Текст книги "Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека"

Автор книги: Владимир Колесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ДОМ И МИР

Весь мир рядом дышал суровым достоинством и свободой, затаенной глубиной и крепостью, и во внешнем покое ощущалось пружинистое напряжение...

В. Г. Распутин

ДОМ И ДВОР

Сколько помнят себя индоевропейцы, слово дом всегда было у них в ходу. Оно не означало ничего иного, как просто ‘дом’, и потому сложно определить исконный смысл корня; полагают, что это сделанное самим человеком жилье, в отличие, например, от норы или пещеры, в которых он прежде скрывался.

Так как дом – жилье вообще, всякое жилье, то слово дом и стало родовым обозначением жилья, а также всего, что в нем находится. Это термин исключительно важного социального содержания, и потому семантическое изменение его значений, известное в отдельных языках, всегда происходило только на фоне других, связанных по смыслу слов: само же оно никогда не имело ни стилистических, ни функциональных примет.

Изменение значений слова дом связано с историей человека и определялось постоянным развитием первоначально заданного в нем образа: жилье, созданное самим человеком.

Но есть и другая точка зрения, совершенно новая: в этом слове сошлись три древнейших корня, первоначально самостоятельных, но по звучанию очень похожих: *domā ‘владычествовать’ (т. е. руководить поступками всех домашних), *demō ‘строить, сооружать’ и *dem(ǝ) ‘дом как общественная организация’, т. е. семья (Бенвенист, 1969, I, с. 293-307). Выходит, что уже с древнейших времен дом – социальный термин, и древние его значения иногда обнаруживаются в истории слова. Ведь только в наши дни, употребляя слово дом, прежде всего имеют в виду ‘здание’, потом ‘жилой дом’ (или ‘кров’), затем еще ‘люди, живущие в нем’ и после всего ‘хозяйство’ («дом вести – не лапти плести»). В древности все обстояло иначе. Основным значением слова во многих странах было как раз третье (‘род, семья’; это и есть мой дом), а в Древней Руси – четвертое (‘хозяйство’). История этого важного, по-видимому, не затронутого изменениями слова, заключалась в том, что по мере изменений социальных условий жизни актуализировалось то одно, то другое исконное его значение, но при этом всегда сохранялись в нерасторжимом единстве и все остальные. Сотни производных слов народного языка, диалектных значений известных литературному языку слов, кругами расходясь от древнего корня, собраны в «Словаре русских народных говоров» (вып. 8). Среди них много редких древних слов, приближающих нас к представлению о доме, которое сохранялось в народе еще недавно.

Общее значение слов с корнем дом- можно было бы описать как ‘искусственно выстроенное и для каких-либо определенных целей предназначенное сооружение’: домик – пчелиный улей, домник – чан для варки пива, домушка – будка для собаки, домовище, или домовина, – гроб, сруб над могилой, домовка – дом, жилище, домовина – дом, жилище, домовина – дом, постоянное жилье (в отличие от летних или зимних времянок). С помощью суффикса каждый раз активируется исходное значение общего для всех слов корня или уточняется одно из многих, очень конкретное его значение: домик значит одно, а домовище – уже другое. Суффикс тут – будто лакмусовая бумажка в химических опытах, с его помощью возможное значение корня как бы проявляет себя и становится ясным для всех фактом языка.

С помощью суффикса возникали различные слова с новым значением, связанным с домашним хозяйством, материальным воплощением хозяйственной жизни «дома»: домаство, домачность, домашество, домовье, доможира и др.; слова же домовка, домачка, домаха, домашна, домовня, домовица, домовитка и др. обозначают хозяйку, которая таким хозяйством распоряжается.

