Текст книги "Самосвал"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Словарь Матвея

1. Хех – бумага.

2. Сяйке – зайка.

3. Сяка – ну да.

4. Сяка, а? – ну да, чего орешь?

5. Тякатяка – дай пощекочу.

6. Тякатякада – щекочу, смейся!

7. Бырбырбыр – пойдем гулять.

8. Опа – пропало, исчезло.

9. Йо – море.

10. Ие – Ира.

11. Бырбыр Ие – пошли к морю с Ирой погуляем, я сделаю вид, что не понимаю, зачем вы там под пледом копошитесь.

12. Ие Се – Ира Савоськина.

13. Ие Се е? – скажи, куда пропала Ира Савоськина?

14. Ие Се е… – мы что, больше не увидим Иру Савоськину?

15. Оо-о-о – ну и зад у Иры Савоськиной!

16. О-о-о-о Ие – дай потрогать зад, Ира.

17. Пакапака Ие – пока-пока, Ира.

18. Ие – Ира.

19. Ие е – послушай, у нас проблемы: мы оставили на перроне Иру Савоськину!

20. Ие е, йе! – ты что, слепой, бля, ты что, не видишь, мы ее забыли на перроне?!

21. Ие, а?! – я не понял, мы что, не останавливаем поезд, чтобы вернуться за Ирой Савоськиной?!

22. Ие… – слушай, завязывай, я соскучился по Ире Савоськиной.

23. Ие мама – давай оформим ее как маму, в конце-то концов!

24. Ие… – эй, кто-нибудь, в коридоре или там, в тамбуре, никто не видел Иру Савоськину?

25. Ие не? – совсем-совсем ее нет здесь? вы точно искали?

26. Ие папа – слушай, давай поищем здесь Иру Савоськину, она ведь должна быть где-то рядом.

27. Ие – Ира, вылезай, блин, из-под матраца.

28. Ие… – тебя правда здесь нет?

29. Сяйкэ Ие – Ира зайка.

30. Гэ – идите в жопу все, уроды!

* * *

Мимо меня с грохотом пролетает кусок льда. Я пригибаю голову и успеваю прикрыть собой сына. Само собой, специально в него никто не метил, но рынок не место для церемоний. Чайных, бля, церемоний. Я болтаю пакетиком в пластиковом стаканчике, после чего с незаинтересованным видом вытаскиваю пакетик на стол. Ну, не совсем) на стол. На салфетку, скажем так. Ладно, на кусок резаной бумаги, которые здесь выдают, как салфетки. В павильоне без стен, зато с желтой фанерной крышей, освещение трахнутое какое-то: люди словно вампиры, желтолицые гепатитники, блин. Я прижимаю Матвея к себе, глажу по голове и снова усаживаю на стол, круглый, на уровне груди взрослого человека. На таких много лет назад стояли кружки с пивом, а вокруг толпились алкоголики – такие карикатуры я, по крайней мере, видел в журнале «Крокодил» в своем счастливом детстве. Боюсь, у сына такого же не будет. У нас проблемы.

– Это все временно, – говорю я. – Подумаешь, месячишко перебьемся. Дальше будет легче.

– А-а-а, – говорит Матвей.

– Понимаешь, – оправдываюсь я, накалывая на пластмассовую вилку полупрожареную рыбу, – все оказалось, как мне и обещали мои горячо любимые друзья с места прежней работы. Кислород перекрыт. Работы в этом гребанном городе Кишиневе мне и правда не найти. Не дадут.

– А. Сяка.

– Ну да, рыба. А уезжать куда-то – ты еще слишком маленький. Оставлять же тебя кому-то я не желаю, понимаешь.

– Сяка-ся! – говорит Матвей, в этом мы солидарны, мы фактически сутки напролет неразлучны, и нам это нравится.

– Деньги, которые я вымогнул с «Мендосы», закончились. Отдых, понимаешь ли, да еще эти анализы долбанные.

