Текст книги "Самосвал"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Словарь Оксаны

«Разве любимым изменяют? Нет. Значит, и Он не любим мной.

Нет, я не люблю Его, хотя когда-то| что-то, наверное, было во мне, что толкнуло к Нему. Может быть это и есть любовь? Не знаю. Сколько я ни пыталась вспомнить, никогда ни одной минуты счастья с Ним не испытала. Кроме разве что в постели, но это простое животное удовольствие. Да и оно со временем приелось и стало механикой. Ах, милый, милый, что же с нами случилось?

Как же так вышло?

Как так получилось, что мы, пара, созданная друг для друга, как Адам и Ева, как Тристан и Изольда – пусть это звучит банально, но так оно и есть половины целого, – как же мы живем порознь, встречаясь изредка на съемных квартирах? В гостиничных номерах? Иногда у тебя, когда твоя мать уходит и когда, наверное, ты звонишь своей любовнице и говоришь ей, что сегодня у тебя много работы? Я бросаю все, я спешу к тебе, я прихожу, запыхавшись: я позволяю взять себя так, как тебе хочется, и потом вижу, как ты, скучая, стоишь в ванной. Я знаю. Тебе хочется, чтобы я побыстрее ушла. После того как ты получил все, чего хотел. И все равно я готова идти туда, где ты будешь мной пользоваться и потеряешь всякий интерес, вынув из меня свой член. Милый, милый. Все равно я люблю тебя, люблю по-настоящему, не так, как Его, люблю, потому что, хоть ты и виноват во многих грехах, но чист в самом важном. Ты смотришь НА меня и видишь меня.

Ты не смотришь сквозь меня. Ты не смотришь вскользь меня. Ты смотришь на меня. И ты видишь меня, любимый.

Да, ты быстро теряешь ко мне интерес, но потом загораешься им снова. Я для тебя – не пустое место, как для Него. Ему-то на все плевать. Ха, рогоносец! А как же, милый. Ты, наверное, думал, что это только ты у нас пользуешься спросом на рынке адюльтера, ночных звонков, стертых сообщений и вранья о сверхурочных? Нет. Я пишу это и улыбаюсь. Я от всей души хочу, чтобы Ему было плохо. Если бы я верила в магию, то слепила бы Его куклу из воска и волос и проткнула ее иглой в том месте, где у Него нет сердца. Ладно. Если быть честной, то до конца: я и правда слепила как-то куклу из Его волос и воска, и проткнула ее иглой в том месте, где у Него нет сердца. Я надеялась, что оно все же есть. Я думала, после этого Он начнет страдать и любить, увидит, что вокруг живые люди, а не силуэты из картона, которыми Он населяет свои плохо написанные – ведь в них, как и в Нем, нет души! – рассказы.

Только это не помогло.

Что ж, я отомстила Ему мохнаткой, как Он, разгорячившись, называет мое междуножье.

Наверное, Он даже не догадывается о том, что я была с тобой всегда: даже с первого дня нашего с Ним знакомства. Да, милый. Я изменяла Ему с тобой все время, что мы с Ним. И не дуйся на то, что я с Ним. В конце концов, это никак не отразилось на тебе: ты всегда мог получить меня, когда хотел. Я твоя рабыня, я была твой рабыней, и я буду ей так долго, как ты мне разрешишь. Это сделка. Я плачу тебе собой за то, что тебе интересна Я.

Не знаю, может быть, скоро я уйду от Него к тебе. Готов ли ты принять меня, вот в чем дело. Но даже если и нет, ладно! Я готова уйти просто так, лишь бы уйти, уйти от Него. Меня тошнит от Него, от того, как Он выглядит, я Его ненавижу просто. Как Он нелеп и жалок: вчера Он предложил мне заняться сексом, грязно при этом ругаясь… Боже, я едва не расхохоталась Ему в лицо, когда Он бормотал там какие-то жалкие словечки, и это, в Его понимании, наверное, был верх распутства?..

Ах, послушать бы Ему, как властно и грязно умеешь брать меня ты.

Как член Он лучше тебя, но, милый, разве я скажу тебе когда-нибудь это? И разве не устаешь от того, что живешь с членом, а не человеком?

