Текст книги "Самосвал"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

* * *

Всю ночь я сижу на балконе, глядя на автомобили под домом. Приезжают и уезжают. Минуту порычат, и нету – они светящаяся точка наверху. Совсем как люди, решаю я. Мы с Матвеем любим сидеть напротив дома через дорогу в беседке с розами и глядеть на автомобили. Часами смотрим. А когда беседка занята, мы глядим на дорогу с балкона.

У нас тут оживленное движение. Я даже беспокоился насчет того, что не смогу объяснить Матвею, как важно переходить дорогу только на зеленый свет. Бог мой. Я из-за этого даже сам стал переходить только на зеленый. Ну, чтобы подавать пример. Делай не как я говорю, делай как я делаю. Основы хорошего воспитания, не так ли? Все коту под хвост. Из комнаты что-то доносится. Я замираю. Нет. Сопит. Я тянусь к сигарете, хоть и бросил курить после рождения сына. Потом передумываю. Четыре утра. Автомобили проносятся изредка, но быстро.

Дневник Оксаны я хотел сжечь, но потом подумал и решил, что это было бы пафосно. Картинно и не по-настоящему. В конце концов, слова – это всего лишь слова. Оставить его дома я тоже не хотел, поэтому просто выбросил тетрадь на мусорную свалку. Прости меня, Оксана, за все. Я на тебя зла тоже не держу. Я подсчитываю оставшиеся деньги, и, получается, не все потеряно. Есть еще десять тысяч. Что делать? Подумаю об этом завтра. Все-таки они дали мне два дня, не так ли?

Я иду в ванную и лежу там до рассвета. Выхожу, успеваю высохнуть, а потом неожиданно, как всегда, будто батарейка заработала, вскакивает Матвей и сразу бежит на кухню. За кастрюлей. Это теперь наша лучшая игрушка. Я выпрямляюсь, и меня осеняет. Точно! А ведь и правда, выход-то напрашивался. Сам собой. Хрен они нас поймают, сынок. Матвей ударяется мне в колени и, весело гогоча, пытается оттолкнуть папашу с пути.

– Доброе утро, – говорю я.

– Де е! – говорит он.

– Искупаем Матвейку? – спрашиваю я.

– Бульбуль! – смеется он и бежит уже в ванную.

– Помоем Матвейку, – говорю я.

– Искупаем всего.

– Помоем головку, – пою я.

– Спинку и ножки, – тру я ребенка.

– Искупаем. Дадим кораблик.

– Вынем из ванночки, – обертываю я его полотенцем.

– Вытрем.

– Оденем.

– Накормим.

К двенадцати мы уже поиграли, и пора спать. Матвей берет маленький плед, Пузика – мягкую игрушку, человечка, похожего и на инопланетянина, и на Матвея – и семенит к дивану. Я открываю духовку и вынимаю оттуда сковородки.

– Умница, – говорю я.

– Мека умице! – говорит он.

И укладывается на подушку. Я тщательно закрываю окна, чтобы не сквозило. Закрываю все двери в комнатах. Все как обычно. В полдень мы раздеваемся и ложимся. Матвей сопит и закрывает глазки. Притворяется. Я открываю газовый вентиль. До отказа. Открываю дверь на кухню и ложусь рядом с Матвеем. Он открывает глазки и улыбается.

– Матвейка любит папу? – спрашиваю я почему-то.

Мальчик вдруг прижимается ко мне что есть силы и обнимает за шею. Я прижимаюсь к нему щекой.

– Сёка, – говорит Матвей, – сё-ё-ё-ё-ка.

– Ага, щека, – говорю я.

– Обними папу покрепче, – говорю я.

– Я тебя люблю, – говорю я.

– Правда люблю, – говорю я.

– Закрывай глазки, – говорю я.

– Закрывай глазки, – говорю я.

– Не балуйся, – говорю я.

– Не подглядывай, – говорю я.

