Текст книги "Стихотворения (1927)"

Автор книги: Владимир Маяковский

ГЕВЛОК ВИЛЬСОН

 
Товарищ,
               вдаль
                         за моря запусти
свое
        пролетарское око!
Тебе
        Вильсона покажет стих,
по имени —
                   Гевлока.
Вильсон
              представляет
                                    союз моряков.
Смотрите, владыка моря каков.
Прежде чем
                    водным лидером сделаться,
он дрался
                с бандами
                                 судовладельцев.
Дрался, правда,
                          не очень шибко,
чтоб в будущем
                          драку
                                   признать ошибкой.
Прошла
             постепенно
                               молодость лет.
Прежнего пыла
                        нет как нет!
И Ви́льсон
в новом
            сиянии
                        рабочим явился.
На пост
             председательский
                                           Ви́льсон воссел.
Покоятся
               в креслах ляжки.
И стал он
                союз
                        продавать
                                        во все
тяжкие.
Английских матросов
                                   он шлет воевать:
– Вперед,
                 за купцову прибыль! —
Он слал
              матросов
                             на минах взрывать,—
и шли
          корабли
                       под кипящую водь,
и жрали
             матросов
                            рыбы.
Текут миллиарды
                            в карманы купцовы.
Купцовы морды
                         от счастья пунцовы.
Когда же
              матрос,
                          обляпан в заплаты,
пришел
            за парой грошей —
ему
       урезали
                    хвост от зарплаты
и выставили
                     взашей.
Матрос изумился:
                             – Ловко!
Пойду
           на них
                      забастовкой.—
К Вильсону —
                       о стачке рядиться.
А тот —
             говорит о традициях!
– Мы
          мирное счастье выкуем,
а стачка —
                  дело дикое.—
Когда же
               все,
                      что стояло в споре,
и мелкие стычки,
                            и драчки,
разлились
                 в одно
                           огромное море
всеобщей
                великой стачки —
Гевлок
           забастовку оную
решил
           объявить незаконною.
Не сдерживая
                       лакейский зуд,
чтоб стачка
                   жиреть не мешала бы,
на собственных рабочих
                                       в суд
Вильсон
              обратился с жалобой!
Не сыщешь
                   аж до Тимбу́кту
такого
          второго фрукта!
Не вечно
              вождям
                          союзных растяп
держать
              в хозяйских хле́вах.
Мы знаем,
                 что ежедневно
                                        растет
крыло
          матросов левых.
Мы верим —
                     скоро
                              английский моряк
подымется,
                   даже на водах горя,
чтоб с шеи союза
                            смылся
мистер
           Гевлок Ви́льсон.
 

ЧУДЕСА!

 
Как днище бочки,
                            правильным диском
стояла
           луна
                   над дворцом Ливадийским.
Взошла над землей
                                и пошла заливать ее,
и льется на море,
                            на мир,
                                        на Ливадию.
В царевых дворцах —
                                    мужики-санаторники.
Луна, как дура,
                        почти в исступлении,
глядят
           глаза
                    блинорожия плоского
в афишу на стенах дворца:
                                           «Во вторник
выступление
товарища Маяковского».
Сам самодержец,
                            здесь же,
                                           рядом,
гонял по залам
                        и по биллиардам.
И вот,
          где Романов
                              дулся с маркёрами,
шары
         ложа́
                 под свитское ржание,
читаю я
             крестьянам
                               о форме
стихов —
                и о содержании.
Звонок.
            Луна
                    отодвинулась тусклая,
и я,
      в электричестве,
                                 стою на эстраде.
Сидят предо мною
                              рязанские,
                                               тульские,
почесывают бороды русские,
ерошат пальцами
                            русые пряди.
Их лица ясны,
                       яснее, чем блюдце,
где надо – хмуреют,
                                  где надо —
                                                    смеются.
Пусть тот,
                кто Советам
                                    не знает це́ну,
со мною станет
                         от радости пьяным:
где можно
                еще
                       читать во дворце —
что?
       Стихи!
                  Кому?
                            Крестьянам!
Такую страну
                      и сравнивать не с чем, —
где еще
             мыслимы
                             подобные вещи?!
И думаю я
                 обо всем,
                                 как о чуде.
Такое настало,
                       а что еще будет!
Вижу:
         выходят
                      после лекции
два мужика
                  слоновьей комплекции.
Уселись
              вдвоем
                          под стеклянный шар,
и первый
               второму
                             заметил:
                                            – Мишка,
оченно хороша —
эта
      последняя
                       была рифмишка.—
 
 
И долго еще
                    гудят ливадийцы
на желтых дорожках,
                                 у синей водицы.
 

