Василий засмеялся.

– Что же ты нам головы морочил? Лезли по таким кручам, что кровь стыла.

Я дал команду:

– Идемте. Пора!

Василий посмотрел на Олю, на меня и покачал головой.

– Нет, – сказал он, – с меня хватит. Сыт фокусами по горло.

– Как хочешь, – сказал я и сразу пошел. Я думал: ребята идут следом, но они остались в пещере. Мне было обидно. Я их вел самой отважной тропой, я хотел показать им наше горное чудо… Эх, студенты, студенты!

На гору мне пришлось забраться одному. Я сел на плоский камень и стал ждать. Внизу толпились стада невысоких скал. Я посмотрел на солнце. Если через пять-десять минут ребята не поднимутся, они все прозевают.

Солнце опустилось ниже. И вот его лучи заскользили по вершинам скал. Камни ожили. Сверху казалось, что там, среди тумана, мчатся могучие кони. У них рыжие круглые спины. У них белые косматые гривы. Они мчатся, задирая морды. Мчатся в долину, наполненную густым вечерним воздухом.

Я вскочил на камень и крикнул:

– Стойте, кони!

Кони остановились. Кто-то ахнул за моей спиной. Я обернулся и увидел, что это Оля. С ней пришли двое ребят.

– Как жалко, что этого не видел Василий, – сказала Оля.

Я отвернулся и опять сел на камень.

– Пошли, – сказала мне Оля, – уже темнеет.

– Нет, – сказал я. – Вы теперь знаете дорогу. Идите одни. Со мной в приключение можно попасть..

Они уговаривали меня, как маленького, но я молчал. Я не сказал в ответ ни одного слова. Тогда ребята ушли. И Оля тоже ушла, а потом вернулась. Она положила мне на плечо руку и странно сказала:

– Мальчишка.

А я молчал.

Когда студенты уезжали, я не пошел их провожать. Глупо! Я сидел на сеновале и ревел, как маменькин сынок.

Глупо!

А все-таки она ничего не узнала.

ХОЗЯЙКА ПЕРЕВАЛА

Она никогда не видела синих гор. Они здесь красные, оранжевые, снеговые.

Синих озер она тоже не видела. За перевалом, в узкой долине, есть два круглых мертвых озера. Очень холодных, зеленых, как лягушачья икра.

Люди снизу ходят здесь размеренными ленивыми шагами, затягиваются воздухом, как настрадавшиеся без табака курильщики.

Она умеет бегать. Она умеет такое, что не под силу некоторым мужчинам. Может спать в седле, может руками поймать змею, но главное, она знает самые короткие тропы в горах.

Настоящее имя ее – Нина. Но люди зовут ее Хозяйкой перевала.

Сколько на белом свете мальчишек, которые не видели гор даже издали! Сколькие из них мечтают полазить по кручам, чтобы из-под ног срывались камни и потом долго грохотали черные, как смерч, лавины. Хозяйка перевала каждый день засыпает и встает в горах. Она не любит опасных круч. За каждый сорвавшийся из-под ноги камень мальчишки получили бы от нее по шее.

Она любит цветы.

В фиолетовых мундирах по дорогам снеговых ручьев несметными полками спускаются они к рекам. Все цветы для нее цветы, все цветы для нее друзья и только те, желтые, нежный аромат которых ядовит, – враги ее.

Зимой Нина катается с перевала. Напрямик от вершины до их дома не больше четырехсот метров. И есть там одна очень удобная ложбинка. Она всегда покрыта льдом. Ложись на спину и – поехали. Это очень весело. Но катаются только они с матерью. Их гости почему-то боятся.

Мать у Нины хорошая. А вот отец… Он бы, конечно, не прокатился с такой кручи. Зато отец красивый. У него светлые-светлые волосы, а брови черные, тонкие. И большие темные глаза. Нина похожа на него. Она тоже красивая. Но иногда, по ночам, когда мать тайком достает из чемодана единственную в доме фотографию отца, смотрит на нее, и столько у ее глаз собирается темных трещинок, и так беспомощно складываются у нее губы, и такими бесцветными становятся глаза, Нина себя ненавидит. Пусть бы она походила на мать, но не на этого красивого, который заставляет мучиться других.

Раньше отец тоже работал на перевале. Он изучал ветры и гололед. Мать работала с электричеством.