– Фе-фе! – вспоминает Матвей больницу. Конечно, ничего серьезного, но с тех пор, как медицина в Молдавии стала платной, здесь даже в банку поссать стоит бешеных денег, а ссать нам в нее приходилось после моря очень часто, потому что у малыша начались определенные проблемы с аллергией, знать бы только на что…

– Вот-вот, – устало говорю я. – А еще за квартиру, а еще кредит за отопление, которое нам вчера установили, и не потому что я сибарит какой-то, а просто потому что, бляха, прошлой зимой у тебя были ледяные руки, что меня совершенно не устраивает!

– Фе! – потрясает рукой Матвей, я вижу, что ему это тоже не нравилось, ну еще бы, кому понравится спать одетым, в комбинезоне, с шапкой на голове, даже если тебе всего год, и ты ни хрена не понимаешь, задница-то твоя, она все понимает, особенно когда мерзнет.

– Потому что, бляха, центральное отопление в Молдавии такая же лажа, как и ее медицина, – грустно резюмирую я.

– Аха, – лыбится Матвей, и я успеваю подсчитать его зубы, восемь всего, что ли.

– Поэтому, – подбиваю я баланс, – денег у нас почти не осталось. На тебе это не скажется, а вот папе придется, как говорят, затянуть поясок. Которого у меня, кстати, нет, ха-ха. Ремень тоже бешеного бабла стоит.

– Ха-ха, – радуется моему «ха-ха» Матвей.

– И еще, – строго говорю я. – Мне бы не хотелось, чтобы ты неправильно понял. Папа ест на рынке в столовой не потому, что он мудак какой-то, или у него денег нет, или он экономит. Просто папа оригинал. Понял? Я не желаю, чтобы у тебя была травма, когда ты вырастешь. И благодарности мне никакой тоже на хер не нужно. Сам виноват. Не был бы я придурком, работал бы сейчас, как раньше, газетчиком.

– Угу, – соглашается Матвей.

– Правда, видел бы тебя два часа в день. Между вечерними новостями телевидения и ночной порнопрограммой. А что. Нормальный, бля, отец.

– Не, – хмурится Матвей.

– Ну да, – подумав, говорю я. – Меня бы такое тоже не устроило.

– Аха, – говорит Матвей и начинает ковырять в носу.

– Идем, – говорю я, дожевав рыбу и подчистив салат. – И вытащи палец из носа.

– Зя! – обиженно восклицает он, торжествующе поднимает палец вверх, и, если бы я был сыт, меня бы стошнило.

Весь обед – жаренная в жидком тесте и всегда полусырая рыба и рыба в соусе обходятся мне в восемь леев. Дешевле, наверное, только в Эфиопии, да и то там постоянно голод. По крайней мере, так передают в новостях вот уже двадцать восемь лет, что я живу.

Несколько месяцев мы живем тяжело, а потом все словно прорывает. Стремительно падаем. Камнем просто. Потом просто бедствуем. Я продаю диван, а потом пальто. Что ж, военная куртка смотрится на мне даже актуально, поэтому я особо не парюсь. Рейнджер, бля. Со временем приходится даже сдать обручальное кольцо в ломбард.

Единственное, чем я гордился тогда и горжусь до сих пор: ребенку не пришлось голодать. Впрочем, трезво сужу я себя, тут все дело в этакой мужской гордости, тут речь о любви, может быть, и не идет. Это типа как поднять штангу в 100 килограммов или научиться водить машину: выдержал, не облажался, прокормил, сдюжил, мужик! Все это время я, глядя ему в лицо, пытаюсь понять: где заканчивается это гребанное самолюбование и начинается любовь. Ведь любим же мы друг друга, разве нет?

С работой, правда, было тяжко. Разумеется, никакого лица я не сохранял и, как только понял, что деньги заканчиваются, а ни один из моих рассказов «а-ля Павич» (Апдайк, мать вашу, Апдайк!) не покупают, пробежался по всему Кишиневу. Редакции,

иностранные компании, пресс-службы. Бренд-агентства. Пиар-агентства. Приемные депутатов, министров, вице-мэров и политических авантюристов.

