Текст книги "Стихотворения (1927)"

Автор книги: Владимир Маяковский

Владимир Маяковский
СТИХОТВОРЕНИЯ
1927

СТАБИЛИЗАЦИЯ БЫТА

 
После боев
                  и голодных пыток
отрос на животике солидный жирок.
Жирок заливает щелочки быта
и застывает,
                    тих и широк.
Люблю Кузнецкий
                             (простите грешного!),
потом Петровку,
                         потом Столешников;
по ним
           в году
                     раз сто или двести я
хожу из «Известий»
                                 и в «Известия».
С восторга бросив подсолнухи лузгать,
восторженно подняв бровки,
читает работница:
                             «Готовые блузки.
Последний крик Петровки».
Не зря и Кузнецкий похож на зарю, —
прижав к замерзшей витрине ноздрю,
две дамы расплылись в стончике:
«Ах, какие фестончики!»
А рядом
             учли обывателью натуру —
портрет
             кого-то безусого;
отбирайте гения
                           для любого гарнитура,—
все
      от Казина до Брюсова.
В магазинах —
                         ноты для широких масс.
Пойте, рабочие и крестьяне,
последний
                 сердцещипательный романс
«А сердце-то в партию тянет!»[1]1
  Ноты Музторга. Музыка Тихоновой. Слова Чуж-Чуженина. (Прим. автора.)


[Закрыть]
В окне гражданин,
                             устав от ношения
портфелей,
                   сложивши папки,
жене,
         приятной во всех отношениях,
выбирает
                «глазки да лапки».
Перед плакатом «Медвежья свадьба»
нэпачка сияет в неге:
– И мне с таким медведем
                                            поспать бы!
Погрызи меня,
                       душка Эггерт.—
Сияющий дом,
                        в костюмах,
                                           в белье,—
радуйся,
              растратчик и мот.
«Ателье
мод».
На фоне голосов стою,
стою
        и философствую.
Свежим ветерочком в республику
                                                      вея,
звездой сияя из мрака,
товарищ Гольцман
                              из «Москвошвея»
обещает
              «эпоху фрака»[2]2
  Стр. 12 № 2 «Экрана». (Прим. автора.)


[Закрыть].
Но,
     от смокингов и фраков оберегая охотников
(не попался на буржуазную удочку!),
восхваляет
                   комсомолец
                                       товарищ Сотников
толстовку
                и брючки «дудочку».
Фрак
        или рубахи синие?
Неувязка парт– и советской линии.
Меня
        удивляют их слова.
Бьет разнобой в глаза.
Вопрос этот
                   надо
                           согласовать
и, разумеется,
                        увязать.
Предлагаю,
                  чтоб эта идейная драка
не длилась бессмысленно далее,
пришивать
                 к толстовкам
                                      фалды от фрака
и носить
              лакированные сандалии.
А чтоб цилиндр заменила кепка,
накрахмаливать кепку крепко.
 
 
Грязня сердца
                       и масля бумагу,
подминая
                Москву
                            под копыта,
волокут
             опять
                      колымагу
дореволюционного быта.
Зуди
        издевкой,
                       стих хмурый,
вразрез
             с обывательским хором:
в делах
             идеи,
                      быта,
                               культуры —
поменьше
                довоенных норм!
 

«ДАЕШЬ ИЗЯЧНУЮ ЖИЗНЬ»

 
Даже
        мерин сивый
желает
           жизни изящной
                                   и красивой.
Вертит
           игриво
хвостом и гривой.
Вертит всегда,
                        но особо пылко —
если
        навстречу
                        особа-кобылка.
Еще грациозней,
                           еще капризней
стремится человечество
                                        к изящной жизни.
У каждого класса
                           свое понятье,
особые обычаи,
                         особое платье.
Рабочей рукою
                        старое выжми —
посыплются фраки,
                               польются фижмы.
Царь
        безмятежно
                           в могилке спит…
Сбит Милюков,
                        Керенский сбит…
Но в быту
               походкой рачьей
пятятся многие
                        к жизни фрачьей.
Отверзаю
                поэтические уста,
чтоб описать
                     такого хлюста.
Запонки и пуговицы
                                и спереди и сзади.
Теряются
               и отрываются
                                     раз десять на́ день.
В моде
           в каждой
                         так положено,
что нельзя без пуговицы,
                                        а без головы можно.
Чтоб было
                 оправдание
                                   для стольких запонок,
в крахмалы
                  туловище
                                 сплошь заляпано.
На голове
                прилизанные волоса,
посредине
                пробрита
                               лысая полоса.
Ноги
        давит
                 узкий хром.
В день
          обмозолишься
                                  и станешь хром.
На всех мизинцах
                             аршинные ногти.
Обломаются —
                         работу не трогайте!
Для сморкания —
                            пальчики,
для виду —
                   платочек.
Торчит
            из карманчика
кружевной уголочек.
Толку не добьешься,
                                 что ни спроси —
одни «пардоны»,
                          одни «мерси».
Чтоб не было
                      ям
                          на хилых грудя́х,
ходит,
          в петлицу
                          хризантемы вкрутя.
Изящные улыбки
                           настолько то́нки,
чтоб только
                  виднелись
                                   золотые коронки.
Коси́тся на косицы —
                                  стрельнуть за кем? —
и пошлость
                  про ландыш
                                    на слюнявом языке.
А
   в очереди
                   венерической клиники
читает
           усердно
                        «Мощи» Калинникова.
Таким образом
                        день оттрудясь,
разденет фигуру,
                           не мытую отродясь.
Зевнет
           и спит,
излюблен, испит.
От хлама
               в комнате
                              тесней, чем в каюте.
И это называется:
                             – Живем-с в уюте! —
 