Я, Оксана, женщина, на которую слепыми глазами глядит каждый день ее муж, истукан, статуя. Он напоминает мне каменного идола, что стоят в степях, – круглые, луноликие, с пустыми, ничего не значащими глазами. Стой подле него, танцуй, режь его, режь себя, лей кровь на него, умирай, ненавидь, живи, делай что хочешь… Ему плевать! Он идол. И он глядит в себя. А больше ему ничто не интересно. Иногда меня подмывает спросить Его, поймать взгляд Его вечно шастающих лживых глаз и спросить:

– А ты хотя бы себе интересен, милый?»

* * *

Вот тебе и клуша. Неверная жена. Рогоносец! Я вытираю слезу, дрожащую в уголке глаза. Надеюсь, никто не обратил внимания. Нет-нет, это давление. Из-за Оксаны я, признаться честно, не плакал, даже когда она умерла. Чего уж там. Как оказалось, ее смерть и правда разрешила множество проблем, мучивших и ее, и меня. Правда, она не сумела уйти достойно и окончательно: оставила мне ребенка, звучащего во мне, как последний скандал разошедшейся пары.

Оказывается, милая моя жена мне изменяла. Это меня совершенно не расстраивает. Ни капли. Еще при ее жизни я не раз предлагал Оксане заняться сексом с мужчиной, который ей понравится. А мне что, жалко? Только сейчас, ухмыльнувшись, понимаю, как смешно выглядел в ее глазах. Ведь она и так давно уже мне изменяла. А ругательства? Да я голову готов прозакладывать, что это она первой предложила. Вот сука!

Мучает меня другое. Женщина, с которой я жил шесть лет, меня не любила. Если бы она дала всему городу, я бы был спокоен. Тело есть тело. Но. Она не любила меня, и жила со мной все эти шесть лет, и презирала меня, и поливала дерьмом, поливала, уничижая, поливала…

За что ты со мной так? Что я, мать твою, тебе сделал? Почему ты не ушла от меня, раз я, бля, был так плох для тебя? Ты пользовалась мной, чтоб тебя, и при этом тебе хватало лицемерия жаловаться на то, какой я, бля, плохой. Сука!

Я пытаюсь улыбнуться, но у меня не получается. Наверное, я не выгляжу как человек, думающий об ах-литературе и ах-творчестве. Так ведь я о них и не думаю.

– Чем занимаетесь? – спрашивает меня полный статный мужчина.

– Пью воду, – удивленно говорю я.

– Да нет, не сейчас, – улыбается он, – а вообще? Работаете кем?

– А-а-а-а, – говорю я простодушно, хотя прекрасно понял, что он имеет в виду с самого начала, но куда как легче изобразить из себя провинциального полудурка, чем пытаться разговаривать с такими людьми серьезно, – PR-менеджер.

– Как вам вручение? Фуршет?

– Вы организатор?

– Нет. Признаться честно, – доверительно шепчет он мне, – обстановочка тут говно, кормить могли бы лучше, да и организация так себе…

– Угу, – говорю я, а что я еще могу сказать-то.

– Поздравляю с премией! – чокается он со мной и, отходя, говорит: – А вот работу свою бросайте. Писателю не пристало… Ну что это. Суета!

Я скорбно киваю и отправляясь к фуршетному столу за очередной порцией воды. Пить мне не след: во-первых, у меня с собой деньги, так как карточки, переводы, чеки и прочее дерьмо я ненавижу всей душой, а люблю только наличность, деньги, купюры, кэш, во-вторых, ко мне в гостиницу этим вечером должна прийти девушка.