– Ты уснешь, – говорю я.

– А мама потом придет, – обещаю я.

– Закрывай глазки, – говорю я.

– Ну же, – говорю я.

– Извини, – говорю я.

– Я тебя очень, очень-очень, – начинаю я.

– Люблю, – говорю я.

– Прости, что повторяюсь, – говорю я.

– Я люблю тебя, – говорю я.

– Сынок, – добавляю я почему-то.

И понимаю, что у меня и правда был сын. Оказывается, у меня был сын. И, оказывается, это было здорово.

– Спи, любовь моя, – говорю я и закрываю глаза сам.

– Спи.

Матвей прижимается ко мне еще сильнее, и мы засыпаем. А потом умираем. Быстро. Нам не больно.

Ведь мы вместе.

Словарь Оксаны

«Несмотря ни на что, я хочу родить ребенка. Моего ребенка. Надеюсь, что хоть это Его исправит. Хотя, чего уж там, Его не исправит ничто, Он безнадежен, и отцом, я уверена, Ему не быть, ни хорошим, ни даже плохим. Он просто не отец и все тут.

Он постоянно храбрится, но на самом-то деле Он неудачник. И я это знаю. Он знает, что я знаю. Может быть, именно поэтому Он не хочет видеть во мне человека и старается обойти такой необходимый для супругов момент, как обычное общение. Я хочу родить ребенка, но я боюсь, потому что мне придется тянуть двоих, а я и так надорвана. Тащить семью придется мне. Что ж. Дело не в деньгах, а в вещах куда более важных. В любом случае, я уже решила. Мне все равно, от кого рожать. Как получится.

Я не хотела плакать. Я хотела быть счастливой. Не думать о плохом. Радоваться каждому дню. Не просыпаться, скуля как собака, больная неизлечимой болезнью, которая не понимает, что с ней, и которой страшно, адски больно, но усыпить которую некому, потому что собака ничья. Я хотела радоваться дню и протягивать руки рассвету. У меня не было всего этого. Я получила Его, мое проклятие, и свет в моих глазах померк.

Ничего, ты не узнаешь об этом, мое дитя.

Я надеюсь, что моему ребенку будет суждена долгая и счастливая жизнь. Маленький комочек, которого еще нет. Я сделаю все, чтобы ты был счастлив. Чтобы ты не знал той боли, которую постоянно испытывает твоя мать. Мы с тобой будем не разлей вода. Мы будем счастливы. Будем много смеяться, будем неразлучны и всегда вместе. Я буду для тебя Солнцем, и ты будешь для меня Солнцем. У тебя в жизни будет много радости и веселья. Ты будешь маленьким веселым человечком, который – возможно, первым, кому это удастся из мужчин – подарит мне не омраченную болью радость бытия. Я уже знаю, как назову тебя.

Приходи скорее, Матвей».

* * *

– А-а-а-а-а-а-а!!!

– А-ха!!!

– А-а-а-а-а!!! – стонет он.

– А-а-а-а, – рыдаю я.

– Не надо, – кричит он.

– Пожалуйста! – рыдает он.

– И меня! – кричит она.

– Пожалейте, – визжит она.

– А-а-а-а-а, – орет брат.

– А, ха-ха-а, – рыдаю я.

И захожусь так страшно, что на минуту смолкают все.

Нас много. Мы под мостом в парке, где даже днем гулять не стоит, что, учитывая положение дел в Молдавии, не так уж удивительно. Мы представляем собой групповую композицию. Что-то вроде «Ночного дозора» Рембрандта, только у нас больше экспрессии. Куда больше. Итак, слева направо.

Фигура первая. Леопард-на-бицепсе стоит на коленях, со связанными за спиной руками, уронив лицо в асфальт. Он без обуви, и подошвы его ног разбиты. Я говорю «разбиты» на ради красного словца. Они разбиты по настоящему – из левой пятки торчит кость. Пальцы перемолоты, вместо них каша. Если леопард-на-бицепсе выживет после сегодняшней зарисовки, он останется инвалидом на всю жизнь. Правда, я не уверен, что он выживет.