Тогда все было по-другому. Нина помнит, что вечерами они любили сидеть на крыльце. Солнце заходило, но острые каменные вершины светились, а снеговые пятна вспыхивали розовым, а то вдруг синим огнем. И тогда отец говорил:

– Это цветут голубые розы. Они приносят людям счастье. Хорошо человеку, а сорвет он цветок, и тогда ему совсем хорошо.

– Так пошли скорее, – говорила Нина. – Ведь они вон где. На Черной скале.

– Подожди, – смеялся отец, – ты сейчас и без розы счастливая. А вот подрастешь, научишься по горам ходить, тогда уж мы с тобой покарабкаемся. Весь Тянь-Шань облазим.

Она была глупышкой и каждое утро задавала отцу один и тот же вопрос:

– А сегодня мы пойдем в горы? Ты посмотри, я опять за ночь выросла.

Нет, не пришлось им карабкаться по кручам. Не искали они голубую розу. Никогда не было Нине так хорошо, чтобы совсем хорошо…

Однажды пришли на перевал геологи, а с ними женщина. Нина никак не вспомнит ее лица. В памяти остались белые ровные зубы и легкий смех. Смех как всплеск.

Мать у Нины ходит в сапогах. У нее темное от загара лицо и бледные губы. Она старший научный сотрудник. Сюда к перевалу подается электричество. Прямо в их домик. В домике есть большая пустая комната. В ней трансформатор и пульт с приборами. Три раза в сутки дверь комнаты запирается, и мать подает ток на трансформатор. Около дома опытная высоковольтная линия в пятьдесят метров длиной. Чем больше напряжение, тем сильнее гудят провода, словно над площадкой кружит стая железных пчел. Ночью под напряжением провода светятся. Столбов не видно – висят посреди неба две тонкие красные нити.

Мать изучает корону: утечку электричества на высоте. Это сложная работа, и она любит ее. Мать говорит, что наука для нее главное, что личная жизнь ее не интересует. У нее есть дочь, и она вполне счастлива. Эти слова она говорит тем, кто удивляется, как это можно жить в одиночестве.

А никакого такого одиночества нет. Они даже очень неплохо живут с матерью. Правда, теперь Нина учится в городе. Раньше, до третьего класса, ее учила мать. А сейчас осенью и зимой Нина живет в интернате и приезжает на перевал только в каникулы.

Хозяйкой перевала Нина стала давно. Она любила сидеть на белом камне, что нависает над дорогой. По дороге большими рыжими потоками уходят на далекие пастбища табуны коней, текут бесконечные струйки овечьих отар, спешат тощие, почти без вымени, коровы. Она любила, когда киргизы в круглых бараньих шапках, остробородые невозмутимые, завидя ее, привставали на стременах и кричали ей слова приветствий. А потом уже все путники, проходя под камнем, поднимали головы, отыскивая Хозяйку. Если она была на месте, геологи и пропыленные, чумазые шоферы верили, что дорога для них будет удачной. Она бросала им сверху цветы и, провожая, долго стояла с поднятой рукой, будто открывала путь.

А когда бураны заносили перевал, Нина показывала экспедициям неприметные, трудные, но самые короткие тропы. Она вела их под скалами, по сыпучим, звонким каменным потокам, приказывала прыгать через провал и снова стояла, подняв руку, провожая людей в далекий нелегкий путь.

* * *

Мать ушла на охоту. В два часа дня Нина включила трансформатор и записала показания приборов. Корона была значительная. Видимо, из-за влажности. Над перевалом ходили снеговые тучи.

Дела были закончены, и Нина стала думать, чем бы ей заняться. Она вспомнила, что давно не играла в ножички. Не в простые, а в те, которые придумал ей отец.

Взяв нож за кончик лезвия, она бросала его в доску. Расстояние с каждой победой увеличивалось. Нож у Нины был замечательный. Настоящий кинжал, подарок одного глациолога, человека, изучающего ледники. Упражнения были сложные, и самым трудным было, конечно, последнее. Повернувшись спиной к доске, Нина пять раз угодила в цель.

– Ого! – сказали за спиной. – Настоящая дикарка.

Нина вынула нож и стала спокойно рассматривать незнакомца.

– Как же ты меня подпустила так близко? – спросил человек. – А вдруг я разбойник?

– В горах разбойников нет. В горах только люди, – сказала Нина.

И вдруг рассердилась:

– Лошадь, которую ты спрятал за большим камнем, уже висит задними ногами над пропастью.