Все они словно сговорились.

Конечно, меня пустили все – насладиться видом чужого крушения всегда приятно. Конечно, работу мне не дал никто. Только улыбались – «не хотим вспоминать, но, кажется, ты сам собирался забить на… как ты это назвал… систему? Ха-ха». Что самое отвратное, я был с Матвеем, которого просто негде было оставить, потому что градус моих отношений с его бабушками не то чтобы накалился. Его просто не было. Мы перестали даже звонить друг другу.

Единственное, что меня утешало: Матвей был очень красив, от него млели секретарши, а все остальные завидовали. И, уходя, я намекал им всем на то, что их-то дети – уроды. Ну да. Так оно и есть.

Дети, они ведь в родителей.

* * *

К счастью, Бог и репутация меня не оставили. У меня оставалось сто леев – сумма на один день, – когда я нашел работу. Порыскав несколько недель по интернету – порции рыбы становились все меньше, а я мрачнее, и вовсе не из-за жратвы, в конце-то концов, похудеть никогда не мешает, а из-за того, что рано или поздно безденежье должно было вот-вот коснуться черным крылом золотой головы Матвея, – я наткнулся на объявление о найме на работу. Агентству, которое специализировалось на составлении персональных гороскопов и толковании снов, требовался журналист, или, как они это назвали, «копирайтер», способный облечь в читабельную форму все, что там насочиняют их доморощенные астрологи.

– Мы составляем персональные, я подчеркиваю, ПЕРСОНАЛЬНЫЕ гороскопы и толкования снов для наших клиентов. Само собой, это стоит денег, и солидных, зато человек получает продукт, – объяснил мне владелец агентства, – только под себя. Вы уверены, что справитесь?

– Конечно, и вы это знаете, – решил наступать я, – ведь вы, наверняка, слышали обо мне.

– Да, вы лучший, – склонил голову мой будущий босс. – Позвольте вопрос?

– Позвольте ответ, – сказал я и начал привычно врать. – Вот он. Я не желаю больше заниматься журналистикой и политическим пиаром, потому что с возрастом в человеке просыпается совесть. Я не хочу насиловать, образно, конечно, мать убитой девочки ради того, чтобы она дала мне фотографию дочери. Не хочу врать о правительстве. Не хочу быть авгуром, потому что чем я лучше простых людей?!

– Спасибо, – кивнул он. – Наверное, вас часто спрашивают, раз вы уже знаете, что имеет в виду ваш собеседник, ког…

– Нет, я провидец, – улыбнулся я.

– Такие здесь и работают, – улыбнулся он.

– В чем суть работы? – спросил я. – Только честно и самое существенное.

– Найти ключ к каждому, – ответил он, и поправил галстук, – я надеюсь, я могу вам…

– Конечно, вы же будете платить мне зарплату, – сказал я.

– Мы даем людям общение. Они пишут письмо, рассказывают о себе. Спрашивают, что значит тот или иной сон. По сути, они хотят беседы. Общения. ИМ нравится, когда письмо не официальное, а человеческое, такое…

– Как будто они писали его себе в ответ сами, – заключил я.

– Вы правда провидец, – улыбнулся он. – Вижу, вы справитесь.

– Я буду неподражаем, – заверил я босса, – я стану настоящим зеркалом для них.

– Можно еще вопрос?

– Валяйте, только отгадывать на этот раз я не буду.

– Он всегда такой серьезный? Малыш?

– Вейка, – отзывается Матвей, который разглядывает в углу горшок с пальмой, и возвращается к созерцанию.

– Нет, – говорю я, – только когда срет.

– Серьезно?

– Ну да.

– А он эээээ?

– Да, срет.

– Красивый мальчик.

– Спасибо. Я знаю. Очень красивый.

