Текст книги "Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека"

Автор книги: Владимир Колесов

Как бы нам ни хотелось возвести этот рыцарский обычай к языческим временам, но в тексте «Русской Правды» вставки о судебном поединке «на поли» известны только в поздних списках, не раньше XV в. (Тихомиров, 1941, с. 134). В тех княжествах и землях Руси, где понятие личной чести держалось твердо, закон поддерживал это право судебного «поля». В «Псковской Судной грамоте» XV в. говорится о нем уверенно и неоднократно: «хочеть – на поле лезеть» (с. 4), «и битися на поли» (с. 25), причем оказывается возможным и «жонки з жонкою присужать поле» (с. 25), хотя трудно себе представить женщин с дубинами в чистом поле; скорее всего, вместо них сражались наемные мужики. Поединок вели до первой крови, и иноземец в Пскове записывает в 1607 г.: «Я с тобою о том на поле изыматься! Кому бог ни пособит, да свою кровь льешь на поле» (Фенне, с. 189). Церковь запрещала «поле», и впервые оно было признано только в «Судебнике» Ивана III: «А побиються на поли в заемном деле или в бою» (Судебник 1497 г., с. 1 об.) – в судебном поединке или в бою, разницы между этими «полями» не делается. Примеры известны в основном от XVI в. – времени расцвета судебных поединков как официальных форм судебной тяжбы. Образовались и формулы вызова, вот как в грамоте 1530 г.: «– Битись лҍзеши ли? – Битися лҍзю и съ иконою...» (Беляев, 1855, с. 47).

Строго говоря, «поле» – не поединок, поскольку в поисках Божьего суда и «правды» поединщики не думали еще о личной чести, однако всегда предполагалось равенство противников в чистом поле: чистое поле – честный бой.

Обязательное уточнение поля – чистое поле – встречается долго в других значениях, например как ‘свободное пространство’. Став термином, «просто» поле уже не нуждалось в уточняющем эпитете, смысл «чистого» включился в общее понятие о «поле боя». Но в других случаях определение было еще нужно для указания на контраст с «заполненным» пространством. Новые насельники прежде «диких» земель «сътвориша пустыню, яко поля чиста много» (Жит. Сергия, с. 342); для Епифания Премудрого в начале XV в. пустыня и чистое поле почти однозначны. Однозначны они и в XVII в. для казаков, ср. употребления в одном контексте: «и переселися здес в пустых мҍстах» (Пов. Азов., с. 190), «в пустыни непроходнҍи» (с. 138), «кормить нас на поли господь» (с. 138).

В конце XVI в. один из героев «Степенной книги» «отъ града Мурома пройде частымъ лҍсомъ и чистымъ полемъ». В конце XVII в. азовские казаки, сидя в осаде, отметили: «Все наши поля чистые от орды ногайския, где у нас была степь чистая, тут стали у нас однем часом, людми их многыми, что великия непроходимыя леса темныя» (Пов. Азов., с. 130). «Степь» конкретна, «поле» же, да еще «чистое», – отвлеченное собирательное представление об открытом пространстве. И степь, и поле могут быть чистыми, т. е., очевидно, свободными, в отличие, например, от непроходимых лесов. До нашествия врагов степь была чистым полем; после начала осады, наполненная врагами, она стала подобной темному непроходимому лесу. Вместе с тем в данном описании содержится уже и намек на новое значение слова: поле как место поединка. Это понятно, потому что в конце XVII в. былины были очень распространены.

Но есть и еще одно обстоятельство, сближающее «чистое поле» вокруг Азова с былинным «чистым полем»: чистое поле свободно от ногайской орды, т. е. от степных кочевников. Связь «поля», а затем и «чистого поля» с восточными кочевниками всегда явно или скрыто выражается; даже для фольклорных текстов она обычна, например, в заговорах: «Пойду в чистое поле, в восточную сторону». Чистое поле почему-то всегда оказывается на востоке, кроме того, оно всегда – граница. В «Повести о Горе-Злочастии» молодец сначала попал «на чужу страну, дальну-незнаему», а затем, возвращаясь «на свою сторону», т. е. на родину, столкнулся с Горем:

 
Как будет молодец на чистом поле,
А что злое Горе наперед зашло,
На чистом поле молодца встретило,
Учало над молодцем граяти.
Что злая ворона над соколом
(Горе, с. 46).
 

