Текст книги "Самосвал"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

* * *

Выходя из поликлиники, я застываю, а потом, выругав себя матом – что меня оправдывает, я делаю это про себя, – возвращаюсь к кассе. У меня паскудная манера, и, как выяснилось из дневника Оксаны, это ее бесило, жадничать, перепроверять и не доверять. Я наклоняюсь к окошку кассы, уже зная, что мне ответят, как и то, что меня потом недели две будет мучить совесть за неумение верить людям:

– Скажите, сколько стоит анализ на…

– Двести леев, – недовольно брякает жирная тетка в поварско-медицинском колпаке.

Я бегом, с Матвеем на руках, поднимаюсь на пятый этаж и врываюсь в кабинет. Врач сидит и пишет. Посетителей нет.

– Доктор, – задыхаясь говорю я, – доктор, как вам не стыдно… Бога-то побойтесь!

– Что еще? – поднимает он голову.

Я вижу, что глаза у него, оказывается, не глубокие, а пустые. Опа. Оказывается, мой сын разбирается в людях так же херово, как и я. Облизываю верхнюю губу и ставлю Матвея на пол.

– В угол, – говорю я.

– Э? – удивляется он, но у меня нет времени объяснять, что он не наказан, а просто мешает.

– В угол, – повторяю я, и Матвей, обиженно сопя, уходит в угол.

Врачишка садится, а я, прикинув его вес и мой, с дергающимися губами иду к столу.

– И что ты мне сделаешь? – негромко говорит доктор. – Побьешь? Ну и? Сейчас закричу, люди сбегутся. Деньги я тебе не отдам, понял? Считай, передумал и взял за срочность. Ха-ха.

– Убью, – шепотом говорю я.

– И что? – участливо спрашивает он. – Сядешь в тюрьму и будешь там пятнадцать лет чертиков мастерить, пока ребенок твой в детском доме гречку жрать будет? Так ему вредно. С его поджелудочной-то… Ты ж вдовец, я прочел. Оставить не на кого.

– Верните деньги, – прошу я, потому что крыть мне нечем, я могу только урыть его на хер, но, хоть тактически это и победа, стратегически это проигрыш, я не могу оставить Матвея одного, не могу, а если я начну бить это животное, то не остановлюсь.

– Нет, – пожимает плечами он и снова пишет.

– Пожалуйста, – говорю я.

И встаю на колени. Матвей с радостным криком – папа начал играть – начинает носиться по кабинету, а доктор, положив ручку, выразительно глядит на меня. Потом вздыхает, идет к нам – сердце мое поднимается, отдаст? – затем от нас к зеркалу (сердце падает) и что-то там на себе рассматривает. Потом давит прыщик. И я только сейчас понимаю, что деньги все. Пропали деньги. Се опа, как сказал бы Матвей.

– Бырбырбыр! – улыбаясь, говорит Матвей.

– Чё он сказал-то? – спрашивает врач.

– Гулять, говорит, пойдем, – упавшим голосом перевожу я.

– Так еб те, – говорит врач, – слушайся сына.

Отходит от зеркала и открывает дверь:

– Проваливайте, оба!

Мы беремся за руки и уходим.

Персональное толкование сна номер 723: пистолет [6]6
  – оплачено. (Прим. бухг.)


[Закрыть]

«Серега! хой, брат. тебе снилось оружие? знаешь, я думаю, ты пророк. смотрел новости? в США вновь завелся малый не промах. долбануться. утром встаешь с постели и узнаешь, что какой-то полупиндер пристрелил 30 человек в университете америки. я мог бы прокричать что-то вроде “минус тридцать пожирателей фаст-фуда", но идите в жопу, потому что америка – великая страна и американцы – великая нация. я мог бы начать носить траур, но идите в жопу, потому что америка паскудная страна, сама виноватая в своих бедах. но речь не о стране. показали еще поганого гнома-шерифа. толстомордую суку, которая, мужественно раздувая ноздри – бля, почему они все так мужественно раздувают ноздри, когда уже ВСЕ КОНЧИЛОСЬ, – рассказала, как оно все было.