– Он…

– Да, – отрезал я, – и он всегда будет со мной.

– Ничего страшного, – поднимает руки хозяин. – Работа, что называется, на дому. Причем платить мы вам будет хорошо. Если, конечно, работать будете хорошо. Впрочем, я в этом не сомневаюсь.

– Можно, теперь я задам вопрос? – спрашиваю я.

– Прошу вас…

– На кой черт вам содержать еще и астролога?

– Не знаю, если честно, – улыбается он, – я так понимаю, что с вашим приходом нужда в его услугах у нас отпадает.

– Так увольте его на хер, – пожимаю плечами, – хотя стоп. У него есть дети?

– Нет, – смотрит, наклонив голову, босс. – Насколько я знаю, нет.

– Тогда увольте и платите его зарплату мне. Две должности, две зарплаты.

– По рукам, – улыбается хозяин.

– Юке, юке! – говорит из угла Матвей, очень похожий на арийского мальчика с нацистских плакатов.

Он одет скромно, но прилично. Все чистое: я, кажется, могу давать уроки прачечного мастерства. Да и стиральную машинку я продать не смог, хотя собирался: ее для этого пришлось бы отсоединить от канализации и водопровода, а познаний сантехника на это у меня не хватило. Теперь оказывается, что к счастью.

Золотоволосый ангел. Мы умиленно любуемся им, после чего жмем друг другу руки, я получаю аванс, и тень уволенного астролога между нами вовсе не стоит, не лежит и не причитает. Плевал я.

Моему ребенку эти деньги нужнее.

* * *

Еще одно, из-за чего я бы хотел поскорее начать работать, это моя жена. Вернее, ее дневник, который я нашел под полкой в чулане, в который не заглядывал со дня ее смерти. Если честно, я туда и до ее смерти не заглядывал. Я туда вообще не заглядывал. А когда заглянул, клетчатая толстая – их называли, кажется, общими – тетрадь попала мне под ногу, и я ее вытянул.

Как афинянин – черный шар.

Словарь Оксаны

«Эгоист.

Он законченный эгоист, и я даже не понимаю, как и почему этот мужчина оказался здесь и сейчас. Возле моего сердца, возле моей матки. Хотя нет, с последней-то все понятно: это единственный случай, когда Он (я то есть, так она и обозначала меня в записях, ни разу по имени не назвала – прим. В. Л.) не врет, когда хвастается своим замечательным членом. Но неужели я стала бы жить с мужчиной только из-за секса? Терпеть все это? Вряд ли. Какого черта, как и почему, спрашиваю я себя и не нахожу ответа. Я сказала, что Он эгоист и врет. Наверное, я не права. Точнее, не совсем права. Он врет не сознательно, не специально. Просто отворачивается от фактов, от реальности и прячется за выдумки и россказни, которые льют из Него, как из фонтана, бьют просто! Он абсолютно самовлюбленный человек, который не обращает внимания на меня, на то, что я чувствую, на то, чего я хочу, чем живу и о чем мечтаю. Я для Него серая мышка, привлекательная физически, которую можно потрахать, когда встал, а потом пойти помыться и снова отправляться в путь. На поиски других женщин, на поиски чувств, приключений. Он может тратить время на что угодно, кроме меня. Мы днями не разговариваем. Наверное, Ему не о чем со мной поговорить? Мне с Ним – тоже. Любовь умерла. Впрочем, была ли она? Когда-то Он подарил мне хомяка. Ну, само по себе это уже говорит о Его отношении ко мне. Станет нормальный мужчина дарить женщине хомяка и аквариум? Ладно. В любом случае, я к хомяку привязалась. Еще бы. Больше-то мне поговорить дома не с кем было. А потом вдруг поняла, что я очень похожа на него: он, как и я, один, и прыгает, прыгает, прыгает вечно вверх по стеклу, в надежде выбраться из аквариума, и падает в стружку, а потом снова прыгает. Перебирает лапками по стеклу и как будто кричит: ну возьмите меня, ну пожалуйста, ну побудьте со мной кто-нибудь. Я и есть этот хомяк, поняла я.