Если принять во внимание, что дальше говорится и просто о «поле» за «быстрой рекой», станет ясно, что в приведенном отрывке «чистое поле» представлено как межа, грань, место, на котором возможно столкновение с бедой, стычка с врагом. Ведь молодец находился пока на чужой стороне, за пограничьем. Горе его не донимало, хотя с ним приключались всякие беды.

Таким образом, после XII в. мы обнаруживаем чистое поле как продолжение древнего слова поле, скорее всего, потому, что само поле получило новое значение – ‘ровное безлесное пространство (обычно засеваемое по весне)’. Это бытовое значение связано с хозяйственной деятельностью крестьянина. Героический смысл «поля», восходящий к легендарным временам пограничья, все чаще оказывается связанным с сочетанием чистое поле. И украинские выражения типа в чистім полі три тополі, и белорусские сказочные вроде у чыста поля паглядзеу выражают идею открытого пространства вообще, а не места поединка. Русский, украинский и белорусский, по крайней мере до XIII в., развивались как один язык (древнерусский), поэтому можно полагать, что исходное значение нашего сочетания ‘открытое пространство’ все это время и было основным, а чистое поле как ‘пограничье’ оставалось поэтическим сочетанием, со временем утвердившимся только в русских текстах.

Развитие поэтических средств в произведениях устного творчества продолжалось неустанно. Если, как считают одни ученые, былины в своем нынешнем виде сложились еще в Древней Руси, то чистое поле означало бы только ‘открытое место’; если они сложились к началу XV в., как считают другие, устойчивое сочетание чистое поле имело бы одно значение ‘порубежное открытое место’; третье значение этого сочетания в своем развитии исходит из первых двух, но возникает не ранее конца XVI в., когда былина окончательно сложилась как жанр. На всех этапах развития значения этого сочетания его внутренний смысл сохранялся неизменным: чистое поле – промежуточный мир, в пределах которого герой и его противник равны друг перед другом и перед судьбой. Поэт К. Ваншенкин сказал: «Выраженье в чистом поле Задевает до сих пор, И глаза слепит до боли Нашей юности простор».

БЕЛЫЙ СВЕТ

Мы заметили, что сказочный герой «чистому полю» предпочитает «белый свет». Чистое поле – это пограничная полоса, рубеж, на котором героя ждут испытания. Поле – первоначальное обозначение такого рубежа: «в поле съезжаются – родом не считаются», – т. е., другими словами, в бою не считаются с родовыми отношениями, с родством. Выражение странное, если учесть, что в древности поле как раз и было родовой границей. Поэтому можно полагать, что в старинную сказку пословица попала довольно поздно, в эпоху разложения родовых отношений. Вообще же, поле в сказках почти не встречается, обычно герой просит: «Пусти меня ешшо по белу свету погулять!» – совсем не так, как герой былины. Обстоятельства его жизни складываются таким образом, что он вынужден гулять за порогом своего дома, вдали от родичей во враждебном мире. Это и есть белый свет.

Родственные славянским языки показывают, что значение слова свет близко к значению слова поле: ‘нечто светлое белое, открытое’. В древнерусском языке можно отметить постепенное расширение значения слова, связанное с развитием интеллектуальной сферы деятельности.

Свҍтъ – это ‘лучистая энергия (воспринимаемая зрением)’, отсюда родство слов зоря, зорище и зоркий, зрҍти. Русские крестьяне говорят о слабом зрении: «свет потерял», «свет у меня плохой». Поэтому слово свет, обозначающее результат зрения, постепенно приобретает значение ‘то, что познано, узнано’, ведь и видҍти связано с вҍдҍти (‘ведать, знать’). Древнерусский писатель середины XII в. Кирилл Туровский, говоря о Еве, познавшей мир с помощью дьявола, противопоставляет прародительницу рода человеческого истинным христианам: «Она бо от змия свҍтъ прия, вы же от ангела слово слышите» (Кирил. Тур., с. 14). Владимир Мономах, а позже и Кирилл Туровский говорят о семь свҍтҍ, противопоставляя его вҍчнҍи жизни, и в этом противопоставлении, совместившем языческие представления о свете и христианские мечты о жизни (до конца XII в. слово жизнь употреблялось обычно в сочетании вҍчьная жизнь, обозначавшем предполагаемую жизнь после смерти), ясно просматривается потаенный смысл слова свҍтъ. Свҍтъ – это мир, который виден и потому может быть познан. Лишь после XII в. придет на Русь характерное для церковных писателей и заимствованное из Византии противопоставление «сего свҍта» «тому свҍту», однако в Древней Руси этого противопоставления еще нет. «Свет» существует только здесь, на Земле, он конкретен и пространственно ограничен, он очевиден.