В-третьих, мне еще забирать ребенка: Матвей сидит в гостях у московской тетки, и, как она мне сообщила вот уже четвертым звонком за последние два часа, требует «папи, се и Ие». В смысле я, деньги и Ира, наша летняя пляжная Ира. А уже полгода прошло. Конечно, мы созванивались пару раз, но до встречи так и не дошло: ведь после моря у нас с Матвеем был период, если называть вещи своими именами, нищеты. Мне вещи приходилось продавать, чтобы на жратву хватило. О каких уж тут ухаживаниях… Хотя, я уверен, ей бы было все равно… Но ведь мне-то было бы не все равно! Последний раз она звонила мне за неделю до отъезда, и, судя по ее упавшему голосу, я понял, что она поняла, что мы так и не встретимся. Но, ей-богу, у меня правда не было времени. Сначала мы бедствовали, сейчас я барабаню по клавиатуре как бешеный: в день рассылаю по десять писем, толкований снов, а ведь эта работа требует большой изобретательности, так как я из принципа не заглядываю в сонники. Процветания мы еще не достигли, но из нищеты выкарабкались: диван я купил новый, шмоток ребенку, обуви, мотоциклов, альбомов там, что еще нужно от заботливого папаши? Ие, Ие. Ах ты, Боже мой, что ж тебе так далась эта малолетка, а, сынок? Ей восемнадцать и, боюсь, я для нее чересчур испорченный, скучный и обремененный проблемами человек. Быть моей любовницей она вряд ли согласится: чем моложе девушка, тем стремительнее она берет тебя за руку в общественных местах, а ведь она, моя рука, занята, и занята тобой, Матвей.

– Суета, – повторяю я и, увидев свое лицо в зеркале на колонне Пушкинского музея, где вручают премию, спешу уйти в туалет, умыться.

Мне не хотелось бы, чтобы все увидели, как меня перекосило от ненависти. Суета. Суета и блядская духовность.

Я об этом говне только и слышу, когда попадаю на литературные тусовки: к счастью, я попадаю туда нечасто. Но достаточно часто для того, чтобы получить денег и забыть о госпоже Беде, приютившейся на коврике у моей железной пока еще – к сожалению, двери в ломбард не принимают, я узнавал, – двери. Деньги, деньги, деньги, вот что мне нужно, и, если ради них потребуется прокусить горло вот такому старому пердуну, наложившему в штаны из-за старческого недержания – поэтому штаны у него на заднице так и обвисли – и выпить его зловонную тепловатую (хотя не уверен, она наверняка остыла уже у него там, в артериях) кровь, я так и сделаю. Потому что у меня ребенок, которого я не могу кормить разговорами про духовность, вашу гребанную духовность. Я возвращаюсь в зал, где кружат толпы народу, и прыскаю со смеху, представив себе это.

– Сынок, скушай кусочек, – скажу я, поднеся ложку ко рту Матвея, – пожалуйста.

– Йо?! – ответит он, в смысле, ты трахнулся, старик, потому что ложка-то пустая.

– Да, пустая, – скажу я ему, – но ты представь, что я вспаиваю тебя молоком русской, бля, словесности и медом ее, так ее за ногу, несравненной красоты.

– Ага, – скажет Матвей, – а как же ты, папа? Разве ты останешься голодным?

– Нет, что ты! – воскликну я и суну морду в пустую тарелку. – М-м-м-м, как вкусно.

– Ага, бля, – скажет Матвей, оближет пустую ложку, и мы пойдем гулять, типа сытые.

Без одежды. Голые, конечно, потому что нас согреет духовность, бля. Меня снова начинает типать, но мне приходится взять себя в руки: а то все решат, что лауреат молодежной премии этого года какой-то дизентерийный, бля, придурок. Мало того, что занимается суетой. А чем мне заниматься? Писать книги по двенадцать часов в сутки?

– Если бы ты действительно знал, что такое творчество, чувак, – говорю я этому засранцу из какого-то журнала, название которого я, конечно, сразу забыл, – то знал бы, бля, что творчество – это не какая-то фигня, которую ты и твои бездарные авторы размазываете на сотни страниц вашего долбанного издания.

– Ты бы знал, что творчество – когда по-настоящему пишешь – это… Знаешь что? – спрашиваю я.

– Это огонь, – всхлипываю я, и зал замирает, все эти сотни четыре мудозвонов молчат, недоуменно глядя на меня.

– Это боль, – говорю я.

– Это скрежет зубовный, – плачу я.

– Это минута наслаждения, причем такого, какое даже секс не подарит, если, конечно, ты еще помнишь, что такое секс, – смеюсь я.

– Это ноющая поясница, – потираю я спину.

