Текст книги "Усадьба сумасшедших (сборник)"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

25

Анна-Мария, что за приговор ты чертила на моем лице своим носом, а потом волосами? Что ты написала на мне? Какое заклинание? Что бы то ни было, оно настолько сильно, что я чувствую с собой рядом тебя, как живую. Мне становится так тепло, будто ко мне прикоснулась ты. Анна-Мария, ты рядом? Я открываю глаза. Нет, конечно, никого рядом нет. Даже птиц.

Просто тучи расступились, чтобы дать солнцу возможность еще раз взглянуть на город. Оно и светит что есть сил. Времени мало. Со стороны Азии идет туча.

Но все равно в Стамбуле холодно. Выше пятнадцати градусов по Цельсию, переменная облачность и дожди. Теплые дожди, от которых становится холодно, когда дует ветер. А он дует. Погода переменчивая.

На двадцатимиллионный город нахлынули циклон и воспоминания.

Я прекрасно понимаю, как жалко выгляжу в его глазах, с его историей, его жизнью и его памятью. Интересно, думаю я, откидывая в сторону рубашку, которой прикрывался от ветра, и грею лицо солнцем, притянув его ладонями к себе. Интересно, думаю я, приподнявшись с лежака, интересно, замечает ли он меня, этот город? Или я для него не больше, чем насекомое для лесного зверя? Незначительная форма бытия, которую он даже и не осознает. Города ничего не осознают. Они мертвы. Что не мешает нам, людям, бродить по их белеющим костям. Мы, как муравьи, подъедаем остатки прошлого.

Солнце снова заходит за тучу, нашедшую на город из Азии, и я понимаю, что попытка укрыться в Стамбуле не удалась. Анна-Мария все равно нашла меня здесь.

Даже чайкой.

26

– Иногда мне кажется, что она видит что-то, чего не вижу я, понимаешь? Говорят, у детей так. Они разговаривают с кем-то, видят что-то. На самом деле все это ангелы. А потом дети вырастают и теряют это.

Я развел руки и потом положил подбородок на ладони.

– Все мы, – Корчинский затянулся и задумчиво пустил дым носом, – вырастая, только теряем. Жизнь – это бесконечное поражение. Кампания восемьсот двенадцатого года.

– Да пойми ты, – я взял у него из руки сигарету и тоже сделал затяжку, – отвлекись… Если ты отвлечешься, то поймешь важную вещь. Она не такая. Не от мира сего. Подарок.

Корчинский покачал головой и ухмыльнулся. Нагрудный карман его рубашки чуть выдавался вперед: смотреть на это мне было радостно и приятно. Теплота предвкушения травы, которая как раз у меня заканчивалась, смешивалась с дружескими чувствами к Сергею. Оказывается, этот человек помнит меня. Любит меня. Готов оказать мне услугу. Едва я позвонил, он сразу же понял, что мне нужно, но, что еще важнее, Корчинский и правда рад меня слышать. Он улыбается, и я вижу, что он действительно рад: вид у Корчинского забавный для ресторана в кинотеатре. Сергей сидит напротив меня в черном кителе и рубашке. Черные, без идиотских лампасов, брюки. Надраенные до блеска туфли. Черное, шитое золотом, и белоснежное. А изредка из этого великолепия выглядывает мой друг Корчинский. Отлично выглядит!

– Откуда у тебя эта форма? – спрашиваю я. – Ведь у нашей полиции униформа такая идиотская и нелепая…

Сергей согласно кивает и рассказывает, как МВД заказало униформу у какой-то еврейской фирмы. Ну, у этих выходцев из Бессарабии, которых молдаване так ненавидят и которым так усиленно лижут жопу, если тем удается уехать в Израиль и потом вернуться сюда с деньгами, объясняет Сергей. Я киваю:

– Евреев здесь ненавидят даже больше, чем русских. Я недавно был в местной синагоге, откуда их выкидывали во время погрома. Кстати, знаешь, где это?