Выражения светлые князья и великие бояре в договорах русских с греками 911 и 945 гг. вряд ли выражает славянское представление о величии вождя, скорее всего, это перевод формулы византийского протокола (Пресняков, 1909 с. 74; Рыбаков, 1982, с. 173, 275, 359). Однако выбор слова светлый вряд ли случаен. Материальность света проявляется хотя и в торжественном, но все же в земном воплощении света. Князь – не божество. Почитание света было обычным для славян. «В народном понимании существуют раздельно солнце и белый свет, как освещенное небо» (Рыбаков, 1981, с. 246; ср. с. 368); воскресенье как «день света» (там же, с. 36), быть может, более позднее по происхождению праздничное явление. Но несомненно прав историк, который полагает, что, возможно, «этот загадочный свет, отделенный от солнца, выражается позднейшей фразой “весь белый свет”» (там же, с. 37).

Самого сочетания бҍлый свҍтъ древнерусская литература еще не знает, не употребляется оно и в деловых документах. Однако слово бҍлый встречается настолько часто, что можно легко определить конкретные значения и постепенное изменение исходного значения этого слова. Оно стало любимым объектом изучения историков русского языка, и теперь мы знаем о нем почти все. Мы знаем, прежде всего, что исконное значение слова – ‘блестящий, прозрачный’, т. е. невидимый. Затем из этого исходного значения выделилось связанное с ним ‘светлый’, откуда уже недалеко было и до понятия ‘белый’ (как цвет); в древнерусском языке именно такое значение становилось постепенно основным: ‘светлый – белый’. Но некоторые косвенные данные заставляют думать, что собственно цветовое значение слово получило лишь тогда, когда в русском языке стал складываться цветовой спектр как модель, т. е. после XIII в. Одно из современных значений слова белый – ‘чистый’ – развилось довольно поздно. Наоборот, в современном литературном языке относительная иерархия значений слова белый такова: основное значение – ‘белый’, второстепенное – ‘чистый’, и только потом дополнительное – ‘светлый’. Исходного значения корня в современном слове уже нет, а иерархия остальных значений сместилась в соответствии с новыми представлениями о «белом» (Колесов, 1983а).

Сочетание бҍлый свҍтъ в текстах известно с XVII в., именно тогда в книжную литературу стали проникать элементы народной поэтики и словоупотребления; оно могло возникнуть и раньше, но все-таки достаточно древним такое сочетание быть не могло. «И рубили казаки татаръ съ полунощи до белого свету» – говорится в повести XVII в. об осаде Азова (Пов. Азов., с. 198). Сходные с этим сочетания встречались и раньше; говорили, например, о бҍлой зори, о бҍломъ дни. Действительно, в словенском языке сохранилось сочетание белая зоря, в украинском – білий день, а вот в русском им соответствует белый свет.

Вспомним, что герои многих сказок должны ходить по белу свету в поисках невесты, пропавшей сразу же после свадьбы. Обычно ее похищает какая-то темная сила (ночь), или она сама по каким-то причинам надевает «самосветное платье» и исчезает с глаз. Белый свет – это в пиру похмелье: рассвет перед началом блужданий; само же слово блуждание значит ‘ошибка’; ошибки и совершает герой в поисках невесты. «Белая зоря» естественно перешла в «белый день», открыв перед героем «белый свет». В этом развитии представления о видимом мире смена словосочетаний отражает все большее обобщение: от конкретно-чувственного до собирательно-абстрактного, от условия до причины, от зари до света. Первоначально это – слитое воедино представление о времени и пространстве, но затем в сознании происходит выделение пространства в качестве самостоятельной сущности и закрепление как определенной формы бытия.

Поэтому и белый свет нашей сказки – не случайное соединение двух слов; потаенный смысл сочетания в том и заключается, что исходная временная характеристика (рассвет после тьмы) развертывается в пространственную (путь героя). Значит, по своему происхождению сочетание белый свет моложе слова поле, но могло появиться одновременно с сочетанием чисто поле.