Третья группа слов – как бы следствие второй, она определяет «домачность» с другой стороны. На основании этих слов можно судить о том, что домашнее хозяйство словно изолирует человека от всего остального мира: старая дева – домаха или домашка, домосед – домач, домажир, скупая одинокая женщина – домова, скряга – доможир; человек, остающийся дома для присмотра во время отсутствия хозяев, – домашник, домовник, домоводка, домовуха, домовщица и др.; даже одинокий злой дух дома (мифологические пределы сознания) – домовушка, домовид, домовик, домовитель, доможил и т. д. Идея одиночества, отверженности, замкнутости в пределах дома несомненно является поздней у русских крестьян, на это указывает и способ образования слов – уже не с помощью старинных суффиксов, а путем осложнения двух корней. Но не только хозяина изолирует дом от всего остального мира, изолирован и дом от дома, а граница между ними проходит как раз по тому, что называют двором.

Если бы мы захотели выразить самое общее представление о слове дом по тем приметам, которые собраны в СРНГ, получилось бы следующее: дом – построенное (созданное человеком) постоянное и специализированное жилье; населяющие его хозяева важнее и самого хозяйства, и возможных случайных посетителей дома (гостей; это понятие противопоставлено идее одиночества, изолированности хозяина от внешнего мира). Значит, в основе народного представления о доме лежит не понятие о здании, а понятие о чем-то созданном, постоянном, общем для всех «своих», которые объединяются кровом такого дома. Именно это значение дома и отражено в Словаре Даля: дом – родной кров; разумеется, со всеми припасами (хозяйством), со всем населением, объединенным родственными узами.

Исторические словари не противоречат такому выводу о смысле древнего слова. Древнейшие славянские производные от корня *dom– отчасти находят подтверждение в русских народных говорах, доказывая древность последних: домарь, домачь, домажир, домовик, домовище и пр. (ЭССЯ, вып. 5, с. 66, 73). Они обозначают нечто домашнее, свое, родное и связаны с постоянным местом обитания человека. Древнейшее из наречий дома представляет собой остаток падежной формы слова дом, теперь уже не известной русскому склонению, – отложительного падежа, означающего буквально ‘от дома’ или ‘из дома’. Наречия (и особенно древний их пласт) сохраняют то значение корня, которое было им свойственно в момент образования изолированных форм. Дома значит ‘у себя’, ‘среди своих’. «Быть как дома» можно и не обязательно «в доме», т. е. в здании, но всегда чувствовать себя равным со всеми остальными обитателями дома, одним из близких. Неопределенность наречия дома подтверждает, что в те времена, когда отложительный падеж был живой синтаксической формой имени, нерасторжимая цельность человеческого коллектива, положения людей, их хозяйство, состояние их дел в общем доме как нераздельное понятие о домашнем быте еще были слиты в этом старинном корне. «А сии подруга моя, живет съ мною въ единомъ дому, и понеже родихомъ вмҍсте, и родихъ сыны, а мы токмо меж собою, и не бысть никогоже с нами» (Памятники, 1, с. 267). Общее хозяйство ведут и наследуют, его ведут все родичи совместно, потому домъ значит одновременно еще и ‘семья, домашние’ – те, кто живет со мной вместе («и чада вся и весь домъ свой» – Похв. Влад., с. 143). «Въ дому дҍти малы», – говорится в «Русской Правде» (с. 58), однако предпочтительным оказывается другое обозначение семьи: домашьные (с. 49) или, как в других законодательных текстах, домовьные («аще кто домовьный или рабъ» – Кн. закон., с. 67) в соответствии с греческим oikiakós ‘домочадец, домашний’. Последнее значение не очень характерно для древнерусского, как и значение ‘род, поколение’ (например, у Илариона, л. 178а: «и овцам дому Израилева»), они несвойственны нашим предкам, непривычны для них. Подобное (внешнее) определение рода, «рождения» родственников через «дом» не годилось, потому что при этом смешивались разные понятия: одно дело – родичи по рождению, другое – по совместному жительству, по дому; в первом содержится идея времени, во втором – пространства.