Фигура вторая. Рядом с леопардом-на-бицепсе лежит, скорчившись в позе эмбриона, старая мегера из попечительского совета. На ней нет юбки, и из ее зада, – я вынужден описывать все беспристрастно, – торчит что-то зеленоватое. Если вы наклонитесь пониже, а я не уверен, что вы захотите это сделать, то увидите, что это горлышко от бутыли из зеленого тяжелого стекла, в которые в Молдавии разливают дешевое вино. Вы можете предположить, что оставшаяся часть бутыли находится в теле мегеры из попечительского совета.

Фигура третья. Рядом с мегерой лежит мегера помладше, с разорванным платьем, разбитым – пусть и не так, как ноги леопарда-на-бицепсе, но все же разбитым – лицом, мегера номер два.

Фигура четвертая. Какой-то мудак из суда – кажется, секретарь, – блюет на ноги фигуры третьей, потому что ему очень-очень плохо. Рядом с ним лежит куча засохшего дерьма, и если вы приглядитесь, а я уверен, что вам не очень захочется, то поймете, что блюет он дерьмом. Может быть, вы поймете первопричину этой рвоты – да, конечно, он блюет дерьмом, которое его заставили есть.

Фигуры пятая. Мой двоюродный брат сорока лет, коротко стриженный и седой, двух метров росту, ста двадцати килограммов весу, только что бил паяльником по ногам леопарда-на-бицепсе и остановился, только когда я завыл и зашелся. Вообще-то брат должен был быть в Италии, но ему не дали визу. Главарям преступных группировок, сказали эти лицемеры в посольстве, не дают виз. А он разве преступник, бля? Мой брат привык, что я, когда еще был преуспевающим журналистом, решал подобного рода вопросы, поэтому позвонил мне. И сейчас он здесь.

Фигуры от шестой до двадцатой. Множество коротко стриженных мужчин, дорого и неброско одетых, с колючими взглядами, курят, презрительно глядя на основных участников действа. В том числе на меня. Изредка их взгляды теплеют: это происходит, когда они глядят в сторону, где в одной из машин, а машин много, и они дорогие, на руках у одного из таких мужчин играет красивый малыш, каких рисовали гитлеровцы на плакатах-агитках.

Это Матвей, и играет он кобурой от пистолета.

– Славный пацан, – говорят они, гладят его по голове и задумчиво добавляют:

– бродяга, бля…

– Ага, – говорю я.

Они презрительно не смотрят на меня и суют ему кто брелок, кто купюру, кто блокнот. Пусть поиграет.

Только что все фигуры от номера один до номера четыре плакали, визжали и выли, и мой брат, подняв голову, спросил меня:

– И вот это дерьмо всерьез собиралось лишить тебя ребенка? Ну, хера ты сопли жуешь? Успокойся. Бля, Володя, нельзя же быть таким слабонервным.

Я начинаю плакать, икать, трястись и выть. Я говорю:

– Аа-а-аааааххх!

После чего падаю и, выгнувшись, впиваюсь зубами в лицо леопарду-на-бицепсе, стискиваю челюсти, а потом теряю сознание. А уже после меня оттаскивают и отливают водой.

В зубах у меня зажат кусочек его щеки. Придя в себя, я отплевываюсь. Меня шатает.

– Успокойся, – перепуганный брат трясет меня за плечи, – успокойся, брат. Ну? Все, все. Успокойся. Возьми себя в руки. Сейчас мы их, бля, замочим всех.

