Текст книги "Стихотворения (1927)"

Автор книги: Владимир Маяковский

ТОВАРИЩУ МАШИНИСТКЕ

 
К пишущему
                    массу исков
предъявляет
                     машинистка.
– Ну, скажите,
                        как не злиться?..
Мы,
      в ком кротость щенья,
мы
     для юмора —
                           козлицы
отпущенья.
Как о барышне,
                        о дуре —
пишут,
            нас карикатуря.
Ни кухарка-де,
                       ни прачка —
ей
    ни мыть,
                  ни лап не пачкать.
Машинисткам-де
                           лафа ведь —
пианисткой
                   да скрипачкой
музицируй
                  на алфавите.
Жизнь —
               концерт.
                            Изящно,
                                         тонно
стукай
           в буквы «Ремингтона».
А она,
          лахудрица,
только знает —
                         пудрится
да сует
            завитый локон
под начальственное око.
«Ремингтон»
                     и не машина,
если
        меньше он аршина?
Как тупит он,
                     как он сушит —
пишущих
               машинок
                             зал!
Как завод,
                грохочет в уши.
Почерк
           ртутью
                      ест глаза.
Где тут
            взяться барышням!
Барышня
               не пара ж нам.
Нас
      взяла
               сатира в плети.
Что —
           боитесь темы громше?
Написали бы
                      куплетик
о какой-нибудь наркомше! —
 

_____

 
Да, товарищ,—
                         я
                            виновен.
Описать вас
                    надо внове.
Крыльями
                 копирок
                              машет.
Наклонилась
                     низко-низко.
Переписывает
                       наши
рукописи
               машинистка.
Пишем мы,
                  что день был золот,
у ночей
            звезда во лбу.
Им же
          кожу лишь мозолят
тысячи
            красивых букв.
За спиною
                 часто-часто
появляется начальство.
«Мне писать, мол,
                             страшно надо.
Попрошу-с
                 с машинкой
                                    на дом…»
Знаем женщин.
                        Трудно им вот.
Быт рабынь
                   или котят.
Не накрасишься —
                              не примут,
а накрасься —
                       сократят.
Не разделишь
                       с ним
                                уютца —
скажет
           после краха шашен:
– Ишь,
            к трудящимся суются
там…
         какие-то…
                         пишмаши…—
За трудом
                 шестичасовым
что им в радость,
                            сонным совам?
Аж город,
               в гла́за в оба,
                                    сам
опять
         работой буквится,—
и цифры
              по автобусам
торчат,
            как клавиш пуговицы.
Даже если
                 и комета
пролетит
               над крышей тою —
кажется
             комета эта
только
          точкой с запятою.
Жить на свете
                       не века,
                                    и
время,
           этот счетчик быстрый,
к старости
                 передвигает
дней исписанных регистры.
Без машин
                  поэтам
                              туго.
Жизнь поэта
                    однорука.
Пишет перышком,
                             не хитр.
Машинистка,
                     плюнь на ругань,—
как работнице
                       и другу
на
    тебе
           мои стихи!
 

ВЕСНА

 
В газетах
               пишут
                         какие-то дяди,
что начал
               любовно
                             постукивать дятел.
Скоро
         вид Москвы
                            скопируют с Ниццы,
цветы создадут
                         по весенним велениям.
Пишут,
           что уже
                       синицы
оглядывают гнезда
                               с любовным вожделением.
Газеты пишут:
                       дни горячей,
налетели
               отряды
                          передовых грачей.
И замечает
                  естествоиспытательское око,
что в березах
                      какая-то
                                   циркуляция соков.
А по-моему —
                       дело мрачное:
начинается —
                       горячка дачная.
Плюнь,
           если рассказывает
                                         какой-нибудь шут,
как дачные вечера
                             милы,
                                       тихи.
Опишу
           хотя б,
                      как на даче
                                        выделываю стихи.
Не растрачивая энергию
                                       средь ерундовых трат,
решаю твердо
                       писать с утра.
Но две девицы,
                         и тощи
                                     и рябы,
заставили идти
                         искать грибы.
Хожу в лесу-с,
на каждой колючке
                              распинаюсь, как Иисус.
Устав до того,
                       что не ступишь на́ ноги,
принес сыроежку
                           и две поганки.
Принесши трофей,
еле отделываюсь
                            от упомянутых фей.
С бумажкой
                   лежу на траве я,
и строфы
               спускаются,
                                  рифмами вея.
Только
           над рифмами стал сопеть,
                                                      и —
меня переезжает
                           кто-то
                                    на велосипеде.
С балкона,
                 куда уселся, мыча,
сбежал
            во внутрь
                           от футбольного мяча.
Полторы строки намарал —
и пошел
              ловить комара.
Опрокинув чернильницу,
                                       задув свечу,
подымаюсь,
                   прыгаю,
                                чуть не лечу.
Поймал,
             и при свете
                                мерцающих планет
рассматриваю —
                           хвост малярийный
                                                         или нет?
Уселся,
            но слово
                          замерло в горле.
На кухне крик:
                      – Самовар сперли! —
Адамом,
             во всей первородной красе,
бегу
       за жуликами
                           по василькам и росе.
Отступаю
               от пары
                            бродячих дворняжек,
заинтересованных
                              видом
                                         юных ляжек.
Сел
      в меланхолии.
В голову
              ни строчки
                               не лезет более.
Два.
Ложусь в идиллии.
К трем часам —
                          уснул едва,
а четверть четвертого
                                   уже разбудили.
На луже,
              зажатой
                           берегам в бока,
орет
       целуемая
                      лодочникова дочка…
«Славное море —
                            священный Байкал,
Славный корабль —
                                омулевая бочка».
 