– Это уставшая задница, по сравнению с которой даже седалище Молотова, бля, отдыхает, – ехидничаю я.

– Это концентрированное наслаждение, – пытаюсь втолковать я. – Это как героин, а принимать герыч 12 часов в сутки нельзя. Нет, не так. Это укол. Вот что такое творчество, конечно, творчество настоящее, когда пишешь… – размахиваю руками я.

– А не звиздишь о том, как надо писать, кто не умеет писать, а кто умеет и почему ты так, бля, считаешь, – зло смеюсь я.

– Творчество не может занимать много времени, потому что, как я уже говорил, – терпелив я, – это концентрированный миг. Это все удовольствие за мгновения.

– И если делать это сутки напролет, – выдаю я.

– То ты просто будешь скучным нарком, который пихает в себя дозу каждый божий час, – продолжаю пусть неудачное, но наиболее точное сравнение я.

– И уже не помнит о том, зачем он это начал делать, – глаголю я.

– А начал он это потому, что получал Блаженство, – резюмирую я.

– Есть еще один момент, – воздеваю руку с вилкой я.

– Который очень тонко прочувствовал Шекспир, – говорю я.

– Занимавшийся, по вашим меркам, – рычу я.

– Су-е-т-ой, – чеканю я.

– Потому что Шекспир, видите ли, бля, был скоморохом, сочинявшим занятные истории для быдла.

– И если бы быдлу не нравилось, как угождает им Шекспир, они не голосовали бы за него рублем, – морщусь я, поняв, что пропустил штамп.

– Ну или фунтом, или что они там платили?

– И где вы и где он, – спрашиваю я, – этот, бля, Шекспир?

Все молчат. Я поддеваю вилкой что-то красное, жирное и распластанное: красная рыба, что ли, и, подумав, отбрасываю ее на стол. И снова начинаю кричать:

– Творчество – это оргазм, а оргазм разве длится вечно? Он короток. испытай его и возблагодари Бога.

– В остальное же время, мать твою.

– Ты должен хранить себя в чистоте, красоте и первозданной невинности, – чувствую я себя проповедником.

– И содержать свое тело – этот Храм – в котором ты служишь, бля, Богу тем, что пишешь, – в тепле, сытости и комфорте.

– Не рабско-зажратом, не в комфорте зажратого слизняка, но в достойном состоянии, потому что твое, бля, тело, я повторяю для тупых, Храм.

– И оно должно быть сыто, обуто, одето, гладко выбрито и довольно.

– И дать этого мне так называемая духовность не может.

– Поэтому.

– Чтобы не сойти с ума.

– От постоянного напряжения.

– Экзальтации и мученичества.

– Которые сопровождают.

– Всякого писателя.

– Если, конечно, он писатель.

– А не говно, пишущее потому, что пора что-то там написать, – визжу я.

– В оставшееся от творчества время, – бью я тарелку об колонну.

– Я.

– Должен.

– Быть, бля.

– Нормальным.

– Человеком. С нормальными.

– Человеческими. Бедами и радостями. С нормальной.

– Человеческой, – хриплю я.

– Бля, жизнью. С работой, деньгами, и всем-всем-всем, что есть у обычных.

– Людей, – опрокидываю я столы.

– Иначе, – реву я.

– Я с ума сойду.

– А я и так.

– Близок к этому. Я совершенно измотан и издерган.

– Я не желаю слышать про вашу сраную духовность ни хера. Каждый раз.

– Я волочу этот гребанный камень на дурацкую гору.

– Каждый раз. Я оргазмирую, когда он вот-вот. Почти. На вершине.

– И каждый раз. Рыдаю, когда он, не докатившись буквально локтя до вершины, катится.

– Мать вашу!

– Катится прямо вниз, – беззвучно хриплю я.

– По мне. По моим костям. По моим тканям, бля.

– Придавливая их, делая синюшными.

– Как сдохших от вашей сраной перестройки кур.

– По моему мозгу.

– По моим рукам и грудной клетке.

– И я умираю.

– Но потом что-то дает мне жизнь.

– И я снова качу, качу. Качу его, бля.

– И я страдаю, невыносимо страдаю.