Молдаванин Корчинский пожимает плечами и продолжает. В общем, форму заказали и пошили. Мерил лично министр. Остался жутко доволен. Подписывает контракт, и тут дотошные придурки из отдела внутренних расследований выясняют две вещи. Первая: владелец фирмы никакой не еврей из Израиля, а местный мошенник, который собирается получить деньги за всю партию и оставить МВД с тремя десятками комплектов формы. Вторая: форма – это точная копия униформы особых немецких частей – нет, не СС, не помню, как называются, – которые работали на румынской территории.

– Блеск! – хохочу я. – Блеск и мишура просто!

Ну да, улыбается Корчинский. Скандал замяли, мошенника поймать не успели, униформу закупили у французов, втридорога, зато точная копия формы их ажанов. Ублюдочная одежда. А эти три десятка комплектов себе разобрали, кто куда, офицеры высшего состава. Один комплект Корчинский чудом умыкнул себе. Теперь надевает его, выходя в свет. В нем, скромно признается Корчинский, он чувствует себя особенно элегантно и уверенно. Врет, конечно. Человек с удостоверением майора МВД в кармане не может не чувствовать себя уверенно. Нет, объясняет Корчинский, уверенно именно как мужчина!

– Постой, – давлюсь я, – так ведь эта униформа не принята, и…

…В ней он совершенный самозванец, заканчивает Сергей под мой одобрительный смех. Бинго! Я хлопаю в ладоши и пожимаю ему руку. Мы совершаем рукопожатие прямо над его фуражкой, тоже, значит, нигде не принятой, но очень красивой. Корчинский разрешает мне примерить ее, а сам оглядывает меня еще раз.

– Ты тоже хорошо выглядишь, – говорит он, – в кои-то веки ты хорошо одет, Лоринков, у тебя вещи выглажены, а не только выстираны, и вообще выглядишь ты как женщина, которую наконец отодрали. И делают это регулярно!

На мне светлый, хорошего кроя костюм, который Анна-Мария заказала у портного, который обшивал весь их министерский дом. Борьба с привилегиями… Отсутствие дефицита… Какое лицемерие! Все эти мелкие националистические божки на самом деле боролись не за свободу от Москвы, а за свободу от контролирующих органов Москвы, которые могли взять их за жопу. Разумеется, я так и сказал Анне-Марии. Она лишь вздохнула и молча повязала мне итальянский галстук. Я наматывал его на большой палец и снова разматывал, и так много раз, пока Анна-Мария, распахнув полы моего пиджака, сосала мне в прихожей. Она называла это «ла боту калулуй» («на посошок» – рум.). Я встряхиваю головой и возвращаюсь к Корчинскому. Уверен, он понял, что я вспомнил. Я довольно улыбаюсь и невольно гляжу в тот угол зала, где стоят игровые автоматы.

Анна-Мария выигрывает.

27

Корчинский оглядывает наконец Анну-Марию. Хотя до этого даже не взглянул в ее сторону. Это их, полицейские, штучки. Анна-Мария стоит у игральных автоматов и старательно пытается выстроить клубнички, ананасы и груши так, чтобы в подол цветастого ящика посыпался золотой дождь. От этого словосочетания я невольно улыбаюсь. Корчинский по-своему – но в целом тоже правильно – растолковывает мою улыбку. Он говорит:

– Где ты, чтоб тебя разорвало, раскопал этот клад?! А с виду ты рохля рохлей. Надо же!