СЕРДИТЫЙ ДЯДЯ

 
В газету
             заметка
                          сдана рабкором
под заглавием
                        «Не в лошадь корм».
Пишет:
            «Завхоз,
                         сочтя за лучшее,
пишущую машинку
                               в учреждении про́пил…
Подобные случаи
нетерпимы
                  даже
                          в буржуазной Европе».
Прочли
            и дали место заметке.
Мало ль
             бывает
                        случаев этаких?
А наутро
уже
      опровержение
                            листах на полуторах.
«Как
       смеют
                  разные враки
описывать
                 безответственные бумагомараки?
Знают
          республика,
                             и дети, и отцы,
что наш завхоз
                        честней, чем гиацинт.
Так как
           завхоз наш
                             служит в столице,
клеветника
                  рука
в лице завхоза
                        оскорбляет лица
ВЦИКа,
            Це-Ка
                      и Це-Ка-Ка.
Уклоны
            кулацкие
                          в стране растут.
Даю вам
              коммунистическое слово,
здесь
         травля кулаками
                                   стоящего на посту
хозяйственного часового.
Принимая во внимание,
                                      исходя
                                                  и ввиду,
что статья эта —
                            в спину нож,
требую
            немедля
                          опровергнуть клевету.
Цинизм,
             инсинуация,
                                 ложь!
Итак,
        кооперации
                          верный страж
оболган
             невинно
                          и без всякого повода.
С приветом…»
                        Подпись,
                                       печать
                                                  и стаж
с такого-то.
День прошел,
                      и уже назавтра
запрос:
            «Сообщите фамилию автора»!
Весь день
                телефон
                              звонит, как бешеный.
От страха
                поджилки дрожат
                                            курьершины.
А редакция
                  в ответ
                              на телефонную колоратуру
тихо
       пишет
                 письмо в прокуратуру:
«Просим
              авторитетной справки
о завхозе,
                пасущемся
                                  на трестовской травке».
Прокурор
               отвечает
                             точно и живо:
«Заметка
               рабкора
                            наполовину лжива.
Водой
          окатите
                      опровергательский пыл.
Завхоз
           такой-то,
                         из такого-то города,
не только
               один «Ундервуд» пропил,
но еще
           вдобавок —
                              и два форда».
Побольше
                 заметок
                              любого вида,
рабкоры,
              шлите
                         из разных мест.
Товарищи,
                 вас
                       газета не выдаст,
и никакой опровергатель
                                       вас не съест.
 

НЕГРИТОСКА ПЕТРОВА

 
У Петровой
                   у Надежды
не имеется одежды.
Чтоб купить
                   (пришли деньки!),
не имеется деньги́.
Ей
     в расцвете юных лет
растекаться в слезной слизи ли?
Не упадочница,
                         нет!
Ждет,
          чтоб цены снизили.
 