брат, я знаю, что ты учился в америке и полюбил эту страну. потому что америка на самом деле это не бомбы, Буш или Буш-папа, а америка это хиппи, свобода и любовь. я скорблю с тобой, брат. поверь, нет ничего смешного или нелепого в том, что ты отправляешь запрос с персональную службу толкования снов. мы не разводка, брат. я тебе больше скажу – мы дети революции цветов. мы погружаемся в пучины сна чтобы вынырнуть оттуда с марочкой ЛСД в зубах, ха-ха. я понимаю, как тебе тяжело. попасть в штаты, отучиться там четыре года и вернуться в эту сраную Молдавию. представляю, как на тебя давит все это серое провинциальное болото. но не все потеряно. мы расцветим его огнями марочек, ха-ха.

так вот. про оружие. то есть про университет, но это необходимая подводка к твоему сну, брат. поступил вызов, что стреляют, полиция приехала – и полчаса, оцепив университет, они мужественно звиздели по рациям. пока в одном из корпусов взаправду не убили 30 человек. это вместо того, чтобы по приезде начать выводить людей из корпусов, прикрывая их – ну да, блядь, а вы чего хотели, или ваша работа это мужественный звиздеж после того как все кончилось? – прикрывая их собой.

полчаса дети в какой-то аудитории сидели, потому что им так сказала полиция, а потом туда вошел кто-то и расстрелял их всех на хер. долбануться.

что самое страшное. этого шерифа можно было одеть в форму российского МВД, или молдавского МВД, или оставить на нем эту при-трахнутую американскую звезду – это ровным счетом ничего не меняло. они все одинаковы. они все получают деньги за то, чтобы быть настоящими мужиками, когда этого не нужно, и ссать в кустах, переговариваясь по рациям, когда нужны действия.

долбануться. ты растишь ребенка – у тебя есть ребенок? если нет, заведи, брат. это потрясный трансцендентный опыт – ты растишь ребенка. вытираешь говно руками с его задницы. ты учишься кого-то любить наконец-то по человечески. оно на твоих глаза превращается из инопланетянина в человека. вырастает, с кровью вырывается из твоего дома, из твоего сердца и едет в университет, чтобы его там пристрелил другой чей-то ребенок, выращенный с кровью, с любовью, у которого что-то щелкнуло в голове и который взял в руки винт. долбанный ваш рот. я, совершенно циничный, спокойный, железный человек, который не нервничает, потому что презирает все вокруг, весь этот мир гребанный, и то за всю свою жизнь раз пять-шесть хотел взять в руки винтовку. и не факт, что не взял бы. ее просто не было рядом.

так почему вы, полупиндеры, не запретите это гребаное оружие? не надо про сейфы и культуру оружия. любой, у кого есть ребенок, знает. лучший способ обезопасить его от чего-то – сделать так, чтобы этого Чего-то в доме просто не было. потому что за ребенком не ус-ле-ди-шь. и от того, что детям, которые в этом долбанном университете сегодня (вчера) стреляли и умирали, было уже за 20, не меняется ровным счетом ничего. давайте как взрослые люди признаем: никто из нас так и не повзрослел с тех пор как мы были детьми.

максимум, мы начали еще делать других детей.

так почему вы, полупиндеры, не запретите свободную продажу вашего гребанного оружия? вы им себя защищаете? клево вы себя защитили 11 сентября.

я не буду больше высказывать свои соображения насчет всей этой фигни. я коплю на остров, маленький остров. там я намерен трахать телок, растить детей и держаться от всех подальше. знаешь, брат, наш с тобой любимый писатель Воннегут не умер. умерли очередной малый-не-промах и тридцать человек в университете США сегодня утром. хотя малый-не-промах тоже не умер. интересно, где он снова объявится?

теперь о твоем сне. ты говоришь, во сне к тебе спустился на веревочках огромный пистолет, и ты никак не мог взвести курок этого пистолета. ты спрашиваешь, может, это что-то фаллическое, ха-ха, тем более, что у тебя и правда, признаешься ты, пару недель назад на вечеринке эта штука не сработала. слушай, брат, не парься. в твоем-то возрасте всякая фигня лезет в голову. сработает и еще не раз. а когда вообще забьешь на эту штуковину, что болтается у тебя между ног, так она вообще как отбойный молоток станет стучать, без отказа.

да и потом, судя по описанию той чувихи, которая тебе дала, вернее, пыталась дать, твой дружок повел себя совершенно верно. она ничего на личико, говоришь ты, но весит лишнего. килограмм двадцать у нее лишние, аж с боков свисает, ха-ха. сиськи классные и здоровые, но без лифчика обвисают. ну так, тяжелые ведь. но живот висит, и когда поднимаешь его складку вверх, оказывается, что внизу под ней, будто бы сыро. там все влажно от пота, словно под мышкой. ну так, а ты чего хотел – там под пузом влажно и сыро, потому что никогда не проветривается. пузо же мешает, а у девчонки должно быть только одно место, где влажно и сыро, и это не складка под животом. это уж точно, ха-ха. вот как ты ее описываешь, а потом спрашиваешь: а все ли у меня в порядке. эй, парень! ну так, блин.