Напротив, значение слова домъ ‘имущество; имение’ очень распространено в Древней Руси. «Аще кто умирая роздҍлить домъ [своим детям], на томъ же стояти» (Пр. Русск., с. 45), т. е. быть тому так, как решил завещатель. И «Повесть временных лет», и «Моление» Даниила Заточника, и многие другие памятники древнерусского быта также выражают эту идею: домъ – хозяйство, а значит, имущество и богатство, материальное обеспечение рода. Русский переводчик «Пандектов» делает такое примечание: «и пограбиша домы цҍлы, мало же даси» (с. 304); болгарин же в соответствии с греческим оригиналом исправляет: «и похитиши иманья многа». Летописец неоднократно описывает действия мятежной толпы, которая очищает «весь дом» боярина или торговца (ср.: «а домы ихъ пограбиша» – Ипат. лет., с. 209, 1175 г.); конечно же, здание при этом остается, но все остальное – деньги, имущество – исчезает.

Так создается расхождение между родом (семьей) и домом, между родственными и имущественными отношениями, которые складывались, надо думать, еще в отдаленные времена, потому что на Руси в XI в. подобные различия уже известны. Феодализм наступает на родовой быт, и в языке происходят соответствующие изменения.

В древнерусских текстах слово домъ как ‘здание’ известно уже в 1230 г., как ‘жилище’ – тоже в XIII в., но как ‘хозяйство’ или ‘общее для всех имущество’ – только начиная с «Русской Правды», т. е. со времени осознания русской государственности и права.

Только в архаических по слогу текстах еще сохраняется в начале XIII в. старинное распределение значений слова домъ. Так, в «Печерском патерике» домом одинаково называется и гражданское строение, и церковь (домъ господень, домъ божий, домъ пречистые, молитвенный домъ). Все древнерусские тексты, начиная с сочинений Илариона, называют храмы и церкви домами и этим отличаются от текстов других славян. Например, в «Кормчей» противопоставление «въ домъ или в церковь» обычно. Правда, церковные писатели всегда уточняют, что речь идет о доме Божьем, молитвенном или церковном, но уже само избегание общепринятого наименования (церковь) характерно: «домъ» в качестве понятия и термина столь же важен, как и «церковь». Еще в «Слове о погибели Русской земли» говорится о том, что земля Русская «удивлена домы церковными», а этот текст относят к XIII в. и только в конце XIII в. церковный дом окончательно становится храмом. До того хоромами (т. е. храмом) могли назвать только языческий храм, что особенно часто встречается в рассказах о князе Владимире («храмы идольские и требища»). В переводах XIII в. уже вполне различают «два домы: храмъ господень и домъ царевъ» (Памятники, I, с. 257). Представление о нарядном языческом храме полностью перенесено на храм христианский: такой же нарядный и столь же полезный.

Слово хоромы обозначает нарядное, высокое здание-храм, который прежде всего чем-либо выделяется на фоне других домов. Книжный вариант слова храмъ (а не хоромы) со временем стал обозначать церковь. В ряду слов – от германского церковь до нового и искусственного образования собор – древнерусское храмъ занимает особое место. В его значении выражено не представление о вере (как в греческом kyriakós ‘господень’, ставшем основой готского слова, к которому восходит славянское церковь), но также и не представление о собрании людей, пришедших молиться (как в слове собор); храмъ – обозначение простодушного восхищения красотой Божьего жилища, хоромины чудной. Языческое капище было похоже на хоромы: окруженное тыном и рвом, тоже высокие столбы, тоже красивые изваяния, тоже какие-то покрытия над головой. По-видимому, божий домъ стал «храмом» одновременно с тем, как в самом слове домъ стали осознавать конкретность «дома» – здания, в котором кто-то обитает. Разумеется, это не мог быть Бог, который воплощал собой «Дом»: в Древней Руси долго ходили выражения Домъ святой Софии (о Софийском соборе в Новгороде), Домъ святого Спаса (о патрональном соборе в Твери), Домъ святой Троицы (о Троицком соборе в Пскове), и это не просто указание на патрональную церковь, храм или здание, а вся совокупность владений и населения крупной феодальной вотчины. В отличие от народной речи, которая с помощью одного слова различным образом выражала отношение к «дому»: то как к хозяйству, то как к крову, то как к зданию, – в церковнославянском языке изначально были аналитически дробные представления, выраженные разными словами: о наполненности людьми – это съборъ, о здании – это храмъ, о церковном хозяйстве вообще – это Домъ. Архаический смысл слова особенно стоек в речениях высокого стиля, а в таком случае смешение слов неизбежно. Домъ – как владение, здание – просто храмъ. Но ведь и народной речи свойственны слова изба или хата, значит, и там слово дом долго существует как обозначение общего владения и очень редко употребляется в значении ‘здание’. Конечно, дом – это и здание также, но самое главное – то, что в нем; не внешняя оболочка важна при определении дома, а ее наполнение, ее суть. Откуда же значение ‘здание’ у слова дом?