– Когда возрождения не происходит. И мой камень не прикатывается.

– Молча к ногам моим.

– Как собака. Как раб.

– И как повелитель: чтобы я снова и снова катил его, – перевожу я дух.

– И я не желаю слышать от вас ничего об этом.

– Потому что для вас литература это.

– Повод позвиздеть и поесть лосося, бля.

– На очередной, бля.

– Тусовке, бля.

– А для меня она.

– Моя Голгофа и муки смертные.

– Понятно вам?! – рыдаю я.

– Вам.

– Мать вашу?!

Выдыхаю, ополаскиваю лицо холодной водой и выхожу из туалетной комнаты. У меня горит лицо, и выгляжу я уставшим. Наверное, я не очень счастливый человек? Меня не любила жена. И я вот уже больше года не могу писать. Ну, зато меня ждет Оля. Что ж, паритет.

Толкование сна номер 6789 -3: микрофон [7]7
  – оплачено. (Прим. бухг.)


[Закрыть]

«Привет, Свет!

Рад, что ты написала. Серьезно. Обычно на этой работе – но только между нами, ок? – приходится общаться с людьми, ну, не то чтобы плохими, но очень уж какими-то загруженными. Все они серьезные, все пытаются изобразить из себя то, чем не являются обычно даже – больше, чем являются). В общем, скука смертная. А мне по душе простота. Поэтому ты клевая девчонка – простая, как я люблю – и общаться мне с тобой тоже легко и приятно.

Говоришь, приснился микрофон? Знаешь, я прочитал про твой сон и сразу же вспомнил, ну, угадай, подружка, что я вспомнил? А как же. Сама знаешь, уверен! Вижу, как ты улыбаешься и переводишь взгляд на постер, который у тебя над холодильником висит. Кстати, я бы на твоем месте отчиму башку бы снес за попытки постер заклеить. Или взял бы в руки винтовку, ну, сама в курсе, как недавно в Америке было, да и повышибал бы мозги придуркам, которые тебя окружают. Ну, это так, частности. Давай о том, что нам действительно интересно.

Бритни Спирс выпустили из лечебницы! Ну, где она там три дня тусовала, потому что бухала сильно и хотела бросить. Конечно, у нее не получилось. У кого же за три дня получится. Об этом, ну, о том, что выпустили ее, я прочитал в “Экспресс-газете”, потому что читаю только “Экспресс-газету” (кто кого, кто кого как – это ведь интересно на самом деле!) и “Сексус” Миллера. Это, ну, в смысле, “Сексус” Миллера, не менее интересно, потому что там то же самое – кто кого и кто кого как. Более того, “ЭГ” предпочтительнее – там картинки, и текст прорежен.

Ну ладно. Вернемся к Бритни. Что меня бесит, так это травля, которую в последнее время все они против нее развернули.

Над Бритни Спирс почему-то все смеются. Сволота.

А я люблю ее. И мне приятно знать, что и ты любишь ее.

Интересно, какую Бритни Спирс любишь ты? Я люблю раннюю Бритни Спирс. Свежую, не потраханную еще молью и Кевином Федер-лайном, в меру упитанную, не расползшуюся еще, белую английскую протестантку, затянувшую свои полные ляжки в полосатые чулки – помнишь тот ранний клип? ну конечно, помнишь – голосистую, отчаянную Бритни. Ах, Бритни-Бритни, я прощал тебе все – даже то, что ты блондинка, толстая, и форма груди у тебя некрасивая. Ох, Бритни-Бритни, уизаут майуингс ай фил соу смолл… В смысле, без своих крыльев, – а мои крылья это ты и такие как ты, – я чувствую себя таким мелким, ненужным и гнусным.

Теперь ты понимаешь, что все это, весь этот мир гребанный – заговор против счастья и самодостаточности?

Будь счастлива, не попадайся им больше, вот что я хочу сказать Бритни.

И, Свет, я хочу сказать это и тебе. Будь счастлива и не попадайся никому в этом мире. Потому что всем им плевать на тебя. Не подумай, что я хочу тебя загрузить или там пропиарить себя как офигенно ужасного и великого астролога. Просто я хочу тебе сказать, что в этой ерунде – ну, астрологии в смысле – правда есть смысл, недаром я шесть лет учился на толкователя снов и звезд. И вот этот твой сон: микрофон, который ты держишь в руках, он сказал мне вот что.