на такую и у меня бы не встал, приятель. но на будущее совет. даже если перед тобой свиноматка. а судя по всему, перед тобой и была свиноматка. но тебе все рано охота повесить ее скальп на пояс, просто попроси ее поработать ртом. ротиком, ротельничком, ха-ха. понимаешь? и никакого отношения к этой глупой истории твой сон не имеет. потому что (теперь можешь записывать): этот пистолет символизирует начало нового тебя. новой жизни. это не просто сон. это видение и откровение. с этого дня что-то щелкнуло в тебе. как тумблер в ядерном чемонданчике. и ты. начинаешь. становиться. другим. в чем это проявится – уже зависит от тебя одного. может быть, ты сколотишь самую крутую в вашем универе музыкальную банду. может, прославишься как пацифист. скорее всего, как пацифист, и пистолет на это явно указывает. ты взорвешь этот мир любовью, сечешь, парняга? вот что сказал тебе пистолет из твоего сна. и извини за дурацкую подпись: таковы гребанные правила.

Искренне ваш, сотрудник астрологической службы “Опиния”, Маг Второго Круга, магистр Академии Солнца, обладатель официальной лицензии толкователя снов (номер 453473937, Регистрационная Палата РМ), Владимир Лоринков».

* * *

– Иа, – говорит Матвей.

– Заткнись, – говорю я.

– Ма, – хлопотливо обегает он гостиничную кровать. – Иа се?

– Заткнись, – едва не плачу я.

– Иа, – у него дрожат губы.

– Заткнись! – ору я на него, после чего, как истеричная мамаша, набрасываюсь на него с поцелуями, тискаю и обнимаю, чувство вины великое дело, ага.

– Иа, – тихо говорит он.

– Заткнись, – наливаю себе стакан воды я. – Это был пляжный роман, понимаешь? Сечешь, мужик.

– Бульбуль, – вспоминает море он.

– В следующем году поедем, – обещаю я. – Если денег хватит.

Денег, судя по всему, хватит. Мы в Москве, в гостиничном номере, причем добирались сюда не на метро, а на персональном автомобиле, да не с железнодорожного вокзала, а из аэропорта. Нет, я не подался в гастарбайтеры. Нам повезло: мы с десятком рассказов попали в короткий список престижной литературной премии для молодых писателей. Не старше двадцати пяти. Мне вручили статуэтку, которой Матвей сразу же едва не убил гостиничного кота, любимца приезжих и администраторов, и, что куда важнее, пятнадцать – пятнадцать, мать вашу! – тысяч долларов. Это внушало определенного рода надежды. Конверт с деньгами я спрятал на дне рюкзака, рюкзак сунул в шкаф и сразу же позвонил своей знакомой.

– Конечно, я буду, – говорит она, пока я расстегнутыми манжетами сметаю со стола крошки и пыль, – что вам привезти?

– Ну, – задумываюсь я, – философский камень, еще какой-нибудь алхимической фигни и, самое важное, выпить.

– Это все? – иронически – конечно, в ее понимании иронически – осведомляется она.

– Это все? – шепотом спрашиваю я Матвея. – Что-нибудь еще привезти, спрашивает? Чего хочешь?

Он поднимает голову и радостно говорит:

– Иа.

* * *

– Мне жаль тебя расстраивать, но у меня критические дни, – говорит она.

– Я, честно говоря, не ожидала, что ты не один, – улыбается она.

– С каких это пор у тебя ребенок? Ты мне ничего об этом не говорил и не писал, – обижается, правда, деланно, она.

– Я понимаю, что ты мужчина и тебе тяжело будет вот так, не солоно хлебавши… – улыбается она.

– Он крепко спит? – спрашивает она.

– Ты уверен, что мы его не разбудим? – опасается она.