После слова «замочим» фигуры, от первой до четвертой, начинают шевелиться и скулить, но брат смотрит мне в лицо и беспокоится. Все, все, даю понять я и отхожу чуть в сторону. После чего бросаюсь к одному из тел и начинаю, рыча, бить ногами в живот, пока ногу не сводит судорогой, и тогда я, схватив какую-то острую железяку, бью себя изо всех сил в сердце. Они хотели отобрать у меня тебя. Я убил нас. Я убил нас. Я не хочу жить. Я хочу умереть.

Мне больно, мне больно, мне больно, больно, мне больно…

Меня бьют по затылку, и я выключаюсь.

* * *

Удивительное дело. Когда умираешь, тебе видятся самые обычные вещи. Нет никакого рая из облаков и сахарной ваты, и ангелочков нет, и прозрачных фигур нет, ни фейерверков, ни архангела Гавриила, ни матрицы, ничего нет – в общем, кинематограф облажался. А вот дешевые романы нет. Потому что когда я умер, все случилось так, как описывают в тех самых дешевых романах. Я просто встал и увидел себя лежащим на диване. Себя мертвого и мертвого ребенка. Между прочим, Матвей тоже встал.

Мы поглядели на себя лежащих и прошлись по комнатам. Все было как когда мы уснули. Мы с Матвеем молчим, и мне интересно: это все, или все-таки есть кто-то, кто все это устроил, создал и прочее. По идее, сейчас в коридоре должен сидеть Сатана. Что меня утешает, ребенок вентиль не открывал, стало быть…

И тут до меня доходит.

Стало быть, нас разлучат.

Я совершил самоубийство и убийство. Мне, при любом раскладе, – в ад. Ребенку – в рай. Стало быть, Матвей, мы все равно проиграли. Нас все равно разлучают. Я гляжу на Матвея и вижу, что он понимает. Лицо у ребенка необычайно грустное. Я беру его на руки, легко, необычайно легко, он не весит ни грамма, и мы, последний раз взглянув на лежащие тела, выходим из дома, обнаженные, мертвые и, пожалуй, несчастные. Увы, в коридоре нет никого. Ни посланников, ни ангелов, ни демонов. Неужели пронесет, думаю я, но заставляю себя не надеяться. Я все равно проиграю, потому что я неудачник, хоть и храбрюсь. Ты была права, Оксана. Кстати, где ты? Могла бы и идти уже навстречу нам. Ну, облегченно вздыхаю я, хоть с этим легче. Наверняка ребенок останется с матерью. Значит, мальчик, хоть мы и не увидимся, но все же ты не пропадешь без меня.

Матвей тянет ко мне руки: это значит, что он хочет наверх.

Я поднимаю его, и он обхватывает мою шею. Мы спускаемся на первый этаж, и я уже отчаиваюсь увидеть Бога. Как вдруг вижу, что Он все-таки был. Оставил нам записку. Мы с Матвеем, держась за руки, подходим к двери и читаем. Дорогие Вова и Матвейка…

«Служба “Молдова-газ" сообщает, что сегодня, в период с 11.00 до 15.00, в вашем доме будет отсутствовать газ по причине технических работ, которые проводятся в соответствии с генеральным планом развития газовых сетей города…»

Дверь подъезда распахивается, и перед нами предстает, весь в обрамлении света, леопард-на-бицепсе с каким-то чмырем из суда.

– Я же вам говорил, что он на голову трахнутый! – орет претендент на отцовство. – Вы только поглядите! Выводит ребенка из дому, а оба голые!!!

Я чудом успеваю захлопнуть дверь перед ними и, вскинув Матвея на плечо, несусь в квартиру. Запираю засов, и раздается звонок.

– Бля, я только на неделю собрался к морю! У меня никаких дел там! – возмущается, не представившись, не поздоровавшись и не спросив как дела, мой двоюродный братец. – А эти чмыри не дают мне визу! Я говорю, у меня брат журналист с именем…

– Слушай, – плача, говорю я. – Ты можешь приехать? Прямо сейчас. Пожалуйста.

– Что такое? – недовольно говорит он.