– Света, которой приснился микрофон, в опасности, – сказали мне звезды, потому что я работаю по ночам, не верь астрологам, которые дрыхнут ночью, – потому что микрофон символизирует, во-первых, башню, а башня – это всегда падение, а во-вторых, башня в мифологии древних народов Вавилонского Междуречья, это ступени вниз, несущие тебя к земле быстрее, нежели ты сумеешь убежать наверх.

Ну, такая фигня типа эскалатора, понимаешь, о чем я?

Ты точно уверена, что у тебя нет врагов? Я не то чтобы навязываюсь и не хочу, чтобы ты подумала, будто тебя разводят на бабки, но, если подумаешь хорошенько, можешь заказать услугу “Кто тебя окружает”, и я позабочусь, чтобы ты оплатила только 40 процентов от ее стоимости. Извини, это максимум, что я смогу сделать. Она безумно дорогая и требует гадания на расплавленном серебре, мы делаем ее фактически в убыток себе. Но мне все равно: ты хороший человек. В общем, смотри. Если что, скидка 60 процентов [8]8
  – услуга заказана и оплачена. (Прим. бухг.)


[Закрыть].

Кстати, если ты и правда хочешь, как ты говоришь, убедиться, что все это не лажа какая-то, мы запросто можем встретиться. Я ведь живу, как и ты, в Кишиневе. Кстати, совсем недалеко от твоей 37 школы, где тебя, как ты говоришь, все уже задолбали. Можем встретиться, и я лично покажу тебе свой кабинет – я работаю дома, – откуда очень хорошо видно небо. А еще у меня глобус Вселенной, а вот больше на столе ничего нет, потому что работа со звездами не терпит бардака. Пока. Держи хвост пистолетом и не верь взрослым.

Искренне твой, сотрудник астрологической службы “Опиния”, Маг Второго Круга, магистр Академии Солнца, обладатель официальной лицензии толкователя снов (номер 453473937, Регистрационная Палата РМ), Владимир Лоринков».

* * *

– Это мой сын, – говорит он.

– Возьми платок, вытри кровь, – бросает мне комочек ткани он.

– Я тебе его не оставлю, – качает головой он.

– Спасибо, мне и не нужен платок, – говорю я.

– Я говорю о мальчике, – раздраженно бросает он.

– А, – мычу из-под платка я.

– Надеюсь, я четко все объяснил? – спрашивает он.

Я прижимаю платок к носу и пытаюсь что-то сообразить. По идее, мой мозг сейчас должен бешено работать в поисках вариантов. Их, правда, у меня нет. Вообще. Мы сидим в пиццерии, небольшой, вполне уютной, и напротив меня неприятно улыбается отец моего ребенка. Так он, по крайней мере, представился. Вообще мы знакомы. Правда, я никогда не думал, что именно с этим своим приятелем Оксана спит, причем чуть ли не от сотворения мира. Уж по крайней мере, начала это делать еще до того, как познакомилась со мной. На нем – рубашка с коротким рукавом, и на левом бицепсе выбита какая-то оскаленная хрень.

– Войска особого назначения, – говорит он, поймав взгляд, – два года, бля, поэтому даже не думай.

Да я и не думаю. Кровь течет, потому что я чересчур разволновался, когда мы начали разговаривать. Ну еще бы. Довольно неожиданно, знаете, услышать, что твой ребенок – это не твой ребенок, и что его у тебя в ближайшее время заберут. Само собой, у меня поднялось давление и закапала кровища из носа. А он бросил мне платок, и гладит Матвея по голове, угощая того солеными палочками. Не трогай моего ребенка, твою мать, хочу сказать я, но он предостерегает: постукивает пальцем по выбитой на его левой руке оскаленной херне.

– Типа тигр? – бубню в платок я.

– Типа заткнись, – говорит он, – а это настоящий леопард.

– И какой в этом смысл? – пытаюсь я тянуть время.