В углу, на кресле, посапывает Матвей. Я мрачно гляжу на его руку, высунутую из-под одеяла, сам не знаю, почему мрачно, дела ведь пошли в гору, не так ли, и поворачиваюсь к ней. Снимаю с нее все, и долго рассматриваю. Есть на что попялиться: когда женщине двадцать один год, она стройная, блондинка, да еще и грудь у нее большая, и живота и боков еще нет, вдобавок ко всему она готова дать вам просто так, без каких либо предварительных условий и утомительных игр, похотливым козлам типа меня мало просто взять да и вдуть ей, так и хочется на нее поглазеть, сожрать глазами, подчинить визуально. Типа как обозвать шлюхой, чтобы подчинить вербально и… ну и все такое. Я расстегиваю две верхние пуговицы рубашки и сажусь в кресло. Подумав, отставляю фужер и пью из бутылки. Оля стоит, чуть напрягшись, выглядит она просто роскошно. Пятнадцать тысяч и телка что надо. Сегодня я малый не промах, думаю я.

– Чего ты ждешь? – улыбается она.

– Никогда не говори так мужчинам, – разыгрываю я из себя умудренного опытом, – слишком банально.

– И все-таки? – переспрашивает она.

– Будь я лет на десять моложе, – говорю, проталкивая пальцем пробку в бутылку, это уже вторая, но вино до моей головы доходит всегда позже любого другого спиртного, поэтому я не боюсь напиться, – набросился бы на тебя сразу же. Но так как я, увы, стар, мне хочется сначала тебя как следует рассмотреть.

– Ну смотри, – тихо говорит она и, улыбаясь, садится на край кресла.

И я смотрю, видит Бог, смотрю, как в последний раз. Там есть на что посмотреть. Я пью еще немного, потом хватаю ее за голову и, сжав руками, прижимаюсь своими губами к ее и брызжу ей в рот вином. Льется и туда, и на лицо, она тихо – я ценю ее такт, – чтобы не разбудить ребенка, смеется и постепенно сдирает с меня рубашку.

Я беру ее на руки и кладу на постель. Чем хороши эти гостиничные матрацы – они упругие и пружинят что надо.

* * *

– Дай мне что-нибудь, а то здесь будет полная кровать крови, – говорит она.

– Сиди как сидишь, – шлепаю ее Jпо заднице я, и она, хихикая, наваливается на меня.

– Вредина, – кусает она меня за ухо.

– Опа, – говорит Матвей.

– Опа! – говорю я.

– Опа!!! – восклицает она.

– Матвей?! – грозным, как я считаю, голосом восклицаю я.

– Матвей? – улыбаясь, спрашивает она, и я вспоминаю, что так и не сказал ей, как его зовут.

– Мей, – подтверждает Матвей.

– Спать! – страшно вращая глазами, говорю я.

– Не! – восклицает – теперь он уже возмущен – мальчик.

– Да! – жестко говорю я.

– Тетя! – радостно говорит он, поглаживая ее по спине. – Те-е-е-е-тя.

– Ага, – киваю я, слава Богу, он уже не называет их всех мамами. – Настоящая тетя, сынок.

– Мне стыдно, – прячет она лицо мне под шею.

– Спокойно, – говорю я. – Мы же под одеялом.

– Он…

– Ему и двух еще нет, – раздраженно восклицаю я, – думаешь, он понимает, что здесь происходит?

– Не понимает, – соглашается она. – Ой! Он шлепнул меня по заднице.

– Это он так тебя гладит. Видит, что папа к тебе неравнодушен.

– Се! – говорит Матвей.

– Какие на хрен деньги?! – поражаюсь наглости этого ребенка я.

– Се!!! – показывает он на шкаф.

– Черт с ним, бери! – соглашаюсь я.

– Ох, – говорит она.

– Да, – соглашаюсь я.

– Знаешь, у меня нет слов, – почему-то говорит она.

– Ага, у меня тоже, – соглашаюсь я.

– Это было нечто.

– Угу, – соглашаюсь я.

– Ну, я имею в виду первый раз. Надеюсь, мальчик даст нам повторить? – треплет она волосы Матвея.

– Мм-м-м, – тяну я, – это как договоримся.

Матвей вытаскивает из шкафа рюкзак, потрошит и вынимает конверт с деньгами. Рассыпает купюры по полу и задумчиво прохаживается по ним босыми ногами. Часть рассовывает по пустым стаканам на столе, часть ссыпает себе на подушку.

– Он что, – заинтересована она, – будет спать в деньгах?

– На деньгах, – мрачно уверяю ее я, – он будет спать еще крепче, чем обычно.

– Хи-хи, – говорит она.