На древнерусский книжный язык несомненное влияние оказал греческий язык. Греческое оікíа прежде всего ‘здание’, а потом уже – ‘семья’ или даже ‘хозяйство’. Потому-то, переводя служебные тексты, древнерусские книжники по примеру греков стали называть домом сначала Божий храм, а затем домашних – всех без различения, т. е. также зависимых от господина лиц («весь домъ свой»). Тем самым в ранний исторический период народное представление о доме как о границах «своего мира» (родной дом – это дом рода) столкнулось с понятиями новой книжной традиции и отныне слилось с ними.

Отражая смену поколений в восприятиях людьми сущности бытия, понятие «дом» постепенно утрачивает одно за другим все значения, ранее сплетенные в исходном корне: в родовом быту дом – это прежде всего населяющие его люди, в феодальном мире Древней Руси – хозяйство, и только ближе к нашему времени – здание, в котором может скрываться все это – и люди, и нажитое имущество, и сама жизнь. Влияние чужой культуры, раздвоение смысла между житейским и освященным (разные представления о доме), расхождение своеобразных стилей (стиля литературы и стиля обиходной речи) – все это так или иначе отразило в себе сужение смысла старинного корня: здание, форма – вот что такое дом, как его понимаем мы. Но таким представлением о границах внутреннего мира не кончается мысль о предельности, дом – не последняя черта, за которой начинается «чужое».

Довольно часто находим мы в древнейших текстах смешение слов домъ и дворъ, может быть, потому, что на первых порах именно двор и был «вместилищем» дома, поскольку имел ограду. Особенно много путаницы в переводах с других языков. В «Повести об Акире» или в «Книге Есфирь» переводчики XII в., не зная, как соотнести эти два понятия, на всякий случай всегда говорят о главном – о доме: «И ста у дому царева, дому днҍшьнего, противу дому цареву» (Есфирь, гл. V, ст. 1), т. е. на внутреннем дворе царского дома (как хозяйства и усадьбы) перед домом царя (как зданием; это современный дворец). С нашей точки зрения, в рассказе представлены три совершенно самостоятельных понятия; на взгляд же древнего русича, все здесь дано объемно, конкретно и вместе с тем слитно: этот дом.

Стремительно, буквально в течение столетия, изменились в XI в. понятия о доме и домашних. Когда-то огнищанин (глава родового «огнища») платил своему князю-старейшине дань, как платили поляне хазарам в начале X в. – «вдаша от дыма мечь» (Лавр. лет., с. 6). Но уже в середине X в. Ольга осаждает древлян и требует «отъ двора по три голуби» (Лавр. лет., с. 166). В конце того же века внук Ольги, Владимир, дал своей Десятинной церкви десятину «из домов на всякое лҍто» (Устав. Влад. (полн.), с. 104). Дымъ, дворъ и домъ последовательно противопоставлены княжению или торгу как самостоятельные хозяйственные единицы обложения. В конце XIV в., уже в Московском государстве, такой единицей стала отдельная деревня: «бысть дань велика всему княжению московскому, з деревни по полтине» (ПСРЛ, т. XI, с. 85, 1384 г.). Понятие о хозяйстве постоянно изменялось, но с начала XI в. до XIV в. таким нераздельным хозяйством был дом. Замена этих понятий идет параллельно со столь же важными обозначениями личной меры: при Святославе вятичи платили хазарам «по щьлягу отъ рала», сын его, Владимир, покорив вятичей, «възложи на ня дань от плуга»; при внуке Святослава брали уже «по гривнҍ от человҍка» (Дьяконов, 1912, с. 190-191). Личная мера соотносится с коллективной (родовой), постепенно заменяя ее. Огнище – дворъ – домъ; и вот уже гривна сменяет натуральные меры обложения. О здании нет и речи: огнище, дом – это одно и то же, внутреннее, «свое»; двор же – всего лишь внешняя граница владений.