 
Лозунг:
           – В ногах у старья не ползай! —
Готов
         ежедневно
                         твердить раз сто:
изящество —
                     это стопроцентная польза,
удобство одежд
                         и жилья простор.
 

МОЯ РЕЧЬ НА ПОКАЗАТЕЛЬНОМ ПРОЦЕССЕ ПО СЛУЧАЮ ВОЗМОЖНОГО СКАНДАЛА С ЛЕКЦИЯМИ ПРОФЕССОРА ШЕНГЕЛИ

 
Я тру
        ежедневно
                         взморщенный лоб
в раздумье
                  о нашей касте,
и я не знаю:
                   поэт —
                              поп,
поп или мастер.
Вокруг меня
                   толпа малышей, —
едва вкусившие славы,
а волос
            уже
                  отрастили до шей
и голос имеют гнусавый.
И, образ подняв,
                           выходят когда
на толстожурнальный амвон,
я,
   каюсь,
              во храме
                             рвусь на скандал,
и крикнуть хочется:
                               – Вон! —
А вызовут в суд,—
                              убежденно гудя,
скажу:
          – Товарищ судья!
Как знамя,
                 башку
                           держу высоко,
ни дух не дрожит,
                            ни коленки,
хоть я и слыхал
                         про суровый
                                             закон
от самого
               от Крыленки.
Законы
           не знают переодевания,
а без
        преувеличенности,
хулиганство —
                        это
                             озорные деяния,
связанные
                 с неуважением к личности.
Я знаю
           любого закона лютей,
что личность
                     уважить надо,
ведь масса —
                      это
                           много людей,
но масса баранов —
                                 стадо.
Не зря
          эту личность
                               рожает класс,
лелеет
           до нужного часа,
и двинет,
               и в сердце вложит наказ:
«Иди,
         твори,
                   отличайся!»
Идет
        и горит
                    докрасна́,
                                   добела́…
Да что городить околичность!
Я,
   если бы личность у них была,
влюбился б в ихнюю личность.
Но где ж их лицо?
                             Осмотрите в момент —
без плюсов,
                   без минусо́в.
Дыра!
         Принудительный ассортимент
из глаз,
            ушей
                     и носов!
Я зубы на этом деле сжевал,
я знаю, кому они копия.
В их песнях
                   поповская служба жива,
они —
          зарифмованный опиум.
Для вас
             вопрос поэзии —
                                         нов,
но эти,
           видите,
                       молятся.
Задача их —
                    выделка дьяконов
из лучших комсомольцев.
Скрывает
               ученейший их богослов
в туман вдохновения радугу слов,
как чаши
              скрывают
                             церковные.
А я
     раскрываю
                      мое ремесло
как радость,
                   мастером кованную.
И я,
      вскипя
                с позора с того,
ругнулся
              и плюнул, уйдя.
Но ругань моя —
                           не озорство,
а долг,
           товарищ судья.—
Я сел,
          разбивши
                          доводы глиняные.
И вот
        объявляется при́говор,
так сказать,
                  от самого Калинина,
от самого
               товарища Рыкова.
Судьей,
            расцветшим розой в саду,
объявлено
                 тоном парадным:
– Маяковского
                        по суду
считать
            безусловно оправданным!
 