– Ой, – говорит она.

– Сделай так еще, – говорит она.

– Я умираю, – почему-то все еще живет она.

– Ох, – говорит она.

– Не кончай в меня, ладно? – говорит она.

– Что ты, – говорю я.

– Я могу долго, – говорю я.

– У меня нет слов, – говорит она.

– Се, – бормочет Матвей.

* * *

В ванной она прижимается ко мне грудью, но я обматываю ее полотенцем и выношу в комнату. Внезапно я думаю о том, что все, в принципе, не так уж и плохо. Мне двадцать восемь (лет, и, по сравнению со многими своими знакомыми, я везунчик. Ведь я еще жив. Не умер в ванной, набухавшись и захлебнувшись, не скончался от сердечного приступа после трех месяцев запоя, не попал под машину по невнимательности, не разбился вдребезги, дав порулить… Своими опасениями с ней я не делюсь, потому что давно уже смирился с тем, что мои страхи отпугивают от меня людей. Планов отпугивать ее до утра у меня не было.

– Мас! – кричит Матвей, показывая на экран.

– Что он говорит? – она прижимается ко мне под одеялом, на этот раз я отвечаю взаимностью.

– Он говорит Маус, – объясняю я, – мультфильм про Микки-Мауса.

– Да? – она поднимается на локте и смотрит минут пять на экран.

Я думаю, что она, по сути, такой же ребенок, а потом спрашиваю, какого, собственно, хрена, я стал размякать? В конце концов, ей двадцать два года, а я в этом возрасте уже. Кстати, что я в этом возрасте? В самолете надо будет подумать, повспоминать. Я глажу ее изумительный живот, ее идеальную задницу и легонько кусаю в шею. Она кладет мои руки себе на грудь. А я что, я запросто.

На экране Микки и его компания попали в жестокую передрягу. Все они застряли у какой-то переправы и не могут перебраться на тот берег. Мост сломан, брод непонятно где, да и есть ли он, этот брод. Все они: вся эта иррациональная компания в составе мыши с башмаками, собаки с шапкой и еще каких-то чудиков, созданных явно не на трезвую голову, застыли у берега и мозгуют, чего им делать дальше. Хм, а правда, что им делать-то? Двигаться-то надо.

Мультфильм из разряда тревел-трип, путешествие нон-стоп, когда дети подрастут, Микки-Мауса сменят на угловатых девчонок-одноклассниц, и вся эта компания, посрывав шутовские маски персонажей Диснейленда, продолжит нестись по дорогам благословенной страны, Америки… По крайней мере, такие кинокомедии – хит молодежного кино этого лета – показывают в наших кинотеатрах каждый год. Америка, ох, Америка. Великая, благословенная страна. В последнее время я подумываю над тем, чтобы эмигрировать туда. В Молдавии мы не пропадем, надеюсь, мы вообще нигде не пропадем, но, оказывается, я вовсе не хочу, чтобы мой ребенок рос среди всего того дерьма, в которое вполне органично вписался его батюшка. Я, в смысле. Впрочем, я замечтался. А Микки и его компашка так и не перебрались на ту сторону реки. Чего бы им посоветовать?

– Мауструмент, – угрюмо говорит Матвей.

– Точно, бля! – радостно восклицаю я.

– Что?! – испуганно встрепенулась она.

– Тсссс, – успокаивающе глажу я ее по спине, и она снова сопит мне в руку.

Мы лежим на гостиничной кровати одноместного номера. Втроем. Вернее, лежим-то мы двое, а Матвей сидит по левую руку от меня, обернутый маленьким дорожным одеялом – сто баксов, пропади пропадом та фабрика, где его выткали, спряли, или как делают одеяла? – в общем, произвели – и смотрит мультфильм. Я тоже смотрю, а еще глажу спину Оле, потому что когда тебе под тридцать и семя уже не брызжет у тебя из ушей, и три раза уже было, а ей все мало, только это – почесать спинку – и спасает, не так ли, Матвей? Тебе-то все равно, у тебя-то вся эта хрень впереди. Уверен, он справится, горделиво смотрю я на его причиндалы и, кстати, говорю:

– Не трогай писю!

На экране появляется огромный пузырь. Это типа Мауструменты. Волшебная хрень, которая появляется каждый раз, когда лох Микки и его компания лохов попадают в лоховскую ситуацию. Стоит им облажаться, как появляются Мауструменты, и ими уже можно сделать все что угодно. Мауструменты это как ядерное оружие, или Доктор Зло, или самолеты ВВС США, которые прилетают поддержать огнем облажавшихся спецназовцев.