Интересно, что к слову свҍтъ присоединилось именно прилагательное бҍлый. С одной стороны, перед нами такое же поэтическое повторение, как и чисто поле (буквально: ‘чистое чисто’); бҍлый свҍтъ по своему исконному или, во всяком случае, древнему (XII в.) значению – либо ‘белое бело’ либо ‘светел свет’ (скорее второе); эти сочетания напоминают распространенные в народной поэзии тавтологические сложения типа путь-дорога, скорбь-тоска и др., поэтому они могли возникнуть только в произведениях народного творчества, т. е. долго не были ни книжными, ни разговорными.

Однако имеется одна особенность этого сочетания как цельного образования. Бҍлый – это ‘светлый’, светящийся по-прозрачному, в отличие от синего, – слова, которое тоже было связано с обозначением сияния (свечения), но только темного, мрачного, непрозрачного. Отсюда возникло представление о бесцветном цвете – в противопоставлении красным тонам (багровому, червоному и др.); следовательно, это и чистый в его противопоставлении к грязному (небелому), т. е. в конечном счете (как и в случае с чистым полем) белый – ‘неизвестный, открытый’. Слово свҍтъ дополнилось тавтологическим определением бҍлый, по-видимому, только тогда, когда в последовательном развитии мысли понадобилось рассечь древнее представление о совмещенности времени и пространства. Параллелизм между «белым» и «светлым» существовал все время, всегда определяясь зрением как средством и способом их познания, и потому в любом поэтическом тексте возможна была подобная игра слов. С течением времени сочетание белый свет наложилось на старое эпическое представление о «чистом поле»: ведь и «белый свет» хотят поглядеть, посмотреть, увидеть, по «белу свету» пройтись. В белорусских сказках встречаем даже контаминацию этих сочетаний: дальнейшее наложение образа «белый свет» на образ «чистое поле» породило также «белое поле» в том значении, какое свойственно сочетаниям белый свет и чисто поле. Наложение «белого света» на «чистое поле» могло произойти достаточно рано, но значения ‘чистый без примеси’ или ‘открытый’ у слова белый отмечаются только с XVI в. Так, белое место или белая земля – это свободное от налогов владение; белое железо – свободное от примесей, чистое железо. Ясно, что и выражение белый свет могло возникнуть не раньше этого времени, развивая значения, заложенные в слове свҍтъ, и вместе с тем продолжая старую модель сочетаний вроде бҍлый день.

Когда все эти процессы завершились, сочетание белый свет стало обозначать неизведанный мир, окружающий героя. Как «чистое поле» противоположно «темному лесу», так и «белый свет» в эпической традиции противопоставлен подземному царству тьмы; в некоторых сказках герой оказывается в подземном царстве и ищет дорогу на белый свет. Горизонтальное размещение «поле» – «дом» (или «лес») противопоставлено вертикальному (т. е. связанному с символами сакрального плана): «свет» – «тьма». Сочетание белый свет обозначает земные пределы, которые в принципе можно познать и, следовательно, подчинить. «Чисто поле» всегда враждебно, «белый свет» можно обернуть себе на пользу.

В знаменитой народной «Голубиной книге» (глубинной, заветной книге), сложенной, по мнению ученых, не ранее XVI в., говорится о том, что

 
Стоит рыба-кит не сворохнется;
Когда же кит-рыба поворотится,
Тогда мать сыра земля восколеблется,
Тогда белый свет наш покончится.
 

Пожалуй, это самое древнее употребление нашего сочетания в пространственном значении, здесь говорится о «строении мира» – белого света – примерно так, как описано это в сказке П. Ершова «Конек-Горбунок»: стоит Земля на чудо-юдо-рыбе-ките.

Однако и в сказке представление о белом свете до определенного времени постоянно развивалось, отражая соответствующие изменения в семантике самих сочетаний.

Сначала это только дневной свет; день белый и красно солнце – тоже взаимозаменяемые в русской сказке сочетания, иногда они могут распространяться пояснением: «день белый, светлый встал». Иван-царевич спускается в подземное царство: «Не видать света белого: все равно как темная ночь... ходил, ходил несколько годов и все свету не видел». Белый день и белый свет пока еще слиты, это и время действия, и пространство, на котором действие происходит. Чем древнее сюжет (буквальность подземного мира), тем старше и семантика сочетания белый свет.