БУМАЖНЫЕ УЖАСЫ

^{(ОЩУЩЕНИЯ ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО)}

 
Если б
           в пальцах
                            держал
                                        земли бразды я,
я бы
        землю остановил на минуту:
                                                      – Внемли!
Слышишь,
                 перья скрипят
                                     механические и простые,
как будто
               зубы скрипят у земли? —
Человечья гордость,
                                 смирись и улягся!
Человеки эти —
                          на кой они лях!
Человек
             постепенно
                               становится кляксой
на огромных
                    важных
                                 бумажных полях.
По каморкам
                     ютятся
                                 людские тени.
Человеку —
                   сажень.
                                А бумажке?
                                                   Лафа!
Живет бумажка
                          во дворцах учреждений,
разлеглася на столах,
                                    кейфует в шкафах.
Вырастает хвост
                           на сукно
                                        в магазине,
без галош нога,
                         без перчаток лапа.
А бумагам?
                   Корзина лежит на корзине,
и для тела «дел» —
                                миллионы папок.
У вас
         на езду
                     червонцы есть ли?
Вы были в Мадриде?
                                  Не были там!
А этим
           бумажкам,
                            чтоб плыли
                                               и ездили,
еще
       возносят
                     новый почтамт!
Стали
          ножки-клипсы
                                 у бывших сильных,
заменили
                инструкции
                                   силу ума.
Люди
         медленно
                        сходят
                                   на должность посыльных,
в услужении
                    у хозяев – бумаг.
Бумажищи
                 в портфель
                                   умещаются еле,
белозубую
                  обнажают кайму.
Скоро
         люди
                  на жительство
                                          влезут в портфели,
а бумаги —
                   наши квартиры займут.
Вижу
        в будущем —
                              не вымыслы мои:
рупоры бумаг
                      орут об этом громко нам —
будет
          за столом
                          бумага
                                      пить чаи́,
человечек
                под столом
                                  валяться скомканным.
Бунтом встать бы,
                             развить огневые флаги,
рвать зубами бумагу б,
                                      ядрами б выть…
Пролетарий,
                    и дюйм
                                ненужной бумаги,
как врага своего,
                          вконец ненавидь.
 

ПО ГОРОДАМ СОЮЗА

 
Россия – всё:
                       и коммуна,
                                        и волки,
и давка столиц,
                         и пустырьная ширь,
стоводная удаль безудержной Волги,
обдорская темь
                         и сиянье Кашир.
 
 
Лед за пристанью за ближней,
оковала Волга рот,
это красный,
                    это Нижний,
это зимний Новгород.
По первой реке в российском сторечьи
скользим…
                  цепенеем…
                                     зацапаны ветром…
А за волжским доисторичьем
кресты да тресты,
                             да разные «центро».
Сумятица торга кипит и клокочет,
клочки разговоров
                             и дымные клочья,
а к ночи
не бросится говор,
                             не скрипнут полозья,
столетняя зелень зигзагов Кремля,
да под луной,
                      разметавшей волосья,
замерзающая земля.
Огромная площадь;
                               прорезав вкривь ее,
неслышную поступь дикарских лап
сквозь северную Скифию
я направляю
                    в местный ВАПП.
 
 
За версты,
                 за сотни,
                               за тыщи,
                                             за массу
за это время заедешь, мчась,
а мы
       ползли и ползли к Арзамасу
со скоростью верст четырнадцать в час.
Напротив
               сели два мужичины:
красные бороды,
                          серые рожи.
Презрительно буркнул торговый мужчина:
– Сережи! —
Один из Сережей
                            полез в карман,
достал пироги,
                       запахнул одежду
и всю дорогу жевал корма́,
ленивые фразы цедя промежду.
– Конешно…
                      и к Петрову́…
                                            и в Покров…
за то и за это пожалте про́цент…
а толку нет…
                     не дорога, а кровь…
с телегой тони, как ведро в колодце…
На што мой конь – крепыш,
                                             аж и он
сломал по яме ногу…
                                   Раз ты́
правительство,
                        ты и должо́н
чинить на всех дорогах мосты.—
Тогда
         на него
                    второй из Сереж
прищурил глаз, в морщины оправленный.
– Налог-то ругашь,
                               а пирог-то жрешь…—
И первый Сережа ответил:
                                          – Правильно!
Получше двадцатого,
                                  что толковать,
не голодаем,
                     едим пироги.
Мука́, дай бог…
                          хороша такова…
Но што насчет лошажьей ноги…
взыскали про́цент,
                              а мост не проложать…—
Баючит езда дребезжаньем звонким.
Сквозь дрему
                      все время
                                      про мост и про лошадь
до станции с названьем «Зимёнки».
 