МАРУСЯ ОТРАВИЛАСЬ

Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцент, должны называть его «Боб»…

«Комс. правда»

В Ленинграде девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, точно таких же, какие носила ее подруга Таня…

«Комс. правда»

 
Из тучки месяц вылез,
молоденький такой…
Маруська отравилась,
везут в прием-покой.
Понравился Маруське
один
        с недавних пор:
нафабренные усики,
расчесанный пробор.
Он был
            монтером Ваней,
но…
       в духе парижан,
себе
       присвоил званье:
«электротехник Жан».
Он говорил ей часто
одну и ту же речь:
– Ужасное мещанство —
невинность
                  зря
                        беречь.—
Сошлись и погуляли,
и хмурит
               Жан
                      лицо,—
нашел он,
                что
                      у Ляли
красивше бельецо.
Марусе разнесчастной
сказал, как джентльмен:
– Ужасное мещанство —
семейный
                этот
                       плен.—
Он с ней
              расстался
                               ровно
через пятнадцать дней,
за то,
         что лакированных
нет туфелек у ней.
На туфли
                денег надо,
а денег
            нет и так…
Себе
        Маруся
                    яду
купила
           на пятак.
Короткой
               жизни
                         точка.
– Смер-тель-ный
                             я-яд
                                    испит…
В малиновом платочке
в гробу
            Маруся
                        спит.
Развылся ветер гадкий.
На вечер,
                ветру в лад,
в ячейке
             об упадке
поставили
                 доклад.
 

ПОЧЕМУ?

 
В сердце
              без лесенки
лезут
         эти песенки.
Где родина
                  этих
                          бездарных романсов?
Там,
       где белые
                       лаются моською?
Нет!
       Эту песню
                        родила масса —
наша
         комсомольская.
Легко
         врага
                  продырявить наганом.
Или —
            голову с плеч,
                                   и саблю вытри.
А как
        сейчас
                   нащупать врага нам?
Таится.
            Хитрый!
Во что б ни обулись,
                                 что б ни надели —
обноски
             буржуев
                          у нас на теле.
И нет
         тебе
                 пути-прямика.
Нашей
            культуришке
                                без году неделя,
а ихней —
                 века!
И растут
              черные
дурни
          и дуры,
ничем не защищенные
от барахла культуры.
На улицу вышел —
                               глаза разопри!
В каждой витрине
                            буржуевы обноски:
какая-нибудь
                     шляпа
                                с пером «распри»,
и туфли
              показывают
                                 лакированные носики.
Простенькую
                     блузу нам
и надеть конфузно.
На улицах,
                  под руководством
                                               Гарри Пилей,
расставило
                   сети
                           Совкино,—
от нашей
               сегодняшней
                                    трудной были
уносит
           к жизни к иной.
Там
       ни единого
                         ни Ваньки,
                                          ни Пети,
одни
        Жанны,
                    одни
                            Кэти.
Толча комплименты,
                                 как воду в ступке,
люди
         совершают
                           благородные поступки.
Всё
      бароны,
                  графы – всё,
живут
          по разным
                           роскошным городам,
ограбят
             и скажут:
                            – Мерси, мусье,—
изнасилуют
                    и скажут:
                                  – Пардон, мадам.—
На ленте
               каждая —
                               графиня минимум.
Перо в шляпу
                      да серьги в уши.
Куда же
            сравниться
                              с такими графинями
заводской
                Феклуше да Марфуше?
И мальчики
                   пачками
стреляют за нэпачками.
Нравятся
               мальчикам
в маникюре пальчики.
Играют
            этим пальчиком
нэпачки
            на рояльчике.
А сунешься в клуб —
                                   речь рвотная.
Чешут
           языками
                         чиновноустые.
Раз международное,
                                 два международное,
но нельзя же до бесчувствия!
Напротив клуба
                          дверь пивнушки,
Веселье,
              грохот,
                         как будто пушки!
Старается
                 разная
                            музыкальная челядь
пианинить
                 и виолончелить.
Входите, товарищи,
                                зайдите, подружечки,
выпейте,
              пожалуйста,
                                  по пенной кружечке!
 

ЧТО?