– Бля, умоляю, – рыдаю я.

– Я вообще-то занят, – бурчит он.

– Тут дело на десять штук, – говорю я.

– Сейчас приеду, – тянет он.

– Спасибо, – говорю я.

На кухне раздается шипение. Дали газ. Я бегу к духовке и перекрываю вентиль.

* * *

К вечеру мы полюбовно ладим. Леопард-на-бицепсе подписывает отказ от претензий, ему на месте гипсуют и бинтуют ноги и вручают билеты, купленные на его же деньги, братов знакомый из прокуратуры привозит решение суда о подтверждении прав отцовства, мегеры уже даже не плачут, а просто испуганно жмутся, когда кто-то приближается к ним ближе чем на метр. Все мы в крови, все еле живы, все перепуганы и все очень устали.

– Если, – объясняет брат, – подобная проблема возникнет у него еще раз. Вы все. Покойники. И знаете, почему?

– Нет, – хором и дружно, потому что их дрессировали весь день, отвечают пострадавшие.

– Вовсе не потому, что он крутой, – говорит брат.

– Ни хера он не крутой, – морщится брат.

– Слабонервный человек, – машет рукой брат.

– Слабак, – кривится брат.

– Человек, бля, искусства, – сплевывает брат.

– Но вы будете покойники, – объясняет брат.

– Потому что он нам за это уже заплатил.

– Немного, – кивает брат. – Да, немного.

– Но ведь и он мне не вода на киселе, бля, – уточняет брат.

– А пусть и двоюродный, но – брат! – заканчивает брат.

– Понятно? – спрашивает брат.

– Понятно, – хором отвечают все и даже я почему-то.

Уже смеркается. Я, совершенно ослабший, иду к машине и принимаю на руки Матвея. Решение суда в нагрудном кармане. Можешь порвать его на хер, советует кто-то из солидных мужчин. Тебя по-любэ никто не тронет теперь. Понял? Понял. Подходит брат. Треплет Матвея по голове. Мальчика пора стричь, думаю я. Волосы уже на уши спускаются. Брат кашляет.

– Ну, – смотрит он куда-то, – чего у нас там?

– В смысле? – тупо спрашиваю я.

– Деньги, – говорит он.

– А! – восклицаю я и торопливо вынимаю конверт.

– Ага, – берет он его так, будто и не взял. – Тут десять?

– Пять.

– В смысле?

– Это все что есть.

– Ты серьезно?

– Богом клянусь, – говорю я.

– Ты говорил десять, – говорит он.

– Я оговорился, – говорю я.

– Да? – наклоняет голову он.

– Клянусь, – устало вру я. – У меня ни копейки нет. Не знаю, на что ужин покупать. Просто оговорился. В шоке был. Меня трясло. Ты видел.

– Ясно, – говорит он. – Славный малый.

– Ага, – говорю я. – Слушай.

– Ну? – спрашивает он.

– Есть тут еще один мудак, – говорю я, вспомнив доктора, – в поликлинике, бля.

– За пятьсот баксов я ему жопу на глаз натяну, – улыбается брат. – Ты же мой брат!

– Ладно, если что, я обращусь, – быстро передумываю я.

– Слушай, еще вопрос, – говорю я.

– Ну? – спрашивает он.

– Дай пару сотен, – говорю я. – Мне ребенка кормить не на что.

– Я бы рад, – говорит он.

– Да сам на мели, – говорит брат.

– Могу одолжить, – говорит он.

– У тебя одалживать себе дороже, – смеюсь я. – Потом всю жизнь проценты отдавать.

– Ага, – смеется он.

– Я бы и эти не взял, – говорит он.

– Но перед людьми неудобно, – оправдывается он.

– Совсем что ли, даром… – извиняется он.

– Ты готов был убить их? – спрашивает брат.

– Да, – говорю я.

– Ради чего ты был готов это сделать? – спрашивает он.