Слово дворъ стало обозначать ограду, забор, защищавший все постройки вокруг жилого дома; княжеский двор (детинець, градъ или кромы – в разных местах Руси его называли по-разному) стоял посредине города, и уже в XI в. «Повесть временных лет» различает градъ как двор и городъ как общую крепость (Соколова, 1970).

Дворы множились и росли, соотносились друг с другом по степеням знатности их владельцев (Филин, 1949, с. 157-158). Изменялись и степени близости разных лиц.

Родные – в дому, близкие (дружина) – во дворе, в подворье, в гриднице. «Двор» сначала порождает класс дворян, и только много позже – дворовых. Дворяне известны с XII в., дворовые – только с XVII в. (СлРЯ ХІ–ХѴІІ вв., вып. 4, с. 194). Происходило понижение в степенях дальности и тех, кто был «при дворе», феодальная иерархия неустанно дробится и ширится. Придворные – при княжьем дворе, дворяне – при придворных, дворовые – при дворянах... Каждый раз – иные «дворы», но «двор» как некая совокупность подневольных лиц, связанных с владыкой феодальными отношениями, всегда остается двором. «Чада» остались при доме, «домочадцы» (с оговорками) – также при доме, все же остальные стали «двором». Постепенно слово дворъ, развивая свои значения параллельно значениям слова домъ, становилось социальным термином. Когда-то, в давнее время, и дом и двор обозначались одним общим словом, совместно входя в понятие «хоромы». Социальная дифференциация общества неизбежно коснулась и их. Общественный статус человека стали обозначать конкретно по его месту в границах дома и двора. Неустанно ширясь, росло также представление о «своих»: из дома оно «вышло» во двор, а затем – за пределы двора.

Укажем на еще одно важное различие, которому придавалось особое значение: дворъ и дверь – слова одного корня; дверь выводила из дома во двор, тогда как ворота распахнуты со двора наружу (весь свет за порогом!). Разрастаясь в своих пределах, «двор» – огород, огражденный тыном, – превращался в «град» – город, а его население также включалось в число «своих», во всяком случае «близких», которые потом, все увеличиваясь в числе и расходясь по свету, становились страной (стороной). Так что «пределы» всегда понимались достаточно просто: по тому, какие именно люди их населяли – свои или чужие. До нас же слово дом дошло как самый общий термин для обозначения здания, жилья. Это – родовое слово, в ходе развития включившее в себя представления о самых разных, весьма конкретных и всегда изменявшихся типах древнерусского жилища, родового гнезда и отчего крова, откуда человек выходил в мир. В Древней Руси такого общего слова еще не было, что вполне соответствовало понятиям наших предков о сущности и смысле каждой отдельной вещи.

Теперь нам нужно вглядеться в то, как осваивали древние русичи пространство вокруг себя, выходя за порог родного дома.

ХОРОМЫ И ПАЛАТЫ

Таких слов, которые конкретизировали понятие дома и уточняли представление о нем по мере того, как усложнялись и сами постройки, и связанные с общественной жизнью социальные отношения, появилось много. Но не все они были древнерусскими (или не все употреблялись в Древней Руси): некоторые из них, будучи западнославянскими или южнославянскими, становились известными нашим книжникам только косвенно, по переводным текстам; иные были заимствованы. Все эти группы слов следует различать, чтобы не приписывать нашим предкам того, чего у них никогда не было.