Я жеманно улыбаюсь и закатываю глаза. Мы хохочем. Суетливый китаец, которого в ресторане здешнего кинотеатра «Лукойл» безуспешно для всех – и для него самого в первую очередь – выдают за японца, приносит нам еду. Рис, сладкие коренья, мясо, будто пропущенное через уничтожитель бумаг, какие-то тушенные в карамели потроха, салаты, что-то морское: всего по чуть-чуть, но в целом получается много. Корчинский оказывается щедрее, чем я думал, и моментально оплачивает счет. Ему не нравится есть, зная, что еда еще не оплачена, объясняет он мне. Я киваю. Корчинский сегодня хорошо заработал – я купил половину килограмма разом. Деньги мне дала Анна-Мария, которая, как и все, кто в деньгах не нуждается, уже выиграла в автоматы целое состояние. Я даже начал беспокоиться, как бы она не проиграла эту кучу денег, но потом решил, что это слишком. О том, что деньги на травку мне дала Анна-Мария, я, конечно, сказал Корчинскому. Он поставил мне это в плюс.

– Спать с роскошной малолеткой, да еще и жить на бабки ее родителей. Да ты гвардеец, пацан!

Мы снова смеемся, и я думаю, что Сережа – славный парень. Мы понимаем друг друга с полуслова. И я прекрасно понимаю, что он не приветствует альфонсов, и он понимает, что я не альфонс. А еще оба мы не умники, но прекрасно понимаем одну вещь.

Если обстоятельства сложились так, что ими можно воспользоваться, то ими нужно воспользоваться.

Иначе воспользуется кто-то другой. Что проку будет, если я стану изображать из себя то, чем никогда не являлся, – сверхпорядочного человека, – и оттолкну Анну-Марию? Она погорюет да и найдет себе другого, а ведь не исключено, что тот и впрямь окажется альфонсом. Настоящим, из тех, что тянут из женщины деньги и бьют ее. Я так не делал. Анна-Мария могла тратить на меня деньги, а могла и не тратить. Я принимаю ее такой, какая она есть. И в этом нет никакой позы.

Корчинский смотрит на меня пристально, и я вижу, что он понимает: случись что, я буду содержать Анну-Марию, пусть и не так хорошо, как она сейчас содержит меня. Ну, уж как сумею. Это так же ясно, как и то, что Корчинский будет давать мне траву просто так, если я не найду для него денег. Сейчас он дает ее, потому что я могу купить. Не смогу купить, он отдаст даром. А пока все наоборот, и меня это не напрягает. Нисколько.

– И все это за три-четыре недели, – присвистывает Корчинский, – ну что ж, мои поздравления!

Он действительно рад за меня и не завидует. Кажется, единственный человек из моей прошлой жизни, о знакомстве с которым я не жалею, это Корчинский. Анна-Мария одобрительно кивает ангелу, который бьет в автомат, отчего из того сыпется куча жестяного золота. Кивком головы она просит разменять их на деньги и отнести за столик, где сидим мы с Корчинским. Потом салютует мне и возвращается к игре. Я шлю Анне-Марии воздушный поцелуй. Судя по всему, Сергей ей понравился. Я рад. Интересно, мы бы с ним смогли подружиться?

Я думаю, да. Корчинский вспомнил и рассказывает мне о том, как восприняли мое увольнение, и с радостью гогочет.

– Ну ты и прохвост! – хлопает он меня по плечу и ничуть этим не раздражает. – Соскочил с этого конвейера, и след его простыл. Все были в шоке. Ну а когда пришли в себя, начались сплетни. Ты бы послушал только, что о тебе говорят! Впрочем, мне легче пересказать, чего о тебе НЕ говорили!

После своего ухода с работы, куда я даже за трудовой книжкой не зашел – да и на кой мне эта идиотская бумажка, – я не встречал никого из своей прошлой жизни. Не считая Корчинского, конечно, но его я твердо намеревался взять в свою нынешнюю жизнь. Итак, я не видел никого из прошлого. Но я слово в слово мог бы пересказать все, что скажет Корчинский. Молдавия сама по себе дыра, а уж мой бывший мирок провинциальных СМИ, гадюшников пресс-служб, окологазетных сплетен и неудачников – дыра узкая. И ощупать ее досконально за 10 лет работы для меня не составило никакого труда.