– В смысле? – переспрашиваю я.

– Литератор херов, ради кого ты собирался убить их всех? – раздраженно спрашивает брат.

– Ладно, – говорю я.

– Ради ребенка, – говорю я.

– Вот теперь ты понимаешь, что такое семья? – спрашивает он.

– Да, – говорю я.

– Ну так позвони матери, – говорит он.

– Ладно, – говорю я.

– Не ладно, а позвони, – говорит он.

– Да понял я! – раздраженно говорю я и позже правда звоню.

Матвей соскальзывает у меня с рук, подходит к ноге брата и восторженно, потому что никогда не видел таких больших мужчин, говорит:

– У-у-у-уа!!!

Брат улыбается, треплет его по голове, и разрывает конверт. Вынимает купюру в сто долларов – и это все, на что ты расщедрился из пяти-то тысяч, думаю я, – и сует Матвею.

– Спасибо, – говорю я.

– На мороженое, – застенчиво говорит брат.

– Се! – ласково говорит Матвей, потрогав банкноту.

– Что? – спрашивает брат.

– Деньги, – устало перевожу я.

– Ага, – улыбается брат и засовывает деньги ребенку в карман.

– Се! – говорит брат. – Се, бродяга!

Матвей смотрит на него с восхищением.

Словарь Матвея

1. Папа – ты-ты, да, ты, иди сюда.

2. Тётя – все еще тетя.

3. Дядя – типа тети, но больше и не такой красивый.

4. Баба – бабушки, обе.

5. Тпруа – теперь только гулять.

6. Бррр – автомобиль, транспортное средство, и теперь уже даже самокат.

7. Ка – сковорода, казан, кастрюля, картошка, каша, мед.

8. Си – сыр, сок, суп.

9. Ситы – цветы.

10. Ав – собака.

11. Мау – кошка.

12. Га-га – гуси.

13. Га-га – утки.

14. Ко-ко – курица, яйцо.

15. Го-го-го – лошадь; а ну, покатай меня, как в детстве, старик.

16. Ауо-айя – тебя к телефону, можно, я сниму трубку?

17. Кохь – кофе.

18. Сёка – как щекой была, так и осталась.

19. Гол – мяч.

20. Пия-пия – мышь.

21. Пай – упал.

22. Ай – горячо, жуть.