– Быстрый, беспощадный, незаметный, – довольно чеканит он, – и я правда такой. Сам-то служил?

– Нет, – каюсь я.

– Понятно, – кривит губы он.

Да уж, настоящий мужик. Не то, бля, что я. Мне на минуту кажется, что Матвею и правда будет лучше с леопардом-на-левой-руке, чем со мной. Но только на минуту. Потому что если, бля, это его сын, а не мой, то почему Матвей так похож на меня?

– Да всякое бывает, – объясняет леопард-на-левой-руке, – говорят, когда долго живешь рядом с кем-то, становишься похож на него.

– Ага, – говорю я, – нам с Оксаной часто говорили, что мы похожи.

– Хрен тебе, – берет он удивленного Матвея на руки, и сажает на стул рядом с собой, – ничего общего у этой замечательной женщины, которая досталась тебе по недоразумению, с тобой не было. Я с детства говорил: если Оксанку кто обидит, будет иметь дело со мной!

– В смысле? – хлюпаю носом я. Кажется, уже прошло.

– В прямом, – говорит он, – слушай, ты что, тупой? Все время переспрашиваешь.

Я тщательно вычищаю остатки крови из носа и откладываю платок в сторону. Он презрительно отмахивается: не стоит, мол, возвращать.

– Можно вопрос? – смиренно спрашиваю я.

– Ну? – высокомерно смотрит он на меня.

– Если ты ее так любил, то какого хрена вы с ней не стали жить? Почему ты не сказал ей: давай, брось этого козла, меня то есть, и живи со мной. Кишка тонка?

– Заткнись, ты, – шипит он, и я вижу, что еще чуть-чуть, и он начнет драться, – урод! Тонка против кого? Да я бы забрал ее за час, да еще и тебя бы по стенке размазал!

– Ну и?

– Просто, – вздыхает он, – ты же сам знаешь, Оксана была клевой девчонкой, но чуть-чуть занудой. Встречаться с ней было самое то, а вот жить…

– Согласен, – говорю я.

Он улыбается, успокаивается, похоже, и просит принести коньяку. Отпивает чаю и объясняет:

– Пойми правильно, я не желаю тебе зла.

– Ну еще бы, – киваю я.

– Просто давай по-чесноку.

– Что?

– Вот ты тупой, бля! По-честному, говорю!

– Понял, извини.

– Так вот, если честно. Что ты можешь дать этому ребенку? У тебя нет постоянной работы. Да, ты лабаешь какие-то идиотские письма по интернету, астрологические прогнозы, что ли, ха-ха, и тебе даже чуть денег за это платят, но, во-первых, это не постоянная работа, а сдельная. То есть уверенности в завтрашнем дне у тебя нет, а во-вторых, в сравнении с моей зарплатой это ничто!

– Сколько же ты получаешь? – смиренно спрашиваю я.

– Две штуки евро, – выпрямляется он, – и хозяин на стройке говорит, что еще немного, и будет две с половиной. У меня есть вид на жительство. Я практически уже португалец. А ты, бля, никто.

– А я, бля, никто, – соглашаюсь я.

Матвей слезает со стула и становится у меня между колен. Я прижимаю его за плечи к себе.

– Типа трогательно, – говорит леопард-на-левой-мышце, – но давай продолжим говорить как разумные люди.

– Точно, – киваю я.

– В общем, у тебя нет будущего, у меня оно есть. Вдобавок, ты выпиваешь, – безжалостно продолжает он.

– Выпивал, – поправляю я.

– Какая разница? – пожимает он плечами. – Где гарантии, что ты не начнешь это делать снова?

– Гарантий нет, – подумав, говорю я.

– А я о чем, – подмигивает он. – В общем, ребенку по-любэ…

– Что?

– Бля, тупица! Ребенку по-любому будет лучше со мной, понял? Тем более, что он мой ребенок.

– Я буду бороться, ты понимаешь? Экспертиза, например.

– Да какие проблемы. Только она тебя разорит. Это раз. И ты реально можешь облажаться после ее результатов. Два. Отдай мне мальчика. Это мой сын.

Я признаю, что он смотрит на Матвея с любовью.