– Мауструменты помогут нам, – дурацким голосом говорит Снупи-Дог, и вся компашка радуется.

Матвей тоже хлопает в ладоши. Вообще-то, мультфильмы я ему смотреть не разрешаю, но для этого делаю исключение. Вынужден признать, что этот мультик – развивающий. Там то и дело просят сказать хором какое-то слово, учат считать, писать и все такое. Так что, можно сказать, этот мульт для Матвея – академия на дому. Как и полагается по ходу занятий, студент уснул: Матвей уже сполз на подушку и сопит, надо проверить ему температуру, думаю я, тихо – вот уж этому сын меня научил – встаю и, не разбудив ни его, ни ее, хожу по комнате. Нахожу градусник, сбиваю столбик, гляжу в окно: в Москве началась метель, и это весной – ну что за фигня-то, а, что за город – потом пью вино, сидя на подоконнике, пока градусник под Матвеевой подмышкой дрожит и покачивается, а малыш похрапывает, проверяю температуру, и она, слава Богу, в норме, кладу градусник обратно, глажу обоих по головам, возвращаюсь к широкому подоконнику и, обхватив колени, гляжу на крышу какого-то ресторана напротив нашей гостиницы. Снега уже совсем много, и мне почему-то хочется остаться еще, хотя я и не могу жить в Москве: этот чудесный город создан для чего угодно, только не для того, чтобы растить там детей. Я голый, но мне не холодно: здесь, как обычно, топят не жалея дров. Поворачиваюсь к кровати и вижу, что ее глаза блестят, и, стало быть, она не спит. Оля тоже тихо – вот уж не ожидал – встает с кровати, гладит Матвея по лицу и подходит ко мне.

Странное это чувство: сидеть голыми на подоконнике, смотреть на снег за стеклом, которое всего миллиметров пять толщиной, и чувствовать тепло. Зима и лето, а между ними кусочек стекла: сода и песок, которые как-то случайно смешались в огне, и бородатый финикийский хрен, увидев кусочки чего-то удивительного, полупрозрачного, должно быть, здорово вопил от удивления?

– Вы с ним не разлей вода, – говорит она, обняв меня сзади.

– О чем ты? – тихо смеюсь я. – Ты сбрендила.

– Нет, – серьезно говорит она.

– Да, – серьезно говорю я. – Мы оказались вместе совершенно случайно. Не умри его мамаша, я был бы классическим отцом, который видит ребенка 2 часа в неделю. Читает газету, орет на маленького спиногрыза, который ноет, желая внимания и любви, да водит его раз в полгода на футбол или карусели, считая, что этим его отцовские обязанности, обязанности настоящего мужика, так его, исчерпаны.

– Тебя злят такие отцы? – улыбается она.

– Боюсь, это меня устраивало бы, – признаюсь я.

– Да?

– Ага. Поэтому и говорю, мы с ним совершенно случайно вместе оказались. Как пара, которая случайно перепихнулась на карнавале по пьяни, а потом – раз – и повенчалась с какого-то перепугу.

– Тебе нельзя больше заводить детей, – спокойно говорит она.

– Это еще почему? – удивляюсь я.

– Ты чересчур привязан к этому, – объясняет Оля и садится на подоконнике напротив меня, – ты над ним трясешься просто.

– Чушь, – говорю я, – он славный малый, но он у меня в печенках сидит.

– Точно? – улыбается она.

– Ну да, – говорю я.

– У тебя не получается врать, – склоняет она голову набок, отражается в белом от снега стекле, и теперь напротив меня две голые задумчивые блондинки с подбородком на согнутых коленях.

– Точно? – спрашиваю я.

– Точно, – говорит она, и повторяется: – вы с ним не разлей вода. Ты в нем души не чаешь.

– Так тем более, – говорю я, – нужно еще какого-то. Чтобы не было эмоциональной зависимости. Я собираюсь отдать его в детский сад и завести жену. Нельзя быть чересчур привязанным к кому-нибудь. Это калечит и тебя, и того, к кому ты привязан. Справедливо?

– Но ведь это измена, если называть вещи своими именами, разве нет? – спрашивает она.

– В чем-то да, – признаю я.

– А разве любимым изменяют? – мягко спрашивает она.

Я задумываюсь.