Трус.

Он трус. Он боится себя. Господи, как я устала от Него и от Его постоянных страхов, которые Он прячет в себя, как собака, когда вылизывается, язык – в заднице. Он вечно, постоянно, параноидально боится, что Он, якобы, исписался. Исписался… Да Он еще толком писать не начал! Он так смешон! Все равно что пацан, который боится, что у Него не встанет, а секса еще и не было. Он пишет, пишет, пишет, вечно пишет. А когда не пишет, Ему кажется, что Он исписался, и Он бьется в истериках, принимая их за творческие муки. Какие муки? Что Он пишет? Какие-то глупые рассказы под Апдайка, причем гордится этим, потому что, видите ли, критики не видят, что они написаны под Апдайка, и говорят, что они написаны под Павича, какая чушь-то… Какая разница что и под кого написано. Книга, книга, книга, талдычит Он, как попугай. Глупец! Он не понимает. У Него под рукой – самая интересная и увлекательная книга в мире. Это я. Научись Он читать ее, переведи на язык письма, может, у Него и получилось бы когда-нибудь написать что-то стоящее.

Единственная книга, это я, милый.

Но Ему не до того. Он увлечен собой, мой бедный попугай. Я-я-я-я-я-я-я-я-я-я. Как же я его презираю! Единственное Его достоинство – это Его большое достоинство. Больше у Него достоинств нет».

* * *

Бросив все это дело на десятой странице, я, помню, прекрасно ощутил, что не ощутил ничего. Странную пустоту, но не сосущую, давящую или как ее принято описывать в книгах. (Просто приятную, звенящую пустоту в голове, и никакой боли. Да и с какой стати мне должно быть больно, подумал я. Ведь она умерла! Ее просто нет, поэтому я могу сунуть тетрадь обратно в чулан да и забыть о ней. Но ведь в таком случае я, получается, оправдывал все омерзительные эпитеты, которыми меня наградила моя жена. Вот тебе и серая мышка. В этот момент проснулся Матвей, как всегда, после сна помятый и недовольный, заныл, и я бросился носить его на руках, а тетрадку оставил на комоде. Комод я продавать только собирался, потому что когда тетрадь была найдена, персональным толкователем снов я еще не работал. Денег оставалось всего полторы тысячи леев, и мы с Матвеем поперлись в поликлинику. Шли пешком через Долину Роз, потому что – и это верно подметила в своем дневнике Оксана, вообще оказалось, что она не упустила ничего, – иногда на меня нападала смешная боязнь разорения.

Правда, милая, в тот момент я и правда был близок к этому, так что это первый случай, когда ты меня можешь простить. Хотя, конечно, сэкономленные три лея нас не спасали.

– Зе, – жалуется он, – зе.

– Нет, ни хрена, – говорю я, – не возьму я тебя на руки. Большой жлоб уже. Ходи давай.

– Зе, – говорит он.

– Ну да, я вот все детство пешком проходил, и ничего. Никто на руках не носил, – бурчу я, и вдруг понимаю, что точно таким же дерьмом кормили и меня. – Хотя ладно.

– Зе, – говорит он и показывает на ботинки.

– Хорошо, – я доволен, потому что ребенок растет справедливым, – ты прав и ты умница.

Матвей имеет в виду, что он бы и пошел пешком дальше, но на нем чересчур тяжелые зимние ботинки. А сейчас потеплело, и ему тяжело переставлять ноги. К сожалению, на ботинки полегче денег пока нет. Поэтому Матвей указывает мне на то, что жалуется не просто так, каприза ради, а объективно не может идти сам. Я целую его в макушку и беру на руки.

– Ай-ай-ай, – качает головой пожилой врач с приятными глубокими глазами, – ая-ай. Пузико?