Само собой, меня с ног до головы облили говном – этот мирок не прощает презрения к себе, эти белки не в состоянии даже представить, что кто-то может быть счастлив вне их колеса, поэтому очень не любят дезертиров. Раньше бы меня это немножко позлило. Сейчас я улыбаюсь и гляжу на Анну-Марию. Корчинский еще раз понимающе кивает мне и принимается за еду.

– Что такое настоящая жизнь, – спрашиваю я скорее себя, – я живу с женщиной, с которой провожу все время. Мы не расстаемся. Просыпаемся вместе и засыпаем, а если и не видим друг друга, то только когда Анна-Мария улетает на день-два. Я гуляю с ней, трахаю ее, расчесываю ей волосы, лижу ее, даю ей в рот, готовлю ужины, глажу спину на ночь…

Корчинский, подняв брови, деликатно кивает, глядя в тарелку.

– Нет, нет! – торопливо объясняю я. – Дело не только в сексе, хотя и это очень, очень важно! Мы и просто проводим время вместе. Я не понимаю, чем эта жизнь менее бесцельна, чем каждый день ходить куда-то, чтобы делать вид, будто стремишься к чему-то? Разговаривать с людьми, с которыми тебе неинтересно разговаривать, и делать то, что тебе не хочется делать. Им кажется, что я веду бесцельную жизнь. На самом деле только я и живу, а они же – мертвы все!

– Ты прав, – кивает Корчинский, – но для такой жизни, как у тебя, нужны деньги. Иначе ты проиграешь.

Я знаю, что он прав, но деньги не проблема. Ведь они есть у Анны-Марии.

– По-моему, – осторожно говорит Корчинский, – ты просто влюбился. Надеюсь, это надолго.

– Знаешь, – я тоже осторожен, – мне очень хорошо с ней.

– Да нет, – хохочет Корчинский, – я вовсе не думаю, будто ты можешь бросить ее. Нет, конечно! Я надеюсь, что она не бросит тебя, вот и все.

Анна-Мария снова выигрывает и радостно показывает язык автомату. Сегодня она выглядит чуть полнее, чем обычно. Это из-за телесного цвета чулок на ней и кремового плаща. Поначалу он мне не очень нравился – слишком напоминал те модели, которые таскали на себе подружки Алена Делона во французских боевиках 70-х годов, – но потом Анна-Мария убедила меня, что ей идет. Я сделал вид, что убежден. Оказалось, Анна-Мария права. Плащ ей и вправду идет. Еще на ней были белые туфли, и во всем этом ансамбле Анна-Мария напоминала счастливую парижанку эпохи студенческих революций. Или еще не начавшую полнеть крестьянку – у которой, тем не менее, все впереди, – которая приехала в город учиться. Вдобавок ко всему она, вопреки обыкновению, густо напудрилась и выглядела свежо, как сметана.

– Она прелесть как хороша, – серьезно, как и полагается говорить штампы, сказал Корчинский, – и ты будешь ослом, если ее лишишься. Это шанс всей твоей жизни. Ты это понимаешь. Это твой единственный шанс встретить старость с женщиной, которую хотят поиметь все мужики в этом зале, включая этого паршивого псевдояпонца!

Я согласно кивнул. Когда Корчинский забывал о том, что он – рубаха-парень и глава пресс-службы полиции города, его язык становился из казарменно-скучного точным и доходчивым. Сергей стал загибать пальцы.

– Она дает тебе в любом месте, в любое время и как угодно, – сказал он, – да не ржи ты! На самом деле это очень важно! Если бы ты знал только, из-за чего я развелся в первый раз…

– Твоя жена пренебрегала минетом? – уточнил я.

– Моя жена пренебрегала всем на свете, – угрюмо ответил Корчинский, – кроме телефона.

– Постоянно трепалась?