 
На каждом доме
                          советский вензель
зовет,
         сияет,
                   режет глаза.
А под вензелями
                           в старенькой Пензе
старушьим шепотом дышит базар.
Перед нэпачкой баба седа
отторговывает копеек тридцать.
– Купите платочек!
                               У нас
                                        завсегда
заказывала
                  сама царица…—
 
 
Морозным днем отмелькала Самара,
за ней
          начались азиаты.
Верблюдина
                    сено
                           провозит, замаран,
в упряжку лошажью взятый.
Университет —
                        горделивость Казани,
и стены его
                  и доныне
хранят
           любовнейшее воспоминание
о великом своем гражданине.
Далёко
           за годы
                       мысль катя,
за лекции университета,
он думал про битвы
                                и красный Октябрь,
идя по лестнице этой.
Смотрю в затихший и замерший зал:
здесь
         каждые десять на́ сто
его повадкой щурят глаза
и так же, как он,
                         скуласты.
И смерти
               коснуться его
                                     не посметь,
стоит
         у грядущего в смете!
Внимают
               юноши
                          строфам про смерть,
а сердцем слышат:
                               бессмертье.
 
 
Вчерашний день
                           убог и низмен,
старья
           премного осталось,
но сердце класса
                            горит в коммунизме,
и класса грудь
                        не разбить о старость.
 

НАШЕМУ ЮНОШЕСТВУ

 
На сотни эстрад бросает меня,
на тысячу глаз молодежи.
Как разны земли моей племена,
и разен язык
                    и одежи!
Насилу,
            пот стирая с виска,
сквозь горло тоннеля узкого
пролез.
            И, глуша прощаньем свистка,
рванулся
               курьерский
                                 с Курского!
Заводы.
             Березы от леса до хат
бегут,
          листками вороча,
и чист,
           как будто слушаешь МХАТ,
московский говорочек.
Из-за горизонтов,
                            лесами сломанных,
толпа надвигается
                              мазанок.
Цветисты бочка́
                         из-под крыш соломенных,
окрашенные разно.
Стихов навезите целый мешок,
с таланта
               можете лопаться —
в ответ
           снисходительно цедят смешок
уста
       украинца хлопца.
Пространства бегут,
                                с хвоста нарастав,
их жарит
              солнце-кухарка.
И поезд
            уже
                  бежит на Ростов,
далёко за дымный Харьков.
Поля —
            на мильоны хлебных тонн —
как будто
               их гладят рубанки,
а в хлебной охре
                           серебряный Дон
блестит
             позументом кубанки.
Ревем паровозом до хрипоты,
и вот
        началось кавказское —
то головы сахара высят хребты,
то в солнце —
                       пожарной каскою.
Лечу
        ущельями, свист приглушив.
Снегов и папах седи́ны.
Сжимая кинжалы, стоят ингуши,
следят
           из седла
                         осетины.
Верх
        гор —
                  лед,
низ
      жар
            пьет,
и солнце льет йод.
Тифлисцев
                  узнаешь и метров за́ сто:
гуляют часами жаркими,
в моднейших шляпах,
                                   в ботинках носастых,
этакими парижа́ками.
По-своему
                 всякий
                            зубрит азы,
аж цифры по-своему снятся им.
У каждого третьего —
                                   свой язык
и собственная нация.
 
 
Однажды,
                забросив в гостиницу хлам,
забыл,
           где я ночую.
Я
   адрес
            по-русски
                            спросил у хохла,
хохол отвечал:
                        – Нэ чую.—
Когда ж переходят
                             к научной теме,
им
     рамки русского
                             у́зки;
с Тифлисской
                       Казанская академия
переписывается по-французски.
И я
     Париж люблю сверх мер
(красивы бульвары ночью!)
Ну, мало ли что —
                               Бодлер,
                                           Малармэ
и эдакое прочее!
Но нам ли,
                 шагавшим в огне и воде
годами
            борьбой прожженными,
растить
            на смену себе
                                   бульвардье
французистыми пижонами!
Используй,
                 кто был безъязык и гол,
свободу советской власти.
Ищите свой корень
                               и свой глагол,
во тьму филологии влазьте.
Смотрите на жизнь
                               без очков и шор,
глазами жадными цапайте
все то,
           что у вашей земли хорошо
и что хорошо на Западе.
Но нету места
                       злобы мазку,
не мажьте красные души!
Товарищи юноши,
                            взгляд – на Москву,
на русский вострите уши!
Да будь я
                и негром преклонных годов,
и то
       без унынья и лени
я русский бы выучил
                                  только за то,
что им
           разговаривал Ленин.
Когда
         Октябрь орудийных бурь
по улицам
                 кровью ли́лся,
я знаю,
           в Москве решали судьбу
и Киевов
              и Тифлисов.
Москва
            для нас
                        не державный аркан,
ведущий земли за нами,
Москва
           не как русскому мне дорога,
а как огневое знамя!
Три
      разных истока
                             во мне
                                        речевых.
Я
   не из кацапов-разинь.
Я —
       дедом казак,
                           другим —
                                           сечевик,
а по рожденью
                       грузин.
Три
      разных капли
                           в себе совмещав,
беру я
           право вот это —
покрыть
             всесоюзных совмещан.
И ваших
              и русопетов.