Попробуем для начала очертить круг слов, которые могли бы указывать на отношения древнерусского человека к своему жилью. Для этого, как обычно, воспользуемся переводами с греческого языка и теми разночтениями в рукописях и редакциях, которые сохранились в дошедших до нас источниках.

Oikía, óikos – ‘строение, здание’, также ‘дворец’ или ‘дом’, но еще и ‘домашний очаг’, ‘семья или род’, ‘домочадцы’; слишком много значений, отчасти уже переносных, вторичных, с которыми сразу же столкнулся древнеславянский книжник, как только занялся переводами с греческого. Оттого он и смущается при передаче греческого слова: храмъ, храмина или домъ (Евсеев, 1905, с. 105), храмина царя (т. е. собственно дворец) или клҍть (там же, с. 82,100), домъ или стрҍха (Ягич, 1902, с. 91), хлҍвина, храмина или домъ (Златоструй, с. 61г), «въ домъ пира» или «въ храмъ пирьный» (Евсеев, 1905, с. 84), домъ или обобщенно жилище (Хрон. Георг. Амарт, словарь, с. 231, 235, 236), домъ или полата (Златоструй, с. 61г). Вдобавок, как можно судить по древнерусским переводам XII в., словом домъ передавались значения ‘дом’ и ‘двор’, поскольку они совпадали и в греческом языке (как в примере из «Книги Есфирь»). Сочетание домовьный дворъ иногда передается словом нырище (Толк. Феодор., с. 176), оно обозначает примерно то же, что вежа у русских, – ‘башня крепости’, ‘крепостной двор’. Указанному греческому слову соответствуют несомненно русские (что можно определить по русским редакциям текстов) храмина (как здание), жилище (как жилье) и домъ (как совокупность хозяйственных и жилых построек, т. е. двор). Хлҍвина, нырище, клҍть не имели таких значений у восточных славян, они вообще больше свойственны болгарским текстам начиная с X в. Но слов дворъ и вежа вовсе нет в переводах, они употребляются только в оригинальных древнерусских текстах; это верный признак того, что слова были русскими.

Skēné – ‘крытая повозка’, ‘шатер’, ‘балдахин’, также ‘обитель’ (то, что скрывает от мира, укрывает от нескромных взоров). Мало того что само греческое слово вошло в книжный язык (скиния), оно породило и множество соответствий: хыза, хызница, куща, кровъ или храмъ (Евсеев, 1897, с. 109; Михайлов, 1904, с. 128; и др.). Только храмъ (хоромы) было собственно русским, возможно также, что и кровъ (хотя в этом случае настораживает слишком отвлеченное значение слова); все остальные из перечисленных слов – нерусские. Хыза и хижина – болгаризмы, славяне заимствовали этот корень из германского (до II в. н. э.) для обозначения землянки, в отличие от слова изба, которое означало теплый дом. На Руси употребляли слово хата, это тоже заимствование (от угров (венгров) в IX в.) с тем же значением, что и хыза – ‘земляночного типа дом без фундамента’. Слово куща – нерусское; по-русски сказали бы куча.

Anógaion, hyperóon – ‘верхний этаж дома, горница’, в переводах (по спискам) им соответствуют главатица – горница (Златоструй, с. 175а), ногатица – горница (Евсеев, 1905, с. 96), въсходница – горница – ногатица (Ягич, 1902, с. 86). И в этих рядах русским словом является горьница ‘комната, которая находится наверху («горҍ»)’. Остальные слова, возможно, кальки с греческих слов; с их помощью славяне пытались передать идущее от греческого оригинала представление о верхней комнате: то, что вверху, куда нужно взбираться.