– Нет, – угрюмо и рассеянно ответил он, – занималась своим магазином мобильных телефонов. Телефон, телефон, телефон. Новая модель, старая модель. Все, что я слышал круглые сутки. Со временем у меня даже развился комплекс из-за того, что мой член не оснащен новой клавиатурой и в него не встроен фотоаппарат!

– Не знал, что ты был женат, – посочувствовал я.

– К черту меня, – налил себе вина Корчинский. – Давай о вас. Она идеальна в сексе, как ты рассказываешь. Это раз. У нее легкий характер. Два. У нее богатые родители, а это знаешь, что значит?

– Что мы будем жить за их счет?

– Это само собой, – пожал плечами Корчинский, – но самое главное, это значит, что вы и правда сможете вместе ЖИТЬ. А это то, что не удается ни одной семейной паре нынче, старик. Они, семьи, перестали жить вместе. Они просто ночуют в одном углу, откуда разбегаются по утрам искать пропитание. Ну, если возникнет потребность, вечером они перепихнутся. О какой жизни тут может идти речь? Они сосуществуют. Вы же, ты, счастливая посредственность, и эта роскошная телка, Анна-Мария, вы живете. Понимаешь?

Анна-Мария запахнула воротник плаща, хотя, казалось, дальше некуда, и повернулась к нам. Только тогда я понял, что ей не холодно, а просто под плащом ничего нет. Она пошла в туалет, виляя бедрами. Я молча встал, напялил на голову фуражку Корчинского и пошел за ней. В туалете, как обычно в молдавских кинотеатрах, пахло дешевым мылом для рук. Анна-Мария была в четвертой от входа кабинке. Яростно дрочила себя, привалившись грудью к тонкой перегородке. Она даже плащ расстегнуть не успела, просто задрала его. Из-за каблуков, которые она носила не очень часто, задница у нее виляла особенно блядски. Это меня моментально завело. Я расстегнулся и засадил ей так, что она ударилась головой о перегородку.

– Эй, потише там, – зло сказали сбоку, – легче, да?!

Анна-Мария уставилась непонимающим взглядом в потолок и нарочито громко и порнографично ответила:

– А-а-а, глубже!!!

Соседняя дверь распахнулась, и оттуда выскочила телка с крашенными черным собранными в хвост волосами, темной косметикой, в розовой куртке и розовых же сапогах, в которые были заправлены обтянувшие ее тонкие ноги джинсы. Обычная молдавская копия потрепанной страницы из «Лизы» трехгодичной давности. Таких всегда полно в межсезонье в кишиневских супермаркетах, по которым они, капризно дуя подкрашенные губы, прогуливают подцепивших их на заработках турок или итальянцев. Ничего женского в ней, кроме дыры, не было. Да и была ли дыра?

Я сомневался.

Телка с недоумением, а потом злостью смотрела, как Анна-Мария, у которой ум за разум зашел, насаживалась на меня, – чтобы податься назад, ей приходилось высовывать из кабинки задницу, потому что я стоял у самой двери. Так мне хотелось. Мы смотрелись прекрасно, я знал: крепкий мужчина в хорошем костюме, со стильной фуражкой на голове и голый зад на полных ногах, подрагивающих на неудобных и высоких туфлях. Я размахнулся и влепил по заднице со всей силы рукой.

Анна-Мария застонала еще громче, а девка брезгливо скривила губы и развернулась к выходу. Я знал, что она не позовет охрану. Когда ее шаги за дверью затихали, я начал спускать и кончал так долго, что из Анны-Марии полилось. Я хотел застегнуться и молча выйти, но она схватила меня за бедра. А потом сказала:

– Я хочу, чтобы меня трахнул твой друг.

Несколько минут я стоял неподвижно. Анна-Мария, улыбаясь, села на унитаз и откинулась на бачок. Расстегнула плащ и стала гладить грудь.