Пространственное наполнение «белого света» всегда строго ограниченно. Первоначально белый свет – только Русь, место, где происходит действие сказки. Тридевятое царство, иное царство, подземный мир – это все не белый свет, а, как удачно определено в одной сказке, нижний свет: «А яга-баба под белую плиту и на нижной свет ушла!». Белой плитой белый свет завершается. В. И. Даль в своем Словаре привел старое образование: «свҍторусье – русский мир, земля; белый, вольный свет на Руси; говорят и святорусье» (т. 4, с. 159). Действительно, Иван, купецкий сын, как настало время, «вышел на Русь белый свет, и пошел он в столичный город, где жил самый государь». Позже представление о белом свете расширилось в связи с развитием контактов, но сказка фиксирует тот момент исторической жизни, когда Русь была относительно изолированным государством. Слово светорусъе по составу морфем – народное образование, а похожее по произношению святорусье явно вторично; это выдает и суффикс: церковнославянская форма была бы святорусие. Азовские казаки XVII в. знают только «светорусских богатырей» (Пов. Азов., с. 100, 104 и мн. др.) и даже святых, покровителей казачества, именуют они «свҍтъ» («на вас мы, свҍтовъ, надҍмся» – с. 152 и др.); в поздних редакциях текста «светлые» становятся «святыми» («святорусские богатыри», с. 178), а «пресвҍтлой здешней свҍтъ» (с. 140) оборачивается отныне навсегда «святой Русью» (с. 153). Обозначение популярного народного представления было заимствовано и в книжную речь, появился церковный эквивалент белого света – божий свет. Случилось это только после окончательного развития русского сочетания, в древнейших рукописях нет божьего света, но издавна известно божье царство, т. е. рай. В этом опять-таки заметно древнерусское противопоставление белого света загробному миру. Возникшие довольно поздно идиомы современного литературного языка используют указанные дубликаты как равноправные элементы: света белого не взвидел – света Божьего не взвидел. В новых книжных идиомах используется только последнее сочетание: вывел на свет Божий, вышел на свет Божий. Одновременно возникает сложное пересечение с другим сочетанием: мир Божий – свет белый, что при частичном совпадении значений слов мир и свет оказывается вполне возможным; сей мир – и тот свет.

На ранней стадии развития сочетания белый свет оказались важными также символические значения составляющих его слов. Слово свет вообще связано с представлением о красоте, любви и веселье, добавление прилагательного только усиливает символическую насыщенность этого представления (а именно это и нужно в художественном тексте). Белый употребляется в значении ‘хороший, добрый’, отсюда идущие из древности выражения вроде белый город, белый царь. А. А. Потебня отмечал родство слов белый и красный в их символическом значении (отсюда багряница, в древних словарях переводимая словом бель; рыжий зверек, называемый белкой, и т. д.). «Красный ‘красивый’ тоже сродни с солнечным светом в словах кресъ ‘солнцеворот’, кресникъ ‘купало, солнечный праздник’, ярославское красить ‘светить’» (Потебня, 1914, с. 37). Древнерусское кресать означает ‘вырубать огонь’. Учитывая подобные смысловые связи, наряду с белым светом мы ожидали бы встретить и сочетание красный свет: ведь когда новое сочетание только образуется, возможны самые разнообразные его варианты, сохраняющие общность значения и поэтической функции. Действительно, такое сочетание отмечается в древнерусских текстах. В «Казанской истории» XVI в. казанцы, оплакивая свое поражение, говорят, что если бы они не сопротивлялись войскам Ивана Грозного, «да токмо живы были вси и красный свет вси видели, и работали бы ему с великою правдою и верою» (Казан. ист., с. 522) (последнее относится уже к «белому» русскому царю). Слово красный здесь – ‘милый, прекрасный’; оно имеет тот же смысл, что и белый, но возникло раньше его.

Включение в содержание вновь возникшего сочетания все новых представлений о шири земной, обо всей совокупности земель и государств, обо всех проявлениях жизни, которую определяет Божья воля, и дало современное значение старому сочетанию белый свет (также и сочетанию Божий свет) – ‘окружающий мир, Земля со всем сущим на ней’. Однако сказка до такого развития образа не дошла, для нее белый свет еще своеобразный эквивалент чистого поля, только существующего в другом измерении; ведь сказка и былина – это как бы два разных мира представлений. Со временем значение сочетания чистое поле под давлением сочетания белый свет стало сужаться. В исторических песнях и балладах, которые складывались много позже былин, заменяя их, чистое поле уже не ‘окружающий мир’ (как было в древний период), не ‘порубежное место’ (как было в былине с неоформленностью этого понятия в ней), а всегда четко и определенно ‘место поединка’ (в исторических песнях) или даже уˊже, ‘место казни’ (в балладах) – ведь порубежное место ведет к поединку с врагом, а естественным результатом такого поединка может стать смерть (казнь). В чистом поле герою рубят голову (в исторических песнях) или вешают на дубовых столбах (в балладах) – в этом проявилось своего рода изменение смысла во времени, отражение развивающейся семантики слова в связи с формированием цивилизации.