 
Стонет
            улица
                      от рева.
В восхищеньи хижины.
– Выходи скорей, Петрова, —
в лавке
            цены снижены.
Можешь
             в платьицах носиться
хошь с цветком,
                          хошь с мушкою.
Снизили
              с аршина ситца
ровно
         грош с осьмушкою.
Радуйтесь!
                  Не жизнь —
                                      малина.
Можете
            блестеть, как лак.
На коробке
                 гуталина
цены
        ниже на пятак.
Наконец!
              Греми, рулада!
На тоску,
               на горечь плюньте! —
В лавке
            цены мармелада
вдвое снижены на фунте.
Словно ведьма
                        в лампах сцены,
веником
             укрывши тело,
баба
        грустно
                    смотрит в цены.
Как ей быть?
                     И что ей делать?
И взяла,
             обдумав длинно,
тряпку ситца
                     (на образчик),
две коробки гуталина,
мармелада —
                       ящик.
Баба села —
                     масса дела.
Баба мыслит,
                      травки тише,
как ей
         скрыть от срама
                                   тело…
Наконец
             у бабы вышел
из клочка
               с полсотней точек
на одну ноздрю платочек.
Работает,
                не ленится,
сияет именинницей,—
до самого коленца
сидит
          и гуталинится.
Гуталин не погиб.
Ярким светом о́жил.
На ногах
              сапоги
собственной кожи.
Час за часом катится
баба
        красит платьице
в розаны
              в разные,
гуталином вмазанные.
Ходит баба
                  в дождь
                               и в зной,
искрясь
             горной голизной.
Но зато
            у этой Нади
нос
      и губы
                 в мармеладе.
Ходит гуталинный чад
улицей
            и пахотцей.
Все коровы
                  мычат,
и быки
           шарахаются.
И орет
           детишек банда:
– Негритянка
                      из джаз-банда! —
И даже
           ноту
                  Чемберлен
прислал
             колючую от терний:
что мы-де
                негров
                          взяли в плен
и
  возбуждаем в Коминтерне.
 
 
В стихах
              читатель
                            ждет морали.
Изволь:
            чтоб бабы не марались,
таких купцов,
                     как в строчке этой,
из-за прилавка
                        надо вымести,
и снизить
                цены
                        на предметы
огромнейшей необходимости.
 

ВЕНЕРА МИЛОССКАЯ И ВЯЧЕСЛАВ ПОЛОНСКИЙ

 
Сегодня я,
                 поэт,
                         боец за будущее,
оделся, как дурак.
                             В одной руке —
венок
         огромный
                        из огромных незабудищей,
в другой —
                  из чайных —
                                       розовый букет.
Иду
      сквозь моторно-бензинную мглу
в Лувр.
Складку
             на брюке
                            выправил нервно;
не помню,
                платил ли я за билет;
и вот
         зала,
                 и в ней
                             Венерино
дезабилье.
Первое смущенье
                            рассеялось когда,
я говорю:
               – Мадам!
По доброй воле,
                          несмотря на блеск,
сюда
        ни в жизнь не навострил бы лыж.
Но я
       поэт СССР —
                             ноблес
                                         оближ!
У нас
         в республике
                              не меркнет ваша слава.
Эстеты
            мрут от мраморного лоска.
Короче:
            я —
                   от Вячеслава
Полонского.
Носастей грека он.
                              Он в вас души не чает.
Он
     поэлладистей Лициниев и Люциев,
хоть редактирует
                            и «Мир»,
                                          и «Ниву»,
                                                          и «Печать
и революцию».
Он просит передать,
                                 что нет ему житья.
Союз наш
                грубоват для тонкого мужчины.
Он много терпит там
                                 от мужичья,
от лефов и мастеровщины.
Он просит передать,
                                что, «леф» и «праф» костя,
в Элладу он плывет
                                надклассовым сознаньем.
Мечтает он
                  об эллинских гостях,
о тогах,
            о сандалиях в Рязани,
чтобы гекзаметром
                               сменилась
                                                лефовца строфа,
чтобы Радимовы
                           скакали по дорожке,
и чтоб Радимов
                         был
                               не человек, а фавн,—
чтобы свирель,
                         набедренник
                                              и рожки.
Конечно,
              следует иметь в виду,—
у нас, мадам,
                      не все такие там.
Но эту я
              передаю белиберду.
На ней
           почти официальный штамп.
Велено
           у ваших ног
положить
               букеты и венок.
Венера,
            окажите честь и счастье.
катите
          в сны его
                         элладских дней ладью…
Ну,
     будет!
               Кончено с официальной частью.
Мадам,
            адью! —
Ни улыбки,
                  ни привета с уст ее.
И пока
           толпу очередную
                                      загоняет Кук,
расстаемся
                   без рукопожатий
                            по причине полного отсутствия
рук.
Иду —
           авто дудит в дуду.
Танцую – не иду.
Домой!
            Внимателен
                                и нем
стою в моем окне.
Напротив окон
                       гладкий дом
горит стекольным льдом.
Горит над домом
                            букв жара́ —
гараж.
Не гараж —
                   сам бог!
«Миль вуатюр,
                        дё сан бокс».
В переводе на простой:
«Тысяча вагонов,
                            двести стойл».
Товарищи!
                 Вы
                      видали Ройльса?
Ройльса,
              который с ветром сросся?
А когда стоит —
кит.
И вот этого
                  автомобильного кита ж
подымают
                 на шестой этаж!
Ставши
             уменьшеннее мышей,
тысяча машинных малышей
спит в объятиях
                          гаража-коло́сса.
Ждут рули —
                      дорваться до руки.
И сияют алюминием колеса,
круглые,
              как дураки.
И когда
            опять
                     вдыхают на заре
воздух
           миллионом
                              радиаторных ноздрей,
кто заставит
                    и какую дуру
нос вертеть
                   на Лувры и скульптуру?!
Автомобиль и Венера – старо́-с?
Пускай!
            Поновее и АХРРов и роз.
Мещанская жизнь
                             не стала иной.
Тряхнем и мы футурстариной.
Товарищ Полонский!
                                 Мы не позволим
любителям старых
                               дворянских манер
в лицо строителям
                               тыкать мозоли,
веками
           натертые
                          у Венер.
 