– Анна-Мария, ты сломаешь бачок, – сказал я каким-то самому мне неприятным голосом, – здесь будет потоп.

– Здесь уже потоп, – сказала она. – Великий потоп…

– Ты хочешь, – переспросил я, – чтобы я позвал Корчинского. Чтобы он пришел сюда.

– Я хочу, – она полузакрыла глаза и стала трепать себя яростно, как испанский музыкант гитару на концерте, где мы недавно были, – чтобы ты позвал Корчинского. Чтобы он пришел сюда. Чтобы он трахнул меня.

Я пошел к умывальнику и открыл горячую воду. Потом высушил руки. Было тихо, очень тихо, поэтому дыхание Анны-Марии я слышал очень хорошо.

– Если хочешь, – сказала она, кончив, – приходи с ним.

Я вышел из туалета, где было тихо, в холл кинотеатра. Музыка играла очень громко. У рекламного щита с информацией о новом фильме стояла, брезгливо косясь на меня, давнишняя девица. К ней подошел мужчина лет пятидесяти – так я и знал, итальянец, – и что-то забормотал ей в ухо. Наверное, зовет в туалет, злорадно подумал я. Потом опять подумал о том, что весь кинотеатр уже, наверное, знает, что я трахнул Анну-Марию в туалете, и сейчас узнает, что Корчинский трахнет в туалете же ее же – Анну-Марию. С другой стороны, почему нет, подумал я и развеселился. За столиком в углу ресторана раскуривал сигару Корчинский. Я не спеша подошел к нему и уселся напротив.

– Хочешь вина? – спросил меня Корчинский.

– Нет, – сказал я, прикуривая, – в данный момент я хочу передать, чего хочет она. А она хочет, чтобы я позвал в женский туалет Корчинского. Чтобы он пришел туда. Чтобы он трахнул ее.

– Вот как? – как будто не удивился он.

– Да, – сказал я и, чтобы не быть жалким, стал великолепным. – А еще она сказала, что и я могу к вам присоединиться.

– Я бы и с радостью… – сказал Корчинский и повторил: – С радостью… Но, понимаешь… Не сегодня. Нет.

– Ты что, голубой?

– С ума сошел?! Нет. Но не сегодня.

– Ты твердо решил?

– Да, – отрезал человек в форме.

– Другого шанса не будет, Корчинский, – сказал я, – но я рад, если честно.

– Я понимаю. Но сегодня не могу.

Я положил на стол сигареты, надел фуражку и снова пошел в туалет. Это становилось смешно. Анна-Мария сидела на унитазе, как сумасшедшая и прекрасная гимнастка на безумном козле. Белоснежном безумном козле. Я люблю тебя, Анна-Мария, подумал я, и сказал:

– Он говорит, нет.

– Он что, голубой?

– С ума сошла? Он говорит, нет, не сегодня. А вообще ты ему очень нравишься.

– Какая разница, – она вытерла руку о плащ, – он что, не понимает, что другого шанса не будет?

– Он понимает. Но сегодня не может.

Анна-Мария медленно села и стала застегиваться. Завязала пояс, одернула полы, застегнула воротник. Пошатываясь, встала и вытерла между ногами бумагой.

– Я бы ему не дала, – сказала она, – я бы у него отсосала просто.

Я молчал.

– Я сначала думала, что дам ему себя трахнуть, – сказала она, – а потом, когда тебя не было и ждала его, то поняла – нет. В рот возьму, а трахаться не стану.

Я молчал.

– Ты постоянно что-то несешь, Лоринков, у тебя рот не закрывается просто, а вот когда нужно говорить, становишься будто немой. О Господи!

Я молчал.

– Твой член идеален для меня, – сказала она. – Я больше ни с кем трахаться не хочу. Засовывать в себя ничего, кроме твоего, не хочу. Я не знаю, что это, но, возможно, это любовь. Понимаешь?

Я сказал:

– Гм.