По стадиям образного развития представления о «свете» как мире сочетание чистое поле, имеющее только пространственные характеристики, несомненно более раннее образование, чем белый свет, но в обоих случаях, в обеих эпических традициях, былинной и сказочной, связанных друг с другом общностью функции и постоянно влиявших друг на друга, присутствует общая идея о том, что мир – есть многообразие событий. Это прекрасно понимал древнерусский книжник, хотя его ощущение мира и отличалось от нашего; оно было связано с давней эпической традицией, согласно которой пространство состоит из предметов и вне предметов не существует, а время определяется перемещением этих предметов и вне движения невозможно. Совмещение столь конкретно понятых времени и пространства в точке пересечения этих понятий и порождает мир, вселенную, свет. Ведь и древнерусский мир также всего лишь совокупность людей, с обозначением такого именно мира очень рано и вступает в конкуренцию слово свет: сочетания на весь мир не угодишь и на весь свет не угодишь значат одно и то же. Уже в конце XV в. «белый свет» превратился в «весь белый свет», заменяя собою «весь мир». Афанасий Никитин, говоря об одном городе, поясняет: «Всего свҍта люди в нем бывают, всякый товар в нем есть, что во всем свҍте родится» (Аф. Никит., с. 462), «на весь свҍтъ оттуду его развозят» (с. 474) – но уже без определения «белый». Становясь термином, слово включает в свое значение и добавочный признак, в прошлом очень важный. «Свет» Афанасия Никитина и есть «белый свет» его предков.

Если свет в своих пределах существует «сколь зрҍемо», мир – это то, что «слышимо». Свет идут поглядеть, о мире все слышно и так. Однако со временем эта противоположность в восприятии мира и света отчасти исчезает, – сливаясь в понятии, она расходится в оттенках обозначений. Примерно так, как понимает это и сегодня деревенский герой Василия Белова: «Белый свет был всего один, один-разъединственный. Только уж больно велик. Мир ширился, рос, убегал во все стороны, во все бока, вверх и вниз, и чем дальше, тем шибче сновала везде черная мгла».

ВЕСЬ МИР

Мир расширялся перед глазами и под руками человека: вот уже вышел он в поле, затем шагнул по белу свету, так что в конце концов открылся перед ним и весь Божий мир.

Миръ – древнейшее слово, оно входило в тот тип склонения, который славяне утратили еще по выходе из состояния варварства. Корень в нем тот же, что и в слове ми-лый, т. е. любимый, чем-то особенно дорогой; он выражает приязнь и доброжелательство (с милым рай и в шалаше). Следовательно, и мир – то, что мило, а милы прежде всего спокойствие, тишина, покой и согласие между людьми и племенами. В древнерусском языке слово встречается только в сочетаниях, указывающих на мирные отношения: «миръ и тишина» (Жит. Авр. Смол., с. 18), которые противопоставлены «мятежу и молве», «миръ и любовь» как выражение милосердия (Пов. моск. с. 398), «миръ паче рати» (Ипат. лет., с. 219), а Епифаний Премудрый, разворачивая по своему обыкновению привычный словесный образ, говорит: «И не бҍ промежу ими согласия, но распря, и нҍсть мира в нихъ, но разногласие» (Жит. Стеф. Перм., с. 30). Отсутствие мира – разноголосие, конфликты. Мир как согласие и есть самое ценное свойство человеческих отношений. Подобных сочетаний очень много в древних текстах. Миръ – всегда пожелание спокойствия, необходимого для мирных трудов.

Свет проясняет для чувств человека контуры внешнего мира, делает этот мир явным, телесным, понятным. Но также и мир как отношения, спокойные или успокоенные, проявляет себя только в миру, на людях. И то и другое, и «свет» и «мир», – всегда совокупность и множество лиц, проходящих перед глазами человека. Однако есть и различие между светом и миром, и различие очень важное.