Человек испуганно обернулся, что-то пробормотал и, спотыкаясь, помчался к лошади.

Через полчаса отряд был у домика. Нина уже знала, что это глациологи, что они несколько дней будут на перевале, а потом пойдут дальше, и что неудачный разведчик – Николай Тополев, мерзлотовед. Когда отряд подходил к дому, Тополев не подпустил Нину к окну, сказал, что ее ждет сюрприз, а потом сразу ушел.

Нина подбежала к зеркальцу и взъерошила пальцами брови. Она любила казаться суровой. Дверь отворилась, и в комнату вошел кто-то большой и тяжелый. Нина повернулась и от страха зажмурила глаза. Перед ней стоял отец. Целое мгновение они молчали.

– Большая, – сказал Волков.

Нине было страшно посмотреть отцу в глаза. Ведь ему, наверно, так стыдно сейчас. Она смотрела на сапоги, пыльные, с потертыми выгоревшими голенищами.

– Лошадей не распускайте, – сказала она. – Снег будет.

Нину толкнул ветер. Большие руки подняли ее на воздух и прижали к груди. Она одернула задравшееся платье.

– Господи, – сказал отец. – Ты уже совсем взрослая. Дочка. Нина. Хозяйка моя.

Нине было так хорошо и так хотелось заплакать и поцеловать отца, что она забилась в его руках, как самая дрянная, капризная девчонка, а потом очень тихо сказала:

– Отпустите.

Ей было обидно за свою проклятую гордость. Ей было так жалко, что нельзя любить этого человека, и, сдерживая слезы, она вежливо попросила:

– Отпустите.

И потом ушла, медленно, твердо. Мимо лошадей, вьюков, товарищей отца. Она, кажется, здоровалась с ними и даже указала, где взять воды. Она ушла на свой камень и вернулась ночью.

У родника ее остановили голоса. Сначала говорила мать, потом Волков.

– А помнишь, как я подвернула ногу? Почти на самом перевале.

– Помню, Вера. Я нес тебя и совсем не чувствовал тяжести.

– Я была легкая. Я бы, наверное, могла дойти сама, но мне нравилось, что ты большой и сильный.

Мы отдыхали здесь у ручья и тоже были звезды и очень темно, но я все равно видел, что глаза у тебя синие.

Мать засмеялась:

– Ты все забыл. В ту ночь светила луна.

– Почему так нескладно вышло? – отец щелкнул зажигалкой. – А Нина как выросла! Я ее на руки взял, а она платьишко одергивает. Маленькая женщина. Дочь.

– Поцелуй меня, – сказала мать.

У Нины закружилась голова. Где же гордость у матери? Она побежала, и камни зазвенели под ее ногами. Потом она сразу замерла и услышала отчетливый голос Волкова:

– Опять где-то обвал. Камни падают.

А мать сказала:

– Бедная девочка.

* * *

Утром Николай чистил ружье.

– Ты стреляешь? – спросил он Нину.

– Приходилось.

– Видишь красный камушек? Нина взяла ружье. У нее почему-то дрогнула рука. Заряд попал ниже.

– Смотри, – сказал Николай.

Он небрежно вскинул ружье, и маленькая серая птица, косо резавшая воздух крыльями, рассыпалась медленными пушинками, будто с горы вытрясли кукольную подушку.

– Эх, ты! – Нина смерила Николая презрительным взглядом. – Стрелок!

Два дня Нина не замечала Тополева, на третий, вечером, она потащила его к ручью для разговора.

– Тополев, – сказала она, – я бы ни за что с тобой не заговорила, но мне не у кого спросить. Завтра Волков идет на северный склон и берет меня в провожатые.

– Ну и что?

– Тополев, миленький! Ну как же ты не понимаешь? Ну ты пойми! Я не могу.

– Почему?

– Я дала слово, что буду ненавидеть его.

– Зря, он хороший человек.

– Хороший? – Нина вскочила на ноги.

– Да, Нина, хороший. Вырастешь – поймешь.

– Пойму? – Нина села, словно упала. – Ничего ты не понимаешь, Тополев! А мама? Ты ничего не понимаешь, Тополев.

– Глупенькая!

– Он обнял ее за жесткие упрямые плечи.

– Я не пойду завтра. – В голосе Нины послышалась неуверенность. Она хотела, чтобы с ней согласились, и надеялась, что ее возражения будут биты.

– Ты должна пойти, – сказал Тополев.