– Ага, – киваю я, – понимаете, живот вроде бы…

– С первых дней? – вкрадчиво говорит врач.

– Ну да.

– Угу, – кивает доктор и прислоняет ухо к животу Матвея, и я спокоен, потому что мальчик спокоен, а у него, как я понимаю, чутье на плохих и хороших людей.

– Слушаю, слушаю, – бормочет врач, потом садится ровно и пишет. – Не обращайте внимания. Обычный прием врачей, пишут, чтобы выглядеть деловитыми, профессиональными да занятыми. Намучились с ним?

– Есть немного, – я вдруг расслабляюсь и понимаю, что расслабляюсь впервые за полтора года.

– Ага, расслабьтесь, – говорит врач, – тут тепло, и вас никто не торопит. Я со своими тоже намучился. Месяцами по ночам носил, укачивал. Нужно поджелудочную проверить. Поджелудочная у вас увеличена. Сейчас кровь возьмем из ручки.

– Возьмем? – спрашиваю я Матвея.

– Не, – мотает он головой, но довольно смирно.

Пару минут мы с доктором беседуем, потом он ловко берет ручку мальчика, щелкает каким-то пистолетом, и раз – кровь взята. Ну и ну! Доктор несет пистолет в угол, где стоят колбочки, и сливает туда кровь. Анализ он сделает прямо сейчас, объясняет врач. Хоть это и делают за сутки, но…

– Это как машину ремонтировать, – смеется доктор, – если вам ее через час вернут, вы же подумаете, что за работники? Поэтому чинят машины за час, а возвращают через неделю.

– Да, – улыбаюсь я, – точно заметили.

– Анализ дорогой, восемьсот леев, – говорит врач, – но за срочность я ничего не возьму.

– Да, конечно, – говорю я, – мы заплатим, нужно идти куда-то?

– Как хотите, – смотрит он на кровь в микроскоп, – можете пойти вниз, там касса, заплатите, принесете чек. Можете здесь оставить те же деньги. Как удобно.

– Да какая мне разница, – говорю я, понимая, что он тоже зарабатывает, хрен с ним, пусть заберет себе, а не отдаст родной поликлинике, мне-то какая разница, кому платить, – да и вниз бегать-то.

– Хорошо, – кивает он, и долго что-то пишет в карточке Матвея.

Удивительно, но мальчик даже не плачет. Играет себе с зеркалом да изредка подбегает ко мне, за щеки потискать. Такая у него сейчас мания – всех за щеки тискать. Врач что-то еще делает с кровью, что-то капает, что-то мешает тоненькой стеклянной пластинкой, что-то сыпет, куда-то смотрит. Потом подсаживается обратно за стол и удовлетворенно кряхтит. Матвей радостно начинает кряхтеть тоже. Оба довольны и смеются.

– Значит, так, – объясняет доктор, – вот здесь написаны результаты.

– Да? – я прижимаю руки к груди и с удивлением замечаю, что это жест взволнованных мамаш, во-первых, а во-вторых, руками чувствую сердцебиение, так вот, оно учащено, я что, правда волнуюсь? – Ска…

– Все не то чтобы очень плохо, но и не так чтобы хорошо, – мягко перебивает меня врач. – Двухмесячный курс лечения, причем домашнего, и все будет в порядке.

– Уколы?

– Ну что вы! Никаких уколов. Вот список лекарств. Они все недорогие. Купите в любой аптеке. Я не из тех, кто в сговоре с аптекарями прописывает дорогие лекарства, поверьте.

– Да что вы, – лепечу я, – я и не думал…

– Вот. Купите, дадите вот это, это и это, сколько раз и когда тут написано, и все будет хорошо.

Уходя, я долго сую ему пятьдесят леев за консультацию. Он не берет и выталкивает меня в коридор. Матвей, сидя на руках, прилежно машет ему ручкой. Он уже умеет делать «пока». Доктор, улыбаясь, говорит:

– Воспитанный.