 
Крою
        пиво пенное,—
только что вам
                        с этого?!
Что даю взамен я?
Что вам посоветовать?
Хорошо
            и целоваться,
                                  и вино.
Но…
вино и поэзия,
                       и если
                                  ее
хоть раз
              по-настоящему
                                       испили рты,
ее
    не заменит
                      никакое питье,
никакие пива,
                      никакие спирты.
Помни
           ежедневно,
                             что ты
                                        зодчий
и новых отношений
                               и новых любовей,—
и станет
              ерундовым
                                любовный эпизодчик
какой-нибудь Любы
                                к любому Вове.
Можно и кепки,
                        можно и шляпы,
можно
           и перчатки надеть на лапы.
Но нет
           на свете
                         прекрасней одежи,
чем бронза мускулов
                                  и свежесть кожи.
И если
            подыметесь
                               чисты́ и стройны́,
любую
           одежу
                     заказывайте Москвошвею,
и…
      лучшие
                   девушки
                                 нашей страны
сами
        бросятся
                       вам на шею.
 

ПИСЬМО К ЛЮБИМОЙ МОЛЧАНОВА, БРОШЕННОЙ ИМ,
_{КАК О ТОМ СООБЩАЕТСЯ В № 219 «КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЫ» В СТИХЕ ПО ИМЕНИ «СВИДАНИЕ»}

 
Слышал —
                  вас Молчанов бросил,
будто
          он
              предпринял это,
видя,
         что у вас
                        под осень
нет
      «изячного» жакета.
На косынку
                  цвета синьки
смотрит он
                  и цедит еле:
– Что вы
                ходите в косынке?
да и…
           мордой постарели?
Мне
       пожалте
                    грудь тугую.
Ну,
     а если
                нету этаких…
Мы найдем себе другую
в разызысканной жакетке.—
Припомадясь
                     и прикрасясь,
эту
      гадость
                  вливши в стих,
хочет
         он
             марксистский базис
под жакетку
                   подвести.
«За боль годов,
за все невзгоды
глухим сомнениям не быть!
Под этим мирным небосводом
хочу смеяться
и любить».
Сказано веско.
Посмотрите, дескать:
шел я верхом,
                       шел я низом,
строил
           мост в социализм,
не достроил
                    и устал
и уселся
              у моста́.
Травка
           выросла
                         у мо́ста,
по мосту́
              идут овечки,
мы желаем
                  – очень просто! —
отдохнуть
                у этой речки.
Заверните ваше знамя!
Перед нами
                   ясность вод,
в бок —
            цветочки,
                           а над нами —
мирный-мирный небосвод.
Брошенная,
                   не бойтесь красивого слога
поэта,
          музой венча́нного!
Просто
            и строго
ответьте
              на лиру Молчанова:
– Прекратите ваши трели!
Я не знаю,
                 я стара ли,
но вы,
          Молчанов,
                          постарели,
вы
     и ваши пасторали.
Знаю я —
                в жакетах в этих
на Петровке
                   бабья банда.
Эти
       польские жакетки
к нам
        провозят
                      контрабандой.
Чем, служа
                  у муз
                           по найму,
на мое
           тряпье
                      коситься,
вы б
        индустриальным займом
помогли
             рожденью
                             ситцев.
Череп,
           што ль,
                       пустеет чаном,
выбил
          мысли
                    грохот лирный?
Это где же
                  вы,
                        Молчанов,
небосвод
               узрели
                          мирный?
В гущу
            ваших ро́здыхов,
под цветочки,
                      на́ реку
заграничным воздухом
не доносит гарьку?
Или
      за любовной блажью
не видать
                угрозу вражью?
 
 
Литературная шатия,
успокойте ваши нервы,
отойдите —
                   вы мешаете
мобилизациям и маневрам.
 

«АНГЛИЧАНКА МУТИТ»

 
Сложны
             и путаны
                            пути политики.
Стоя
        на каждом пути,
любою каверзой
                          в любом видике
англичанка мутит.
В каждой газете
                         стоит картинка:
на шее у Бриана
                          туша Детердинга.
Зол и рьян
мусье Бриан,
орет благим,
                    истошным матом:
«Раковский,
                   Раковского,
                                     Раковскому уйти!
Он
     никакая
                 не персона грата»,—
это
      Бриана
                  англичанка мутит.
И если
           спокойные китайцы
в трюмах
               и между котлами
на наших матросов
                               кидаются
с арестами
                  и кандалами,
цепь,
        на один мотив гуди:
китайца мозги
                       англичанка мутит.
Если держим
                      наготове помпы
на случай
                фабричных
                                   поджогов и пожаров
и если
           целит револьверы и бомбы
в нас
         половина земного шара —
это в секреты,
                      в дела и в бумаги
носище сует
                     английский а́гент,
контрразведчик
                         ему
                               титул,
его
      деньгой
                   англичанка мутит.
Не простая англичанка —
                                         богатая барыня.
Вокруг англичанки
                             лакеи-парни.
Простых рабочих
не допускают
                      на хозяйские очи.
Лидер-лакей
услуживает ей.
Ходят Макдональды
                                вокруг англичанки,
головы у них —
                         как пустые чайники.
Лакей
         подает
                    то кофею, то чаю,
тычет
          подносы
                        хозяйке по́д нос.
На вопросы барыньки
                                   они отвечают:
– Как вам, барыня, будет угодно-с.—
 
 
Да нас
           не смутишь —
                                  и год мутив.
На всех маневрах
                             в марширующих ротах
слышу
           один и тот же мотив:
«Англичанка,
                     легче на поворотах!»
 