Свет – движение, мир – покой. Свет резко очерчивает фигуру, которая находится вне кого-то, кто выше, весь в сиянии света; это – пугающе «чужое», к чему надлежит отнестись с недоверием. Мир же всегда предстает в полутонах, он понятен и близок, это «свое».

Внутренняя противоположность мира свету сохранялась долго, словесно она постоянно находила выражение в образах, которые обновлялись и в бытовой речи, и в художественных текстах. «На, весь свет ославить», «всему свету известно» – это плохо; «на миру и смерть красна» – даже это хорошо. Мир – естественное состояние человека, его положение среди «своих»; свет – «чужое», не всегда приемлемое, хотя бы потому, что подразумевает необходимость действия. «Высший свет» всегда противопоставлен «народному миру»; социальные характеристики как бы снимаются с древнейших представлений о подобной противоположности. В такой живучести исходного словесного образа и заключается духовная связь поколений. Каким бы точным и удачным термином, заимствованным со стороны, ни было слово, или какое бы терминологически строгое значение ни приписали современники тому или иному русскому слову, внутренний образ их исходного корня недоступен таким разрушительным усилиям. Иначе утратится связь поколений и (что не менее важно) сознанию и чувству станет недоступной вся прежняя литература, построенная на этих образах.

Слово миръ в значении ‘спокойствие’ – общеславянское слово. В некоторых литературных славянских языках под влиянием переводных текстов довольно рано стало развиваться и другое, связанное с ним значение: миръ как ‘пространственное размещение всех одновременно живущих на земле людей’. Сначала, разумеется, в подобный «мир» входили только члены рода, затем – деревни, потом еще шире – весь мир вообще, в полном соответствии с греческим словом kósmos, которому в данном случае подражали славянские переводчики.

Легко обнаружить различие между книжным и народным представлениями о мире как человеческом коллективе. В книжной традиции миръ – с самого начала широкий мир, равнозначный понятию «вселенная», и только со временем он постепенно сужает пределы своего развертывания. В народном языке, как только переносное значение слова в нем закрепилось, развитие смысла шло противоположным образом: от узких границ родовой общины до безбрежности вселенной. Народное сознание не просто заимствует что-либо или испытывает влияние со стороны иной культуры, оно укореняет полученное впечатление, доводя его до степени непреложного понятия. Народное сознание никогда не довольствуется внешним приятием чужого понятия, оно творит свое представление. Так и в данном случае. Миръ как ‘семья’ и миръ как ‘покой’ столь же однозначны, но и синкретичны в своих значениях, как бҍлый и свҍтъ, как поле и чистый. Разница в том, что мирный миръ – сочетание из однокоренных слов и потому не может устойчиво сохраняться. Поэтому миръ как ‘спокойствие’ и миръ как ‘космос’ уже с XII в. известны нам как два разных слова, а со временем их стали различать и на письме: миръ ‘покой’, но міръ ‘община’. Словами можно было играть, как это делали многие, например славянофилы, которые полагали, будто восточные славяне «не могли и не хотели принести в жертву внешнему закону закон внутренний; не могли и не хотели обратиться сами из общины в государство; не хотели таким образом расстаться с общиной, с міром и миром» (Аксаков, 1861, с. 55). Жить миром можно только в миру. Согласие рассыпается при давлении сверху, со стороны мертвящей государственности; так история одного слова становится идеологическим оправданием одной из социальных утопий.

Как обычно, в определениях, созданных на основе этих корней, полнее всего сохраняется и смысловое различие между словами. Прилагательное выражает признак, существенный именно для данного слова. Относительное прилагательное мирьный выражает отношение к спокойствию и тишине: «Великий князь Димитрий – человҍкъ мирьный», «смиренъ человҍк» – говорится в «Сказании о Мамаевом побоище» (с. 27). Притяжательные прилагательные типа мировой или мирской выражают принадлежность к известному миру в значении общины, коллектива людей. Они и возникли позднее, чем миры. Деревенский мир как некая совокупность дружеских родов, живущих в мире, – всего лишь переносное значение слова и является собственно древнерусским; исторически, очень постепенно, оно как бы наложилось на более древние обозначения сельской территориальной общности в связи с утратой прежних родственных связей между ее членами. Сделаем небольшое отступление, чтобы проследить развитие подобных обозначений.