Taméion ‘внутренняя комната’ в славянских текстах передается словами ложьница (и ложе) – клҍть –сокровище, таилище – храмъ (Евсеев, 1897, с. 111; Михайлов, 1912, с. 93; Ягич, 1902, с. 94; и др.), но русским и, видимо, славянским было клҍть (из древнего глагольного корня *к1eu– ‘сжимать, теснить, ограничивать’, отсюда и слово клетка, которое сохраняет древнейшее значение).

Kéllion (‘чулан’, ‘конура’ и ‘подвал’) тоже обозначает внутренние покои, но размещенные внизу; кроме слова келья, заимствованного из греческого, известны такие его замены: хлҍвина, храмина (Ягич, 1902, с. 86); это самые общие слова для обозначения помещений, которых либо вовсе не было у славян, либо они назывались иначе. Суффикс славянских слов (-ина – суффикс единичности и указания на относительную неважность) подтверждает, что подобные «хлевина» или «храмина» не были основными помещениями в доме.

Греческому tóichoi ‘стены’ соответствуют палаты и стҍны (Златоструй), но когда речь заходит вообще о процессе строения, употребляется слово зьдание, буквально: сотворение дома (зьдъ – это глина, строительный материал, с помощью которого зодчий созидает). Как и слово творение, зьдание обозначало только процесс строительства, а не его результат.

Понятия жилища вообще или места обитания (в соответствии с греческими dóma, katályma, katoikía) в старинных переводах передаются множеством слов, но сразу становится ясно, что все они вторичны, отчасти придуманы тут же, при переводе, отчасти следуют внутреннему образу греческих соответствий. Слова жилище, обиталище, обитҍль, витальница и подобные возникают и исчезают по мере надобности (Ягич, 1884, с. 42; Ягич, 1902, с. 89; Жит. Вас. Нов., с. 481; и др.). Отвлеченных понятий о доме подобного рода у славян того времени еще нет. Дом всегда соотносится конкретно со своим домом, с нашим домом. «Домъ отца моего» – мой дом, «домъ князя» – тоже в известном смысле «мой»; «Никто же разрушаеть свой домъ, а ближняго созижеть» (Пандекты, с. 212б; в болгарском переводе: храмина). Свой дом всегда противопоставлен чужому, в этом и заключается основной смысл слова домъ в отличие от остальных обозначений понятия «дом»: отчий дом, родной дам, свой дом.

На этом фоне возникают и множатся искусственные слова, в точности следовавшие греческому оригиналу. Пришедший на свидание к хозяйке дома соблазнитель назван домогубьцемь (Пчела, с. 39; в болгарском переводе: домотлитель), потому что в греческом тексте стоит oikophthóros ‘доморазвратитель’. Домочадцы иногда называются воспитҍниками дому (Михайлов, 1904, с. 126), потому что oikogenés и есть ‘родившийся и воспитанный в доме, свой’. Приставление домовьное, устроение и смотрение заменяют слово oikonomía (Ягич, 1902, с. 91), которое буквально значит ‘заведование домашним хозяйством’, еще ничего общего с «экономией» не имеющее. Подобные попытки приноровиться к вершинам греческой мудрости и образности не всегда оказывались успешными, потому что не находили себе соответствия в образном мире славян.

Конкретность славянского мировосприятия не делала разницы между разными степенями отвлеченности в представлениях «дома» как совокупности зданий и как населяющих здания лиц. Особенно трудно было разобраться со сложными греческими словами, ведь у самих славян еще не было ни положений, ни должностей, которые могли бы именоваться «икономами» или «домогубцами».

Русским словам домъ и чертогъ в переводе «Пандектов» соответствуют болгарские храмъ и храмина, а выражение въ чертозҍ нашего сердца (Пандекты, с. 158б) передано как въ сокровищи (т. е. в том, что скрыто в надежной глубине). Словам клҍть и храмина соответствует у болгар словосочетание комнатки монастырские, другие соответствия русского и болгарского слов клҍть – залоги, кровъ – обитҍль, пребывание (или пребывалище) – жилище.