23. Ие [10]10
  Далась тебе эта Ира, сынок, раздраженно говорю я, достал ты меня уже ей, но он только и делает, что долбит меня с утра до вечера – Ие, Ие. Это просто невероятно, считаю я, потому что прошел почти год как он ее видел, и я ее видел, а мы оба ее не забыли: во многом благодаря Матвею, чего уж там, исключительно из-за него, потому что я бы о ней и через месяц не вспомнил, девушка-то она красивая, и человек, может, хороший, и сжимать умеет ого-го как! Да только я чересчур устал для того, чтобы в кого-то правда вцепиться. Тем не менее, я слышу «Ие, Ие», каждый раз, когда мы вспоминаем море, а вспоминаем мы его каждый раз, когда видим песок, каждый раз, когда видим солнце, каждый раз, когда видим воду, каждый раз, когда видим девушку с длинными волосами, каждый раз, когда видим девушку, каждый раз, когда видим бумажку, каждый раз, каждый раз. Я бы и рад позвонить ей, но, знаешь, малыш, женщины такой своеобразный народ… Наверняка она обиделась на нас с тобой, мы ведь за год так и не удосужились с ней встретиться, а последний раз звонили ей месяца три назад, а какой женщине, даже если она юная девушка, понравится, когда ее летом потрахают на пляжу пару раз, а потом ускользают от встречи, тут что хочешь в голову полезет, какие угодно мысли, может, он меня избегает, думает она, а поскольку она еще и молода, она наверняка так думает, и решает, что ж, еще один, который попользовался да забыл спасибо сказать, и наверняка у нее уже есть кто-то другой, поэтому, Матвей, мальчик мой, перестань ныть это «Ие, Ие», и пошли из парка, уже холодает. Я, так и быть, позвоню ей раз, один только раз, но если она не вспомнит меня с первого раза, и мне будет страшно неловко и обидно, и ей будет просто неловко, то, чтоб тебя, виноват в этом будешь ты, понял? Мне смерть как надоело звонить женщинам, которые меня забыли, я за тридцать, бля, лет кому только не звонил так, испытывая нередкие приступы отчаяния и депрессии, и ни одна толком меня не вспомнила, ни одна, я, конечно, утешаю себя мыслью, что они, сучки, так мне мстят – ну, сам понимаешь, я когда-то обошелся с некоторыми из них некрасиво, теперь они мстят мне, мелко и больно, как только умеют женщины, мстят, но самое страшное, думаю я, если они мне не мстят, а правда я для них даже не воспоминание, а воспоминание воспоминания. Звучит красиво, сынок, но, поверь, на деле ничего приятного в этом нет, а есть только боль и пустота, вроде той, которую мне оставила твоя мама, да будут благословенны ее длинные волосы, которые она остригла и которые для меня всегда с ней, даже когда ее уже нет рядом с нами. Аллилуйя, малыш, аллилуйя, давай воспоем хвалу твоей маме, ведь она оставила мне тебя, наверняка, как только женщины умеют, с целью мелко и бестолково отомстить, а получилось-то все совсем не так, получилось, что мы с тобой друзья не разлей вода, и даже призрак твоей мамы нас теперь объединяет, а вовсе не стоит между нами прозрачным стеклом, которое отгородило нас с тобой в московском отеле – ты помнишь? ну и задница у нее была, ого-го! – от зимы и метели, от снега, выпавшего весной, ну что за сумасшедший город эта Москва, и что за люди в нем живут, если они согласны подставлять голову снегу в апреле. Снег в апреле… Бог ты мой. Единственный положительный момент я, положим, вижу в этом только благодаря ассоциациям с Рождеством, великим католическим праздником – а твой папа был католиком до тех пор, пока не задумался о догмате насчет непогрешимости Папы Римского и не счел его вызывающим в первую очередь для Бога, – который тоже осыпан ватой, который тоже осыпан елью, который тоже осыпан снегом. И, глядя через стекло на снег, глядя в стекло на отражение спящего тебя на гостиничной кровати, глядя на отражение обнаженной Оли и обнаженного себя, я думал о Рождестве и о том, что, возможно, когда-нибудь мы с тобой и позвоним Ире, так хорошо обошедшейся с нами тем летом. Так что, прошу тебя, перестань ныть это «Ие, Ие», ты же знаешь, как я не люблю нытья, и собирай свои игрушки, собирай машинки, собирай самосвал и посмотри в мои глаза своими, печальными и всезнающими, как у Бога, и поцелуй меня, пожалуйста, вот умница, молодец.


[Закрыть]– все еще Ира.

24. Пкап-пка – дождь.

25. Пока – пока.

26. Кука – кукла.

27. Как-как – часы.

28. Сета – Света.

29. Се – теперь уже не только деньги, но и фен.

30. Кеки – кексик.

31. Кар – ну да, ворона.

32. Пя – пять.

33. Се – сердце.

34. Хма – блин, опять сломал.

Толкование сна номер 209: присниться кому-то [11]11
  – квитанция на оплату получена почтой обратно нераспечатанной, с пометкой на конверте «миражи не башляют». (Прим. бухг.)


[Закрыть]

«Дорогой Николай!