РАПОРТ ПРОФСОЮЗОВ

 
Прожив года
                     и голодные и ярые,
подытоживая десять лет,
рапортуют
                 полтора миллиона пролетариев,
подняв
           над головою
                               профсоюзный билет:
– Голосом,
                   осевшим от железной пыли,
рабочему классу
                           клянемся в том,
что мы
           по-прежнему
                               будем, как были,—
октябрьской диктатуры
                                     спинным хребтом.
Среди
          лесов бесконечного ле́са,
где строится страна
                                или ставят заплаты,
мы
     будем
               беречь
                          рабочие интересы —
колдоговор,
                   жилье
                             и зарплату.
Нам
       денег
                не дадут
                              застраивать пустыри,
у банкиров
                 к нам
                         понятный холод.
Мы
     сами
             выкуем
                         сталь индустрии,
жизнь переведя
                         на машинный ход.
Мы
     будем
               республику
                                 отстраивать и строгать,
но в особенности —
утроим,
             перед лицом наступающего врага,
силу
        обороноспособности.
И если
           о новых
                        наступающих баронах
пронесется
                  над республикой
                                             кровавая весть,
на вопрос республики:
                                   – Готовы к обороне? —
полтора миллиона ответят:
                                           – Есть! —
 

«МАССАМ НЕПОНЯТНО»

 
Между писателем
                             и читателем
                                                 стоят посредники,
и вкус
          у посредника
                               самый средненький.
Этаких
           средненьких
                               из посреднической рати
тыща
         и в критиках
                             и в редакторате.
Куда бы
             мысль твоя
                                ни скакала,
этот
       все
             озирает сонно:
– Я
       человек
                    другого закала.
Помню, как сейчас,
                               в стихах
                                             у Надсо́на…
Рабочий
              не любит
                             строчек коротеньких.
А еще
          посредников
                              кроет Асеев.
А знаки препинания?
                                 Точка —
                                              как родинка.
Вы
     стих украшаете,
                               точки рассеяв.
Товарищ Маяковский,
                                  писали б ямбом,
двугривенный
                       на строчку
                                        прибавил вам бы.—
Расскажет
                 несколько
                                 средневековых легенд,
объяснение
                   часа на четыре затянет,
и ко всему
                 присказывает
                                       унылый интеллигент:
– Вас
           не понимают
                                рабочие и крестьяне.—
Сникает
             автор
                      от сознания вины.
А этот самый
                      критик влиятельный
крестьянина
                    видел
                              только до войны,
при покупке
                  на даче
                              ножки телятины.
А рабочих
                 и того менее —
случайно
               двух
                       во время наводнения.
Глядели
              с моста
                           на места и картины,
на разлив,
                 на плывущие льдины.
Критик
           обошел умиленно
двух представителей
                                  из десяти миллионов.
Ничего особенного —
                                   руки и груди…
Люди – как люди!
А вечером
                 за чаем
                              сидел и хвастал:
– Я вот
             знаю
                     рабочий класс-то.
Я душу
            прочел
                       за их молчанием —
ни упадка,
                ни отчаяния.
Кто может
                 читаться
                                в этаком классе?
Только Гоголь,
                        только классик.
А крестьянство?
                          Тоже.
                                   Никак не иначе.
Как сейчас, помню —
                                  весною, на даче…—
Этакие разговорчики
                                 у литераторов
                                                        у нас
часто
         заменяют
                         знание масс.
И идут
           дореволюционного образца
творения слова,
                         кисти
                                  и резца.
И в массу
                плывет
                            интеллигентский дар —
грезы,
          розы
                  и звон гитар.
Прошу
           писателей,
                            с перепугу бледных,
бросить
             высюсюкивать
                                    стихи для бедных.
Понимает
                ведущий класс
и искусство
                   не хуже вас.
Культуру
               высокую
                             в массы двигай!
Такую,
           как и прочим.
Нужна
          и понятна
                          хорошая книга —
и вам,
          и мне,
                    и крестьянам,
                                          и рабочим.