В сочинении игумена Даниила в начале XII в. уже совершенно четко разграничены пределы дома, да и сами дома хорошо различаются по видам и типам. Домъ – это общее название («было село и домъ» – Хож. игум. Даниил., с. 14). Теремець – какой-то навес: гроб святого стоит посреди церкви, «и есть теремець надъ гробомъ святаго Савы, учинено красно» (там же, с. 55). «И подъ та моста течеть Иорданъ сквозҍ комары мосту тою» (с. 100); комара означает ‘своды’ (в том числе и в храме; с. 32, 43); а на «комарах» «полати пространьны, и тамо живеть патриархъ» (с. 19), потому что полати – это ‘хоры в церкви’. «И съ тое храмины, на югъ лиць [т. е. лицом] поидучи, въздҍсти есть по степенемъ яко на горницю» (с. 58-59), потому что «горница» всегда наверху; слово горница в переводах дается иногда как горнее или даже въ гору в соответствии с греческим eis tén oreiné ‘в гору, вверх’ (см.: Ев. Иаков., с. 17б; в русском списке сочетание въ горницю стоит даже на месте выражения въ гору). Здание – уже всегда строение: «И есть градотъ Акра великъ велми и твердъ зданиемъ» (Хож. игум. Даниил., с. 89-90); по отношению ко всему, что создано, также употребляется здание (с. 32-33). «И в той же церкви сионьстҍй ту есть храмина, за олтаремъ тоа церкви, и въ той храминҍ Христосъ умы ногы ученикомъ своимъ» (с. 58); хоромы, следовательно, могут находиться и внутри здания, потому что главный их признак – крыша, высокий и нарядный шатер. Слово жилище упоминается в «Хождении» также в связи с дикими зверями: «И ту суть жилища пардусомъ, и осли дивии мнози суть» (с. 56); обозначает оно лишь то место, где живут. Это же слово в других случаях обозначает место обитания страшного зверя, например змея, который похищал девушек: «а абие посхити ю змей и внесе ю в жилище свое и затвори ю» (Пов. Тирон., с. 95), «и съ звҍрьми дивими будеть жилище твое» (Евсеев, 1905, с. 76, 90); оно встречается на месте греческого katoikía ‘размещение, расселение’. Напротив, когда игумену Даниилу понадобилось назвать место, на котором отдыхала во время бегства Богородица с младенцем, он употребляет сочетание доброе обителище (с. 49), которое обозначает ‘приют’. Из прочих слов Даниил использует еще шатеръ, и очень уместно: он говорит о том, где «шатеръ стоялъ Авраамль» (с. 70), т. е. не дом, а именно шатер кочевника. Так распределяются наши слова в «Хождении игумена Даниила».

За полвека до этого Феодосий Печерский употребляет только слова келья или храмина (что для него одно и то же), чертогъ и обитель (что для него также однозначно), однако чертогъ – всегда небесный и высший, а обитель – замена чертога на земле. Он упоминает и общее слово домъ в значении ‘род’: «дахъ тя дому Израилеву» (Поуч. Феодос., с. 19). Такое же значение слова известно в «Речи философа» (в составе «Повести временных лет»), что определялось не только библейским содержанием текста, но еще и зависимостью его от переводов, созданных южными славянами. Очень характерно, что именно такого значения не было у русских: для них домъ – граница своей территории, а не пределы рода (иначе: Филин, 1949, с. 157-158).

В переводе «Жития Василия Нового», который по времени был осуществлен между «Поучениями» Феодосия и «Хождением игумена Даниила», клҍть и храмина – комната. «В подклҍтҍ живяше» (Жит. Вас. Нов., с. 503) – в подвале, в чулане; в палаты вселяются, в храминах живут, небесный чертог или «чрьтогъ славы» – небесное обитание («в чюдесномъ томъ чертозҍ», «въ изрядномь томъ чертозҍ» – там же, с. 588). Хлевина – темная комната (Флавий). Никакие другие слова нашего списка не известны в источниках XII в.