Ей-богу, такой удачи как вы у меня в этом году не было, а я, без ложной скромности, в день растолковываю по пять-шесть снов, несмотря на то, что требует это серьезной вдумчивой работы, по тяжести сравнимой разве что с трудом каменотеса в шахте. Говорю так не ради красивого сравнения: я ведь когда-то и правда был каменотесом. Многое снится людям, Николай, но чтобы им приснилось, будто они кому-то снятся…

Знаете, дорогой друг, размышляя над вашим сном, я прочитал множество литературы и даже обратился к своему Учителю, который давно уже бросил практику, осев в Гималайском предгорье. Разумеется, мы общались астрально: это я предвосхищаю вопрос, как именно можно связаться с Гималайским предгорьем. Нет, конечно, ни телефонов, ни почты там нет. Но для нас с Учителем это вовсе не помеха. Я вышел в парк рано утром и посмотрел на Солнце. Оно толкнуло своим лучом Учителя – ведь для Солнца все мы равны, все мы стоим на поверхности большого блина, который оно не успело испепелить 5 миллиардов лет назад, – и он обратил ко мне взор.

Я спросил его: человеку приснился сон, что он снится. Как мне растолковать его. Учитель ответил: ляг поспи.

Я так и сделал.

И мне приснился сон, удивительный сон. Я и еще кто-то – их было много – стояли и смотрели на огромную Луну, а потом оказалось, что и не на Луну вовсе, а на Землю, с синими-синими океанами и четко очерченными материками. Тогда я понял, что, по-видимому, умер и стою на Луне с другими духами. Совсем рядом с Землей был виден Млечный Путь, и на нем лежала огромная ладонь. Затем я увидел Господа Бога. Это была Его ладонь, и Он, Бог, был молодым чернокожим мужчиной. Может быть, еще и гомосексуалистом, но я не уверен. Узнать это можно было, только спросив, а у меня язык отнялся. Итак, Бог это негр.

Меня это не раздражало.

Бог долго глядел вдаль, а потом обратился к нам. Он опустил свое лицо к нам, я обернулся, и увидел, что стою один, а за мной – огромные многоэтажные дома, очень много домов, и Господь берет их в ладони и дует на каждый дом. И тогда огни дома гаснут, начиная с окон квартир, находящихся под самой крышей. Мне обязательно надо было попасть под выдох Бога, и я полетел к домам, но не успевал, хоть Он делал все это медленно, а потом я все-таки успел, и заплакал от того, как мне стало хорошо, когда на меня дышал молодой чернокожий Господь, и чуть не проснулся, но решил, что посмотрю, что же в этих домах.

А там не было квартир, только маленькие каморки, ярко освещенные, и в каждой было по несчастному, убогому существу – там были сумасшедшие Бедлама, которых лечили, избивая дубинками и окатывая ледяной водой, были кошки, издохшие от парши, дети, умершие от голода, женщины, убитые мужьями, муравьи, раздавленные жестокими детьми, и еще много, много существ. Бог выдыхал на них и их комнатки гасли.

Я понял, что это был конец их мучений – выдох Бога.

И я подумал, уже когда проснулся и решил плюнуть на очарование сна, что сон этот был чересчур правильным, символическим, и его можно продать в “Сторожевую башню", но мне не хотелось этого делать. Не хотелось совершенно правильно, потому что, когда я решил все-таки принять этот сон во внимание, то понял, что еще не проснулся, и рассуждаю о том, верный сон или нет, будучи еще в состоянии сна.

И тогда меня осенило.

Вас нет, Николай. Вы – сон. Чей-то мираж.

Поэтому я хочу спросить вас: расскажите, как оно? Скажите, только честно, вы – знак?

О чем вы пришли рассказать мне? Что происходит там, в мирах, которые мы не видим? В вечности, которую не чувствуем? В пространстве, которого нет? Расскажите мне о мертвых и снах. Прошу вас, говорите…

Искренне ваш, сотрудник астрологической службы “Опиния”, Маг Второго Круга, магистр Академии Солнца, обладатель официальной лицензии толкователя снов (номер 453473937, Регистрационная Палата РМ), Владимир Лоринков».