ОСТОРОЖНЫЙ МАРШ

 
Гляди, товарищ, в оба!
Вовсю раскрой глаза!
Британцы
                твердолобые
республике грозят.
Не будь,
              товарищ,
слепым
            и глухим!
Держи,
           товарищ,
порох
         сухим!
Стучат в бюро Аркосовы,
со всех сторон насев:
как ломом,
                 лбом кокосовым
ломают мирный сейф.
С такими,
                товарищ,
не сваришь
                   ухи.
Держи,
           товарищ,
порох
         сухим!
Знакомы эти хари нам,
не нов для них подлог:
подпишут
                под Бухарина
любой бумажки клок.
Не жаль им,
                   товарищи,
бумажной
                трухи.
Держите,
              товарищи,
порох
         сухим!
За барыней,
                   за Англией
и шавок лай летит,—
уже
      у новых Врангелей
взыгрался аппетит.
Следи,
           товарищ,
за лаем
             лихим.
Держи,
           товарищ,
порох
         сухим!
Мы строим,
                   жнем
                            и сеем.
Наш лозунг:
                   «Мир и гладь»
Но мы
          себя
                  сумеем
винтовкой отстоять.
Нас тянут,
                 товарищ,
к войне
            от сохи.
Держи,
           товарищ,
порох
         сухим!
 

ГЛУПАЯ ИСТОРИЯ

 
В любом учрежденье,
                                  куда ни препожалуйте,
слышен
             ладоней скрип:
это
     при помощи
                         рукопожатий
люди
         разносят грипп.
Но бацилла
                   ни одна
                                не имеет права
лезть
         на тебя
                     без визы Наркомздрава.
И над канцелярией
                               в простеночной теми
висит
          объявление
                             следующей сути:
«Ввиду
            эпидемии
руку
       друг другу
                        зря не суйте».
А под плакатом —
                             помглавбуха,
робкий, как рябчик,
                              и вежливей пуха.
Прочел
            чиновник
                           слова плакатца,
решил —
               не жать:
                            на плакат полагаться.
Не умирать же!
                         И, как мышонок,
заерзал,
             шурша
                        в этажах бумажонок.
И вдруг
            начканц
                        учреждения оного
пришел
            какой-то бумаги касательно.
Сует,
        сообразно чинам подчиненного,
кому безымянный,
                             кому
                                     указательный.
Ушла
         в исходящий
                              душа помбуха.
И вдруг
             над помбухом
                                    в самое ухо:
– Товарищ…
                     как вас?
                                  Неважно!
                                                 Здрасьте —
И ручка —
                 властней,
                                чем любимая в страсти.
«Рассказывайте
                          вашей тете,
что вы
           и тут
                   руки́ не пожмете.
Какой там принцип!
Мы служащие…
                         мы не принцы».
И палец
             затем —
                           в ладони в обе,
забыв обо всем
                         и о микробе.
Знаком ли
                товарищеский этот
                                               жест вам?
Блаженство!
Назавтра помылся,
                              но было
                                           поздно.
Помглавбуха —
                          уже гриппозный.
Сует
        термометр
                         во все подмышки.
Тридцать восемь,
                            и даже лишки.
Бедняге
             и врач
                        не помог ничем,
бедняга
             в кроватку лег.
Бедняга
             сгорел,
                        как горит
                                       на свече
порхающий мотылек.
 

_____

 
Я
   в жизни
                суровую школу прошел.
Я —
       разным условностям
                                        враг.
И жил он,
               по-моему,
                               нехорошо,
и умер —
               как дурак.