– Но я не скажу ему ни одного слова.

* * *

Волков понял ее настроение. Они шли молча. Мимо озер. Вдоль реки. По снегу. Привал Нина разрешила у красных скал. Скалы лезли к небу, щеголяя друг перед другом остротой и неприступностью пиков.

– Посмотри, Нина! – отец показал на одну из вершин. – Настоящий воин.

Скала действительно походила на воина. Был здесь и шлем, и большие глубокие глаза, и нос, и рот, припущенный густыми зеленоватыми усами.

Нина промолчала.

– Ну, пошли, проводник, дальше, – сказал отец, подымаясь.

Часа через два они добрались до ледника. Пока Волков занимался своими учеными делами, Нина спала на большом четырехугольном камне, в тени.

Ей снилось страшное. Отец ползет по круглым камням Черной скалы. Плавает клочковатый туман. Камни становятся сырыми. Руки отца скользят, и нет под ногой надежного уступа. Он глядит на нее умоляющими глазами, и она кричит:

– Папа! Папочка! Погоди!

Она достает из рюкзака клубок шелковой веревки и смотрит на черные камни, запоминая трещины и уступы.

– Нина! Не смей! Не смей!

Голос отца дробится на множество высоких выкриков, й они гремят со всех сторон.

– Не смей! Не смей!

Но она уже ползет вверх.

Шаг, прицел – и еще шаг. Ей душно от рассчитанного ритма подъема, но спешить нельзя.

Шаг. Прицел. Пальцы ощупывают новый зазор – и снова шаг. Вершина!

Нина закрепляет веревку и бросает петлю отцу.

– Папа!

Теперь Волков спасен. Он смеется, притопывает ногами и вдруг поет ту самоделку, которую сочинил когда-то для Нины.

 
Горы, орлы и снег,
Первые капли рек,
Горные сны
Первой весны.
Вум-бум-бум —
Первых обвалов шум.
Первые песни птиц,
Лай голубых лисиц.
Ваюшки-баю-бай!
Смотрит в окошко май,
Шепчется горный снег —
Спит человек.
 

– He надо! – кричит она. – Не надо!

И скользит вниз. Она хватается за камни, за пучки трав, но все скользит вместе с ней. А внизу – черная горячая тьма.

Нина проснулась. Было душно. Солнце выплыло на середину неба, и тень спряталась. Нина потерла руками лицо и проснулась окончательно. В изголовье, придавленная камнем, лежала записка.

«Хозяйка перевала! Иду на поиски голубой розы».

Нина вздрогнула, вспомнила сон и побежала туда, в горы.

Волков сидел у подножья Черной скалы и думал. Он старался думать о леднике, о том, что в последние годы льды тают быстрее, сжимаются на метры и десятки метров, он старался думать об экспедиции, о том, где они достанут фураж, когда перевалят на ту сторону хребта, – он очень старался думать об этом. А перед глазами стояла Нина.

– Горюет, что на меня похожа, – сказал он вслух. – Смешная. А почему смешная? Все правильно. Гордая девочка. В меня. А все-таки в меня.

Вдруг совсем близко загремел обвал, и в тот же миг Волков услышал отчаянный голос:

– Па-а-па!

Он вскочил. Шагах в двадцати стояла Нина и смотрела на вершину Черной скалы. Волков побежал к ней. Она загородилась рукой.

– Нина! – голос у Волкова дрогнул. – Ты прочитала мою записку… А розу я, – он попробовал улыбнуться, – не нашел. Нина, ты должна уяснить себе…

– Нет!

Она подбежала к обрыву и стала на самом краю.

– Нет! Уходите! Или я прыгну туда.

– Нина!

– Считаю до трех. Раз…

Волкову показалось, что у него сейчас лопнет сердце.

– Два…

Он зажмурился и пошел, спотыкаясь, прочь.

Отряд уходил рано утром. Мать провожала глациологов одна. Нина исчезла. Тополев облазил все ближайшие потайные места, но не нашел ее. Волков медлил. Он все еще надеялся, что девочка придет. Она не пришла.

– Прощай, – сказал Волков матери. – Не знаю, что будет дальше, но жить без вас я не могу.

Когда отряд был далеко за перевалом, Волкова что-то толкнуло. Он обернулся и увидел на смутно белеющем камне тонкую темную фигурку девочки. Она стояла с высоко поднятой рукой, провожая отряд в далекий нелегкий путь.